Два берега Хамры - общий файл

Глава первая, из которой любезный слушатель узнает о вражде между родами Феллахов и Азимов, отчуждении двух амиратов и о трудностях в отношениях отцов и детей

Бин-амира Адиля шла по дворцу и злилась не на шутку. Нави, знающие пылкий, воистину пламенный характер бин-амиры, встретив ее, отступали, отчаянно надеясь, что кипятится она не из-за них, так как гневливая дочь амира славилась быстротой в принятии решений по отношению к провинившимся, и решения эти были скорее справедливыми, нежели милосердными. Впрочем, никакого внимания на придворных и слуг она не обращала, так как виновник ее настроения находился слишком далеко, а срываться на невиновных Адиля привычки не имела. Даже сейчас, когда ее ярость грозила превратиться в огненный гейзер, который невозможно остановить, всё, чего хотела девушка — это запереться в своих комнатах, чтобы не перелить чашу гнева на посторонних и в покое понять, что ей делать со своей жизнью.

А дело было в том, что менее получаса назад бин-амиру призвал в свой кабинет ее отец, амир Рахим ибн-Селим, да пребудет он вечно, чтобы сообщить известие, которое сам он считал приятным, но его дочь, увы, была с ним в этом совершенно не согласна.

Амир встретил любимую дочь сияющей улыбкой:

— Доченька, дорогая, поздравь, меня, мы договорились с ясминцами! Войны не будет!

Обрадованная Адиля кинулась отцу на шею. Действительно радостная весть!

Тут следует сказать, что отношения между Ясминским и Шаярским амиратами, раскинувшимися, будто два лебединых крыла, по берегам великой Хамры, не ладились с давних пор. Красная река щедро дарила свое благословение всем, кто нашел возле нее приют посреди безводной пустыни, однако ясминцы и шаярцы слишком часто не могли решить, как им разделить это благословение между собою по чести и справедливости. Едва выдавался более жаркий, нежели обычно, год, и Шаярскому амирату начинало требоваться больше воды для его многочисленных ирригационных каналов, как ясминские рыбаки спешили обвинить шаярских земледельцев в том, что из-за них в реке хуже плодится рыба, а моллюски и вовсе скоро переведутся. Шаярцы, впрочем, в долгу не оставались, утверждая, что ясминские ткацкие мануфактуры загрязняют воду в реке — и в проблемах с рыбой, ясное дело, они тоже виноваты сами. Поэтому два амирата вот уже которое поколение постоянно находились на грани войны, хоть и были соседями, в буквальном смысле пьющими воду из одного источника.

Однако при дедушке бин-амиры, покойном Селиме ибн-Садике, дела пошли еще хуже, чем обычно. Тогда ясминский амир Саиф ибн-Асад, известный резкостью поступков, поставил всю шаярскую правящую семью Феллахов на грань бесчестия. Это пренеприятное событие случилось в тот день, когда на водах Хамры столкнулись две амирские ганьи — Ясминии и Шаярии. Ганья амира Саифа встретила второе судно единственным флагом, тем самым не воздав благородному шаярскому амиру причитающиеся ему по праву рождения почести. А ведь даже во время войны, перед речным сражением, амирский корабль всегда поднимал второй флаг, дабы приветствовать равного происхождением! Можете ли вы себе представить глубину обиды, нанесенной не только амиру Селиму, но и всему его роду?

Шаярский амир, хоть и был навем мягким, просто так этого оставить не мог. Впрочем, ответил на оскорбление многомудрый далеко не сразу, так что некоторые горячие головы успели пошептаться о том, что миролюбивость амира выше гор, глубже океанов и допускает даже попрание Чести. Но, как оказалось, Селим ибн-Садик, мир праху его, всего лишь ждал подходящего случая — и случай представился, благодаря тому, что амир был не чужд прекрасного и не оставлял своим покровительством художников, как, впрочем, и поэтов. Но не о последних речь. Итак, будучи покровителем Ферузской Школы Изящных Искусств, Селим ибн-Садик открывал юбилейную выставку, на которой молодые дарования являли миру силу своих красок. Тут стоит припомнить, что в ту пору искусство бытописания, сиречь жанровых сцен, только входило в моду, и художники демонстрировали свои дерзновенные попытки изобразить жизнь рыбаков или чайханщиков, с трепетом и надеждой взирая на лица сильных мира сего, ибо от их кошельков зависело будущее смельчаков кисти и холста. Амир с благосклонностью отнесся и к рыбакам, и к чайханщикам, а храмовые танцовщицы вызвали у него одобрительное хмыканье, после чего все картины художника были раскуплены — и он еще долго писал только и исключительно сих прекрасных пери.

Зато возле картины, где другой живописец изобразил весьма яркую сценку с заупрямившимся ишаком, груженным корзинами, которого хозяин тщетно пытался оттащить в сторону, чтобы не перегораживал узкую улочку, Селим ибн-Садик остановился с отчетливо написанным на лице недоумением и даже уточнил, что там нарисовано. Бедный художник вострепетал столь сильно, что за него был вынужден ответить сам накиб школы, со всей почтительностью разъяснивший амиру, что ослы являются довольно своенравными животными и, к сожалению, таковые сцены имеют место на некоторых улицах самого славного города в мире Ферузы, однако никакой ишак не умаляет всех достоинств столицы. Выслушав это, амир ответил, что просто был удивлен, увидав среди сцен из жизни шаярского амирата портрет Саифа ибн-Асада, который шаярцем не является, однако теперь он и сам понимает, что на картине изображен всего лишь обыкновенный осел. Амир даже изволил наградить испуганного художника, но животных бедняга с тех пор предпочитал не рисовать никаких.

История эта широко прогремела, и скоро все нави от мала до велика в обоих амиратах знали, как Селим ибн-Садик назвал Саифа ибн-Асада задницей ишака, что в некоторой мере было правдиво, поскольку осел на картине действительно был развернут к зрителям филейной частью. Затаив дыхание, все ждали, чем ответит Саиф ибн-Асад, но тот поступил с изощренностью, присущей мужу поистине благородному и одаренному умом: отказался и от объявления войны Шаярскому амирату, и от личной мести, сообщив, что отвечать на оскорбление амира Селима — ниже его достоинства. Уязвленный вторично, Селим ибн-Садик прервал все дипломатические и торговые сношения с Ясминским амиратом — и две страны вступили в трудные времена, позже нареченные Временем Отчуждения. Так продолжалось до смерти амира Саифа — и еще годы спустя после того, как ясминский престол занял его сын, сиятельный Хаким ибн-Саиф. Однако нового амира не связывали обязательствами обещания, изреченные его отцом, ибо оскорбление, нанесенное амиру Саифу, было личным.

И вот очередное засушливое лето вновь поставило два амирата перед лицом войны. Амир Рахим ибн-Селим вовсе не жаждал орошать поля кровью вместо воды, потому решился на дипломатическую миссию, мудро рассудив, что оскорбление, нанесенное его отцом Селимом ибн-Садиком, все-таки было достаточно велико, чтобы принести за него извинения и тем самым прекратить годы раздоров. Хотя, разумеется, он не мог быть уверен в том, как воспримет его миролюбивый порыв царственный собрат, и отправлялся в столицу Ясминии, город Сефид, с камнем на сердце, о чем его дочь Адиля была прекрасно осведомлена. Оставаясь во дворце, бин-амира тревожилась об успехе чрезвычайно — и сейчас была готова скакать горной козой от радости.

Рахим ибн-Селим возрадовался, глядя на это, и сказал:

— Сердце ликует, когда я вижу почтительную дочь, так горячо поддерживающую отца во всех его начинаниях.

— Долг моей Чести — быть подле тебя в беде и в счастье, ата-Рахим, — отвечала на это Адиля.

— Я рад, что мне не придется долго уговаривать дивную Адилю, ибо она знает свой Долг и с удовольствием покорится ему, — с некоторым облегчением отозвался амир, готовившийся к проявлениям строптивости.

У бин-амиры сжалось сердце в подозрении, что ей вовсе не понравится сказанное отцом далее, и она промолчала.

— Ты же знаешь, любезная дочь, что, при всем моем стремлении к прекращению вражды между амиратами, меня связывают законы Чести — и я не могу просто забыть оскорбление, нанесенное нашей семье. Однако амир Хаким показал себя навем разумным — и мы сговорились разрешить все дружественным путем. То бишь, твоей помолвкой с ибн-амиром Ясминии Шаиром. Так мы покажем всем, что наши семьи считают друг друга равными, и меж нами не останется никаких обидных недоразумений, препятствующих как миру, так и восстановлению торговли.

Адиля, которая искренне считала, что даже последний метельщик, хромой и одноглазый, будет ей лучшей парой, нежели Шаир ибн-Хаким, некогда ранивший ее куда больнее, чем дед ранил ясминского амира, едва могла вдохнуть чистейшего прохладного воздуха, который вечерний ветерок завевал в покои ее отца. Бин-амира застыла, не в силах ни вымолвить полслова, ни даже шевельнуться — и лишь увидев глубокое искреннее беспокойство на лице отца, сумела сделать вдох и сдавленно произнести:

— Прошу меня простить, любезный отец, я должна подумать об этом в одиночестве.

Больше всего ей сейчас хотелось выбежать из отцовских покоев быстрее газели и громко хлопнуть дверью, однако она сохранила достоинство и внешнее спокойствие, степенно покинув комнаты амира Рахима. Ведь тот действительно не знал ни о чем из произошедшего меж Шаиром и Адилей, а девушка вовсе не была уверена в том, что в принципе способна говорить о вещах столь низменных.

В это же самое время в сердце Сефида, во дворце Каср аз-Захаби, благородный Хаким ибн-Саиф также испытывал некоторые затруднения со своими обязанностями правителя амирата и отца весьма горячего и своенравного сына. Ибн-амир Шаир, как и его невеста, не выказывал ни малейшей радости от известий о грядущей помолвке.

— Лучше бы пресветлый отец решил меня женить на горной львице, в их крови куда больше благородства! — прямо заявил он и сложил руки на груди, показывая тем самым, что готов сдерживать свой гнев, но притом сверкал глазами подобно упомянутой им дикой кошке.

— Я всегда полагал, что мой сын достаточно разумен, чтобы поспешность мыслей не путать с решительностью. И как стыдно должно становиться в таком возрасте, если родитель возвращается к детским поучениям и взывает к чувству долга, напоминая, что Честь куда выше личных предпочтений, — ответствовал на это ясминский амир.

— Отец, я уважаю тебя, — сказал Шаир ибн-Хаким со всем должным почтением, под которым, однако, любой разглядел бы языки пламени гнева, — и заслужил твоего уважения в ответ. За кого ты меня держишь — за ребенка, еще не получившего истинного имени?! Я не нуждаюсь в поучениях о Чести, ибо только о ней и помышляю сейчас, не желая связывать себя священными узами с женщиной, показавшей себя недостойной своего происхождения и положения!

Амир возвысил тон, услышав, как ему перечат:

— Разве ты знаешь вкус пахлавы, едва услыхав голос повара, который ее приготовил? Так отчего же ты столь смел в суждениях о высокородной нави, которой еще не видел в глаза? Я же отныне знаком с ее отцом, и досточтимый Рахим ибн-Селим пришел к нам с миром и со всем возможным почтением и уважением. Я слышал его речи и согласен с ним во всем, потому верю, что Адиля бин-Джахира является достойной дочерью столь достойного отца. Она уже помогает ему в государственных делах, и будет тебе прекрасной опорой и поддержкой, когда ты взойдёшь на трон и множество обязанностей будет возложено на тебя. Тех самых, от которых ты сейчас огражден по юности своей, так как, любя тебя выше звезд, я даю тебе слишком много свободы!

Нужно заметить, что, в силу описанных ранее событий, Хаким ибн-Саиф поначалу относился к своему правящему собрату не без предубеждения. А сказать точнее — ожидал от него поминутно какого-нибудь коварства, несмотря на благодушие и уважение, которые выказал высокородный Рахим при встрече. Впрочем, амир Хаким, унаследовавший резкий нрав своего отца далеко не в полной мере, тоже был настроен разрешить дело миром — и принял шаярца со всем радушием и всеми возможными почестями. Но с беседой о деле, ради которого состоялась встреча, тянул, надеясь сперва выяснить побольше о том, каков Рахим ибн-Селим из себя и каковы его взгляды на управление страной и вопросы дипломатии. Поэтому, когда оба почтенных амира уселись за уставленный яствами стол, Хаким ибн-Саиф завел светскую беседу о текущих делах в собственном амирате и соседнем.

Общая беда засушливого лета стала нитью, на которую нанизывались бусины беседы. Так они коснулись и проблем орошения, и содержания в порядке каналов, и уменьшения податей в неурожайный год, находя речи друг друга все более разумными. Но самое сильное понимание они нашли друг в друге, когда Рахим ибн-Селим упомянул о пренеприятном случае: в рвении своем один накиб города на Юго-Западе Шаярского амирата удумал "экономить воду в колодцах" и повелел всем жителям наполнять бурдюки и ведра для питья и приготовления пищи из канала. Будто вода в колодцах не зарастает грязью и тиной, если ими не пользоваться, и будто пересыхают подземные источники оттого, что нави черпают из них, как должно, а не от палящего зноя! Одним словом, из-за глупого накиба горожане целую декаду были обречены не только на похлебку, но и на чай и пахлаву с сильнейшим запахом козьего загона, потому как из канала, разумеется, всегда поили скот. И только личное вмешательство амира разрешило эту прискорбную ситуацию.

Рахим ибн-Селим высказал печаль, которую невозможно разделить с нижестоящими, ибо она касается их и может задеть ранимые души:

— Слуги амира преданны и усердны, но, к большому сожалению, нередко глупы, как куры. И под их высокими кулахами с тем же успехом может быть спелая дыня вместо головы. Вот вы, достопочтенный амир, навь и правитель рассудительный — скажите мне, прав ли я? Ибо часть моих советников противится тому, чтобы я выгонял со службы сакибов верных, но пустоголовых. Словно верность амиру — редкость, подобная оазису посреди пустыни, а не качество, должное быть в наличии у любого честного навя амирата!

И Хаким ибн-Саиф, в землях которого также находились излишне ретивые слуги, а среди советников попадались упрямцы, также настаивающие, что верность превыше разума, согласился с шаярским амиром, как с братом.

— Вы, достопочтенный Рахим ибн-Селим, правитель не только мудрый и справедливый, но и весьма великодушный, — от чистого сердца сказал амир Хаким, — поскольку лишь прогнали глупца с кресла, занимаемого им не по праву и не по способностям, никак не наказав его за причиненный городу вред. Воистину, душа ваша столь же щедра, как силен ваш разум!

И сердца обоих амиров возрадовались, и поняли они, что не продолжать вражду, затеянную их отцами, будет хорошо для них и хорошо весьма. Так что теперь Хаким ибн-Саиф был всерьез раздосадован тем, что встретил сопротивление своим планам у сына, на которого возлагал надежды, как на продолжателя своего дела.

Однако у юного ибн-амира были на сей счет свои соображения — и уступать отцу он не собирался.

— Ата-Хаким, поверь, искренняя радость переполняет меня, когда я слышу, что вы с амиром Рахимом смогли найти общий язык, но радость эту отравляет, как яд в бокале сладкого шербета, мысль о том, что ты ошибаешься. Адиля бин-Джахира уродилась не разумностью в отца, а дурным характером в деда. И ничего, кроме новых бед, этот брак не принесет ни нашей семье, ни нашему государству.

И наполнился Хаким ибн-Саиф гневом столь сильным, что, казалось, роскошная чалма лучшего синского шелка, увивающая его мудрую рогатую голову, сейчас задымится и вспыхнет пламенем.

— Лучше бы ты сам, сын мой, удался в деда каким полезным качеством, достойным разумного навя, а не ослиным упрямством, коим он запомнится в веках! И не тебе пенять на чье-то сходство с родственниками!

Про себя же амир подумал, что, возможно, почтенный Селим ибн-Садик, да покоится он с миром, был полностью прав в своем оскорблении амира Саифа, и сходство с дедом у бин-амиры Адили вовсе не является недостатком. Однако же счел неприличным так сильно принижать своего отца — и потому мудро умолчал о сей мысли.

— Упрямство, о драгоценный мой отец, можно возвести в достоинство, — ответил уязвленный и разгневанный Шаир ибн-Хаким, — если оно уберегает от ошибок, от которых не в силах уберечь мудрость, подобная твоей. Бин-амира Адиля недостойна ясминского престола.

Тут амир Хаким воздел руки к потолку, будто кто-нибудь, кроме голубей, там, над крышею Золотого дворца, мог услышать его стенания, и изрек:

— Твой досточтимый прапрадед Устад был прозван "Мастером", поскольку был великим строителем, возведшим множество прекрасных дворцов и храмов по всей стране, твой прадед Асад получил свое имя "Лев" не только за роскошные локоны — он был отважен и смел, твой дед Саиф назывался "Мечом" — и при нем Ясминский амират прирос новыми землями. Я, отец твой, с гордостью ношу имя "Мудрый" — и каждый день обращаю разум на благо государства. Ты, о мой строптивый сын, зовешься "Поэт", и красноречие твое известно по всем амиратам. Но, ради всего святого, найди ему толковое и достойное правителя применение, вместо того, чтобы перечить родному отцу и ставить порывы и заблуждения своего молодого сердца выше блага страны. Их место — в твоих бейтах, а не в государственных делах. Не следует ибн-амиру путать себя с героем романтических сказаний, кои считают наследственную ненависть делом доблестным и достойным. Так как дело рассказчика — призвать слушателя и не дать ему уйти, потому идут в ход и кровавые сечи, и бездумные поступки, от которых всем сочиненным этим краснобаем навям делается лишь тяжелее. А дело правителя — раздумывать над своими действиями, не допускать лишней розни и делать жизнь живых подданных легче!

После этих слов амир Хаким, утомленный сыновьим упрямством не меньше вола, принужденного крутить мельничное колесо, под которое насыпали камни вместо зерна, рассудил, что молодого Шаира следует оставить в одиночестве — и запертым в его покоях — чтобы тот имел возможность остыть головой и сердцем и еще раз взвешенно рассудить о своем поведении, ставящем под угрозу благополучие амирата. Хаким ибн-Саиф, как и Рахим ибн-Селим, не знал ровным счетом ничего о случившемся между ибн-амиром и бин-амирой. Возможно, если бы мудрые амиры были сразу поставлены в известность, они повели бы себя иначе — и ничего из дальнейшего вовсе не произошло бы. Но провидение, направляемое, как известно любому правоверному, непосредственно огненной волей Ата-Нара, распорядилось иначе.

Вырвавшись из покоев, ставших ей внезапно тесными и лишенными воздуха, Адиля отправилась к себе, стараясь сохранить все возможное хладнокровие, однако бин-амира не обладала такой способностью к лицедейству, при которой придворные могли бы принять ее сдержанность за чистую монету. Впрочем, того, как исчезают нави с ее пути, расстроенная девушка попросту не замечала. Она сейчас не видела почти ничего вокруг, но путь до ее собственной спальни был привычным и недолгим. Войдя к себе, Адиля все же хлопнула тяжелой резной дверью — так, что та издала низкий стон, подобно раненому буйволу — а потом с лязгом задвинула засов. Ненароком выпущенные когти оставили свой след на полированном металле, и Адиля втянула их в пазухи, чтобы немедленно забыться и начать выпускать их, а после прятать, снова и снова.

Закусив нижнюю губу, прекрасная бин-амира обвела комнату взглядом недавно пойманного зверя, который только начинает осознавать, что такое клетка. Она едва ли замечала дивную обстановку своей гостиной, несмотря на то, что все вещи, наполнявшие ее, были тончайшей и изысканной работы, и оживилась, лишь увидав вазу полупрозрачного фарфора, которую немедленно кинула на устеленный коврами в три слоя пол. И сделала это с такой силой, что ваза все же разбилась, хотя на полу можно было ночевать без постели, как в мягчайшей из кроватей. Поняв, что этого ей мало, Адиля метнулась к креслу, схватила с него подушку и принялась избивать ею спинку кресла, попеременно представляя на ее месте своего отца и жениха, которого не видела в своей жизни и предпочла бы никогда и не увидать. Подушка выдержала недолго, разлетевшись лебяжьим пухом, и бин-амире пришлось схватить следующую. Не будь у прекрасной Адили настолько продуманно и заботливо обставленной гостиной, сложно сказать, что она делала бы, когда закончатся подушки. Но подушек в комнате было много, так что, изодрав четыре, бин-амира тяжело упала на мягкую обитую дорогим бархатом тахту, в бессилии опустив руки.

— О великий Ата-Нар, за что ты ниспосылаешь мне испытания, которые невмочь выдержать никакой душе? — возопила Адиля, обращаясь к единому и великому божеству навей, Отцу-Огню. Божество, как водится, не ответило, ибо слишком малы мы, дабы Огонь снисходил к каждой нашей просьбе. Тогда луноликая бин-амира закрыла руками свои прекрасные, как у серны, глаза — и горько расплакалась, упав на оставшиеся подушки. Ей казалось невозможным жить дальше, она ощущала себя только что срубленной смоковницей, чьи листья еще не увяли, а жизнь уже прекратилась. На какую-то минуту Адиля даже подумала, что лучше всего было бы сравнять видимое и кажущееся и покинуть сей скорбный мир навек, но вспыхнувший огонь гнева не дал ей перейти от замысла к действию, и бин-амира воскликнула:

— Нет уж, если лишать жизни, то его, виновника всех моих несчастий!

И на этом прекратила плакать.

Не только мудрецу и могущественному сахиру, но любому разумному навью известно: оказавшись во власти растерянности и переживаний, ты делаешься неловок, неразумен и разрушителен для себя и всех вокруг. Однако, приняв решение, достойный навь становится спокоен, сосредоточен и силен, как никогда. Яснозвездная Адиля собрала две немаленькие дорожные сумы за время, куда меньшее, чем ей требовалось ежеутренне, чтобы совершить омовение и надеть абайю. И, стоит заметить, сделала она это с тщанием и разумностью, весьма завидными для юной особы, выросшей во дворце, вдалеке от тягот и забот. Она выбрала самые скромные из своих одежд и взяла достаточно на смену, прихватила и денег, и неброских украшений, которые, возможно, удастся продать без излишних вопросов, запаслась едой и питьем на первое время. Единственным же настоящим сокровищем прихватила любимый томик синских сказок, зачитанных с детства, но все еще любимых.

Затягивая шнуровки сумок, бин-амира пробормотала:

— "Несправедлива Адиля"! Будь уверен, кисломордый человечишко, я сделаю все, чтобы показать тебе свою истинную справедливость.

И уже то, что бин-амира принялась браниться выражениями, достойными рыночной торговки, а не высокородной особы, показывало, что мыслями она находится далеко от дворца. Все размышления ее, разумеется, сейчас были не из приятных — но одно из них заставило Адилю содрогнуться. И по спине ее пробежал недостойный нави холодок.

— Подумать только, ведь я могла бы и не знать, каков он, этот ибн-амир, проклятый Истинным Пламенем сын человека! И согласилась бы выйти за него замуж, не зная, сколь я окажусь несчастной! — сказала Адиля, и слова эти несли зерна истины, поскольку новости из враждебной Ясминии и вправду долетели до нее по случайному стечению обстоятельств.

Несмотря на отчуждение, постигшее два амирата, полностью прекратить любые сношения не смогла бы и армия сильнейших сахиров, ибо сказано, что в почтении родственных уз много Чести. Потому жители правой стороны и жители левой стороны реки не прекращали поездок друг к другу, если так уж повелел великий Ата-Нар, что брат с сестрою оказались жителями Ясминии и Шаярии, найдя себе супругов среди подданных иного правителя.

Вернувшихся из поездки на другую сторону долго еще приглашали в гости, или же приходили к ним сами испить освежающего чаю, чтобы расспросить хорошенько, как живут нави из другого амирата. Ибо любопытны нави и высокого, и низкого происхождения, и нет для них пери прекрасней, чем та, что укутана во множество покрывал и лишь изредка оставляет для созерцания волнующий край ступни, как делают некоторые кокетки.

И уж конечно подруга Адили, великолепная шалунья Газаля бин-Захра, вовсю пользовалась возможностью навещать своего двоюродного брата, жившего в ясминской столице. А более всех сокровищ прекрасного Белого города неугомонной Газале хотелось видеть те собрания лучших поэтов и певцов амиратов, которые созывал Шаир ибн-Хаким в амирские сады в стенах дворца Каср аз-Захаби. Однако брат долго отказывал ей в этом, справедливо полагая, что, каковы бы ни были законы гостеприимства, а провести во дворец амира наперсницу бин-амиры враждебной страны — поступок свойства несколько сомнительного. Но не в характере Газали было отступать, если уж ей чего захотелось — и вот, когда пришел очередной день наречения ее имени, и брат спросил хитрую девицу, чего ей хотелось бы получить в подарок, та вновь попросила взять ее во дворец. Несчастный буквально схватился за рога, оценив коварство сестры: отказать в подарке теперь означало бы пойти против Чести. Так и вышло, что Газаля бин-Захра очутилась в благоуханных садах ясминского амира, под видом малики из далекого Сафранского амирата. Впрочем, возможно, именно за коварство Газаля была наказана тем, что ей довелось там услыхать!

На покрывалах, расстеленных на земле и забросанных подушками, где можно было и сесть, и прилечь на боку, отдавая должное шербету и сладостям, в тени раскидистых акаций и тамариндов расположился цвет ясминского государства. Шаир ибн-Хаким собирал общество воистину блестящее и, поскольку образованная молодежь большей частью уже давно была друг с другом знакома, общение велось легко и непринужденно. Оно пересыпалось шутками, как ароматными специями, и такими естественными вставками драгоценных стихов, будто рождались они прямо сейчас, возникая прямо из воздуха. Впрочем, некоторые бейты действительно были сложены среди льющейся медом беседы, на темы, затронутые случайно, про истории, рассказанные только что. А путеводной звездой в этом блистательном обществе сиял сам ибн-амир Шаир, достойный своего имени и сходный с ярким апельсином среди листвы.

К несчастью, одна из донесшихся до его ушей новостей была изложена совершенно превратно, о чем Газаля была прекрасно осведомлена, но сказать никак не могла — и ей приходилось лишь покрываться пятнами, слушая, как возводят напраслину на ее возлюбленную подругу. Как ни прискорбно говорить об этом, однако, распространяя слухи, благородные нави порой едва ли не равняются с людьми в искажении правды — а уж если слухи приправлены полынной горечью клеветы, разглядеть за ними истинный облик событий и их участников порой и вовсе невозможно.

Итак, до одного из молодых ясминских маликов дошли рассказы, что бин-амира Шаярии спесива сверх всякой меры, от чего уже давно страдают и амирские слуги, и шаярские подданные — ибо Адиля брезгует их менее высокородным, чем у нее, происхождением. В подтверждение этого он рассказал историю, которая была бы чудовищной, если бы все действительно случилось так, как изложил перед достойным собранием молодой ибн-ага.

— Горько осознавать, — сказал он, — что в соседнем государстве некоторые малики позорят достоинство этого звания, опускаясь до вещей столь низменных, как обычная кража. Коль не можешь позволить себе драгоценности — пусть твоя Честь сияет ярче алмазов. Однако же некий шаярский эфенди забыл эту нехитрую истину и был пойман в доме зажиточного купца, выносящим оттуда дорогую брошь. Казалось бы, все тут очевидно — и эфенди должен был понести заслуженное наказание. Но тут в дело вмешалась бин-амира, рассудившая, что коли похититель — малик, а владелец броши не отличается знатным происхождением, эфенди следует отпустить, а купца — осудить за навет на благородного. Представьте себе, бедняге пришлось еще и заплатить по суду вору, пробравшемуся к нему в дом! Впрочем, удивительно ли? Поговаривают, недавно Адиля бин-Джахира повелела сменить накиба над амирскими охотниками только потому, что он происходит из гулямов, а не от древнего рода.

История вызвала ропот и справедливое возмущение среди собравшихся, которое не могла разделить только Газаля. Ей хотелось вскочить и рассказать, как все было на самом деле, но кузен, внимательно наблюдавший за ней, вовремя заприметил признаки гнева, и, схватив ее в объятья, сунул в рот медовую коврижку, шепча на ухо о необходимости благоразумного поведения. Сверкая очами, Газаля злобно жевала сладость, показавшуюся ей сейчас горше ферханского перца, и слушала Шаира ибн-Хакима, громче всех сокрушавшегося о том, как позорит высокое звание бин-амиры Адиля. Тут-то ибн-амир поднялся и произнес стихи, которые, вызвав у собрания немало восторгов, были позже разнесены по всем углам ясминского амирата.

Один с рождения красив, другой родился быстроногим,

У бин-Амиры титул есть, что тоже, в сущности, неплохо.

Но свет удачи Адиля возводит вдруг себе в заслуги —

И знатность меньшую в укор своим достойным ставит слугам.

В высокомерии своем она про Честь совсем забыла,

Коль вышла б в нави без одежд — пристойней бы себя явила.

Кичиться может лишь глупец тем, что дано ему природой,

Несправедлива Адиля, хотя рожденьем благородна.

И, хотя стихи был достаточно хороши для экспромта, Газаля сочла их отвратительными.

У бин-амиры Адили была очень хорошая память — и каждый бейт мерзкого стихотворения она помнила прекрасно, хотя предпочла бы позабыть навеки. Оскорбительные, несправедливые слова одно за одним всплывали в ее памяти, обжигая смертельным холодом — и в то же время в девушке с новой силой закипал гнев. Это наглый ясминец посмел обвинить ее в бесчестьи, в то время, когда его собственное поведение было недостойно даже захудалого провинциального эфенди! Как смел он ее осудить, не разобравшись в деле вовсе? Стыдно носить титул будущего повелителя над культурным навями и быть столь легковерным, не склоняющим своего ума, чтобы рассмотреть все обстоятельства, которые могут оказаться вовсе не такими уж очевидными. Сама Адиля такого бы себе никогда не позволила. И в той истории, которая была предана огласке в столь искаженном виде, именно благодаря ее проницательности наказание понес истинный виновник.

Легко было поверить, что судебное дело чрезвычайно просто, когда обвиняемого в краже поймали в доме обворованного, а поспешно вызванные янычары извлекли у него из-за пазухи опознанную и родственниками, и соседями владельца брошь. Но стоило бы задать вопрос: отчего же навь, не побрезговавший занятием, столь не приставшим эфенди, прихватил одно только украшение, не заинтересовавшись прочими, пусть и менее ценными? Увы, Адиля оказалась единственной, кто его задал — и несчастному очень повезло, что его дело попало к ней в руки, случайно отобранное в числе прочих из огромной стопки свитков ее отцом для того, чтобы она упражнялась в разборе судебных решений и постигала премудрости законодательства. Задав вопрос, бин-амира не стала откладывать с выяснением ответа — и пришла к знатному вору, находящемуся в зиндане. Тут и выяснилось все, чего не узнали другие, так как вовсе не стали слушать несчастного эфенди. Брошь принадлежала его отцу и была среди украшений, надетых на него в тот день, когда, к несчастью своему, он вышел из дому, чтобы не вернуться. Погибший от руки убийцы навь был оплакан и похоронен, а душа его быстро нашла покой в объятьях Ата-Нара, так как он был отмщен и убийца понес справедливое наказание.

Брошь, однако, на теле не нашли — и вот, спустя много лет, сын увидел украшение, да не простое, а фамильное, на чалме купца. Рассудив, что достаточных доказательств права владения у него нет, эфенди решился на тайное возвращение отцовского имущества. Но поскольку не был ловок в воровском деле, то и был пойман. Допрошенный купец со слезами на глазах признал свою вину в том, что некогда польстился снять с трупа привлекшее его украшение. Разоблаченный в поступке, столь противном Чести, сей недостойный пал на колени и умолял лишь об одном: не предавать историю огласке, дабы позор, которым он запятнал себя вовеки, не отбросил тень всеобщего презрения на его семейство. Бин-амира пожалела детей и внуков купца — и тот был отпущен с миром и в молчании, уплатив эфенди за навет и вернув ему отцовское украшение.

Ты видишь, драгоценный мой слушатель, что милосердие и прощение были хорошо ведомы сердцу бин-амиры. Однако теперь она закрыла для них двери своей души, поскольку обида, нанесенная ей ибн-амиром Шаиром, была слишком сильна. Не милосердие, но жажда справедливости направляла ныне руку ясноокой Адили — и ее рука готовилась нести не прощение, но Кровавую месть.

Скрыв следы своих сборов, она пустила в комнату служанок и позволила там убраться, а также попросила принести ей легкий ужин, годный как для девушки в расстройстве, так и для навя, собирающегося в далекий путь и не намеревающегося нагружать свой желудок тяжелее, чем торговец грузит своих верблюдов.

Поджимая губы и нервно ходя из комнаты в комнату в ожидании ночи, когда все угомонятся и ей будет легче исполнить свои планы, бин-амира взвешивала свое решение и лишь находила новые и новые подтверждения собственной правоты. Всем своим существом жаждала она сейчас только одного: должного возмездия тому, из-за кого ей пришлось пережить позор и пойти против воли возлюбленного отца. Разумеется, правящие семейства даже в дни войны могли разрешить вражду переговорами, а благородные малики — восстановить свою Честь на дуэли, однако, когда прекрасная Адиля думала о том, каков Шаир ибн-Хаким, все иные способы восстановления справедливости, кроме избранного ею, виделись ей совершенно безнадежными.

Не умеющий судить справедливо, насмешничающий, вряд ли он стал бы прислушиваться к той, к которой отнесся как к низшей, а не как к равной. Кроме того, о нем разносилась слава как о блестящем поэте, любителе изысканных речей, но поговаривали, что ибн-амир может отказать в дуэли, взамен высмеяв вызывающего в два-три бейта и предложив ответить тем же. Адиля же вкуса к подобным изыскам не имела и предпочитала выяснять отношения по-простому, с мечом в руке и кодексом Чести в мыслях.

Кроме того, несмотря на весь свой гнев, бин-амира помнила и о своих обязательствах перед семьей и Шаярией. Почтенный Рахим ибн-Селим мечтал о примирении амиратов, для Адили же, что бы ни случилось далее, любая мучительная смерть была лучше замужества с ясминским ибн-амиром. Но ее месть могла принести на берега великой Хамры мир — так же, как и ее брак. Ибо законы Чести запрещали навям кровную вражду, и если кто объявил личную месть, то семьям запрещалось ее продолжать и вмешиваться, оставляя это дело между двумя навями, дабы отмщение осталось праведным и не пролилась кровь невинных. Так что, если Всесправедливому Ата-Нару будет угодно принять ее прошение, ни один из амиратов более не поднимет меч на другой во веки веков, покуда правят династии Феллахов и Азимов, мир их очагам.

Это наполняло бин-амиру решимостью стократ, ибо никакое решение, идущее вразрез с Честью, не может считаться справедливым и достойным, но нет никакой Чести в том, чтобы разрушать дело мира, отстраиваемого твоим отцом.

Укрепившись от малейших сомнений, Адиля вышла на балкон, с которого были видны прекрасные зеленые сады восхитительной столицы Ферузы, истиной жемчужины, раскинувшейся на берегу обширного озера Даррийя. Как белые и желтые дома знати, так и глиняные дома навей попроще выныривали среди ветвей, как выныривают лодки среди бурных волн в ненастный день. Второго такого города было не найти в обоих амиратах, ибо напоенная водами озера столица Шаярии расположилась на редкой тучности землях. Каждый их клочок за пределами города шаярцы трудолюбиво возделывали, и лишь столице было дозволено цвести пышным, но не плодоносящим цветком.

Само озеро с пристанями и кораблями тоже виднелось вдали. Глаза бин-амиры наполнялись слезами при взгляде на все это, так как она не могла не думать, что покидает прекрасную Ферузу навек. Положа руку на сердце, Адиля понимала, что шансов добраться до ибн-амира Шаира через его охрану и сразить его, оставшись невредимой, у нее практически нет, так что сейчас она прощалась с тем, что так любила в своей жизни бин-амиры, которую в мыслях уже оставила в прошлом.

Все это было слишком дорого ей, знакомо с самого раннего детства — и она позволила себе задержаться на балконе надолго, покуда последние лучи заходящего солнца не коснулись крыш Ферузы, будто облив их расплавленным красным золотом. Бросив на город прощальный взгляд, Всевидящее Око Ата-Нара закрылось веками земли и неба, и все погрузилось сперва в синий сумрак, а затем — в ночную тьму и благословенную тишину, нарушаемую лишь стрекотом цикад, редкими вскриками ночных птиц и далекими голосами сторожей, извещающих, что в Ферузе все спокойно. Адиля горько усмехнулась этим привычным словам: ни у нее на сердце, ни в столице, ни в амирате — спокойно не было вовсе. Но город беззаботно спал, ничего не зная о происходящем в дворцовых покоях.

Нетерпеливо поджидая, пока дворец угомонится и уляжется спать, Адиля даже успела почитать. Бин-амире не приходилось уговаривать себя бодрствовать: после всего произошедшего казалось, что ей не удастся смежить веки полдекады. Наконец все затихло, и в темно-синих хафтани и чалме — одежде, куда больше подходящей знатной малике, нежели безвестной беглянке, зато придающей незаметности в темноте, Адиля выскользнула из своих покоев.

Если цветущая Феруза была царственным венцом, покоящимся меж рогов достойнейшей семьи Феллахов, то сады амирского дворца по праву могли считаться самой крупной и редкой драгоценностью в этом венце. Правители Шаярского амирата, собрав в своих садах все богатства местных пустынных земель, принялись свозить сюда и сокровища иных стран. Здесь были и синские вишни, цветущие по весне подобно сахарным облакам, и огромные яркие цветки из ифрикийских земель — всему находилось место в этих дивных садах. Но, конечно, больше всего тут было розовых и жасминовых кустов, которыми Шаярия славилась среди всех стран. Бин-амира бесшумно скользила по дорожкам, стараясь оставаться незамеченной под сенью деревьев, в облаке восхитительного жасминового аромата, разлитого в воздухе сотнями сотен раскрывшихся к вечеру молочно-белых цветков.

Услыхав шорох промеж кустов катха, Адиля затаила дыхание и недвижно прижалась к стволу высокого кипариса — но почти сразу увидала, как на тропинку из кустов выскочил серый кот, в погоне за лишь ему заметной в ночной тьме бабочкой. Мысленно отругав себя за излишнюю пугливость, бин-амира двинулась дальше, больше уж не останавливаясь. Ее путь пролегал к храму, окна которого были видны издали, подсвеченные сиянием священного пламени. Не скрипнули хорошо смазанные тяжелые двери, легко впуская пришедшую внутрь. Каждый имеет право обратиться к Отцу-Огню в любое время — и ночь, удобная для уединения, так же хороша для этого, как и день, когда Ата-Нара славят сообща.

Золотые и красные отблески пламени показались Адиле предзнаменованием, но она пока не могла понять, что оно означает. Веря во всеблагую справедливость Единого, она заранее признавала правоту любого его решения, однако спокойствия это ей не добавляло, ибо мы, нави — создания несовершенные, и желаем, чтобы все случалось по нашим замыслам.

Ритуал подания личных прошений Ата-Нару бин-амира, как любая правоверная, знала с детства. Она привычным движением взяла чистый свиток из корзины и прошла вглубь храма, где стояли конторки для просителей. Ее калям сновал над бумагой быстро и без заминок: Адиля успела повторить эти слова про себя не меньше сотни раз, заучив каждое наизусть. Вскоре свиток вызова был закончен — оставалось лишь окропить его кровью, скрепив тем самым клятвы мести, записанные простыми чернилами, и придав им силу. Менее серьезные прошения подобного не требовали.

Выхватив острый нож, Адиля полоснула себя по среднему пальцу левой руки, коснулась им лба и свитка в месте печати и свернула бумагу. Поцеловав сверток, вознесла короткую молитву — и с неистово бьющимся сердцем бросила в огонь, где он должен был закалиться или сгореть. Адиле никогда не доводилось видеть этого раньше, так как подобный вызов был делом нечастым и слишком личным, посему она расширившимися глазами наблюдала, как свиток завис в пламени и принялся серебриться, будто превращался в благородный металл. От него протянулось серебряное щупальце, схожее с тем, что появляется из священного пламени, когда оно связывает двоих брачными узами, коснулось лба и губ бин-амиры и проникло внутрь горячей волной. Клятва мести была принята, и не было для Адили теперь ходу назад.

Свиток разделился на два, меньших по размеру, и один исчез, чтобы быть донесенным до Шаира ибн-Хакима, имеющего право знать, что его вызвали, а второй упал вниз, и Адиля сама отнесла его к большому храмовому свитку, где часто отмечались браки, рождения и смерти, и изредка — клятвы кровавой мести. Девушка положила малый свиток на большой, и он растворился там, оставив красную запись. Их связь с Шаиром ибн-Хакимом была теперь так же нерасторжима, как мог бы стать нерасторжим их брак.

Дело было сделано. Как подобает поклонившись перед уходом Негасимому Пламени на алтаре, бин-амира Адиля вышла из дворцового храма в темную и теплую шаярскую ночь, которая по-прежнему дышала покоем, не подозревая, сколь грозные и судьбоносные события вершатся под ее расшитым звездами покровом. Она легко приняла Адилю бин-Джахиру в свои объятья, скрыв ее от чужих глаз, и никто — ни навь, ни зверь, ни птица — не могли узнать, куда отныне пролегают пути мести бин-амиры. Хотя пролегали они прочь от стен дворца, к порталу, ведущему прямо в столицу Ясминского амирата, сияющий белый Сефид.

Глава вторая, в которой ибн-амира Шаира настигает духовный кризис, а слушатель узнает многое о нарядах высокородных синок

Медленно и спотыкаясь, плелся по бумаге сжимаемый оранжевой рукой калям Шаира ибн-Хакима — и наконец хозяин отложил его и отшвырнул свиток прочь. Он уже излил свою злость в корявых и беспомощных бейтах, но это ему ни капли не помогло. Что толку стенать о будущем, когда не знаешь, как его изменить? Ему нечем было убедить отца, хотя даже мысль о браке с бин-амирой Адилей вызывала у Шаира непередаваемое отвращение. Смущенные душа и разум не давали ибн-амиру покоя, он подхватился из-за инкрустированного стола красного дерева и принялся расхаживать из угла в угол.

"Бин-амира очень спесива, — так думал молодой Шаир, отмеряя шаги по узорным коврам от дивана до дверей и обратно. — И было бы весьма хорошо, если б она унаследовала от деда не только вздорный характер, но и отношение к нашему благородному семейству... То есть, недостаточно благородному, с ее точки зрения. Тогда уж и она сама не захотела бы выходить за меня замуж — и все бы устроилось наилучшим образом".

В раздумьях он подошел к окну и застыл, глядя на прекрасный Сефид. Даже в ночи, в неярком блеске звезд и убывающей луны, город сиял белым камнем, из которого был сложен. В окно был виден прекрасный резной храм, устремляющийся к небу, и стройные кипарисы, темнеющие на фоне, лишь подчеркивали его горделивый силуэт. И не было второго такого ни в двух ближайших амиратах, ни в дальних тоже. А вокруг храма рассыпалось множество домов, и все они мягко светились, как нежный жемчуг — и зрелище это было таким прекрасным, что хотелось зажмуриться.

"Как бы ни была спесива бин-амира, но стоит ей увидеть Сефид, и она не захочет отказываться от власти над таким городом и амиратом", — с внезапным отчаянием, удивившим его самого, подумал Шаир. В порыве, столь нежданно обуявшем его душу, он бросился обратно к столу и схватил калям. "Город, подобный цветку жасмина...", — начал ибн-амир записывать рождающиеся в голове бейты, посвященные белоснежной столице Ясминии. Но закончить не успел.

В один момент он ощутил нечто вроде дуновения магии, не враждебного, но неожиданного. Резко обернувшись, он не успел увидеть, как на его стол, прямо поверх написанного, опустился блестящий серебром свиток, отмеченный священной печатью Ата-Нара. Обнаружив его, Шаир оторопел, ибо послания от Истинного Пламени слишком редки в этом грешном мире. Не сумев сдержать волнения, ибн-амир развернул священный свиток Многомудрого, чтобы поскорее прочесть, чем удостоило его провидение. Но напрасно он надеялся, что огненные строки развеют его недоумение — ибо, прочтя их, почувствовал себя так, будто вдруг очутился в знойный полдень в самом сердце пустыни в одной хамизе, не имея ни малейшего понятия, куда идти — среди зыбких, вечно меняющихся барханов, абсолютно потерянный.

Он вновь и вновь перечитывал начертанные пламенем по серебру слова, надеясь рассеять морок, но содержание их не менялось. Вызов Кровавой Мести от Адили бин-Джахиры бени Феллах аль-Ферузи к Шаиру ибн-Хакиму бени Азиму ас-Сефиди за публичное оскорбление Чести, нанесенное в стихотворной форме.

Шаир помнил, которое стихотворение он сложил об Адиле — ведь оно было всего одно, не спутаешь. Но это никак не помогало ему понять, как такое могло случиться. Он написал искренние строки по велению сердца, как же за это его могли вызвать через посредничество Всеведущего Отца? В растерянности бин-амир схватил из стоящего подле него блюда с фруктами спелый персик, едва не раздавив нежную мякоть пальцами — да так и застыл, держа его в руке. Потом посмотрел на персик с крайним недоумением и положил его обратно в вазу.

— Не может быть... — сказал благородный Шаир ибн-Хаким персикам, гранатам и инжиру на блюде, — не может быть... не может быть никаких иных возможностей...

Его острый, как лезвие саифа, разум наконец смог пронзить толщу непонимания — и ибн-амир осознал, что, хоть бейты его и шли от сердца, но были несправедливы по отношению к достойной бин-амире. Оттого и принял Великий Ата-Нар ее прошение о мести. Взгляд Шаира наполнился горечью, а лицо исказилось душевным терзанием — но гранаты и финики молчали, неспособные его утешить.

Трудна и горька стезя несправедливо обиженного, но любого, рожденного с частицей огня в крови, поддерживает понимание, что он не пошел против Чести. Однако тяжелее вдвойне навю, не лишенному благородства, который обнаружил, что именно он попрал справедливость, ибо не на что ему опереться в час душевной смуты. Шаир вновь кинул взгляд в окно и вспомнил, у кого всегда может искать помощи и опоры. Легко вскочив, он подошел к двери — и только попытавшись ее открыть, вспомнил, что разгневанный отец запер его в наказание и для раздумий. Ибн-амир сокрушенно вздохнул, а затем осторожно постучал в дверь. Тут же сбоку открылось забранное решеткой оконце — и в нем показалось хорошо знакомое худощавое лицо гуляма Карима. Оно Шаира несказанно обрадовало, ибо гулям был человеком прямым и мягкосердечным, о чем свидетельствовало и его имя.

— О, лучший среди охранников, моя душа не может найти себе покою этой ночью и нуждается в общении со священным огнем!

— Нижайший думает, что душе бин-амира более всего подошли бы для обретения спокойствия подушка и одеяло! — гулко и немного сердито ответил гулям.

— Карим, — с чувством произнес Шаир, для убедительности приложив ладонь к груди, — ужели тебе вовсе незнакомы терзания, не дающие смежить веки в поздний час?.. И ужели ни разу не искал ты в такие минуты утешения в Заступнике всех навей?

За дверью на добрую минуту воцарилась тишина, а потом прямодушный гулям ответил:

— Я в храм днем хожу, Шаир-бек... вместе со всеми.

— Неужто сердце твое так зачерствело, что не может понять метаний страждущего? — возмутился Шаир.

— Сердце мое тут вовсе ни при чем! Приказ амира выше всего, а приказ был — не выпускать ибн-амира и дать ему немного остыть!

Тут Шаир ибн-Хаким едва не просиял, поняв, как наверняка уговорить гуляма выпустить его из покоев. Однако он сдержался, вместо этого напустив на себя вид самый серьезный, и воскликнул:

— Любезный Карим, мог ли я подумать, что в эту ночь услышу от тебя такое огнехульство!

— К-какое огнехульство? — немедленно испугался гулям, бывший навем простым и искренне набожным.

— Власть моего высокородного отца над земными делами амирата и его верными подданными велика, Карим, — назидательно изрек ибн-амир. — Однако есть и власть много выше этой — власть Всеблагого Ата-Нара над огнем наших душ! Скажи мне честно, о Карим: что тебя страшит сильней — гнев моего земного отца амира, которого ты ослушался, либо же гнев Отца-Огня, чье око взирает на нас с небосклона? А он будет разгневан, Карим, когда узнает, что ты не пустил к нему его преданного слугу — в моем лице — в час нужды.

— Ох, не снести мне за это головы, — причитал Карим, отпирая дверь ибн-амиру. — Но я пойду с вами, потому что выпустить могу только к храму и никуда более!

— Именно туда я и стремлюсь, — с горячностью сказал Шаир и едва не побежал ковровыми дрожками к внутренней молельне дворца, довольный своей маленькой победой. Затруднение на пути отвлекло его, благодаря чему ибн-амир на какие-то минуты забыл, зачем так рвался к Священному Огню. Но, придя в храм, он остановился в растерянности, поняв, что ему не с чем обратиться к божеству, которое уже приняло решение, о чем Шаиру и было сообщено посредством свитка. Не будет праведной молитва об отмене воли Ата-Нара, а ибн-амиру следует нести воздаяние по грехам своим. Вновь растерянный и оглушенный, он с мучением во взоре обводил глазами расписные стены храма, не понимая, на что он теперь вообще имеет право и какие молитвы из его уст не будут противны божеству. Склонив голову, он прошептал короткое:

— Прости, о Ата-Нар, — и вышел.

Тихой тенью Карим последовал за ним и немедленно положил ладонь на плечо Шаира, когда тот развернулся не в сторону своих покоев.

— Вам в другую сторону, Шаир-бек!

— Ох, ради Ата-Нара, Карим! Я не могу вернуться к себе, не поговорив со служителем Пламени... хоть с каким-нибудь, — здесь ибн-амир понизил голос, перейдя почти на шепот. — Мне кажется, я в духовном кризисе. Мне нужен совет дастура.

Добросердечный Карим опять изрядно опешил, но, памятуя о прошлом разговоре, решил, что под его кулахом маловато мозгов, чтобы разбираться в материях столь высоких, и спор с образованнейшим Шаиром ибн-Хакимом лучше даже не начинать.

— Я пойду с вами, Шаир ибн-Хаким, — вздохнул он и понуро потащился следом за своим молодым господином по дворцовым коридорам и галереям. Про себя бедняга думал о том, что трудно представить караульную службу сложнее и беспокойнее, чем под дверью запертого ибн-амира.

Дойдя до покоев дастура, Шаир без промедления вознес руку и принялся стучать, и стучал до тех пор, пока за дверью не послышались шорохи и сдавленные ругательства — к которым, впрочем, ибн-амир остался равнодушен и принялся взывать:

— Мудрейший, я нуждаюсь в наставлении и утешении!

— Да кого там люди принесли? Ночь на дворе, и коль даже Солнечное Око закрылось, чтобы отдохнуть, то уж праведным душам тем более не след скитаться, ревя подобно раненому леопарду!

— Но как же ваш долг дастура? — удивился ибн-амир, не ожидавший, что ему откажут в такой простой просьбе.

— Если никто не умирает, мой долг повременит до утра. Позднего утра. Иди отсюда, неразумное дитя Ата-Нара, и подожди со своими грехами, чтобы не увеличивать их числа.

Шаир медленно развернулся и с удивлением посмотрел на маячащего рядом Карима, о котором, признаться, успел позабыть.

— Но как же так? — спросил он гуляма.

— Я думаю, вам следует последовать совету мудрейшего и отправиться на покой, — ответил Карим. — Утро приносит ответы на вопросы, заданные на ночь!

Несчастный ибн-амир испустил тяжкий вздох и произнес нараспев голосом, полным скорби и торжественности:

— Жизнь моя мне предстала кошмарнейшим сном! Обречен на скитанья я в доме родном! — после чего зашагал прочь по коридору в совсем уж непонятную для Карима сторону, ибо там, куда теперь шел Шаир ибн-Хаким, располагалась лишь кладовая для хранения перин, подушек и простыней.

— Ибн-амир-бек, погодите же! — Карим вновь догнал Шаира, положил ему свои коричневые ладони на плечи и развернул к себе. — Я вижу теперь, сколь велика скорбь вашей души, и хотя сам слишком простой навь, чтобы разделить ее с вами достойно, но поверьте, я лишь добра вам желаю! Давайте я вам покажу, где находятся ваши покои, и вы дождетесь утра, когда проснется кто-нибудь, куда более мудрый, чем ваш недостойный слуга, и сможет вам помочь!

Ибн-амир уставился на гуляма неожиданно ясным и внимательным взглядом.

— Карим! Если ты действительно желаешь мне помочь, прямо сейчас поди и снаряди пару гулямов в дом бени Сиад — и пускай они приведут во дворец Джамиля ибн-Вахида. Скажи, это приказ ибн-амира Шаира, коий желает поговорить с благородным маликом безотлагательно. Никакого "утра", Карим! Ты понял?

Мысль разобраться с тем, сколько правдивого в том, что ему наговорили про бин-амиру Адилю, настигла Шаира несколько запоздало, но казалась теперь не менее важной, нежели примирение амиратов.

Сочувствующий Карим отступил на два шага, принял строгий вид и ответил:

— На голове и на глазах, Шаир-бек!

Хотя от храма Ата-Нара до стен, окружающих дворцовые постройки, было ближе, чем от самого дворца, но проникнуть через них не представлялось возможным — так они были пронизаны сильнейшей защитной и сигнальной магией, годной и чтобы выдержать нападение врагов, и чтобы отвадить воров. Так что путь бин-амиры Адили, ведущий наружу, сделался замысловат и извилист, как узор на дорогом ковре, созданный прихотливым художником.

Сперва ей нужно было забрать свои дорожные сумы, которые она, направляясь к храму, как следует спрятала в зарослях олеандра. Затем же Адиле пришлось вернуться назад во дворец, однако вовсе не в королевские покои направилась бин-амира, а напротив — в нижние этажи, где располагались амирские погреба. Богатые на диковинные заморские плоды, сады дворца приносили их достаточно, чтобы ежегодно пополнять подвалы столь же диковинными напитками. Ценились они не меньше крупного жемчуга, и отведать их вне дворцовых стен было почти невозможно. Меж тем, оказавшись в подземелье, Адиля наполнила драгоценным нектаром две маленькие фляги — и тут же, за пузатыми бочками, принялась переодеваться, дабы обман, который она задумала, чтобы выбраться за пределы дворцовых стен, увенчался успехом. Оставив свою одежду там же, выскользнула в покои для слуг, где раскинула сети заклинания крепкого сна.

К досаде бин-амиры, стражи дворца были снабжены достаточной защитой от заклинания, так что для выхода оно не годилось, тем не менее, использовать его удалось вполне уместно. Адиля прошлась, заглядывая в женские спальни — и лишь на пятой угодила в нужную ей. Похитив оттуда одну только верхнюю накидку, она нашла зеркальце и перед ним быстро навела черноту на свое лицо и руки заранее припасенной сурьмой. Завесив лицо краем чалмы и укутавшись в накидку, бин-амира смело двинулась к черному выходу из дворца. Там у массивных деревянных ворот скучали два гуляма в ночном карауле, склонившись над нардами.

— Приуетстуйю! — произнесла Адиля не своим, слишком низким голосом — изображая манеру говорить служанки-ифрикийки, в накидку которой она была теперь одета. Из дворцовых сплетен, которые ей постоянно приносила на хвосте Газаля, бин-амира знала, что Мбали нередко ходит ночами этой дорогой, чтобы встречаться в городе со своим возлюбленным.

— Доброй ночи, Мбали, — поздоровался один из гулямов, и наша беглянка внутренне возрадовалась тому, что ее обман удался.

— А чего это у тебя за сумки с собой? — немедля заинтересовался второй, но Адиля была готова к этому.

— Уино. Из амирского подуала.

Первый из гулямов аж присвистнул от удивления:

— Кто ж его тебе дал, да еще столько?

— Зурна-Ханум: Мбали работала хорошо, заработала хорошо, теперь у Мбали праздник — и она купила уино.

— Везет твоему Сохребу!

— Мбали сегодня рада, так что уам тоже уезет!

Адиля достала заготовленные заранее фляжки и протянула их стражникам.

— Красавица ты, и сердце у тебя чистое, — порадовался первый, принимая угощение. Адиля не могла внутренне не усмехнуться тому, как легко, однако, прослыть красоткой.

— Да будет путь твой просторным и дорога широкой, — пожелал второй и открыл дверь.

— И уам доброй ночи, — искренне пожелала бин-амира, подозревающая, что следующий день у стражей будет заполошным и беспокойным.

Степенно выйдя, Адиля решительно направилась к ближайшей улице, и лишь скрывшись за домами, где никакой страж ее не мог увидеть, растерянно остановилась. Четкие планы ее простирались только лишь до этого момента, теперь же требовалось положиться на волю судьбы и искать подходящих случаев для выполнения своих замыслов.

Бездеятельно сидеть в ожидании, пока к нему приведут Джамиля ибн-Вахида, Шаир не мог. Жажда хоть каких-то свершений, могущих исправить его неправоту, жгла ступни. Поэтому, когда Карим со скоростью стрелы побежал в караульную, чтобы сообщить гулямам приказ, ибн-амир, вместо того, чтобы вернуться к себе и скрасить ожидание звуками ситара, направился к витой и тяжелой каменной лестнице, ведущей в подземелья Золотого дворца. Путь его пролегал в сокровищницу, достойную царя царей. Драгоценные камни, как ягоды, были насыпаны в кубки, а плоды дорогих ожерелий и браслетов были заключены во многие шкатулки. Золотые и серебряные монеты простым песком выплёскивалось из сундуков. Среди этих россыпей, словно стражи, стояли доспехи сложнейшей и изящнейшей работы, подле них лежали мечи и кинжалы с искусно изукрашенными ножнами и рукоятями. Было здесь место и для самых прекрасных джубб и хафтани — тех, что даже правители надевали лишь в самые торжественные дни: из дорогой парчи, расшитых жемчугом и каменьями. Воистину, амирская сокровищница была прелестной жемчужиной, заключенной в прочную раковину дворцового подземелья, надежно укрытая от любого злоумышленника за многими замками, засовами и магическими преградами.

Ибн-амир откинул крышку одной из шкатулок и растерялся. Он понял, что ничего не знает о вкусах бин-амиры Адили. Носит ли она ожерелья или только браслеты, а может, дорогие сережки оттягивают ее уши к плечам? Предпочитает ли она аметисты, или шелковые узоры драгоценных малахитов подчеркивают чужеземную красоту, унаследованную бин-амирой от матери, о которой ему доводилось лишь слыхать? Неудачный выбор сейчас будет так же свидетельствовать о невнимании, как и отсутствие подарка... Со стоном он захлопнул шкатулки и схватился за виски.

— Воистину, о Ата-Нар, когда ты желаешь наказать грешника, то лишаешь его разума, и тьма окружает нечастного, заставляя спотыкаться там, где видящий ясно пройдет легко! Тяжки грехи мои, коль разумом я столь скорбен! Разве дары помогут откупиться от Кровавой Мести? Сколь позорно выглядело бы подношение, показав, будто я столь бесчестен, что считаю земные сокровища превыше духовных!

С этим ибн-амир спешно покинул сокровищницу и, наконец обратив взор свой к разуму, а не к переполняющим его сердце чувствам, вернулся в свои покои — дабы не совершить иных неразумных поступков, не приносящих никакой пользы, зато могущих принести немалый вред. В ожидании Джамиля ибн-Вахида он задумчиво перебирал струны ситара — и звуки, извлекаемые из благородного инструмента, были столь же протяжны и печальны, как и мысли юного Шаира ибн-Хакима.

Он думал о своей бестолковости, спеси и о том, что до сих пор не научился отделять маску лжи от лика правды, несмотря на то, что рассказы о ловчих магах и янычарах, о поисках ими воров, мошенников и даже убийц, составляли одну из главных радостей его детства. Тем не менее, несмотря на все укоры совести, к тому времени, как ибн-ага Джамиль прибыл, Шаир уже успел сложить свои вопросы к нему и сообразить, что является в этом разговоре самым главным.

Малика Джамиля привели в кабинет два гуляма, которые немедленно удалились с почтительными поклонами. Выглядел ибн-ага изрядно напуганным и обеспокоенным и очевидно не понимал, зачем он мог так срочно понадобиться досточтимому ибн-амиру, чтобы вытаскивать его из мягкой постели прямо среди ночи. Однако вдаваться в объяснения Шаир вовсе не был настроен.

— Мир и покой тебе, о Джамиль ибн-Вахид!

— И тебе, владыка моего разума! Готов повиноваться!

Шаир велел посетителю усесться и спросил:

— Думаю, излишне спрашивать навя молодого и с памятью, подобной резвой лошади-трехлетке, помнит ли он столь недавнее происшествие. И все же, помнишь ли ты одно из наших поэтических собраний, где мы обсуждали бин-амиру шаярского амирата, в беседу о которой ты внес значительную лепту?

Джамиль поклонился и ответил:

— Действительно, мне бы следовало оказаться кем-то иным, чтобы ответить "не помню", Шаир-бек!

— Что ж, раз ты помнишь обстоятельства той беседы, можешь вспомнить и иное: от кого и каким путем узнал ты рассказанную тобою пренеприятную историю, вызвавшую столь сильное возмущение собравшихся?

Живой ум ибн-амира мог многое почерпнуть из читанных им некогда книг, и оттуда он некогда составил себе представление о том, что следует делать, допрашивая свидетеля: сперва дай ему как следует припомнить обстоятельства, а уж после задавай вопросы. И не забудь усладить уши навя достойной похвалой, дабы отвечал он тебе с большей охотой — не со страхом перед тобой, но с душевным расположением.

— История сия коснулась моих ушей, когда брат моей матери Фаиз ибн-Парвиз, да проживет он больше ста лет, вернулся из поездки в Шаярский амират, где общался с навями исключительно достойными и благородными, так что им следует верить!

— А кто именно рассказал сию историю твоему достойному дядюшке, ты не запомнил?

— Боюсь, дядя не упоминал конкретных имен, Шаир-бек.

— Что ж, хорошо, — со вздохом ответил ибн-амир, не став скрывать своей досады, что не удалось сразу выяснить все обстоятельства. — Премного благодарю тебя, достойный Джамиль-ага, можешь идти, у меня больше нет вопросов.

Ибн-ага открыл было рот, чтобы узнать, зачем же его подняли среди ночи, неужто ради такой безделицы — но спохватился и, попрощавшись, вышел. Когда двери затворились за ним, Шаир ибн-Хаким вновь взял в руки ситар и продолжил извлекать из него все те же протяжные и печальные звуки. По зрелом размышлении, посылать за дядюшкой Джамиля он не стал. Ибо если разговор между ним и молодым маликом мог показаться лишь странной причудой, то, пошли он ночью еще за кем-нибудь, по городу уж точно поползли бы нежелательные слухи. Это дело следовало обставить тоньше.

Как раз об этом и размышлял Шаир, терзая струны ситара. Так, в непростых своих помыслах, он провел немало времени, пока ему не стало казаться, что вместо головы у него под чалмой — гудящее гнездо рассерженных ос. Возможно, Карим был прав, и высокородному ибн-амиру следовало отправиться спать, отложив все дела и размышления до утра. Однако, на беду, как раз спать Шаиру после всего случившегося совершенно не хотелось. Зато душа его продолжала томиться и требовала излияния.

И вот, когда Шаир понял, что сил нет терпеть до утра и ждать, пока проснется дастур, он сообразил, что поговорить можно не только с ним, и испытал некоторое облегчение. Кто сможет понять терзание сердца навя хоть благородного, хоть простого происхождения, как не лучший друг? И уж точно не откажется он склонить к тебе внимание, в какое бы время и с каким бы делом ты ни пришел к нему — ибо узы дружбы, пусть и не закаляются в Негасимом Пламени и не скрепляются священным договором, прочны не менее брачных. И с такой же радостью горит пламя души огнерожденного для друзей, с какой горит оно для возлюбленных и кровной родни.

Подумав сию весьма утешительную мысль, Шаир отложил ситар и отправился в дальнее крыло дворца, где находились ученые и — что было самым важным для него — располагалась мастерская алхимика. Покои его друга Ватара, ученейшего юного навья, примыкали к ней непосредственно. Постучав в двери спальни и не получив ответа, Шаир смело вошел в мастерскую, запертую от прочих, но не от него. Как и следовало предполагать, мудрейший Ватар-аль-алим был здесь — полночи не смыкал глаз над каким-то особо мудреным зельем. Теперь он внимательно рассматривал на просвет нечто зеленое и пенистое в пузатой склянке, поднеся его поближе к лампе. Справа от него что-то булькало, выпуская в воздух облачка ярко-малинового дыма. От алхимических испарений, смешанных с магией неясного толка, у ибн-амира привычно зачесались рога, и он схватил у двери позолоченные защитные накладки из меди с начертанными на них знаками, приглушающими магические токи, но не скрывающими их полностью, и стеклянные очки для защиты глаз. Надев их, Шаир накинул заодно и расшитый знаками халат, после чего обратился к другу.

— О, как удачно застал я тебя не спящим, дорогой Ватар! — с облегчением воскликнул ибн-амир, в душе которого из-за ночных скитаний поселилось сомнение, будет ли он хоть где-то желанным гостем.

— Сейчас я занят, друг мой Шаир, но если желаешь, можешь немного помочь мне с опытом, чтобы реакция пошла быстрее, — ответил Ватар-аль-алим.

Шаир подошел и получил в свое распоряжение песочные часы, заполненные на промежуток около минуты, подозрительного вида бутылку на медленном подогреве — ту самую, что пускала малиновые облака, коробочку перламутровых шариков и стеклянную палочку, чтобы помешивать раствор. Ему было велено кидать по шарику каждый раз, как пересыплется песок в часах, и помешивать палочкой постоянно.

— И что у нас должно получиться? — задумчиво поинтересовался Шаир, когда у него иссякло терпение мешать малиновое варево молча. Что случилось на третьем шарике.

— У тебя должен получиться магостабильный индикатор, а у меня, есть шанс, получится одна интереснейшая штука, но я вовсе не уверен, что завершил серию опытов. Предыдущий образец был неплох, но все же не идеален, и я пытаюсь учесть ошибки... Это может получиться далеко не с первого раза.

— А все же, какая именно штука?

— Зелье для обезвреживания артефактов, которое бы не растворяло все подряд, помимо магической сущности артефакта.

— А зачем? — поразился Шаир, которому в голову бы не пришло, что Ватар питает какую-либо ненависть к магическим амулетам. — Артефакты сложны в изготовлении и удобны в применении, зачем же ты хочешь разрушать их, о мой многомудрый друг?

Ватар посмотрел на своего не смыслящего в науке друга взглядом сочувственным, но полным внимания и уважения.

— Затем, о мой драгоценный ибн-амир, чтобы прекратить их действие в тех случаях, когда оно является нежелательным, а принадлежит артефакт не тебе, и ты не в состоянии приостановить присущую ему магию иным путем.

— О! Мудрая мысль, — изрек Шаир и задумался над тем, как повезло ему с другом, достигшим таких высот в учености.

В покое и сосредоточенности они провели еще некоторое время, после чего Ватар, поблагодарив ибн-амира за столь драгоценную помощь, отослал его посидеть на диване, а сам склонился над склянками, капая из своей пузатой в прочие, наблюдая, что происходит после этого, и быстро записывая что-то калямом в длинный исчерканный свиток. Наконец он закончил и спросил:

— Так что привело тебя ко мне среди ночи, друг мой?

— А разве ты не будешь растворять артефакт? — немного разочарованно спросил ибн-амир, которого теперь терзало любопытство, раз уж ему довелось столь сильно поспособствовать изобретению.

— Нет, получившийся образец показал не самые достойные результаты, и опыт на артефакте может быть опасным, а я не могу относиться к твоей жизни с таким пренебрежением!

— Благодарю тебя, о мой многомудрый друг, за столь сильную заботу о моей жизни, — от души ответил Шаир ибн-Хаким, и тут же сердце его будто укололо иглой, когда вспомнил он, что теперь его жизнь — лишь плата за обиду, нанесенную им бин-амире Шаярии. — Хотя стоит ли она ныне хотя бы и горсти песка из этих часов, я не ведаю...

— Что случилось, о драгоценнейший? — взволнованно спросил Ватар, и тогда поведал ему ибн-амир и о помолвке, и о своем отвращении, и о последовавшем вызове от Адили, смутившем его душу.

— Думается мне, — изрек Ватар — и на лице его и впрямь отразилась глубокая задумчивость, поскольку найти нужные слова в трудную для другого навя минуту бывает порой не легче, чем воду во время засухи. — Думается мне, твое суждение и впрямь было... несколько опрометчивым.

Ибн-амир заломил руки, вскочил и принялся бегать по мастерской, подобно узнику каменного зиндана, не ведающему покоя ни днем, ни в ночи.

— Не будь со мной слишком мягок, Ватар, я уж вырос из того возраста, когда у навя не пробились рожки, и способен нести ответ за свои слова и поступки! Вопиющая, непростительная торопливость суждений, достойная лишь навя, впавшего в полную дикость — вот как это должно называться! Или даже хуже, о мой чересчур милосердный друг! Не только дикость, но и глупость, подобная человеческой! Твой Шаир — недостоин называться сыном Хакима, мудрейшего правителя нашей державы! И лучше ему пойти и найти себе в названные отцы какого-нибудь глиноголового человека, путающего Навь с Правью! Таково будет воздаяние мне по заслугам, по уму и по Чести... А Кровавая месть — это лучшее и милосерднейшее, что я заслужил. Смогу хотя бы умереть, как истинный навь и малик.

И невозможно постичь, как могли называть столь недостойного поэтом, ведь поэт — это не только тот, кто находит рифму в бейте, но тот, кто вкладывает в поставленные рядом слова капли склеивающего их смысла! Мне же следовало бы называться не поэтом, а площадным зазывалой — их грубые и наглые речи куда ближе к тому, что исторгает мой рот! Я говорил тебе, что я понимаю женщин? Забудь, аль-алим! Я не понимаю ничего, и меж рогов моих — мозг, подобный мозгу мартышки. Право, добр Ата-Нар, что такая недостойная жизнь не продлится слишком долго.

С этими словами несчастный Шаир едва не упал обратно на диван, бессильно всплеснув руками. Ватар же обернул к нему свое лицо, на котором отразилось искреннее и глубокое сострадание.

— Шаир-бек, ты говоришь так, словно твои бейты были написаны навем воистину злокозненным и не имеющим понятия о Чести. Но мы знали друг друга еще до наречения имен, и мне хорошо известна прямота твоего сердца, и мне ведомо, что о Чести ты печешься поболее многих в этом амирате. И хоть ты и заблуждался, но заблуждался искренне. Чистота твоих помыслов, увы, не может являться поводом для полного твоего оправдания, но лечь в его основу должна. Так что, думается мне, тебе следует съездить в Шаярский амират и говорить с бин-амирой и ее родителями с той же искренностью, как ты говорил со мной. Тогда, может, что доброе из этого и выйдет.

Ибн-амир немедленно вскочил на ноги:

— Воистину, сам Ата-Нар дланью проведения послал мне друга столь мудрого, как ты! Я знал, что найду у тебя не только утешение своему истерзанному сердцу, но и разумные речи. Ты прав, любезный мой Ватар: я должен собираться в Шаярский амират сейчас же! И ты — поедешь со мной.

Так укрепившись духом, достойный сын правителя немедля собрал себе сопровождение из благородных маликов своего возраста, начертал короткую записку своему отцу и покинул дворец. Путь его пролегал в цветущую Ферузу.

Приостановившись в минутной нерешительности, бин-амира оглянулась и, убедившись, что ночь вокруг одинока и никто не встревожится от ее действий, стряхнула с рук заклинание. Оно не смогло бы полностью уберечь ее от ловчих магов, но должно было слегка покружить преследователей, выигрывая сияющие жемчужины времени для воплощения дальнейших планов. После этого Адиля двинулась в ту сторону, куда обычно выезжала на своей тонконогой кобылице, чтобы проскакать по улицам Ферузы, направляясь в путешествия ближние и дальние. При всей любви к городу, бин-амира не слишком хорошо знала улицы и закоулки родной столицы, а потому ей требовалось выбраться к местам знакомым, хоть бы и видела она их чаще из седла. Даже покинув дворец, Адиля по-прежнему не могла направить свои стопы прочь из родного города прямым путем, ибо дороги беглецов и мстителей всегда извилисты, как горные тропы — и столь же трудны.

Место, в которое она теперь направлялась, было хорошо известно многочисленным гостям Ферузы, прибывшим по делам либо же для праздного восхищенного созерцания местных красот. Постоялый двор "Под сенью тамаринда" по праву считался одним из лучших в городе. Внимательная бин-амира приметила красивую резную вывеску над дверями давным-давно, не ускользнуло от ее взгляда и то, что лошади и верблюды, стоящие у коновязи, принадлежат навям небедным. Опасностей Адиля, истинная дочь своей матери, не боялась — однако разум подсказывал ей, что сомнительные заведения могут служить источником больших неприятностей, особенно для юных девушек. А неприятности стали бы серьезной помехой в осуществлении ее планов. Посему, "Под сенью тамаринда" — пристанище для богатых купцов и путешественников, показалось ей куда более подходящим, нежели какая-нибудь злачная дыра на задворках Ферузы. В последней проще было бы остаться незаметной, но и ввязаться в нехорошую историю тоже было куда как легче.

Почтенный Мадьяф ибн-Хасиб не так уж часто сталкивался с тем, что постояльцы являются к нему среди ночи, а тем более — пряча свое лицо. Нави у него останавливались исключительно достойные и благопристойные, и по ночам он, как правило, спал, а не следил, подобно держателям всяких подозрительных притонов, чтобы гости ненароком не устроили драку и не крали друг у друга ценные вещи. Посему, когда Мадьяфа разбудил очень настойчивый стук в двери, а затем он сумел нащупать пальцами фитиль лампы, чтобы зажечь его, спустился вниз и увидел нежданную посетительницу — никакой радости это у него не вызвало. Точнее сказать, сперва владелец постоялого двора и вовсе принял ифрикийку за сакибу курьерской почты, принесшую срочные известия для кого-то из посетителей, так как нави, искавшие приюта в стенах его постоялого двора, обычно являлись с куда большим багажом и в сопровождении слуг.

— Доброй ночи! — поздоровался он.

— И уам, — ответила гостья с сильным акцентом. — Мне нужна комната.

Тут-то достойный Мадьяф и оглядел гостью с ног до головы весьма придирчивым и подозрительным взглядом. Одета она была в достаточно простую, неновую одежду и не походила на того, у кого кошелек не звенит лишь потому, что слишком туго набит. Осторожно и в вежливейших выражениях владелец постоялого двора попытался спровадить гостью:

— С радостью и удовольствием я позабочусь о крове над вашей головой, но, возможно, достойной гостье нашего города стоит узнать, что у нас есть заведения, где за ночь не просят платы в серебре? Не будет чести в том, чтобы скрыть сведения о них, и не будет бесчестья в том, чтобы не потратиться лишнего.

Адиля посмотрела вокруг, раздумывая, что важнее: разумная экономия денег или же времени — и, приняв решение, ответила:

— Я устала, путешестуя порталом, так что предпочту проуести ночь под благоуханными уетуями тамаринда.

С этими словами она открыла свою дорожную суму и, к немалому удивлению Мадьяфа, извлекла оттуда весьма увесистый кошель монет. К тому же от пристального взгляда хозяина постоялого двора не ускользнул выглянувший из сумы край платья тончайшего расписного шелка. "Старый осел, — тут же мысленно обругал он себя. — За столько лет мог бы и научиться отличать благородных гостей от оборванцев, в каком бы виде они к тебе ни пришли!" Теперь уж ему сделалось понятно, что простое платье ифрикийки было лишь дорожной одеждой — и, желая загладить свою оплошность, Мадьяф отступил от двери с нижайшим и угодливейшим поклоном, жестом приглашая гостью внутрь.

— Вся раскидистая сень тамаринда, стол, кров и мягчайшая постель — к вашим услугам, о достойная госпожа!

Адиля изобразила сдержанный зевок, чтобы хозяин не сомневался, сколь сильно она нуждается в отдыхе, и попросила подыскать ей тихую комнату, лучше с окнами во двор, чтобы провести ночь в покое, и воды для умывания после долгого путешествия.

Получив все запрошенное, бин-амира тщательно заперла дверь и принялась отмываться от сурьмы, которая основательно въелась в кожу за это короткое время. Но все же ей удалось вновь сделаться светло-пурпурной, как она и привыкла. После этого Адиля, распахнув просторные складки одежды, под которыми можно скрыть многое, извлекла оттуда закреплённый на боку шнуром и кожаными ремешками длинный синский меч, называемый "катана". Осторожно подняв его на ладонях к лицу, бин-амира коснулась оружия лбом и губами.

— Прости меня, о благородный клинок маликов, что пришлось тебе пребывать сокрытым, подобно инструментам преступника. Сие было совершено мною не против законов чести, но во имя их исполнения.

Второй меч, короткий, который синцы именуют "вакидзаси", лежал у бин-амиры в дорожной суме, завернутый в одежду. Она извлекла его оттуда, положив на стол рядом с катаной — и так они составили пару, зовущуюся "даи-сё". Малики земли Син носят вместе два клинка, которые куются в одном огне и одним мастером, со специальными обрядами и заклинаниями — и, таким образом, соединены друг с другом особыми узами, подобно мужчине и женщине, освятившим свой брачный союз Негасимым Пламенем. Мечи никогда не разлучают друг с другом, и если одному было суждено прийти в негодность, то уж невозможно подобрать новой пары и второму — и даи-сё распадается вовеки.

Розовое шелковое ханьфу, край которого поведал о ней владельцу постоялого двора достаточно, чтобы тот отринул свои сомнения, бин-амира разложила на кровати и вздохнула. В нем и подобных ему Адиля обычно проводила время с матерью, прекрасной Джахирой. Мать учила ее вести себя подобно благородной девице синского происхождения, и они вместе рисовали тушью бамбук и орхидеи, пили зелёный чай, заваривая его иным способом, нежели то было принято в амиратах, а также читали стихи длинные и короткие. Так что знала она достаточно о той жизни, которую собиралась ныне провозгласить своей единственной. Не будучи похожей на чистокровную жительницу амиратов, выделяясь цветом кожи, чертами лица и невысоким ростом, Адиля собиралась назваться синкой.

Этот наряд был у бин-амиры одним из самых излюбленных. Он шел к цвету ее лица и всегда напоминал ей о цветении синских вишен в амирских садах. В пору их цветения Адиля чувствовала себя так, будто прикасалась сердцем к далекой родине своей матери, которую ей ни разу не доводилось видеть наяву. И теперь она выбрала розовое ханьфу, чтобы было легче почувствовать себя той, кем она намеревалась стать. Драгоценный шелк верхней части наряда был расписан в изящной и вдохновенной манере, коей владеют синские мастера кисти, умея лишь несколькими легкими мазками вдохнуть жизнь в свои творения. Белые пышные облака и столь же белоснежные розы украшали рукава и подол платья — и казалось, будто цветы растут высоко в горах, обрамленные лишь нежно рдеющим закатным или рассветным небом. Нижнее платье белого, летящего шелка всегда приятно прилегало к телу, довершал же наряд оби цвета красного турмалина.

Зная свою привычку нет-нет да и выпачкаться в краске, словно она ребенок, только осваивающий искусство владения калямом, Адиля собиралась сперва накрасить лицо и лишь потом переодеваться в нежные шелка. Решив так, она нанесла на лицо светлую пудру и румяна, подрисовала губы и глаза — и сразу сделалась несколько старше, чем привыкла видеть себя в зеркале. Тебе наверняка известно, о драгоценнейший слушатель моей истории, что синки имеют обычай сильно белиться, и это в наших краях изрядно выделяет их среди прочих, вкупе с иными от рождения оттенками кожи и иной, чем у навей амиратов, манерой одеваться. Адиля же теперь хотела быть как можно меньше похожа на себя и как можно сильнее — на чужестранку из земли Син.

Лицо в зеркале казалось бин-амире чужим — будто оно в самом деле принадлежало не ей, будто она украла его с помощью какой-то магии и теперь станет носить, как маску, которая скроет от остальных ее истинную жизнь и личность навсегда. Да и не было у нее больше той жизни, которой она жила еще вчера: все, что от нее осталось — несколько вещей в дорожных сумках. Так мало... и ничего уже не вернуть. Адиля была готова расплакаться прямо сейчас, горюя по своему навсегда потерянному прошлому, но вдруг спохватилась, поняв, что от слез с лица потечет краска. Эта мысль, такая простая и приземленная в сравнении с чувствами, терзающими ее сердце, отчего-то возымела действие: тяжело вздохнув, бин-амира отвернулась от зеркала и решительно встала, чтобы одеться.

Облачившись в розовое ханьфу, она перехватила свой гибкий стан поясом оби, завязав его вычурным и пышным узлом — и лишь тогда занялась прической. Это разумнее было делать, уже одевшись, дабы не сбить неосторожным движением сложную укладку, которую у синских прелестниц принято сооружать между изящных рожек. Серебряные шпильки с мелким речным жемчугом одна за одной погружались в темные волосы Адили. Движения эти были ей привычны, и все же немало минут утекло, прежде чем дело было закончено. Довершал прическу простой, но изящный гребень, инкрустированный перламутром.

Наконец бин-Амира взяла даи-сё, с коими умела управляться не хуже, чем с саифом, обучаясь синскому искусству владения оружием с детства. Она сунула мечи за широкий пояс и, завязав сумки, выскользнула в окно — ведь, право же, немало удивления вызвало бы появление из комнат, только что занятых ифрикийкой, высокородной синки.

Ночь благоуханной свежестью дохнула ей в лицо. Когда не поднята пыль, чуть светит луна и нави спят по своим домам, не создавая шума, мир видится особенным, немного ненастоящим: будто отчасти, но не до конца ожившая картина талантливейшего живописца — и в такие минуты кажется, что любое свершение будет легким, лишь бы оно не испортило сие прекрасное полотно.

Так и бин-амире дальнейший путь ее, еще недавно скрытый от разума в пелене грядущего, теперь виделся на удивления ясно, и любые трудности, которые могли поджидать впереди, выглядели преодолимыми. Под окнами постоялого двора Адиля немного замешкалась, но не сомнения, точащие сердце, были тому причиной: она остановилась, завороженная дивным ночным зрелищем. Здесь, скрытый от глаз проходящих и проезжающих по улице, в самом деле рос огромный старый тамаринд, загораживая половину неба пышной кроной.

Сейчас сквозь его листву робко пробивался лунный свет, создавая ощущение, будто сама луна запуталась в ветвях и не может выбраться. Бин-амира замерла, залюбовавшись — и не заметила вовремя, что ее подстерегает нежданная опасность. Сперва, заслышав глухое рычание по левую руку от себя, Адиля даже не поняла, что за звук донесся до ее ушей — но, обернувшись на него, сразу же увидела большого и лохматого серого пса, припавшего к земле шагах в двадцати от нее и грозно оскалившего белые зубы. Он был хорошо виден в лунном свете, заливающем двор — и зрелище это было столь неожиданным для бин-амиры, что в первое мгновение она совершенно растерялась. Пес, тем временем, вновь издал угрожающий рык и подступил к ней на несколько шагов ближе. И Адиля совсем неуместно, будто в жизни не сталкивалась с собаками, махнула на пса сумкой и зашипела:

— Умолкни!

Ведь ей так не хотелось, чтобы пес привлек к ней лишнее внимание и помешал планам, а на шум и рычание мог выскочить хозяин постоялого двора. Само собой, поведение бин-амиры возымело обратное действие: пес, рявкнув на нее громче, кинулся на шаг ближе и снова припал к земле.

Ладонь Адили буквально сама собою обхватила рукоять меча — и, возможно, именно то, что бин-амира прекрасно понимала, как легко она одолеет пса в одно движение, помогло ей опомниться. Совсем негоже расправляться с охранником, который достойно блюдет свой пост, а пес не виноват в том, что ее личные намерения хотя и благородны, но тайны. Бин-амира тут же отпустила меч — и медленно, чтобы не пугать собаку еще сильнее, подняла руку для жеста заклинания. Оно было совсем простым, и только внезапная растерянность не позволила ей вспомнить и использовать его раньше. Всего три звука и жест пальцев — может запомнить и ребенок. Адиля и выучила его еще в детстве, перед тем, как начать обучение верховой езде на маленьком лохматом пони. Заклинанию учили всех детей, прежде чем посадить в седло — оно позволяло быстро успокоить животное, чтобы не понесло и не выкинуло из седла. Для нападающей собаки оно тоже годилось.

Похожее на маленькую светлую искру, оно легко сорвалось с пальцев и, пролетев по воздуху, коснулось собачьего лба. Пес тряхнул головой — и в смятении сделал шаг назад. Однако Адиля прекрасно ощутила рогами, что заклинание, чем-то отраженное, не подействовало, и пес просто слегка ошеломлен борьбой магий у него под носом. Ошейник — поняла бин-амира. Рачительный хозяин проследил за тем, чтобы воры не могли справиться с псом, и это было вполне разумно для него, но мешало ей. В следующий жест Адиля вложила сил куда как поболе, так что искра вылетела ярче и, коснувшись собачьего лба, растворилась. Пес немедля прекратил рычать и скалиться, а шесть его улеглась. С самым удивленным и подавленным видом он смотрел на бин-амиру взглядом, говорящим, что он сам не понял, как мог напасть на свою подругу. Его сделалось жалко, и Адиля, присев на корточки, подозвала его к себе и почесала за ухом. Потом достала из сумки отличнейшую бастурму и, отрезав от нее кусок, угостила пса. Ей все еще было неловко, что она схватилась за меч, и хотелось как-то загладить свою вину.

Пес благодарно смахнул с руки угощение и вопросительно посмотрел на бин-амиру.

— Покажи мне выход, умничка, — попросила она.

Ее неожиданно обретенный лохматый друг радостно взмахнул хвостом и, вывалив язык, побежал в дальний конец двора. Там, увитая виноградными гроздьями и оттого незаметная с первого взгляда, скрывалась прочная деревянная дверь, запертая на ночь на крепкий железный засов. Поблагодарив пса и на прощание еще раз потрепав его за ухом, Адиля выскользнула на безлюдную улицу. Дверь, разумеется, тоже пронизывали защитные чары — но столь же слабые, как и на ошейнике, так что бин-амира смогла, аккуратно ее прикрыв, вновь затворить засов: подчинять себе металл Адиля, будучи боевым магом, умела ничуть не хуже, чем подчинять животных. Чтобы обойти защитные чары, пришлось немного потрудиться, однако она не могла оставить распахнутой дверь, доставив тем самым неприятности хозяину.

Бин-амира пошла направо, так как, по ее разумению, в этом направлении улица должна была вывести примерно туда, откуда она пришла, но та внезапно резко свернула и оборвалась лестницей, ведущей вниз. Можно было вернуться назад и попытаться обойти постоялый двор, но бин-амира рассудила, что ей в любом случае спускаться и, значит, ступеньки ведут приблизительно туда, куда нужно. Подсвечивая себе несильным заклинанием, она смело сошла по лестнице, зажатой меж стен, загораживающих дворы. Свисающие то там, то сям ветви, создавали ощущение потолка, так что казалось, будто она идет где-то в погребах.

Спускалась лестница довольно долго и оканчивалась в переулочке столь узком, что маленькие балконы едва не касались друг друга, а кое-где между ними и вовсе были перекинуты деревянные мостки — видно, чтоб ходить друг к другу в гости. От этих балкончиков, мостков и широких козырьков над дверями и окнами, закрывающих узкую полоску неба, ощущение подземелья только усилилось. В переулке было пустынно в столь поздний час, и шаги Адили отдавались легким эхом. Теперь она шла в нужном ей направлении — однако вышла, против своего ожидания, не на улицу, а на маленькую круглую площадь, посреди которой бил фонтанчик и росла одинокая акация. От площади расходились такие же переулочки, как и тот, в котором она была только что — в четыре разных стороны.

Девушка стряхнула с рук еще одно заклинание для запутывания следов и упрямо выбрала переулок, что был относительно справа и полого вел вниз, после чего решительно нырнула в густую тень. Ее плавный шаг по-прежнему эхом отдавался от стен, один раз под ноги метнулась кошка, а за воротами очередного дома во дворе, судя по всему, сидели веселящиеся нави: оттуда лился желтый свет лампы и слышались обрывки бесед и смеха. Зачем-то замедлив ход, Адиля прислушалась и поняла, что там играют в нарды, подшучивая друг над другом по поводу "запертых в домах" фишек. На какую-то секунду бин-амира позавидовала их размеренной и покойной жизни, которую для себя уже не представляла возможной — и в сердце снова остро кольнула тоска. Она только покинула свой дом и не могла успеть соскучиться, но сама невозможность возвращения к былому приволью заставляла сердце ныть.

Чувства эти были непрошеной помехой, поэтому Адиля вернулась мыслями к тому, из-за кого она лишилась прошлого. "Только ясминский ибн-амир мог сломать чужую жизнь, ничего о ней не зная, — зло подумала она. — Да еще вот одичавшие нави так делают". Гнев поднялся изнутри обжигающей волной, и она непроизвольно выпустила когти. Как он мог так с ней поступить! Адиля стиснула зубы и уверенно двинулась дальше. Пустые тихие улицы и ночная прохлада делали свое дело: постепенно ее гнев утихал, сменяясь на решимость в достижении цели. Теперь, оставив позади родной порог, она жаждала мести еще сильней. Места по-прежнему были совершенно ей незнакомы, но она понимала, что идет в верном направлении и рано или поздно должна выйти туда или примерно туда, куда стремилась. Вновь свернув, Адиля прошла немного вперед — и замерла, заметив мелькнувшую на балконе третьего этажа тень. Метнувшись вперед, неизвестный ловко перескочил на толстую ветвь дерева, росшего неподалеку, и принялся спускаться вниз. Бин-амира вжалась в стену, решив, что это вор, выбирающийся из только что ограбленного жилища — но тут на балконе показалась вторая фигура, женская.

— Доброй ночи, Азиз! — вполголоса сказала неизвестная, слегка наклонившись.

— Доброй ночи, звезда моя! — так же тихо ответил мужчина, уже успевший спрыгнуть на землю.

Незнакомка свесилась вниз — и легким движением руки бросила что-то возлюбленному. В темноте Адиля сперва не разобрала, что это, но потом увидела белую розу, когда Азиз поймал ее и поднес к лицу, чтобы вдохнуть аромат.

— Чтобы ты помнил обо мне, — все так же негромко сказала женщина.

— Этот цветок — одно из самых дивных творений Ата-Нара! — ответил ей возлюбленный. — Но ты в сотню сотен и тысячу тысяч раз прекраснее его! Как же я могу тебя забыть?

С этими словами он послал к балкону красивый белый огонек из пальцев — и пошел прочь, намереваясь свернуть в арку неподалеку от того места, где спряталась бин-амира.

"Хорошо же быть простым навем, не связанным заботой о благе страны, — подумала она, проследив за ним взглядом, — и следовать в делах любви и брака одному лишь сердцу. Дела же знатных навей слишком сложны и закручены, подобно этим закоулкам".

Тут Адиля, которая успела несколько взволноваться от того, что ей никак не удается выйти в места ей известные, даже задумалась, не спросить ли Азиза о том, как выбраться отсюда. Однако то, что она случайно подсмотрела конец свидания, было бы слишком очевидно, а подобные моменты являются чересчур личными, и потому, решила бин-амира, не стоит тревожить чужие души смущением — и замерла. Лишь спустя пару минут она направилась в ту же арку, где скрылся удачливый любовник, рассудив, что ей следует забрать еще правее — и это было хорошим решением. Пройдя даже не столько переулочком, сколько междудворьем, окружённым заборами, она очутилась на улице куда более просторной, от чего даже задышалось легче. Знакомой улица тоже не была, но, пройдя вниз по ней, Адиля очутилась, наконец-то, в месте, прекрасно ей известном. На площади первейшего из Феллахов, амира Мутавади ибн-Кадира, основателя прекрасной Ферузы, высокородного, который с честью принял прозвание Землепашца за свои заслуги.

Бин-амира чтила своего благороднейшего предка — и теперь, оказавшись перед его прекрасной статуей, в почтительном жесте приложила ладонь ко лбу и склонилась в достойном величайшего правителя поклоне. Вероятно, заметь ее кто-нибудь сейчас, он нашел бы зрелище весьма странным: высокородная синка, очевидно приезжая, склоняющаяся перед памятником Мутавади бени-Феллаху так, как принято в амиратах. Однако в такой час на площади никого не было, лишь одинокий голубь, проснувшийся слишком рано, клевал лежащие у подножия статуи два персика и ячменную лепешку. Крестьяне Шаярии нередко приносили к ногам первого амира дары — малую часть урожая, данного им землей, некогда взлелеянной его руками. Считалось, что это дарует удачу и благополучие. Принесенное не было принято убирать: на площадь приходили бедняки, чтобы взять себе еды, если возникала нужда. "Амир изрезал землю Шаярии каналами, как кровеносными сосудами, чтобы его народ мог жить и никогда не голодать", — эти слова в амирате знал любой ребенок. И все шаярские нави находили в высшей степени достойным почитать память великого Мутавади, некогда кормившего свой народ, и доныне давая возможность страждущим найти еду у его ног.

Адиля заметила, как кромка неба отчетливо зазеленела, а остальное сделалось темно-бирюзовым и почти беззвездным — верный признак приближения ока Ата-Нара, прежде чем край его вынырнет из-за горизонта и окрасит все в нежные розовые, персиковые и золотистые оттенки. Что ж, это была длинная ночь, но ей следовало подойти к концу, а бин-амире — вступить в новый день в совсем ином качестве, чем прежде. Уверенно выйдя на улицу, столь пышно усаженную деревьями, что она походила на угол сада, Адиля, невольно ускорившись, пошла к Великим Вратам, кои стояли неподалеку от пристаней на широкой площади.

Едва Всевидящее око Ата-Нара устремило взгляд свой на прекрасную, будто жемчужина, Ферузу — как город начал стряхивать с себя ночные немоту и оцепенение. Бин-амире почти не доводилось видеть его таким — медленно пробуждающимся для шумной и суетливой дневной жизни — и теперь она ловила каждое мгновение со щемящей смесью тихой радости и тоски. Адиля любила Ферузу всем сердцем, но ей очень скоро предстояло покинуть ее навсегда. Вслед за воркованием голубей улицы наполнялись гомоном навей, возвращающихся после сна к своим обыденным заботам. Мимо бин-амиры прогрохотала тележка зеленщика, поспешающего на рыночную площадь, чтобы успеть занять место получше. Следом за ним из-за угла показалась молочница, женщина весьма внушительных статей, несущая глиняные бутыли со свежим молоком прямо в руках и в огромном коробе за спиной. Она оставляла их у дверей домов, как делала это изо дня в день, вот уже много лет. "Благословенный город, и благословен наш амират", — подумала Адиля. Воистину, ничто не свидетельствует так о благополучии державы, как возможность безбоязненно оставлять молоко у порога, зная, что его заберет лишь тот, для кого оно предназначено.

Засмотревшись в очередной раз на привлекшее ее внимание зрелище, бин-амира едва не столкнулась со спешащим на службу сакибом, который прижимал к себе добрый десяток официальных свитков. По лазурно-синему цвету его длинного кулаха и сургучным биркам на свитках было легко определить, что сей достойный чиновник принадлежал к Водной Службе, заботящейся обо всех источниках и водоемах, каналах и кораблях амирата. Всякий в Ферузе был занят своим делом — и всякий вносил свою лепту в то, чтобы и в столице, и во всем государстве не ослабевало течение жизни.

Хотя было еще рано, но один сорванец уже выскочил из дому, крикнув внутрь:

— Я пока не хочу кушать, няня, испей свой кофе без меня! — и побежал вдоль по улице.

Некоторое время спустя Адиля увидела его же, стоящего под другим домом и выкликающего своего друга погулять:

— Воробушек, выходи, тебе говорю! У нас назначена дуэль, и дело Чести — вовремя приходить на неё.

Понятно, что дуэли среди столь юных навей были лишь игрой, но, тем не менее, готовили к будущей жизни поболе, чем игры в "маги против воров" или прятки.

Задумавшись о детях, чье будущее представляется бескрайней чередой возможностей, Адиля с улыбкой вступала на площадь Врат, к своей промежуточной цели. В столь ранний час никакого столпотворения у Великих Врат не было, и дежурный стражник, взяв с нее положенную плату, пошел поднимать прикорнувшего сахира. Терракотового цвета навь с длиннейшими носом и рогами, зевая, стронул в круговое движение шар, который, идя своим обычным маршрутом по периметру Врат, зажигал магические знаки. Из них исходил волшебный огонь — и, свиваясь друг с другом, множество дивных токов создавали транспортный Портал, связанный по просьбе бин-амиры с другим, стоящим в Сефиде. С неистово бьющимся сердцем Адиля ступила в него, и ее будто снесло бурным течением реки. Это было похоже головокружительное, но короткое падение.

Откровенно говоря, бин-амире ощущение понравилось: оно походило на сумасшедшую карусель, и было в происходящем что-то сладко завораживающее, хотя и пришлось, после того, как она вышла на постамент у Врат Сефида, постоять на месте пару минут, давая голове перестать кружиться. Местный янычар понимающе подал ей руку и помог сойти по трем каменным ступеням, освобождая место для следующего путешественника, могущего возникнуть в любой миг.

Адиля прошла еще пару шагов, чтобы не помешать другим странникам, и остановилась, со сжимающимся сердцем вглядываясь в город ее новой жизни. Ей даже показалось, что тут иначе дышится — впрочем, позже она поняла, что в Сефиде действительно более сухой и пыльный воздух, отличный от того, к которому она привыкла в зеленеющей Ферузе. К счастью, ранним утром эта разница не была столь заметной. Белые, сахарные дома кругом, без единого вкрапления песочного или глинистого цвета, ее поразили. Действительно белый город!

Справившись с волнением, Адиля повернулась назад, чтобы расспросить янычара о местных гостиницах — ведь, занимая пост у врат, он наверняка должен знать, где могут остановиться путешественники — но тут послышался топот копыт, и площадь заполонили всадники на статных конях. Поднятая ими пыль заставила Адилю закашляться, прикрыть лицо рукавом и отойти подальше, пока они кружили у Врат. Кто-то из всадников громко выкрикнул "Феруза!" — и бин-амира уставилась на загорающийся портал и конную процессию, широко распахнув от удивления глаза. Все произошло чересчур быстро. В облаке пыли она едва успела разглядеть, как на широкий пандус для тех, кто путешествует через Портал верхом, въехал всадник, прикрывший лицо краем чалмы, на белоснежном, словно стены города, скакуне. И как следом за ним в портале исчезает знаменосец, несущий на длинном древке флаг правящего дома Азимов с двумя тонкими вымпелами: символом мирной дипломатической миссии и вторым — личным знаком наследного ибн-амира. Поняв, кто перед ней и куда он направляется, Адиля кинулась обратно, но это было делом безнадежным: она добежала, лишь чтобы увидеть, как во Вратах исчезают задние ноги последнего коня.

Ясно было, что никто бы ее так просто назад не пустил: следовало оплатить проход назад и подождать минуту, пока Портал запустится вновь, за это время всадники ускачут, да и вообще пешком их не догнать. А если задуматься, то и зачем? Неизвестно, что ее враг надумал делать в Ферузе, но намерениям его бин-амира не доверяла, так что решила ввериться воле Ата-Нара, который, приняв ее месть, озаботится и возможностью исполнения.

Глава третья, в которой про Шаира сначала забывают, а потом он остается в живых лишь благодаря законам Чести, Адиля же попадает в куда менее опасный переплет

Белоснежный жеребец ибн-амира, за свою великолепную и редкую масть прозванный Сыном Сефида, растерянно тряс головой и прядал ушами — путешествие сквозь Врата сказывалось на животных точно так же, как и на навях. Шаир, однако, всегда переносил эти головокружительные ощущения легко, так что он похлопал коня по холке и решительно потянул уздечку, поскорее освобождая проход остальным. Сын Сефида послушно зашагал по пандусу вниз — но почти сразу остановился, увидев перед собой весьма удивленного янычара. Тот был молод, и на его памяти ясминских посольств в Шаярском амирате не было ни разу. Янычар с минуту очень внимательно разглядывал флаг и вымпелы знаменосца, а потом, все же сообразив наконец, что происходит, отступил в сторону с почтительным поклоном.

— Мир вам, пришедшие с миром! Добро пожаловать в Ферузу, почтеннейший ибн-амир! Извольте подождать здесь, ибо долг Чести велит мне предоставить вам достойное сопровождение, но в столь ранний час на это может понадобиться некоторое время.

— И тебе мир, достойнейший охранник прекрасного города. Миссия наша весьма спешна, так что мы поторопимся продолжить путь, не дожидаясь сопровождения. Тем более, нет сомнений в том, что во дворце нам выделят эскорт достойных навей, и урона Чести не будет! — отказался ибн-амир, и янычар, вновь поклонившись, вернулся на свой пост. Шаир поднимался по той же улице, по которой прошла последний отрезок пути Адиля, так что его успели увидеть и сорванец, желающий драться на дуэлях, со своим другом Воробушком, как раз вышедшим из дому, и чиновник Водной службы, и молочница, и множество других навей, которые с любопытством останавливались и смотрели вслед пылящей делегации.

Чиновнику, которого появление ясминцев очень впечатлило, настолько не терпелось с кем-нибудь этим поделиться, что он, повернувшись к выскочившей из дома прямо с тарелкой и полотенцем в руках любопытной служанке, сказал:

— Многие знали, что амиры ведут переговоры, но все равно — как же непривычно видеть ясминское знамя на улицах Ферузы!

— О мой господин, вы, приближенные к государственным делам нави, знаете многое, что нам, простым смертным, кажется и вовсе поразительным, — ответила служанка таким красивым певучим голосом, что чиновник немедленно к ней пригляделся, чтобы обнаружить, что ее лицо составляет зрелище не в пример более приятное, чем любая делегация из самой далекой страны. О чем он ей незамедлительно и сообщил, чем ввел служанку в притворное смущение, так как о своей красоте она прекрасно знала.

Так, привлекая к себе изрядное внимание жителей просыпающейся Ферузы, ибн-амир и его сопровождающие въехали на дворцовый холм и остановились перед запертыми воротами. Знаменосец выехал вперед и, усилив свой голос заклинанием, согласно всем правилам провозгласил:

— Наследник ясминского престола, благороднейший Шаир ибн-Хаким бени-Алим аc-Сефиди прибыл к правителю Шаярского амирата Рахиму ибн-Селиму бени-Феллах аль-Ферузи с добрыми и мирными намерениями, со всевозможным почтением, с целью дипломатических переговоров!

Вскоре тяжелые створки главных ворот низко заскрипели и принялись медленно расходиться в стороны. Когда они открылись, перед ясминцами предстало шесть гулямов, по правилам Чести и всем законам гостеприимства готовые сопроводить ибн-амира Шаира в стены дворца. Малики въехали во двор, передали лошадей конюхам и были отведены в комнату с диванами и блюдами, полными фруктов, на столах, но тут случилась заминка. Никто не был готов к столь раннему приему внезапной делегации, и слышно было, как за дверьми бегают и взволнованно переговариваются в поисках хоть кого-то, годного к ведению дипломатических бесед.

Наконец в комнату вошел немного напуганный секретарь амира Рахима Якзан ибн-Фахим, который ездил в Сефид вместе со своим господином и потому уже знал Шаира в лицо. Одежда его была в полном порядке, и в целом он старался держаться строго и уверенно, однако было очевидно, что его только что выдернули из постели и он просто не успел опомниться.

— Достопочтенный Шаир ибн-Хаким, — с церемонным поклоном обратился секретарь к ибн-амиру, — чем обязаны столь... э-э-э... внезапным и ранним визитом, и чем я могу быть вам полезен в этот утренний час?

Шаир немедленно вскочил с дивана, решив, что, раз уж он так спешил сюда, не стоит тянуть и теперь.

— Мне необходимо видеть бин-амиру Адилю бени-Феллах прямо сейчас! — с запалом воскликнул он, но тут же, спохватившись, добавил: — Поскольку имею я к ней разговор важнейший и неотложнейший, чем и была вызвана внезапность и поспешность нашей миссии.

Якзан ибн-Фахим обратил к ибн-амиру такой взгляд, словно наследник ясминского престола был каким-нибудь диковинным ифрикийским попугаем. Объяснение происходящему у него нашлось только одно: узнав о грядущей помолвке, ибн-амир Шаир внезапно воспылал к будущей супруге чувствами столь сильными, что, не в силах ждать, принесся в Шаярский амират следующим же утром. "Право, — думал секретарь амира Рахима, — эти ясминцы горячее кузнечного горна. Удивительно ли, что они постоянно с нами воюют!" Рассудив так, Якзан подумал, что, как бы ни были горячи чувства ибн-амира, драгоценнейшей Адиле следует дать выспаться, потому ответил, со всей возможной вежливостью:

— Благородная Адиля ибн-Джахира встает около одиннадцатого часа, я же, покуда вы ожидаете ее, готов прислать музыкантов и певцов для услаждения вашего слуха, либо же самолично совершить с вами прогулку по амирским садам, продемонстрировав все его сокровища, либо предоставить вам иные занятия и развлечения, которые будут вам угодны, как то велят законы гостеприимства.

— Уважаемейший, дело мое не терпит отлагательств, и я смею надеяться, что и благородная Адиля бин-Джхаира разделяет сии чувства! Достаточно ей доложить о том, что я тут, я не настаиваю на многом! — возразил ибн-амир, на что у секретаря также нашлись возражения. Так они препирались несколько минут, пока наконец Якзан ибн-Фахим не решил, что не стоит соревноваться с Шаиром в упрямстве, и не вышел, туманно пообещав доложить куда следует.

— Чокнутый ясминец, — пожаловался он накибу караульный службы, который и догадался послать за секретарем, а теперь ожидал под дверью, надеясь разузнать, что привело ибн-амира во дворец в столь ранний час. — Бин-амиру ему подавай! А то она его ждет, если легла, небось, как обычно, лишь пару часов назад.

Накиб с ним от души согласился:

— У них там вся семья чокнутая: то они флаг не поднимают, то поднимают, чтоб ворваться во дворец в шесть утра. Обескультуревшие нави!

Так, обретя в накибе караульной службы понимание и участие, достойный Якзан ибн-Фахим направился далее — однако отнюдь не в сторону покоев Адили, а прямо к Рахиму ибн-Селиму, поскольку тот, в отличие от дочери, мог уже и проснуться, что значительно упростило бы секретарю дальнейшие действия и объяснения. Он и вправду застал амира неспящим — хотя тот едва успел одеться и как раз собирался просить слуг принести ему завтрак. Однако позавтракать почтенному Рахиму сегодня было не суждено. Секретарь вошел к нему в большом смятении и сбивчиво объяснил про внезапно приехавшего ясминского ибн-амира и про то, что тот срочно хочет видеть благородную Адилю и ждать отказывается. Также Якзан, смутившись, сообщил, что идти к бин-амире не осмелился, поскольку она — согласно деликатному, словно лебяжий пух, выражению секретаря — разбуженная столь ранним утром, могла быть несколько не в духе. Проще говоря, Якзан боялся, что прекраснейшая Адиля бин-Джахира может запустить в него вазой за столь бесцеремонное вторжение.

Достойный Рахим, знакомый со вспыльчивым характером дочери, который она в полной мере унаследовала от своей прекрасной матери, покачал головой и, решив, что тоже не хочет сталкиваться с проявлениями ее темперамента, рассудил, что для начала может и сам побеседовать с Шаиром ибн-Хакимом. Представ пред ним в сопровождении секретаря, амир не стал выказывать и тени удивления, а вместо этого обратился к ибн-амиру со всем радушием, будто ждал его приезда с самого вечера:

— О достойнейший сын достойного правителя! Приветствую тебя в землях Шаярии и в сердце своего дома! Душа моя наполняется радостью оттого, что ныне ты здесь, и я буду счастлив принять по всем законам гостеприимства малика столь благородного!

Шаир, одновременно ожидавший и боявшийся появления бин-амиры, испытал при появлении ее отца чувства ошеломительно разнообразные: облегчение от того, что объяснения с Адилей откладываются, разочарование по тому же самому поводу и жгучий стыд перед родителем обиженной им нави, которому тоже придется рассказать, что он натворил. Потому он отреагировал на обычную вежливость со всей пылкостью продиктованной его душевным состоянием:

— О благороднейший Рахим ибн-Селим, ничтожнейший из навей не смеет принять столь уважительное обращение, ибо не достоин зваться благородным — и сердце ваше при виде меня должно наполняться смутой, а не радостью!

Почтенный амир, прекрасно знакомый с тем, как запальчива бывает юность, тихо вздохнул и подумал прежде всего о том, что будущий зять может сейчас наговорить лишнего, а ушей вокруг предостаточно, и они внимательно ловят каждое слово. Посему, не мешкая, Рахим ибн-Селим жестом мягким, но уверенным, подхватил молодого Шаира под локоть и с той же деликатной настойчивостью повлек в сторону двери.

— Я вижу, драгоценный Шаир ибн-Хаким, что дело ваше — крайней важности, вероятно, государственной, а посему, думается мне, нам лучше будет переговорить в моем кабинете с глазу на глаз.

Вновь удрученный собою и своим поступком, ибн-амир сейчас позволил бы, пожалуй, тащить себя куда угодно — хоть в подвал, хоть в ледяную преисподнюю. Остальные малики, бывшие с ним, разумеется, тоже не осмелились бы ни в чем возражать венценосному амиру. Возражения возникли у одного лишь Ватара-аль-алима, который, когда Рахим и Шаир были уже на полпути к двери, подскочил к ним, отвесил поклон и церемонно поинтересовался:

— Дозвольте мне пойти с вами, достойный ибн-амир и мой повелитель? — при всем этом, если бы Шаир не согласился, Ватар, пожалуй, стал бы упорствовать, поскольку вовсе не был уверен, что достойный ибн-амир в своем нынешнем состоянии способен разумно вести диалог без посильной помощи своего друга. Однако Шаир и сам ощущал, что ему будет легче, если за его плечом будет стоять навь, не настроенный против него, потому сказал:

— Я должен был сам повелеть тебе пойти со мной, Ватар-аль-алим!

И, обратившись уже к амиру Рахиму, пояснил:

— Сей достойный навь и ученый стоит доверия, к тому же в курсе моих обстоятельств.

Ватар поклонился еще ниже под взглядом амира Рахима:

— Ватар ибн-Насиф аль-алим, придворный алхимик благородного амира Хакима ибн-Саифа, да взирает непрестанно на его рога око Ата-Нара.

Шаярский правитель ответил ученому благосклонным кивком:

— Что ж, полагаю, не будет вреда, если с нами пойдет сей благородный муж, снискавший ваше полное доверие.

Здесь Ватар наконец позволил себе разогнуть спину — и, вполне довольный собою, последовал за Шаиром в кабинет Рахима ибн-Селима. Когда они вышли, оставшиеся в комнате ясминские малики весьма удивленно переглянулись, а затем еще более удивленно принялись перешептываться о том, что только что произошло прямо пред их глазами.

— Что значит "недостоин звания благородного"? А мы тогда какие?

— Беды не выйдет ли? Посольство наше мало...

— Амир-то нашего сразу за шкирку и уволок, как кутенка! А мы тут сиди, понимай!

— Да еще и бейты эти! Человечьи происки просто!

— Какие такие бейты?

Тут-то и оказалось, что в окружении имбн-амира, само собою, нашлись нави, присутствовавшие при сложении злосчастных бейтов и помнившие их ходящими в списках. Стихи были зачитаны, найдены слишком дерзкими и опасными для отношений между Ясминией и Шаярией — и взволновали присутствовавших надолго.

— Высокородный Хаким — навь сдержанный, а ибн-амир пошел в деда.

— Ты так рассуждаешь, будто у самого правнуки рога отрастили уже... А сам третьего дня в четыре дуэли подряд ввязался.

— При всем восхищении талантами ибн-амира, мне кажется, в первом бейте рифма все-таки нехороша.

— Да какая, к людям, рифма, когда скоро война начнется!

— Может и не начнется, этот шаярский амир выглядит не слишком воинственным.

— Это он пока не знает, что наш Шаир-бек про наследницу престола насочинял.

— Вы как хотите, а если бы про меня сложили еще и неудачные бейты, мне было б обиднее.

— Что заслужила — то и насочинял.

— Он насочинял — а боевые заклинания нам всем теперь вспоминать.

— А кроме того, и ритм там слегка сбоит...

— Да, глядишь, и уладится еще, раз ибн-амир лично извиняться приехал...

Так, в конечном итоге, благородное собрание пришло к выводу, что Шаир ибн-Хаким навь хоть и опрометчивый, но в высшей степени благородный, коли уж сорвался с раннего утра улаживать щекотливую ситуацию — да к тому же весьма радеющий за благо амирата. Успокоившись на этом, благородные малики решили откушать фруктов.

Покуда ясминские высокорожденные вели жаркие споры, амир Рахим привел Шаира в свой кабинет, усадил в кресло, запер изнутри двери и уставился на ибн-амира в величайшем нетерпении. Тот же, когда его прочувствованную тираду столь неожиданно прервали, растерялся — и теперь все никак не мог подобрать нужных слов.

— Рассказывайте же, — в нетерпении воскликнул амир, — что заставило вас, о достойный Шаир ибн-Хаким, столь нелестно говорить о себе! Здесь нас никто больше не услышит, и вы можете быть со мной полностью откровенны.

Стоящий подле дверей Ватар напряг свои рога — и, оценив защитные заклятья, наложенные на стены и окна, мысленно признал, что услышать их здесь, и вправду, мог бы только сам Всевидящий Ата-Нар, ибо для него нет вовсе никаких тайн ни на земле, ни в небесах, ни под водою.

— Ничтожный, сидящий перед вами, не должен даже называться даже сыном своих родителей, ибо они не заслужили... — тут Шаир сбился, так как понял, что не может называть себя отпрыском человека и ослицы при Шаярском амире. Вздохнул и начал снова: — Недостойный обязан покаяться в столь глубокой вине, что не может даже понять, с чего начать...

Ибн-амир снова замолчал и уставился на амира Рахима умоляющими глазами, будто надеялся, что тот все сам поймет по его лицу. Тут Ватар увидел, что не зря напросился присутствовать при беседе, и пришел на помощь несчастному:

— Начни, как мне рассказывал. С истории Джамиля ибн-Вахида.

Шаир глубоко вздохнул и, благодаря другу наконец почувствовав под ногами твердые камни фактов среди зыбучих песков своих сомнений, действительно начал рассказывать:

— Джамиль ибн-Вахид бени Сиад, молодой ясминский малик, утверждает, что эти слова ему довелось услыхать от своего дяди, благородного Фаиза ибн-Парвиза, однако у меня не было возможности проверить эти сведения, поскольку я слишком спешил показаться пред вашим лицом, ведь поступок, столь ужасный, как мой...

— ...произошел как раз из-за истории, которую Фаиз-ага поведал племяннику, а тот — донес до твоих ушей, Шаир-бек, — вставил Ватар, поняв, что ибн-амир снова готов погрузиться в пучину переживаний, забыв о рассказе.

Шаир вздохнул вновь — и вновь продолжил:

— Молодой Джамиль поведал мне ее на одном из поэтических собраний, кои устраиваю я в наших дворцовых садах — и она потрясла меня до глубины души. Поверьте, благородный Рахим, я был искренен! Но это отнюдь не оправдывает непростительной опрометчивости моего поступка, повлекшего за собой столь чудовищные...

— История эта была о бин-амире Адиле бин-Джахире, — снова подсказал Ватар.

На это раз ибн-амир вздохнул особенно протяжно и печально — но все же набрался духу и изложил все в точнейших подробностях, включая злосчастное стихотворение. Оно далось ему особенно тяжко, ибо теперь благородному Шаиру казалось, что каждое слово ледяным холодом обжигает глотку и язык.

Хуже всего было то, что он совершенно не понимал, что думает по поводу всего им сказанного Рахим ибн-Селим — чем дольше ибн-амир говорил, тем более амир походил на гипсовую статую, а не на живого навя из плоти и крови. Несколько раз он все же задавал вопросы, однако по ним тоже трудно было судить о том, что думает шаярский амир. Он спросил, как Адиля узнала о стихотворении — о чем Шаир понятия не имел и, признаться, ни разу и не подумал — переспросил имя Фаиза бени Сиада, уточнил, когда произошло поэтическое собрание, знал ли о произошедшем амир Хаким ибн-Саиф — и задал еще несколько подобных вопросов, которые казались малозначимыми для самого дела. Выслушав ответы, амир Рахим кивнул самому себе, посмотрел без особого интереса на свиток вызова, сказал:

— Мне нужно поговорить с бин-амирой Адилей.

И вышел, оставив подавленного Шаира переживать в обществе его друга.

Разумеется, найти дочь в ее покоях амир Рахим никак не мог. В то самое время, когда он беседовал с Шаиром, Адиля, выделяясь своим синским нарядом из толпы, блуждала по белым улицам Сефида в поисках пристанища, и с каждой минутой на душе у нее становилось все неспокойнее, поскольку она понимала, что, едва ее хватятся, отец пустит по следу лучших ловчих магов Шаярского амирата. Она продолжала путать следы, но чем больше драгоценных мгновений утекало из-под ее стоп, тем меньше у нее оставалось шансов остаться ненайденной и неузнанной. А нужное ей место все никак не удавалось отыскать, хотя бин-амира точно знала, что в столице амирата такое должно быть не одно.

Сефид разворачивался перед Адилей, словно спираль диковинного орнамента, или же кольца огромного белого дракона с охристо-серым брюхом мостовых. Здесь все было почти таким же, как у нее дома — и в то же время немного иным, удивляя бин-амиру на каждом шагу. Она заметила, что торговцы не выносят лотков на улицы перед лавками, зато на всех окнах есть плотные деревянные ставни: здесь куда чаще, чем в сердце оазиса, где стояла Феруза, дули песчаные ветры. Никто не захочет, чтобы ценный товар портился, покрываясь песком — и тем более никто не захочет, чтобы песок набивался в дом. Взамен лотков тут внимание покупателей привлекали вывески: яркие расписные и резные из дерева, выкованные в изящные узоры и чеканные из металла. Лавки побогаче позволяли себе редкую, непривычную роскошь — большие застекленные прозрачными стеклами окна, за которыми и был расставлен самым привлекательным образом товар. В небедных домах окна были разноцветного стекла, складывающегося в простые и сложные картины, на которые хотелось любоваться. "Должно быть, они особенно хороши вечером, подсвеченные изнутри", — подумала Адиля.

Особенности местной жизни увлекали и притягивали внимание, хоть она и спешила, к тому же, раз уж ей придется провести тут какое-то время, нужно их знать.

Впрочем, и о насущных делах Адиля не забывала. Начала она свои поиски с самых очевидных мест, которые, к тому же, было совсем нетрудно найти: башни сахиров возвышались над городом, такие же белые, как и весь он, похожие на огромные сахарные головы, устремленные прямо в небо, навстречу оку Ата-Нара. Возле первой, находящейся неподалеку от Врат, ее постигла неудача: постоялых дворов в окрестностях было целых два, но оба находились слишком далеко от башни, дальше, чем ей было нужно. Так что бин-амира двинулась далее, через центр города. В суете и толчее, царящей здесь, легче было затеряться и сбить со следа ловчих еще хоть на некоторое время. Потому к следующей намеченной ею башне Адиля двигалась по довольно широким улицам, выходящим порой на просторные площади. Одна из них ее удивила и заставила остановиться.

Слева от Адили шумел рынок, а посреди площади стояли фонтаны со скульптурами. Щедро льющаяся вода, в которой резвились мраморные безрогие девы с рыбьими хвостами вместо ног и кони с плавниками, пылила во все стороны, и в ней на солнце играло множество мелких радуг, будто сорвавшиеся с каменных рук заклинания. Фонтан казался настоящим чудом — посреди этого пустынного маловодного края, украшенный фигурами прекрасных жительниц другого мира, столь неожиданно выглядящих в навских землях. Немудрено, что вокруг него толпились приезжие, раскрыв рты и удивленно округлив глаза. Бин-амира тоже засмотрелась — но тут слева донеслись запахи еды и пряностей, отчего в желудке внезапно забурчало, и Адиля поняла, что ей надо, по меньшей мере, глотнуть воды, а то и подкрепиться.

Найти источник аппетитных ароматов было совсем несложно. Стоящий у левого края площади, в тени деревьев, торговец, громко зазывал прохожих из своей тележки:

— А-а-ай-ран! Ше-е-ербет! Джа-а-алля-яб! Магически охлажденный! Спасение от жары!

Недостатка в покупателях не было, хотя дневной зной еще не вошел в полную силу: с рынка нави выходили утомленными от ходьбы между рядами с пестрым товаром. Охотно брали и напитки, и донер-кебабы, которые продавец сворачивал с потрясающей ловкостью и скоростью. Рядом с тележкой меланхолично жевал сено выпряженный из нее осел.

Посмотрев, как продавец ополоснул водой глиняную чашку от шербета и тут же налил в нее джаллябу для следующего покупателя, Адиля заранее достала из сумки свой кожаный стакан. Она бы и не подумала брать его с собой нарочно, но сумка была охотничьей, и простой походный столовый прибор был ее естественной частью, крепящейся ремнями к внутреннему карману. Выкладывать легкую посуду бин-амира не стала — и сейчас порадовалась своей удачливости. Пить следом за всеми из общей чашки ей не хотелось, а прохладный айран казался куда привлекательнее теплой воды из фляги.

Чуть замявшийся со сдачей из-за пересчета шаярского серебряного в ясминские медяки, стакану продавец не удивился и легко налил туда белого пузырящегося айрана. Адиля отошла со своим кебабом поближе к фонтану и ела, разглядывая толпу и каменных дев. Прихотливо вырезанные локоны, детальные чешуйки и плавники, изящные черты лиц — скульптуры дышали благородством. Подвижная толпа на фоне застывших каменных дев казалась особенно яркой и пестрой, и все вместе хотелось увидеть запечатленным на картине.

Ополоснув свой стакан в фонтане, Адиля решительно двинулась к бульвару, отходящему от площади в сторону башни, как вдруг проходящий мимо торопливый янычар в рыжем хафтани случайно задел низенькую старушку, которая едва не упала на грудь Адили. Бурные извинения янычара и старухи смешались, переплетаясь, но вскоре военный муж решил, что исполнил свой долг, и покинул их компанию, а бин-амира осталась стоять, придерживая под локоть взволнованную старуху.

— Ох, тяжело с такой поклажей, когда спина болит, — пожаловалась ей та, с кряхтением приложив руку к пояснице. У ног старухи и вправду валялся выглядящий весьма увесистым баул: она уронила его, столкнувшись с янычаром.

— Что ж вы, бабушка, сами такую тяжесть носите! — искренне посочувствовала Адиля.

— А ты хорошо по-нашему говоришь, — оценила старуха. Бин-амира и вправду решила, чтобы не создавать себе лишних и ненужных трудностей, ограничиться в своей маскировке легчайшим синским акцентом: он давался ей просто, а когда она достаточно долго говорила на языке своей матери, и вовсе возникал сам собою.

— Вам, может, помочь донести? — всполошилась Адиля, больно уж у старушки был тщедушный вид для такой большой сумки.

— Спасибо, доченька, не откажусь... Да тут и идти не очень далеко! Я ж из дома до рынка да обратно. Дочь с утра что-то чувствовала себя нехорошо, а еды купить надо, ну пришлось уж мне...

Продолжая болтать, женщина, не дожидаясь Адилю, засеменила через площадь вправо. Бин-амира поскорее подхватила полосатый баул и поспешила за ней, что оказалось не так просто: баул был ровно таким тяжелым, каким и выглядел. Они прошли мимо той улицы, с которой Адиля вышла на площадь, и вскоре нырнули на маленькую крученую улочку наподобие тех, по которым Адиля плутала ночью в Ферузе. И это снова был совсем иной мир, чем по соседству. Днем тут общались, перекрикиваясь из окна в окно, на балконах и крышах сушилась одежда и проветривались постели, а из домов доносились на улицу запахи готовящейся еды, звуки разговоров, пения и перебранок. Старушка, привычная к этой жизни не обращала никакого внимания на окружающее. Она спросила Адилю:

— Ты, доченька, откуда так хорошо язык амиратов знаешь? Училась где?

Адиля ответила кусочком заранее придуманной истории:

— Мать моя была из этих мест, но уехала в Син за отцом. Вот я у нее и научилась, а сюда приехала впервые.

— На родину матери посмотреть — это хорошо, это правильно, уважительно. Вот я сказать хотела, что если на тебя не смотреть, а только слушать, то ты правда как из амиратов, и обхождение у тебя самое внимательное, как у местных!

— В синских землях те же нави живут, — ответила на это бин-амира. — Законы Чести везде и для всех одинаковы, пусть мы и различаемся обычаями и языками, а Всевидящее око Ата-Нара взирает на всех нас с равным вниманием во всех краях Шара.

— Немало мудрости между твоих рогов, доченька, особенно для такой юной нави! И что же такая умница собирается делать в амиратах? На людей посмотреть и себя показать?

Услышав такой вопрос, Адиля поняла, что ей представилась отличная возможность найти нужный постоялый двор поскорее. Разумеется, она не могла сказать женщине, что ее станут разыскивать шаярские ловчие маги, и потому селиться ей можно только в тех местах, где магические токи всегда достаточно сильны, чтобы сбивать их со следа. Но бин-амира быстро нашлась, что выдумать:

— Я собираюсь здесь пожить какое-то время, бабушка. В Сефиде, родном городе матери. Только нужно работу найти и пристанище на первое время. Мне бы в магической школе или наибом при сахире устроиться... Да и постоялый двор хорошо бы поближе к магической башне или школе, чтобы через незнакомый город далеко не ходить.

Позвякивая, как синский "голос ветра", мимо прошел дюжий навь с кожей песочного цвета, увешанный медными тарелками, кувшинами и светильниками, будто пытался скрыться под металлом от всего мира. Аидиля и старушка проводили его взглядами, пока он не исчез за поворотом. Посуда сияла и бросала красивейшие солнечные зайчики на стены.

— Я чего-то и не знаю, стара стала, далеко не хожу, — медленно и задумчиво начала старушка и тут же оживилась: — А! Вот дочь моя город знает хорошо, может, и подскажет тебе, милая, ты не волнуйся. Да мы, кстати, уже почти и пришли...

С этими словами она вдруг так сильно ускорила шаг, чтобы поскорей попасть домой, что бин-амира, нагруженная тяжелыми сумками, едва за ней поспевала. Но, видно, бегать так быстро, находившись по рынку и натаскавшись тяжестей, возраст старухе уже не позволял — в один момент она вдруг остановилась, схватилась за грудь, пошатнулась и начала тяжело оседать прямо на мостовую. С Адилей их сейчас разделяло шагов десять, и подхватить несчастную бин-амира не успела, хоть и кинулась к ней сразу, побросав все сумки.

Старуха лежала на дороге, тяжело дыша и прикрыв глаза. Адиля приложила ухо ей к груди, убедилась, что сердце бьется ровно, потормошила за плечо — но безуспешно. Как назло, на улице сейчас не было ни души, и бин-амира нервно закусила губу: применять какую-либо иную магию, кроме запутывающего заклинания, сейчас означало оставить для ловчих сигнал, яркий, будто маяк. Но больше помочь бедной старой женщине было некому, так что Адиля, стараясь взять лишь самую толику магической силы, торопливо принялась водить перед лицом старушки пальцами, на которых заплясали синие искры. Воздух тут же наполнился запахом озона, и спустя минуту-две старушка наморщила нос, чихнула и открыла глаза.

— Как вы, бабушка? — обеспокоенно спросила Адиля.

— Ох... что-то я слишком находилась... — слабым голосом ответила женщина и нехотя села. — Но ничего, сейчас встану да пойду... Недалеко тут... Голова только кружится немного...

— Не спешите, бабушка! Вон вы уже поторопились один раз, посидите, придите в себя! Я сейчас вам воды налью! — Адиля дернулась было к сумкам, но старуха придержала ее за руку.

— Не надо, разве я дома воды не найду? Ты такая хорошая деточка, заботливая, будет благословен тот навь, что станет твоим мужем...

Губы Адили невольно скривились. Вот уж что-что, а замужество ей с тех пор, как было принято прошение о мести, не светило — и слава Ата-Нару.

Тут из дома неподалеку выглянула юная навка и запричитала, увидев старуху на земле:

— Ох, матушка, правильно я волновалась, нельзя было пускать тебя на рынок! Чуяло мое сердце, не зря мне не лежалось спокойно, зачем же вы так матушка!

— Да в порядке я, в порядке, — отмахнулась старуха и попыталась встать. Адиля подхватила ее под руку — и вместе с подбежавшей дочерью им удалось поставить женщину на ноги и довести до дверей дома.

— Сумки! — спохватилась Адиля. — Там и ваши тоже! С едой!

Сумки, по счастью, оказались в полном порядке и на том же месте, где бин-амира их оставила в момент неприятного происшествия. Она очень тепло попрощалась со старой навкой и ее дочерью — кроме того, теперь у нее был адрес местной магической школы, ровно напротив которой располагался недорогой постоялый двор, где часто селились поступающие в школу юные нави на время экзаменов. Место было идеально подходящим, и Адиля, не мешкая, направилась туда: времени на то, чтобы скрыться от ловчих, у нее теперь, по ее подсчетам, оставалось совсем мало.

В двери покоев дочери амир Рахим стучал довольно долго — пока не обеспокоился настолько, что решился вскрыть засов. Заклинание полыхнуло на ладони, лязгнул металл — и двери медленно растворились. В другое время амир никогда не позволил бы себе вламываться к дочери и вообще кому бы то ни было подобным образом, но сейчас ему было вовсе не до соблюдения законов вежливости. Едва ли не вбежав в комнаты Адили, Рахим ибн-Селим застыл в крайнем недоумении. Бин-амиры не было в постели, где она обычно пребывала в столь ранний для нее час, не было и в гостиной. Также не обнаружилось благородной Адили в купальне и кабинете. Все еще отказываясь верить в то, что его дочь, бросив вызов Кровавой мести ибн-амиру Ясминии, сбежала из дворца, амир зачем-то заглянул в сундук и под кровать, потом вышел в гостиную и с самым рассеянным видом приподнял одну из уцелевших подушек — будто бин-амира могла чудесным образом спрятаться под ней. Наконец осознав, что Адили в комнатах и вправду нет, достойный Рахим пробормотал себе под нос: "Что за человечья напасть", — и, выйдя, заспешил к жене. Как и что ей говорить, он представлял довольно смутно, но был уверен, что это нужно сделать в первую очередь.

Дойдя до покоев драгоценной Джахиры бин-Сю, достойный Рахим успел взять себя в руки, ибо, как бы глубоко ни было постигшее их несчастье, дело мужчины — стать опорой для более слабых. Несколько раз постучав в двери, он дождался того, что они открылись, и заспанная, раздраженная Джахира предстала перед своим супругом, взирая снизу вверх так, будто это она возвышалась над ним ростом. Недовольным тоном она сказала своему мужу и повелителю:

— Не стой на пороге!

Они вошли в спальню и Джахира, присев на край кровати, спросила:

— Ясминцы передумали и идут на нас войной?

— Нет, любовь моя, но ты права в своих предположениях: я пришел к тебе с вестями нерадостными, — сдержанно ответил амир.

— Ну еще бы, разве ты стал бы меня будить из-за какой-то ерунды? Так что произошло?

— Как бы там ни было, мы справимся и с этим, ибо Ата-Нар не посылает испытаний выше наших сил, — предварительно уверил жену Рахим, и Джахира скривилась, а потом посмотрела таким взглядом, что амир понял: пора переходить непосредственно к делу.

— Наша дочь, как оказалось, недовольна моим выбором жениха для нее. Сегодня ночью она бросила вызов Кровавой мести ибн-амиру Шаиру и сбежала из дворца.

— Та-а-ак... Весь дворец, небось, уже в курсе? Все сбились с ног, только дела не делают? Ловчих магов вызвал? Ибн-амира предупредил?

Не в силах сидеть на месте, Джахира подошла к столику и начала рассеянно переставлять на нем всякую мелочь. Подровняла стопку книг, схватила кисти с подставки и сжала их в руке так, будто это были боевые дротики.

— Пришел к тебе первой. Ибн-амир сам прискакал сюда рассказать, ведь он получил вызов, когда еще не спал, узнав о помолвке.

— Может, она еще прячется на территории дворца? Шансов мало, но... И расспросить слуг, может, что видели... Охрану... Газалю!

Амир подошел к жене, мягко забрал у нее кисти, сложил их на стол и, взяв ее руки в свои, сказал, глядя в глаза:

— Мы обязательно найдем наш драгоценный цветочек.

— Порождение хлада она, а не цветочек! Но искать надо! Надо! Пусти, мне надо одеться и причесаться! Пойди займись уже чем-то полезным, пока я собираюсь!

Рахим отпустил жену, и амира заметалась по покоям.

— Я... пришлю тебе кого-нибудь. Якзана? Служанку?.. — оставлять свою Джахиру одну в такой момент он не хотел, однако вновь не мог сообразить, что именно нужно делать.

— Пришли мне накиба дворцовой охраны! — голос амиры прозвучал так громко, что дрогнули лепестки хризантем, стоящих в вазе возле кровати. — Хоть какая-то польза будет!

— Разумеется, яхонт моего сердца, — предпочел согласиться сразу амир Рахим. — Пошлю за ним сию минуту. И за ловчими.

— Ступай уже, ради Ата-Нара! — всплеснула руками Джахира.

— Быстрее ветра, — заверил ее муж, что было изрядным преувеличением, учитывая возраст и вес достойнейшего амира. Однако он приложил все старания, чтобы сократить пропасть между своими словами и стесняющими его земными обстоятельствами.

И вскоре дворец действительно превратился в растревоженное гнездо шмелей, которые метались и гудели на разные голоса. Ловчие маги, для начала, обнаружили наложенные Адилей на слуг заклинания и одежду, скинутую за бочками. Они расспрашивали всех: слуг, охрану, придворных — ибо, полагаясь в столь сложных поисках на одну магию, можно и обмануться, но ей помогают сведения и факты, отсекая излишние витые тропки фантазий и оставляя оживленные дороги реальности.

Слуги, охрана и придворные, в свою очередь, расспрашивали друг друга — и делились как сведениями, так и слухами. Через час по амирскому дворцу кочевали из уст в уста сразу несколько цветистых описаний случившегося, иногда сталкиваясь друг с другом и вызывая жаркие споры. Согласно первому из них, бин-амиру среди ночи выкрали прямо из дворца ясминские ассасины. Зачем ясминцам могло такое понадобиться, не уточнялось — история, однако, рассказывалась столь зловещим тоном, что подобные мелкие подробности перепуганных слушателей уже не интересовали. Вторая вариация событий сводилась к тому, что высокородная Адиля отреклась от обязательств наследницы правящей семьи и сбежала с тайным возлюбленным. Насчет происхождения возлюбленного согласия не было: одни утверждали, что он — малик, другие же — видно, желая придать рассказу больше романтического ореола и драмы — говорили о вольном ловчем, странствующем музыканте и даже об учителе фехтования. Наконец, третья версия, самая скучная и потому обретшая мало сторонников, заключалась в том, что бин-амира, вопреки воле и чаяниям отца, нашла саму возможность примирения с Ясминией оскорбительной для Чести шаярских амиров — и оттого, поссорившись с отцом, исчезла в неизвестном направлении. Некоторые предполагали, что теперь Адиля бин-Джахира примкнет к общине странствующих дервишей.

Распространением слухов, однако, растревоженная челядь не ограничивалась: все очень хотели принять участие в происходящем, и с этой благородной целью носились взад и вперед по дворцу, в надежде наткнуться таким образом на какое-нибудь важное событие. Вкушающих фрукты ясминских маликов обнаружили довольно быстро, однако, по стечению обстоятельств, не придали им никакого значения, приняв за утренних просителей, дожидающихся благородного Рахима ибн-Селима.

Неожиданное везение, как это нередко бывает в жизни, свалилось на персону, на первый взгляд менее всего для этого подходящую. Маленький поваренок Огонек, очень шустрый и сообразительный мальчик, придумал заглянуть в кабинет амира Рахима — якобы справиться насчет завтрака. Обычно это делали слуги, но он решил, что раз во дворце и так творится человек разбери что, его любопытному носу никто сильно не удивится. Впрочем, он все равно помялся на пороге минут десять, прежде чем решился открыть дверь.

Обнаружив в кабинете вместо амира Рахима двух ясминцев, Огонек похлопал глазами — и от удивления вместо заблаговременно придуманной фразы спросил:

— А где Рахим-бек?.. — позабыв даже поздороваться.

— Сами хотели бы знать! — раздраженно ответил Ватар. — Увы, но мы тоже не имеем ни малейшего понятия.

Поваренок снова удивленно моргнул — и тут наконец вспомнил о законах вежливости:

— Ой... Приветствую вас, благородные малики! Не желаете ли, чтобы я принес вам завтрак?

— Я не голоден, — печально сообщил ибн-амир Шаир своему другу и откинулся на подушки.

— Спасибо, мы просто подождем амира Рахима, — ответил поварёнку Ватар.

— Ага, — кивнул все еще растерянный Огонек. — То есть... Если вам будет что-то угодно, я всегда к вашим услугам, благородные малики!

С этими словами он захлопнул дверь и перевел дыхание. Будучи умным ребенком, Огонек быстро сообразил, что перед ним — особа из правящей семьи. И точно не шаярской: бени-Феллахов он знал всех, включая двоюродных родственников-пашей. Так что спустя буквально десять минут вся кухня знала, что в кабинете амира сидит кто-то из бени-Азимов, похоже, ибн-амир, а сам достопочтенный Рахим исчез в неизвестном направлении. Через двадцать минут об этом знала уже добрая половина дворца.

В следующий час половина этой половины, закономернейшим образом, успела заглянуть в кабинет Рахима ибн-Селима — поскольку у всех у них нашлись там срочнейшие и важнейшие дела, как то замена цветов в вазах, пополнение амирской тушечницы свежей тушью, настойчивые предложения высокородным гостям фруктов и пахлавы — и другие им подобные, не терпящие ни малейших отлагательств. Разумнейший Ватар сообразил, что происходит, уже к третьему посетителю, и тут же осознал, что бороться с этим не имеет ни малейшего смысла. Так что в дальнейшем всем зашедшим в кабинет он сразу же сообщал: "Это — благородный Шаир ибн-Хаким бени-Азим ас-Сефиди, а я — Ватар ибн-Насиф, ясминский придворный алхимик". На этом он считал все необходимое сказанным — и в дальнейшее общение с любопытствующими не вступал. Шаир же, погруженный в свои раздумья и переживания, и вовсе оставлял их без внимания.

Узнав про ибн-амира, быстро выяснили и то, что благородные малики в комнате для гостей — вовсе никакие не просители, а дипломатическое посольство из Ясминского амирата. Несколько придворных даже попытались разузнать у них что-нибудь о происходящем, однако малики оставались немногословны, всерьез подозревая, что шаярцы пытаются вытянуть из них сведения шпионскими методами — и ограничивались обычными светскими разговорами о погоде, засухе и дуэльных происшествиях. Шярские же малики, в свою очередь, заключили, что коли им ничего не хотят рассказывать — дело совсем плохо. И теперь во дворце шушукались, в первую очередь, о том, будет ли война. И, по большей части, приходили к выводу, что будет неизбежно.

В то время как слуги развлекались своими изысканиями на почве политики, сам амир Рахим про посольство забыл совершенно, так как помнил лишь о том, что пропала его единственная дочь. Потому для начала он на всякий случай он убедился, что остальные его дети на месте и это не заговор с тем, чтобы лишить его всех отпрысков. Мальчики уже проснулись, и до них даже долетело кое-что из дворцовых слухов, так что, едва увидев отца, все трое засыпали его вопросами. Добиться того, чтобы они говорили хотя бы по очереди, их добродетельному отцу удалось далеко не сразу. Едва амир Рахим разъяснил, что случилось на самом деле, все, включая младшего, немедленно возжелали принять самое деятельное участие в поисках сестры. Однако Ветерок и Колокольчик вместо этого были спроважены гулять по дворцовым садам с няней, хотя Ветерок — как и сестра, пошедший характером в мать — долго пытался втолковать отцу, что он уже совсем большой и ему даже доверяют заточенное оружие на уроках фехтования, пускай он еще и не получил взрослого имени. Но амир, няня и старший брат остались глухи к его веским доводам.

Наконец младшие дети ушли на прогулку, Салих ибн-Рахим отправился расспросить Газалю — многомудрый Рахим решил, что девушке будет легче делится сведениями со сверстником, чем с ним, сам же амир отправился к ловчим магам. С тяжелым сердцем он наблюдал, как лучшие из лучших ищеек государства берут кто щетку для волос, кто скомканный носовой платочек и даже домашнюю туфлю и выходят из покоев бин-амиры — для начала, в одну сторону, будто невидимая струна натягивается, показывая каждому из них путь Адили. Но амир подозревал, что лишь первые шаги поиска будут такими простыми, и он не заблуждался в своих опасениях.

Довольно скоро амиру Рахиму доложили о ночных приключениях его дочери во дворце, после чего ловчие маги двинулись дальше, оставив на растерзание накиба охранников гулямов, что выпустили Адилю ночью, приняв ее за Мбали. Амиром овладело беспокойство, и он без всякого смысла то возвращался в покои дочери и там открывал оставленную ею книгу, бездумно вглядываясь в строки на странице, где лежала закладка, то шел к жене, но останавливался, усомнившись в том, что ему есть о чем ей рассказать, и возвращался назад к комнатам Адили. Так Рахим потерянно бродил коридорами, будто мстительный неспокойный дух, пока наконец, проходя мимо покоев для слуг, не услышал голос своей луноликой жены и не поспешил туда. Деятельная Джахира уже успела узнать новости и пыталась выяснить подробности у самой ифрикийки, которая честно отвечала:

— Мбали спала этой ночью, Мбали ничего не уидела и не слышала.

— Сокровище моего сердца, — позвал амир, — я боюсь, тут ты ничего нового не узнаешь.

Джахира неохотно выпустила свою жертву и пошла за мужем в его кабинет.

Тут, уже заходя в двери, сиятельные супруги едва не столкнулись с ибн-амиром Шаиром, которому сделались окончательно невыносимыми томительное ожидание и бесконечные предложения пахлавы, и он решил пойти отыскать Рахима ибн-Селима, его дочь или хоть кого-нибудь, кто мог бы ему объяснить, что происходит и где их искать.

— Вы еще не уехали, ибн-амир? — очень удивленно спросил амир Рахим, увидев ясминца. — Уезжаете? Счастливого пути!

Шаир от этих его слов удивился еще сильнее, поскольку уезжать, не выяснив все с Адилей, был не намерен совершенно.

— Мне по-прежнему очень хотелось бы поговорить с бин-амирой, — как мог вежливо ответил он.

Увы, он даже не представлял, какую реакцию вызовут его слова у досточтимой амиры Джахиры.

— Ты-ы-ы-ы-ы-ы! — взревела амира и, выпустив когти, ткнула пальцем в попятившегося от неожиданности Шаира. — Так это ты тот негодяй, из-за которого пропала наша деточка!

— Как пропала? — хлопая глазами, переспросил Шаир.

— Сбежала, — с тяжелым вздохом ответил амир Рахим. — Расстроила отца! И мать!

— Но куда? — спросил Шаир, чем вызвал еще один всплеск негодования Джахиры.

— Он еще издевается! Пришел посмеяться над нашим горем, бесстыжий ясминец?

— И в мыслях не было! — наконец додумался испугаться Шаир.

— Да что у тебя вообще было в мыслях, о порождение Яви?! — окончательно взъярилась амира. — Ты же соображаешь хуже человека!

Хотя амира была на голову ниже ростом, чем Шаир, сейчас она действительно пугала. Ибн-амир рогами чуял, как плещется вокруг невысокой синки магический огонь ее ярости, но склонился и покаянно ответил он вовсе не потому, что испугался. Просто амира Джахира высказала мысль, столь созвучную с его собственными.

— Ничтожный, на плечах которого утвердился трухлявый орех вместо головы, совершенно согласен с вами, — печально признал Шаир. — Воистину, даже человек может преподать мне уроки мудрости, ибо у последнего из людей ее будет больше, чем у меня.

— И нечего тут оправдываться! — возмутилась Джахира.

— Нет мне оправдания! — со всем душевным пылом ответил Шаир, приложив ладони к сердцу.

Но амира была неумолима.

— Даже не думай пытаться меня разжалобить! — вскричала она, наступая на несчастного ибн-амира.

Достойный Рахим, которому был хорошо известен нрав возлюбленной супруги, подскочил к Ватару с видом крайне обеспокоенным. Придворный алхимик же наблюдал за происходящим, отойдя в сторону и прислонившись плечом к шкафу с книгами.

— Благородный Ватар, — взволнованно обратился к нему амир, — думается мне, нам нужно вмешаться! Иначе моя дражайшая супруга, чего доброго, убьет вашего господина!

Ватар печально вздохнул. Влезать между двумя столь эмоциональными особами ему, при всей любви к Шаиру, не хотелось совершенно — и он искренне надеялся, что они все как-нибудь уладят сами, в подходящей для них и совсем не годящейся для него манере.

— Нет, убивать сиятельная амира его не станет, — заверил Ватар. — Это было бы вопиющим нарушением законов Чести, ведь ваша дочь объявила ему Кровавую месть — и родственники не вправе вмешиваться.

— Разумеется не стану! — гневно отозвалась Джахира. — Только уши оборву паршивцу!

— На что вы имеете полное право, — ответил Шаир и снова склонил голову, будто для того чтобы амире было удобнее ухватить его за уши.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а! За что мне это? За что? — завопила Джахира, от чего злосчастные уши у Шаира, стоявшего к ней слишком близко, заложило. — Зачем мне твои уши, поганец, когда пропала моя деточка, мой любимый цветочек, единственная моя доченька!

Тут амира упала в кресло и принялась горько рыдать.

— Она ведь жизни за пределами дворца не виде-е-е-ела! Добрая, наивная, она же там пропадет совсе-е-е-ем! Затопчут мой цветочек, обидят, сломают! О, Пресветлый Ата-Нар, как мне жить без моей Адили!

Едва она разразилась слезами, амир Рахим тотчас кинулся к жене, чтобы ее утешить. Шаир же, уже в который раз за последний день, почувствовал себя навем глубоко несчастным и растерянным. Он опустился на диван рядом с супругами и с горечью всплеснул руками:

— О бедная моя голова, лучше бы я сунул тебя в осиное гнездо, знай я, что ты принесешь столько горя! — сокрушенно изрек ибн-амир.

— Огонь души моей, мы найдем ее, непременно найдем нашу бедную девочку, — тем временем пытался успокоить Джахиру ее супруг.

— Она же там совсем одна-а-а! — продолжала рыдать амира. — Никогда, ни разу в жизни бедное дитя не оставалось без присмотра! Мой нежный цветок, моя ифрикийская орхидея! Ее наверняка уже кто-нибудь обидел! Какие-нибудь злоумышленники-и-и-и! Доченька моя-я-я...

С этими словами Джахира упала в объятья мужа и разрыдалась пуще прежнего. Шаир же сидел, пораженный словами Рахима ибн-Селима, внезапно осознав, что может искупить свою вину делом — и в ближайшее время.

— Я найду ее! Чего бы мне это ни стоило! — вдруг громко объявил он и вскочил с дивана. — Не плачьте, достойная амира! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть вашу дочь домой!

Адиля тем временем более всего беспокоилась о том, чтобы домой ее не вернули. К постоялому двору с подходящим ему названием "Приют школяра" она шла быстро и уверенно, помня о том, что ей нужно стараться беречь каждую минуту. Однако чем ближе она подходила, тем сильнее чувствовала, что силы покидают ее, а сердце сдавливает тяжелая тоска. Близость пристанища, столь необходимого ей после бессонной ночи и всего пережитого, была такой желанной, что она наконец-то позволила себе почувствовать собственную измученность, от которой тело казалось опущенным в воду, или даже в патоку, и принужденным одолевать всю тяжесть окружающего.

Прекрасные белые улицы Сефида теперь совсем не радовали глаз: бин-амира чувствовала себя совсем одинокой посреди чужого города, будто рыба, выброшенная из вод озера на сушу. Она утешала себя тем, что ей просто следует поспать, и станет лучше. И когда томная уличная жара сменилась душноватым воздухом тесного холла, у Адили даже закружилась голова от предвкушения скорого отдыха, который в нужный момент слаще меда и вожделеннее прохладного шербета в полуденный зной. Она спросила свободную комнату у приветливого навя, который был совсем по-домашнему одет только в ширваль и абайю, а меж его рогов скромно покоилась такия. Услышав цену, Адиля сунула руку в сумку за кошельком, но того на месте не оказалось. Бин-амира немного пошарила в сумке в тщетной надежде, что, может, он завалился глубже, а потом устроила серьезный обыск, вытряхивая, с позволения милейшего управляющего, свое имущество на высокий стол перед ним. Но кошелька в сумке не нашлось, так же, как не нашлось и глубоко запрятанных драгоценностей, которые уж точно не могли случайно выпасть сами.

Управляющий, так и не назвавшийся по имени, сочувственно предложил Адиле передохнуть и бесплатно выпить чаю, а потом, чуть успокоившись, обратиться к янычарам, но это ее никак не устраивало, и она, многословно поблагодарив доброго навя, пошла к выходу. Закусив губу, бин-амира лихорадочно пыталась найти выход, но пока не видела его совершенно. Оказавшись на улице и пройдя шагов двадцать, не замечая ничего вокруг, она наконец сообразила, что единственный момент, когда у нее могли вытащить не только деньги, но и украшения, случился на той улице, где жила старая навка — когда той стала плохо, и Адиля надолго оставила свои вещи без присмотра. Тут же ее охватило отчаяние: она прекрасно помнила, что тогда вокруг не было ни души и некому было даже помочь ей привести старушку в чувство. Впрочем, бин-амира не была бы собой, если бы сдавалась так просто — она почти сразу спохватилась, что кто-нибудь мог смотреть в окно, либо же, что верней, злоумышленника могли увидеть старуха и ее дочь. Как бы то ни было, стоило попытаться — и Адиля сломя голову кинулась обратно на ту же улицу, с которой пришла сюда.

Сердце билось отчаянно, но она старательно отгоняла от себя мысли о том, что времени осталось слишком мало, что ее скоро обнаружат и уже совершенно неважно будет, кто видел и кто не видел, как ее обокрали. В голове мелькали бессвязные картины того, как ловчий маг спутывает ее невидимой сетью, словно дикую птицу — и вот уже она стоит перед отцом, пытаясь оправдаться, как искажается в горе лицо его оттого, что дочь разрушила его планы. Все это было совершенно некстати, и Адиля бормотала себе под нос: "Нет-нет, я поймаю его, этого паршивца с моими деньгами, и успею скрыться! Точно успею!"

Озираясь вокруг, будто лань, загнанная охотниками, в тщетных поисках случайных свидетелей, бин-амира добежала до дверей нужного дома и принялась настойчиво стучать. Ответом ей была тишина. Адиля решила, что раз обе женщины чувствовали себя дурно, они могли попросту уснуть, и постучала громче. Из дома снова не донеслось ни звука. Она принялась колотить в дверь что есть силы — и стучала до тех пор, пока пробегавший мимо мальчишка не крикнул ей:

— В этом доме никто не живет, малика!

Адиля застыла, не в силах сразу понять смысл сказанных им слов, и ей показалось, будто сердце подпрыгнуло вверх и камнем застряло в горле.

— Как никто?.. — не своим голосом спросила она.

— Никто, малика. Дом пустой стоит, давно, — охотно подтвердил свои слова мальчишка.

— Не может быть... — только и смогла ответить бин-амира — и тут же, почувствовав, что собственные ноги отказываются держать ее, тяжело осела на ступеньки крыльца.

Ее обманули. Коварно, подло, бесчестно. А она поверила, попавшись на удочку злоумышленников, как сурок попадает в смертельные объятья притаившейся за камнем змеи. Любящее материнское сердце амиры Джахиры словно чуяло нависшую над ее драгоценной дочерью беду: Адиля и подумать не могла, со всей щедростью своей души предлагая помощь нуждающемуся, что перед ней — всего лишь мошенники, только и ждущие, чтобы воспользоваться ее наивностью и добротой.

Теперь уж никакая, даже самая робкая надежда, не сдерживала ее горя, и слезы хлынули наружу, капая на одежду со щек и носа. Все было зря. Все попытки найти лучший выход из сложной ситуации разбились о банальную корысть, и скоро Адилю найдут, а потом доставят родителям, которые наверняка посадят ее под замок и будут искать любые способы остановить месть. Хотя это было лучшее, что только можно придумать! Нарушить только-только установившийся мир между странами было бы делом гнуснейшим, и стать повинной в таком бин-амира не могла. Но и выйти замуж за навя, уколовшего ее так больно, в самое сердце, в котором уже давно притаилась горечь, было немыслимо. Действительно, лучше уж Адиле было умереть самой страшной смертью, чем прожить жизнь с тем, кто мог бы язвить ее своими словами постоянно. Бин-амире достало и того, что в ее детстве был навь, презиравший ее и непрерывно попрекавший тем, что она не желает учиться, излишне полагаясь на свое высокое происхождение.

Справедливости в этом, как и в проклятых бейтах ибн-амира Шаира, не было ни на грош, но когда ты еще не получил взрослого имени и очень хочешь вырасти достойным навем, словам своих наставников веришь, наполнены ли они живой водой мудрости или ядом завистливых оскорблений. Ияд ибн-Ахмет, учитель фехтования, был гулямом и сыном гуляма. Отец его за достойную службу у амира получил из рук своего повелителя право зваться маликом и титул эфенди. Однако Ияд не гордился истинными заслугами отца, лишь все время страдал оттого, что друзья его были более благородны происхождением, нежели он сам. Капли этой зависти, тщательно взлелеянной и так же тщательно укрываемой от других, прорывались лишь в досаде и могли показаться верным поучением, если бы не ранили так сильно. Ведь зависть не знает справедливости и бьет слепо, наотмашь.

Потому весь период обучения владению саифом Адилю преследовали жалящие замечания учителя. "Не думает ли благородная бин-амира, что враг на поле боя склонится пред ее титулом и сложит руки, пока она столь медленно и неловко выполняет замах?" — едко вопрошал Ияд, стоило бин-амире слегка замешкаться при освоении нового приема. "Вижу, кто-то боится замарать свои белые ручки", — слышала Адиля, когда ей было тяжело опираться о землю ладонями, саднящими от мозолей, выполняя упражнение. Иные ученики порой могли получить от наставника снисхождение — но только не она. "Неужто высокородная решила прикрыться своим происхождением вместо саифа?" — доносилось до ее ушей, стоило ей пропустить удар, и слова били куда больнее тренировочного меча. Как ни старалась Адиля если не заслужить одобрение, то хотя бы добиться прекращения бесконечных издевательств, у нее не выходило ничего.

Будь она старше и имей больше понимания жизни — может, уже тогда пришло бы в ее светлую голову, что глаза Ияду кололи не ее ошибки, а ее происхождение с прилагающимися к нему фамилией и титулом. Однако бедная бин-амира долго была уверена, что ей от природы не досталось ни малейших способностей к овладению оружием, и столь достойным воином, каким была ее мать, ей не стать никогда. Оттого, что она подводит Джахиру, которая так гордится своей единственной дочерью и возлагает на нее самые большие надежды, было еще горше, и Адиля часто после уроков фехтования убегала в какой-нибудь дальний угол дворцового сада, чтобы поплакать там в одиночестве, не желая никому показывать своей слабости. Ей казалось, что она и без того продемонстрировала ее достаточно на занятии, испортив все, что только можно было испортить.

Только спустя время, когда, уверенная в своей бездарности, без особой надежды бин-амира взялась обучаться владению катаной у мастера из Сина, Адиля открыла, что в состоянии сражаться вполне сносно и не вызывая излишних нареканий. Боевым магом ей стать удалось, но боль и сомнения в себе успели поселиться в душе бин-амиры, и никто не догадался вызволить их оттуда. Зато Шаир своими бейтами попал именно в эту, так до конца и не затянувшуюся, рану, и Адиля, не могла даже представить, как можно жить, снова подвергаясь столь унизительному отношению.

А теперь, когда она так глупо попалась на чужой обман и ничего не может поделать с этим, ее не ждало ничего, кроме позора и снедающего чувства вины. Адиля знала своих родителей — и понимала, что те скорее согласятся пойти против Чести, чем подвергнуть ее опасности. Оттого и пошлют за ней лучших ловчих, а потом посадят под замок. И она будет виновна в бесчестьи родителей, не добившись при этом ничего. От этой мысли сделалось так больно, что бин-амира зарыдала с новой силой — и вдруг почувствовала, как на ее плечо мягко легла чья-то рука. Адиля и сама не поняла, чего так напугалась — только вскочила с крыльца резвее лани, едва не отпрыгнув в сторону. И даже перестала плакать от неожиданности.

— Ну что ты, милая! Не бойся меня! — рядом с ней стояла полная навка с добродушным лицом. — Чего стряслось у тебя, что ты так убиваешься? Приехала к кому-то и никого не нашла?..

— Нет, — глухо ответила бин-амира и вновь опустилась на ступеньки.

— Меня Лучик позвал, ты, вроде, говорила с ним. Чем помочь-то тебе, родная?

— Ничем мне уже не поможешь, — в отчаянии ответила Адиля и закрыла лицо руками.

— Да нет, живая вроде, руки-ноги-голова на месте, — не согласилась навка. — Коли живая — всегда что-то сделать можно.

— Не на месте у меня голова! Поверила этим, — Адиля ткнула в пустующий дом, — а теперь всё! Всё-о-о-о!

Она снова зарыдала.

— Ох ты, боже мой, да что за беда такая! — Навка беспомощно оглянулась, а потом сунула Адиле в руки платок, не слишком хорошей ткани, зато совершенно чистый. — Вытри личико, а то у тебя краска по лицу течет! И платье свое замарала, дорогое поди!

— Ы-ы-ы-ы-ы! — бин-амира взяла платок и снова принялась рыдать, уже в него. Она ощущала, что весь мир ополчился против нее, даже собственный макияж, а потому выводила все громче: — Ы-ы-ы-ы-ы-ы!

Не зная, что еще тут можно поделать, навка приобняла рыдающую Адилю и принялась приговаривать:

— Ну-ну, ну-ну, — пока та не стала рыдать хоть немного тише. И тогда уж решилась снова спросить:

— Да кто ж тебя и чем обидел, козочка ты бедная?

— Ник-кто м-меня н-не оби-идел, — сквозь всхлипы вымолвила Адиля. — Ук-к-ра-а-али-и-и-и...

Мысль о том, что у нее теперь совсем нет денег и пойти ей некуда, заставила бин-амиру зарыдать с новой силой.

— Господи, да что украли-то? Или кого? Вещи твои, вроде, на месте... Кошелек, чтоль, вытащили?

— Ы-ы-ы-ы. Да-а-а, — Адиля была рада, что женщина догадалась сама и не придется пока ничего больше объяснять.

— Ох, горе-то какое! Ты, вижу, издалека приехала, хоть и по-нашему хорошо говоришь. Но дом-то тебе этот злосчастный зачем понадобился?

— Я... мне... они... — бин-амира сделала глубокий вздох — и все же попыталась объяснить, что стряслось: — Я думала, они тут живут, а они не живут — и кошелек пропал!

— Вот же негодяи! — возмутилась навка, начав наконец понимать, в чем дело. — Плуты и мошенники!

— Они... такие ми-и-илые-е бы-ы-ли-и... ста-а-арушка-а-а, — от обиды несчастная Адиля расплакалась в который раз.

— Ой, на то они и плуты! Чтоб притворяться. Они и след свой подделывать умеют так, что никакой ловчий потом не найдет. Ищи-свищи!

Эти слова навки вызвали у бин-амиры очередной приступ рыданий. Вот, даже мошенники могут спрятаться, как надо — а она совсем ни на что не способна. И отыскать их не способна тоже.

— Как тебя зовут-то, козочка? — с участием спросила навка, и Адиля едва не назвала своего настоящего имени, но спохватилась и сказала:

— Линь, но мама звала меня Ятима.

— Сиротка бедная, ох! А меня Фатимой кличут. Пошли ко мне что ли, хоть водички попьешь, успокоишься, расскажешь, что да как, толком. Я тут совсем рядышком живу. Да ты не бойся меня, Ятима, не все ж нави такие мошенники!

— Да у меня и красть больше нечего, — вздохнула Адиля и покорно потопала вслед за навкой, которая, не задумываясь, взяла ее за руку и потянула за собой, будто маленького ребенка. Да так она себя и ощущала сейчас: как маленький и очень растерянный ребенок, которому просто хотелось, чтобы его утешили, а Фатима была похожа на того, кто способен это сделать.

— Ну, вот мы и пришли, — вскоре сказала навка, махнув рукой вперед и влево — и сердце Адили забилось в нежданной надежде.

— Так у вас что же, кузня? — робко спросила она.

— Само собой, козочка. Я — кузнеца жена. Его сейчас дома нет, так что в тишине посидим, никто стучать не станет. Я-то привыкла, конечно...

Из последних сил Адиля напрягла свои рога — очень уж она была измучена — и смогла почуять то, чего так ожидала и одновременно боялась не найти. Не всякий кузнец имел дело с артефактами: работа эта была тонкой и сложной, только для лучших мастеров.

— Хороший кузнец ваш муж, — улыбнулась Адиля, чувствуя, как с души у нее будто свалился камень: хотя бы на время она сможет спрятаться здесь. Вокруг такого скопища артефактов магический фон достаточно сильный, чтобы сбить со следа шаярских ловчих.

— Это ты с чего взяла? — хмыкнула Фатима и тут же разулыбалась, догадавшись: — А-а-а, рогами почуяла, козочка. Ну, что есть, то есть: один из лучших в городе.

Когда они вошли в дом, Фатима сразу принялась хлопотать с блестящим медным чайником у плиты. Адиля ни разу в жизни не видела таких крошечных печек с маленькими плитами: все, что ей доводилось видеть — в дворцовой ли кухне, в охотничьем ли домике — было куда менее сжатым и тесным. Впрочем, Фатиме места, судя по всему, хватало, и вскоре она подала горячий ароматный чай, разлитый по толстым глиняным пиалкам, украшенным белой и синей глазурью. Все это было для Адили ново и необычно, и она с интересом рассматривала кухню с потертыми тонкими ковриками, кинутыми на деревянные скамейки, чтобы было мягче сидеть, с тонкой тканью на окне, чтобы не залетали насекомые, с чугунными и медными кастрюлями — и увиденное казалось ей очень уютным.

Тут жили хорошо и радостно и получали не меньше удовольствия от жизни, чем нави, живущие во дворце. Возможно, ей просто так показалось оттого, что она хоть ненадолго перестала переживать, что ее найдут, или же оттого, что хозяйка радушно пыталась накормить ее то супом, то печеньем, то фруктами и не пыталась сразу расспросить обо всем. Как бы то ни было, Адиля расслабилась и смогла наконец, начать рассказывать. И как ее провели, и заранее сложенную историю о своей предыдущей жизни. Тетушка Фатима слушала очень внимательно. С интересом, но безо всякой навязчивости расспрашивала о подробностях, то и дело сокрушалась о превратностях жизни "бедной козочки" и подливала в пиалку чай — со столь благодарным слушателем рассказ давался бин-амире чем дальше, тем легче.

— Матушка моя была из Сефида, а отец — синцем, после свадьбы она переехала к нему, в дальний незнакомый край. Он был ронин, вольный воин, не на службе у правителя — у вас тут таких и нет...

— Вольные ловчие есть, — задумчиво отозвалась Фатима, и Адиля невольно вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Тем более что ей в очередной раз подлили чаю, а его аромат успокаивал сам собою. Она сделала большой глоток и продолжила:

— Умер отец рано, я еще не успела получить взрослого имени...

— Ох, сиротка ты несчастная! Какая беда! — сокрушилась Фатима.

— С тех пор у меня два имени — синское и то, которое матушка дала. Я к нему привыкла, так что зовите меня Ятимой, на вашем языке, вам так удобней будет.

— Ятима так Ятима, — согласилась женщина. — Ты, может, хоть пишмание покушаешь? Это сласть такая, у вас в землях Син, небось, даже не слыхали. Очень вкусное пишмание, хорошее! Сама готовила!

Адиля отрицательно помотала головой: есть сейчас не хотелось вовсе. Хоть она и несколько успокоилась, ей все же казалось, что даже нежнейшее, как пуховая перина, пишмание сейчас не полезет ей в горло.

— У нас был свой клочок земли, отец расстарался, купил для нас с мамой, чтоб не скитались вслед за ним от хозяина к хозяину. Ну, вот с ним неудачно и вышло: на него сильно зарился сосед...

Тут Адиля, не особо переиначивая, пересказала историю одного земельного конфликта, прочитанную ею среди прочих судебных дел. Были в нем и обвинения, что абрикоса, растущая на краю одного сада, кидает свои плоды на землю другого и тем портит ее, окисляя, и обвинения в переносе забора, и прочие детали, врезавшиеся в память от удивленного осознания, сколь мелочными и склочными бывают нави.

— Так что отношения совсем не сложились. А как мама умерла, стал сей тип усердно сватать меня за своего сына. Сами понимаете, вот уж к кому совсем не хотелось идти в семью. И ведь давят! С одной стороны — судью подговаривают, чтоб им чуть не половину участка перевели, как будто он правда испокон веку их был, с другой — меня, мол, иди замуж, пока предлагаем по-хорошему.

— И защитить некому беднягу!

— Некому, — вздохнула Адиля. — Надо было, конечно, поехать правды искать в столицу, а я вот не выдержала, взяла деньги, какие были, да и решила посмотреть на родину матери, развеяться, а там уж думать, что дальше делать. Может, выучиться чему и стать самой себе хозяйкой — все лучше, чем за нелюбимого идти. А тут все украли — и домой не вернешься!

— На другой-то континент! — поддакнула Фатима. — Бедняга ты!

Адиля покивала. Принимать сочувствие к выдуманной истории отчего-то было очень легко: она, конечно, постаралась, чтобы в ее рассказе было поменьше сходства с настоящей жизнью, оставленной в прошлом — но все же среди зарослей фантазий были посеяны зерна истины. Бин-амира и вправду не хотела идти замуж за нелюбимого, противного всему ее существу навя. И защитить ее было некому. Да и без родителей она осталась в действительности, хоть они и были живы, да продлит Всемилостивый их дни. Адиля печально вздохнула, устремив взгляд на остатки чая в пиале — и тетушка Фатима ответила ей сокрушенным вздохом.

— Вот что, козочка, — вдруг решительно сказала она. — Оставайся-ка ты пока тут! Место у нас есть — с тех пор, как старшие дети выросли да разъехались своими семьями жить — так что ты нас не стеснишь. А отпустить тебя одну да без денег я попросту не могу.

— А... Разве так можно? — бестолково спросила бин-амира, и Фатима тепло ей улыбнулась:

— Да кто ж нам запретит, дитятко!

Адиля посмотрела в ее доброе лицо и молча кивнула, ощущая, как на ее глаза снова наворачиваются слезы — теперь уже от благодарности. Фатима тут же притянула ее к себе, обняла и повторила:

— Оставайся тут. Чай мы не люди какие, чтоб сиротинушку заставлять на улице ночевать.

— Вы так добры, — только и смогла вымолвить бин-амира, которую вновь переполняли чувства.

— Пойдем, милая, покажу тебе, куда идти — и отдыхай.

Комната, которую тетушка Фатима отвела Адиле, была на втором этаже — в дальнем от кузни конце маленького дома: заботливая навка постаралась, чтобы гостью поменьше беспокоил шум. Здесь царил такой же незатейливый уют, как и в кухне: из всей мебели — деревянный сундук, умывальник, простой письменный стол, такая же подставка для книг да кровать с кованой спинкой. Спинка эта, впрочем, была работы изящной и непростой, так что бин-амира сразу поняла, что кузнец делал ее сам. Все кругом было застелено ковриками и покрывалами, а лежащие на кровати и сундуке подушки оказались красиво расшитыми цветной шерстью — видно, самолично тетушкой Фатимой или кем-то из ее дочерей. В окно заглядывала ветка инжирного дерева, сейчас покрытая маленькими, еще не созревшими плодами.

Хозяйка сказала Адиле, что она может сложить свои вещи в сундук и распоряжаться тут всем, как ей будет угодно, и вышла, тихо затворив дверь. Бин-амира, однако, поняла, что сил ей сейчас едва хватит на то, чтобы умыться и раздеться — и вскоре упала на кровать, бросив свое тончайшее шелковое ханьфу прямо на полу. "Благодарю тебя, о Всеблагой Огонь, — думала она, засыпая, — что не оставил меня в трудную минуту, дал мне защиту и направил мой путь. Я вижу, что тебе угоден мой выбор и избранная мною судьба". С этими мыслями она погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Глава четвертая, в которой слушатель знакомится с ловчим магом Джабалем и больше узнает о Кровавой Мести, а бин-амира Адиля находит себе полезное занятие

Джабаль бежал ровно, дыша размеренно, как хороший скакун, которого всадник не поторапливает, но позволяет двигаться с собственной скоростью. Нет смысла мчаться на пределе сил, когда ты не спешишь по наисвежайшему следу в надежде схватить преступника прямо за углом. А этот след скорее можно было назвать протухшим, как позавчерашний плов, который забыли выставить на холод и теперь старательно напичкали чесноком, придавая видимость съедобности.

Потому Джабаль бежал не слишком торопливо, прикидывая, что след ведет чуть левее переулка Захриве, но не настолько, чтобы стоило срезать путь: можно потом завернуть левее по Кахувада, а там — видно будет. Цель чуялась близко. Он решительно побежал по дугообразному Захриве, привычно и ловко огибая прохожих. Дальше след тянулся на шумную и многолюдную Сафарджали — и ловчий, не сдержавшись, досадливо фыркнул. Даже в переулке держать след вроде этого было не так уж просто, а на Сафарджали он мог и вовсе затеряться. Впрочем, Джабаль упорно продолжал свой путь, ибо, сдавайся он легко перед лицом трудностей, не смог бы добиться и малой толики успеха в своем деле. Да и, пожалуй, вовсе не стал бы ловчим магом: спокойствие, необходимое ловчему, мало кому из навей достается от рождения, а у Джабаля его не было совершенно.

Оказавшись на Сафарджали, он сосредоточился на следе насколько мог сильно, отрешившись от остального: улицу Джабаль знал как свои пять пальцев и, если бы понадобилось, мог бы пробежать по ней с закрытыми глазами. Нужное ему свечение приближалось с каждой минутой — и вскоре ловчий заметил впереди себя тех, к кому его влекло чутье. Точнее, он заметил два пестрых разукрашенных зонтика, от которых расходились волны экзотических синских одеяний, перетянутых широкими поясами. Местные зонтов не носили, однако синки, непривычные к здешнему палящему солнцу, приезжая в амираты, часто расхаживали с ними по улице. "Почему их двое?.." — подумал Джабаль, почти нагнав свою цель. В груди кольнуло досадой: это снова могла быть ошибка, уже в который раз. Почти наверняка, ведь две синки — не одна, которую он ищет.

Джабаль обогнал дам и, оглянувшись, увидел, что цвет кожи одной из красавиц голубой, а старшая и вовсе бирюзовая. Не они! Ожидаемое крушение очередной не слишком смелой надежды. Не выдавая своего интереса к синкам, Джабаль пробежал чуть дальше и свернул в ближайший проулок, где замедлил шаг. Он справится с этим! Справится! Да что за человечье явление! Невозможно так долго ошибаться и не злиться из-за этого!

Джабаль пнул камень под ногами, стукнул кулаком по собственной раскрытой ладони и принялся выпускать и втягивать когти, пытаясь прийти в себя. Наконец он прислонился спиной к стене, протяжно вздохнул и устремил взгляд наверх, на кусок аквамаринового неба, проглядывающего между стенами домов. Теперь все нужно было начинать сначала — в который уже раз. Человек знает сколько шляться по улицам Сефида в попытках снова встать на след, поймать этот след — который отчего-то никогда, ни при каких обстоятельствах, не бывает свежим, бежать, пытаясь не потерять ускользающую ниточку связи с той, которая ему нужна. Джабаль повторял все это раз за разом, множество раз — и все было тщетно. Он находил кого угодно, кроме шаярской бин-амиры.

Временами ему начинало казаться, что чутье ловчего покинуло его. По счастью, находились и другие дела, с которыми он справлялся вполне успешно. И это вселяло надежду, что уж следующая-то попытка найти Адилю окажется удачной. Но увы — он снова и снова ее не находил, и от этих бесплодных попыток проникался к своей цели чувствами весьма разнообразного толка. Раздражением — за то, что она не находится, и уважением — за то, что ухитряется так долго скрываться, нетерпеливым желанием наконец увидеть ту, которую он только чуял магией и странным ощущением, что они уже почти породнились благодаря затянувшимся поискам. Он определенно думал о ней слишком много, так что пурпурные синки заполоняли его сны и чудились в реальности. Немногие настоящие навки нужного цвета, которые ему все же попались, на поверку оказывались совершенно не теми, и это повергало в разочарование, похожее на плавающую в нижней части груди томную ледышку. Иногда ему казалось, что он просто сочинил загадочную потерянную бин-амиру другой страны и она не существует, потому-то поиски столь безуспешны.

Джабаль тряхнул головой, потер в руках волосинку потерянной бин-амиры и снова напряг рога. Тонкий запах гниющего жасмина указывал вперед и направо. В этот раз долго идти не пришлось: выскочив из переулка, он пробежал прямо через два перекрестка — и оказался на небольшом треугольном пятачке, по недоразумению носящем гордое наименование "площадь". Место, впрочем, было оживленное: на одной из сторон треугольника располагалась чайхана, на другой — булочная, и в оба заведения непрестанно тек ручеек голодных и изнывающих от жажды посетителей. Оказавшись здесь, Джабаль едва не сбился со следа, но, собравшись, почуял его снова — тот вел прямо в чайхану. Он понял, что его вновь постигла неудача, едва войдя внутрь: никаких синок и вообще никого с пурпурной кожей внутри не было. Только за одним из ближних столиков сидела высоченная персикового цвета девица в форме гуляма. Боевой сахир, разумеется, как и все гвардейцы — но совершенно не тот, который был нужен Джабалю.

Ловчий едва не сплюнул на пол и вышел, потирая чело рукой. Те, кого он находил, были настолько приблизительно похожи на цель, что это казалось утонченным издевательством. Остановившись на тротуаре, Джабаль оглянулся, не примерещится ли где синка, ускользающая за угол и, убедившись, что вокруг ходят исключительно обычные ясминцы по своим несложным делам, пару раз вздохнул и прикинул свои силы. По всему выходило, что он уже слишком устал, но если не жалеть себя, можно сделать последнюю попытку. Не больше. И так утром рога будут болеть, как с похмелья. Да какая, к людям, разница! Он уже весь болел этим поисками, так что градусом головной боли больше или меньше — не имело значения. И он вновь сосредоточился на волоске бин-амиры.

След сейчас едва ощущался, и сперва Джабаль подумал, что дело в усталости и он зря решился на последнюю попытку, но когда он двинулся в нужную сторону, ощущения понемногу, по капле стали обретать четкость, и ловчий понял, что в этот раз ему придется преодолеть немалое расстояние, потому что тот, кто ему нужен, сейчас далеко. Он выровнял дыхание и легко, петляя между прохожих, побежал вниз по улице. Джабаль знал, что ниже она уходит сильно вправо, поэтому, чтобы не потерять след, ему придется срезать через переулок. Впрочем, тот был широким, и ловчий совсем не ожидал, что ему придется столкнуться с затруднениями. Однако шум и крики он услышал еще до того, как свернул за угол и оценил серьезность случившегося происшествия.

— Ах ты человек и сын человека, да покарает тебя сам Ата-Нар своей огненной дланью! Ты заплатишь за мой навес, который должен был прослужить еще годы, если бы не ты и твоя тупость! — раздался издали визгливый женский голос.

— Побойся пресветлого Всеотца, женщина, разве я виноват в том, что тут уперся этот вылитый ишак в форме верблюда? Он виновен в гибели твоего навеса, с его хозяина и спрашивай!

Джабалю стало любопытно, и он поспешил вперед, чтобы увидеть толпу зевак, окружившую место, где произошло трагическое столкновение тележки с напитками, верблюда и навеса для сушки фруктов, упавшего с дома прямо на тележку.

Шум стоял невероятный, нави громко спорили, кто виноват, но время от времени всех перекрикивал возмущенный и недовольный верблюд, которому мешали добраться до полузавяленных фруктов на навесе. Пробраться через эдакую толпищу было мудрено. Джабаль понял это быстро: не то чтобы подобные вещи случались на улицах белоснежного Сефида сплошь и рядом, однако куда чаще, чем хотелось бы — особенно ловчему, которому нужно двигаться быстро и не терять след. Любое промедление здесь могло обречь на провал всю погоню. Так что, бросив всего один опытный взгляд на спорящих навей, ловчий принялся оглядывать стены соседних домов, выискивая обходной путь. Кроме этого переулка ему было негде пойти по следу, и если было невозможно сделать это внизу, всегда можно было сделать это поверху. Вскоре Джабаль уцепился за другой, неповрежденный навес и, подтянувшись на руках, ловко запрыгнул на толстую балку. Оттуда он перескочил на окно, а с него — на маленький балкончик третьего этажа, откуда можно было дотянуться и уцепиться когтями за карниз, чтобы взобраться на крышу.

Разумеется, его увидели, двое мальчишек засвистели, а из окна дома напротив заорали:

— Ты куда полез, паршивец!

— Я тут всего лишь пробегусь, вы и не заметите, — на ходу уверил Джабаль и побежал действительно аккуратно, не сбивая по пути ни сушащегося белья, ни матрасов, ни растений, ни инструментов, ни прочих вещей, которых хватало на плоских крышах, традиционно используемых, как еще один открытый этаж. Большей частью он бежал по бортикам, на которых обычно ничего не стояло, а потом, лучше ухватив направление, решил, что может срезать путь, перемахнул в узком месте на противоположную сторону и, перебежав крышу до противоположного края, спрыгнул на дерево, чтобы спуститься уже в другом переулке, где на его маневр не обратили никакого внимания. Возможно, оттого, что все любопытствующие стянулись туда, где продолжал возмущаться недокормленный верблюд.

Вскоре Джабаль выбежал на очередную оживленную улицу, но ему надо было дальше, вперед — так что он пересек ее наискось и снова нырнул в переулок, длинный и извилистый, как пустынная змея. По счастью, его изгибы выводили ровно туда, куда было нужно ловчему магу, а именно — на площадь Трех Кипарисов. Называлась она так по той простой причине, что с одного из ее концов росли три высоких и тонких, как свечки, кипарисовых дерева. Здесь Джабаль остановился, прислушиваясь к ощущениям в рогах — ему, со всей определенностью, было нужно забрать левее, и цель его была теперь намного ближе, чем раньше. Дурной запах жасмина окутывал его, будто он влез головой прямо в цветочный куст.

Пройдя налево, Джабаль вышел к типичной синской лавочке, на вывеске которой был вырезан машущий лапкой деревянный кот и, вздохнув, вошел туда. Лавка была разномастной: на низеньких прилавках лежали как мелкие сувениры, так и продукты, а сгорбленный невысокий пурпурный старичок синец, кивая головой и кланяясь, принялся вежливо спрашивать:

— Сё зилаете? Сё зилаете, господин?

Джабаль беспомощно оглянулся, но кроме продавца в лавочке никого не было, и он понял, что именно к старому синцу и вывело его чутье. И это была самая позорная ошибка из всех, что ему доводилось совершать в бытность свою ловчим магом. Прямо напротив него на прилавке качала головой синская фарфоровая безделушка — собачка с курносой печальной мордой. И Джабалю на какие-то мгновения всерьез показалось, будто дурацкая игрушка укоряет его за то, что он ни на что не годен. "Да к людям это все!" — выругался он и едва ли не бегом выскочил из лавки обратно на улицу. Сейчас ему всерьез хотелось, чтобы все синцы и все боевые маги в этом городе, кроме бин-амиры Шаярии, провалились в Ледяную Бездну — тогда, может статься, ему бы удалось ее отыскать.

Возможно, не удались Джабаль столь поспешно, он встретил бы цель своих многодневных поисков прямо сейчас, так как бин-амира как раз в этот момент направлялась в лавочку достойного господина Цы, после настоятельных рекомендаций тетушки Фатимы. И это была бы совсем другая история. Но они разминулись, в тот день даже не узнав, как близка была к осуществлению поимка беглой бин-амиры, столь желанная для него и нежеланная для нее.

Пожалуй, на этом месте рассказчику стоит оглянуться назад и объяснить драгоценному слушателю, что произошло за те две декады, на которые мы оставили нашу героиню. В первые пару дней своего житья в доме кузнеца Адиля толком не понимала, что ей делать и как быть дальше. О том, что ее перестанут искать так быстро, не могло идти и речи, так что отходить далеко от кузни она попросту боялась. Заботливая тетушка Фатима понимала это на свой манер, уверенная, что у бедняжки Ятимы все еще сердце не на месте из-за всего, что с ней произошло, так что она теперь и нос за порог показать боится в этом городе. Стараясь развеять тоску синки, как умела, Фатима время от времени придумывала ей несложные, но полезные дела — по большей части такие, чтобы гостья могла быть подле хозяйки и вести с ней приятные беседы обо всем на свете. Нужно заметить, Адилю это и вправду успокаивало — пока руки были заняты перебиранием бобов ("Сухонькие и черные клади вот в эту миску, а остальные сюда ссыпай, совсем нетрудно", — говорила Фатима), а голова и рот — беседами о каждодневных заботах и радостях жены кузнеца и ее соседей, дурные мысли отступали, и бин-амире становилось спокойней и легче. Жизнь не самого богатого района Сефида, населенного ремесленниками и мелкими чиновниками, живо интересовала Адилю: ей никогда не доводилось видеть этого так близко, и все в жизни простых навей казалось ей новым и увлекательным.

Кроме всего прочего, помощь тетушке Фатиме позволяла бин-амире не чувствовать себя совсем уж нахлебницей в доме, где ее так радушно приютили. Так что на любую просьбу она соглашалась с радостью и выполняла ее со всем возможным старанием и усердием. Поэтому, когда Фатима попросила отнести своему мужу в кузню кувшин прохладного айрана — утолить жажду между работой — Адиля охотно кивнула, подхватила кувшин и понесла его из кухни в другой конец дома, откуда сейчас доносился мерный стук. Надо сказать, с самого начала хозяина дома Барияра ибн-Хадида Адиля робела. Он не казался страшным или даже пугающе массивным: среднего роста навь, в домашней одежде, а не с молотом в руках, он выглядел обычно, но дело было не в этом. Просто Адиля обнаружила, что стесняется того, что поселилась у него в доме как чужачка, которую сам он не звал, и она ему — никто и низачем тут не нужна. С тетушкой Фатимой было иначе: она так вовремя вытащила бин-амиру из пучины отчаяния, что воспринималась навем близким. А мы же не спрашиваем себя, зачем мы нужны нашим родственникам? Они нам даны, и этого достаточно. Но, несмотря на всю свою робость, прятаться от кузнеца Адиля вовсе не собиралась. Более того, увидеть кузницу поближе казалось ужасно интересным делом, так что выполнила поручение она с пребольшим удовольствием.

Адиля уже заглядывала сюда пару раз, проходя мимо, но одно дело взглянуть вполглаза от дверей, и совсем другое — оказаться прямо в кузне и рассмотреть все внимательней. Да еще и увидеть самого Барияра за работой — тем более кузнец как раз сейчас колдовал над очередным артефактом. А это было зрелищем более редким и удивительным, нежели изготовление хорошего клинка, за которым тоже не в каждой придорожной кузнице понаблюдаешь. Так что, оставив кувшин на столе и быстро проговорив: "Тетушка Фатима для вас айран передала", — Адиля задержалась, с любопытством оглядываясь вокруг. Барияр ибн-Хадид воистину был мастером на все руки, и найти у него можно было множество удивительных вещей. Помимо оружия и доспехов — бин-амира оценила их взглядом боевого мага и нашла, что они весьма хороши — в кузне стояла скамья на кованых ножках, красиво увитых чугунными листьями, а к стене прислонилась оконная рама, из тех, в которые потом вставляют разноцветное стекло. Пока она была пуста, кузнец лишь выковал основу для будущего витража, но птица с широким, похожим на веер, хвостом, в окружении цветов уже была так прекрасна, что Адиля на время ей залюбовалась.

А потом осторожно глянула в сторону кузнеца, сейчас ловко орудующего маленьким молоточком. Она знала из книг: это означает, что артефакт почти завершен, и скоро Барияр закончит свою работу. Конечно, сейчас самое время было бы выйти и не мешать мастеру, но Адиля наоборот замерла, завороженно наблюдая, как сплетается огонь магический с огнём навским, обретая свою окончательную форму в отковываемой заготовке. Весь артефакт был как будто опутан тончайшими огненными нитями, которые под точными, умелыми касаниями инструмента меняли форму и направление, спаиваясь в прочную сеть, врастающую в плоть артефакта. После, уже остыв, она перестанет быть видимой, ее можно будет лишь почуять рогами. Но пока — прямо в этот момент — перед глазами бин-амиры горела огнем созданная руками кузнеца сила артефакта.

Молоточек стукнул еще несколько раз, а потом замер — и бин-амира даже вздрогнула, поняв, что Барияр повернулся к ней. Правда, увидев на его лице широкую и радушную улыбку, облегченно выдохнула.

— Да ты не робей, — пробасил кузнец. — Не видала никогда такого, да? Подходи ближе, смотри в оба — и вправду нечасто увидишь.

— Я... не помешаю?.. — замявшись, уточнила Адиля.

— Кому ж такой взгляд помешать может! Мастеру такой взгляд только в радость — когда работа твоя нравится, то и работается легче. Вон там возьми скамейку, присядь — удобней будет. И смотри на здоровье. За погляд денег не берут.

И Барияр продолжил выстукивать на заготовке магическую сеть, которая сперва проявлялась, но от следующих ударов уходила вглубь.

— Слоеный получается, правда слоеный, как пирожок, — невольно прошептала Адиля, заметив, как сеть снова и снова вызывается ударами и уходит внутрь будущего артефакта.

— Заметила, да? Ну так, а как же иначе в артефакте магия не выветривается? Так что тут нужны и основа, и главные плетения, и закрепитель, серьезную работу делаем, не игрушки! — объяснил кузнец.

— Я немножко читала, ну так, между прочим, но из книги не поняла, как точки силы не накладываются друг на друга и держатся на разном расстоянии. Это ударом задается, что ли?

— Э, нет, тут все похитрее! Думаешь, на что расстойка амулету нужна? — весело ответил Барияр.

— На что?

— Вот когда он выстаивается, то первоначальные плетения, привязанные к разным металлам сплава, и создают места опоры. Будто маленькие ловушки, которые улавливают точки силы. У них там свое равновесие, и главное сейчас — его не нарушить!

— Потрясающе! — искренне выдохнула Адиля.

— Ты вон там в корзинке глянь, — кузнец кивнул под стол слева от себя. — У меня там неудачные поделки валяются... Выкинуть жалко. У тебя рога должны быть хорошие — почуешь, как там магические токи не в ту строну идут и завихряются. Так еще понятней станет.

Бин-амира с охотой покивала и достала корзинку. Разглядывать неудавшиеся артефакты, вооружившись знанием, полученным от Барияра, было ужасно увлекательно, так что она и не заметила, как тот закончил свою работу.

— А теперь иди-ка глянь, что получается, когда все верно вышло, — окликнул ее кузнец.

Артефакт играл и пульсировал. Все сложенные друг на друга сети перекидывались токами, которые шли по спирали и возвращались назад. Зрелище было впечатляющее.

— Когда остынет — уж не такой бурный будет, успокоится, а сейчас пышет, свеженький. Теперь ему надо дать полежать, а потом уж чистить и наводить лоск.

Адиля долго с восторгом смотрела на горящий с пылу с жару артефакт, а потом опять вернулась к корзине с "недоделками", достала оттуда красивую круглую брошь, положила рядом, чтобы сравнить — и тут же спохватилась, что она так хозяйничает в кузнице:

— Ой... можно?..

— Можно, — снова добродушно улыбнулся кузнец. — Нешто я человек какой, чтобы новому знанию мешать? Смотри, понимай — соображаешь ты лихо.

Адиля смущенно потупила взгляд, зардевшись от комплимента и столь внимательного отношения Барияра к ней.

— Жалко брошку, красивая, — с искренней досадой сказала она, поразглядывав два артефакта еще немного.

— Вот и мне жалко, потому и не выкидываю, — понимающе покивал кузнец. — Только все равно без дела лежит... Знаешь что? Забирай-ка ты ее, если хочешь — да носи, как обычную женскую побрякушку. Вреда в ней никакого нет, хоть и магией от нее пахнет за версту.

Бин-амира от неожиданности округлила глаза, услышав эти слова. Дело было, конечно, вовсе не в подарке, за который она тут же от души поблагодарила: ей только сейчас пришло в голову, что она может носить артефакты с собой, и это защитит ее не так сильно, как пребывание рядом с кузней, но все же достаточно, чтобы безбоязненно дойти до рынка или соседней улицы. Тут уж, позабыв о своей недавней робости, она попросила у кузнеца взять еще пару порченых "побрякушек" — и, разумеется, получила от него самое искреннее дозволение забирать хоть всю корзину разом. Немедленно зарывшись в нее, бин-амира вытащила кулон и, прикинув на глаз плетения, убедилась, что, несмотря на все искажения, суть магии в нем была такая же, как в новом, свежеоткованном. Что-то знакомое по ощущениям было и в одном, и во втором.

— Щит. Они щитовые оба... ну, точнее, этот должен был быть, — наконец определила она. — Только сложные очень, не пойму, от чего защищают.

— И то правда, — согласился кузнец. — Вот этот, что сегодня завершил, для защиты караванщиков от самумов. Ты в своих синских землях про них и не слыхала, небось, а у нас они — настоящий бич. Окажешься в пустыне без такой штучки во время бури — и занесет песком выше рожек! А тот, что не вышел, тот попроще — городской вариант. Тут, все же, стены и городские сахиры, так что в городе не заносит, досаждает больше.

Адиля про самумы прекрасно знала, хоть и не могла поделиться этим с кузнецом, так что просто ответила:

— Нужная вещь. Вы помогаете навям — не только сражаться в войнах и на дуэлях. Вон и мебель делаете, опять же. Хорошая работа у вас!

— Мы тут все такие, малика, — усмехнулся Барияр, огладив пышные черные усы. — И горшечник, и медник, и мусорщик... Не всякий благородный, однако, на это внимание обратит.

— Нет Чести и благородства в том, чтобы не ценить чужой труд, — решительно ответила Адиля, чем вызвала еще одну широкую искреннюю улыбку на лице кузнеца.

Расстались они уже вполне себе добрыми приятелями — и весьма довольными друг другом. Однако бин-амира еще не знала, как этот разговор скажется на ее будущем буквально на другой день.

Получив в подарок целую связку неудавшихся артефактов, Адиля сразу же выбралась с тетушкой Фатимой на рынок, потому что и сама истомилась сидеть безвылазно в доме кузнеца. Потом помогла чистить фрукты для ужина, и они отлично поели, завершив трапезу сладким пирогом и приятными разговорами. Но хотя все вокруг нее буквально дышало радостью, покоем и полнотой жизни, оказавшись к ночи в своей спальне на втором этаже, бин-амира не чувствовала себя ни радостно, ни спокойно. А может, именно оттого, что вокруг нее было совсем иначе: Адиля, как бы то ни было, оставалась в доме пришлой гостей. И это была совсем не ее жизнь. Скорее уж что-то вроде приятной, но краткой остановки у колодца во время многодневного путешествия через безводную пустыню. Старая жизнь, былой оазис, осталась в прошлом, сейчас же у нее была одна цель, которая не могла нести радости и оставляла горький привкус хины на языке, стоило о ней задуматься.

Бин-амира не была кровожадной, так же, как не была самоубийцей, потому стоило ей немного поостыть, она перестала мечтать об убийстве Шаира ибн-Хакима. Ей не нужна была его смерть, всего лишь его отсутствие в ее жизни. Но случилось так, как случилось — и не в силах навя пойти против воли Ата-Нара, а он благословил ее тогдашний выбор. Потому Адиля уже была стрелой, пущенной в цель, и не было места для метаний на этом пути. Но как странно было ощущать себя среди других навей, не связанных столь сильными обязательствами! Как будто цель и стремление Адили делали ее иной, отличающейся от других, лишь притворяющейся похожей. Дело было не в разном воспитании и разных интересах, не в том, что она — в былом малика и дочь амира, а в том, что жизнь окружающих оставалась свободной от убийственных стремлений. Они ткали полотно жизни, в то время как Адиля теперь была подобна птице смерти, и это различие было непреодолимым.

Умывшись и раздевшись для сна, вместо того, чтобы улечься, бин-амира подошла к окну и долго смотрела в ночь сквозь кружево инжирных ветвей. Темное время суток, когда закрывается Небесное око и один лишь лик Луны скользит по небу, она любила всегда. Ей не было страшно на пустынных улицах Ферузы, хотя какое-то время она плутала по ним, не имея ни малейшего представления, где находится. Ей нравилось убегать ночами в дворцовые сады, поскольку они казались совсем не такими, как днем — и чудилось, будто за каждым деревом поджидает невероятная тайна. Она любила на охоте сидеть у костра вместе с простыми загонщиками, слушать их истории, в которых ручейки правды вливались в буйные реки вымысла, и пить горячий чай из походного стакана. Адиля любила ночь. И сейчас ей тоже приносили успокоение тишина позднего часа и бархатная темнота, окутывающая улицу, дом кузнеца, инжирное дерево и саму бин-амиру. Да, она уже наполовину не жива — и рано или поздно, скорее всего, следуя воле Ата-Нара, исполнив ее или погибнув, исполняя, перестанет жить вовсе. Растворится во тьме, такой же, как та, что царит сейчас за окном. Но она любила ее, эту тьму — и находила прекрасной. И еще — очень спокойной. Если уж у нее не осталось иных путей обрести покой, пусть будет так. И если уж ей суждено сгинуть — она сможет стать такой же прекрасной, как эта темнота. Такой же неотвратимой, как наступление ночи. Если бин-амиру Адилю ждет смерть, она сделает все, чтобы смерть эта была красивой и благородной. И ради этого она будет жить: не в гнетущей тоске, но с гордо поднятой головой.

Тут ее мысли совершили быстрый скачок, подобный скачку игривой антилопы, забавляющейся на лугу, и Адиля подумала, что невозможно с поднятой головой сидеть на шее у других навей. Еще вчера эта мысль приводила ее в отчаяние, так как выхода она не видела, но сегодня она получила относительную свободу, а значит, уже прямо завтра следовало заняться поиском хоть какой-то работы. Хоть какой-то — ибо на что сгодится неумелая белоручка? Искусство боевого мага, которым она владела, не слишком годилось в ее обстоятельствах. Сахир не может постоянно прятаться в кузне, делая недолгие вылазки наружу — кой прок от такого воина? Но она приложит все усилия, как бы тяжек ни оказался новый труд.

Принять решение, однако, оказалось куда как проще, чем завести разговор о нем с семьей, столь радушно приютившей ее под своей крышей. Адиля знала, что это необходимо, ведь они имели право знать о дальнейших планах своей гостьи, да и сама она порядком истомилась от чувства, что лишь пользуется их щедростью, несмотря на всю помощь тетушке Фатиме. Однако начинать беседу бин-амире было неловко и немного боязно: ей не хотелось обидеть навей, к которым она за короткое время успела искренне привязаться. Не приведи Негаснущее Пламя, они бы подумали, что Адиля недостаточно ценит их гостеприимство, достойное любого малика, или их доброту и внимание, равных которым она не встречала. Оттого бин-амира, несколько раз попытавшись начать беседу, останавливалась, тщась подобрать подходящие слова — и так прособиралась с этим делом до самого обеда. Лишь после того, как все было съедено, а Фатима разлила по пиалам свежий чай, Адиля решилась заговорить.

— Видит Ата-Нар, я ценю вашу доброту и помощь выше любых сокровищ, — сказала она. — И тем труднее мне пользоваться ею, столь мало давая взамен. Я приехала в Сефид не для того, чтобы проводить дни в праздности, а чтобы жить своим умом и своей жизнью. Оттого я думаю, что пора мне озаботиться поисками хоть какой-нибудь работы. И как только я найду себе место и заработаю достаточно, смогу подыскать собственное жилье. Не вечно же мне принимать ваше гостеприимство, как должное!

Фатима всплеснула руками и на ее живом полном лице отразились переживания самые серьезные.

— Козочка моя, да куда ж ты пойдешь одна, в совсем незнакомом городе! Правду тебе говорила — не стесняешь ты нас вовсе. Живи ты тут, сколько угодно! Все лучше, чем в дыре какой за гроши! У нас дом хороший, хоть и небольшой.

— Тетушка Фатима, вы мне так помогли в беде, что стали теперь словно родная, — искренне и от сердца ответила на это Адиля. — Именно поэтому жить и дальше у вас на иждивении — еще большее прегрешение против Чести.

Жена кузнеца страдальчески вздохнула, отпила чаю из пиалы и посмотрела на своего сына, сидевшего тут же за столом. Махир ибн-Барияр был юношей шестнадцати лет, лишь на год младше Адили. Младший из двух сыновей кузнеца, именно он остался продолжать отцовское дело, старший же стал торговцем и водил караваны в дальние амираты и даже в земли Син и Хинд, отчего в Сефиде бывал лишь изредка. А три их сестры уже успели сочетаться священными узами брака и разлететься, как птахи, по своим новым гнездам, оставив родное, материнское, почти пустым.

— Махир — отцовская радость, — горестно изрекла Фатима. — Любимый мой мальчик, самый младшенький, последышек, а все же быть ему подле отца. Мои же девочки все теперь упорхали, кто куда. Ты отрада мне, Ятима, и этой отрады хочешь меня теперь лишить!

Адиля потупила взгляд от стыда и неловко передвинула по столу пиалу — как ни старалась она не огорчить добрых Фатиму с Барияром, а не вышло все равно.

— Да ты что вообще говоришь, мать! — неожиданно возмутился кузнец. — Своих, значит, всех замуж повыдавала, в дорожку снарядила и с миром отпустила — а Ятиму-эфенди хочешь тут в доме посадить, как канарейку! Она же не младенец безрогий, а взрослая малика, которая всякого навидалась и сама решить может, что ей со своей жизнью делать. Не квохчи ты, ради Пресветлого, как наседка!

Теперь устыдилась уже тетушка Фатима, бин-амира же посмотрела на Барияра с искренней благодарностью, хотя ей все еще было неловко, что она вызвала все это, начав разговор.

— Ох, и правду ты говоришь, муж мой, но я ж тут вся изведусь, как моя козочка одна в незнакомом городе среди чужих людей! Такая нежная! Ятима, ну разве ж я тебе беды какой желаю?

У бин-амиры начали выступать на глазах слезы, и она закусила губу, так как вовсе не желала сводить все к неразумной сцене, от которой никому не будет никакого проку.

— Ладно, хватит шуметь! — хлопнул по столу ладонью кузнец, — Была у меня одна мысль, хотел рассудить помаленьку, но коли вы тут все такие торопыги, скажу сразу: вовсе необязательно Ятиме искать себе работу где-то на стороне, когда я вчера ясно видел, что у нее есть нужные склонности к творению артефактов.

— А не сложно для козочки? — усомнилась Фатима, хотя в голосе ее была надежда. Оставить Адилю в доме ей явно хотелось.

Барияр ибн-Хадид ответил не ей, но обращаясь к бин-амире:

— Подумай сама: скамейки тебе, может, и тяжковато делать, но я и предлагать не стану. А вот безделушки всякие сразу по силам будет, дело за умением. И в магии разберешься, ум у тебя цепкий. Так что возьму в ученицы со всем причитающимся коштом: столоваться и жить в доме мастера, а когда сможешь выполнять ученические заказы — то пятнадцать процентов от стоимости, без цены материалов, твои, остальное — мне, за обучение.

Адиля сложила руки перед собой и склонилась в поклоне, полном уважения:

— Благодарю вас, уважаемый Барияр ибн-Хадид, за такую честь, я буду стараться стать достойной столь прекрасного мастера ученицей.

Все-таки оставаться при кузнице было куда надёжнее, чем расхаживать под слабым прикрытием испорченных артефактов. А будет ли это сложно или неинтересно, Адилю не волновало в тот момент вовсе.

Так бин-амира, прозывавшаяся теперь в округе "Ятима, ученица кузнеца", осталась жить на том же месте и провела тут уже две декады кряду, мало-помалу входя в одновременно бурное и размеренное течение местной жизни. Жители ремесленных кварталов, раскинувшихся подле рынка, вместе были подобны красным водам Хамры, которые Великая река несла год за годом все в ту же сторону, что и сто лет назад. Здесь все бурлило каждую минуту: бегали козы, кошки с собаками, куры и мальчишки, отовсюду доносились громкие, на половину улицы, соседские разговоры, все спешили по своим делам, развешивали и снимали белье, вытрясали ковры и снова уносили их в дом, делились друг с другом новостями и пряностями — и вся эта круговерть изо дня в день оставалась прежней, совершенно не меняясь. Адиле это нравилось. Здешняя жизнь была будто прочный якорь, удерживающий на земле, когда твое внутреннее пламя готово то ли взмыть в небеса, то ли упасть вниз, в бездну.

Однако якорь может и тяготить. Прошло больше полутора декад с тех пор, как Адиля взялась за освоение новой премудрости, которое поначалу захватило ее целиком. Она даже подзабыла, что вовсе не изучение кузнечного дела является ее целью, но когда первый восторг угас, тоска вернулась, набрав еще большую силу. Спустя столько времени она и на шаг не приблизилась к своей цели. Более того, ей начали вспоминаться читанные истории о Кровавой мести — и то, как долго мстителю приходилось искать нужных путей, что вошло в легенды. Однако если написанная фраза "спустя семь лет" занимает мало места, то в жизни реального навя эти годы тянутся куда как дольше. Но невозможно же так жить! Как вынести это существование, когда ты уже отделен от других, но не до конца оторван, и рана не подживает?

И хотя Адиля старалась не подавать знака о своем состоянии, чуткая тетушка Фатима заметила, как изменилось настроение ее любимицы, и сделала свои выводы о том, что ее беспокоит:

— Вижу, ты грустишь, соскучилась по родине, деточка? Оно и немудрено!

— Мне прекрасно живется у вас, тетушка, — возразила Адиля.

Фатима погладила ее по руке:

— Нет ничего плохого в такой печали. Вот что я тебе скажу: завтра выходной день, и ты можешь сходить в лавку уважаемого Цы, поговоришь на родном языке, купишь себе привычной еды, или безделушку какую, вроде тех, что остались дома, вот и станет полегче.

Бин-амира согласилась довольно быстро: не только потому, что не хотела вызывать подозрений — она искренне надеялась, что свежие впечатления смогут хоть немного развеять ее тоску, в которой она тонула, будто в сером тумане. Ей самой синские сувениры и кушанья сейчас были нужны в последнюю очередь, однако она подумала, что угостить семью кузнеца непривычным для них чаем, который она прекрасно умела заваривать, и какими-нибудь диковинными сладостями, что они сами никогда не попробуют — не такая уж плохая идея. Тетушка Фатима старательно накармливала ее то пахлавой, то козинаками, то пишмание, то еще чем-нибудь — и все сласти выходили у нее просто великолепно. Адиля готовить не умела, зато разбиралась в кухне дальней страны, которую местные знали, большей частью, по рассказам торговцев, и могла воспользоваться этим, чтобы порадовать в ответ.

Сначала она шла не одна: Махир взялся указать ей путь, но когда они неспешно оправились в лавочку, то вскоре встретили его приятеля Имада, который как раз собирался пригласить Махира на гулянья со знакомыми. Тот так явно хотел пойти — и Адиля уверила, что доберётся сама, так что ее провели лишь до полпути указав, где свернуть и пройти до площади Трех Кипарисов. А там уж совсем просто: свернуть в переулок направо от кипарисов и искать синскую вывеску, не обознается. Поэтому дорогу пришлось запоминать внимательно, чтобы потом вернуться назад.

Улицы Сефида, поражающие белизной домов и пестротой вывесок, за это время тоже успели стать для Адили привычными. Она уже поняла, что местные чаще всего находят дорогу в городе по вывескам, оконным витражам и цветным навесам. Белый камень, из которого были сложены местные постройки, зачастую, особенно в богатых домах, не был гладким: тут и там он был изрезан изящными орнаментами. Но белые на белом орнаменты, хоть они и различались между собой, немудрено было перепутать. Впрочем, других примет было предостаточно.

Адиля минула цирюльню под названием "Львиная грива", чья вывеска притягивала взгляд и названием, и кованым силуэтом головы льва с пышной шевелюрой. Затем приметила широкий полосатый навес и витраж с газелью в одном из окон. Возле персикового дерева с причудливо изогнутым стволом она свернула. Здесь располагалась чайхана "Приют усталого сахира", а через три дома от нее — навес бросающегося в глаза красного цвета. Минув его, бин-амира вскоре вышла к площади Трех Кипарисов. Свернула, как было сказано, и, пройдя несколько шагов, увидела на вывеске выразительнейшего "счастливого кота", который говорил о том, что тут — синская лавка, даже красноречивее иероглифического письма.

Господин Цы сразу поздоровался с ней на синском, но его речь звучала для уха Адили маловнятно, так что когда она приступила к покупкам, пришлось даже переспрашивать. Впрочем, Адиля была рада: ведь это означало, что он из какой-то провинции, далекой от родины ее матери. Лучше и не придумаешь, не хватало только выдать себя незнанием каких-то мелочей или акцентом. Но разные провинции — разные обычаи, как и в разных амиратах.

Со сладким Адиля разобралась быстро: взяла лунного печенья с тремя разными начинками. Красиво отпечатанное в резных формах, оно выглядело похожим на маленькие шкатулочки — наверняка тетушке Фатиме понравится его рассматривать и любопытно будет попробовать. Взяла и печенья с предсказаниями, ведь они всегда развлекают. Пришлось уточнять у господина Цы, что ей нужны предсказания на аравийском, а не на синском, но он в итоге понял и обрадовался: кажется, только такие у него сегодня и были.

А потом они принялись выбирать венчик для взбивания заварки и собственно чай, на чем и вышла заминка. Адиля хотела взять простого, но вкусного, известного ей под названием "когти лунной девы", который — что понятно даже из названия — выглядел, как маленькие скатанные в трубочку чайные листики, действительно отдаленно похожие на обрезки состриженных когтей. Но когда она назвала сорт, ей предложили сначала чай, чаинки которого были скручены в шарики, потом — завязанные плоскими узелками, после — плоские прямоугольные, а последним ей и вовсе показали на пуэр, что уж совсем ни в какие ворота не лезло. Адиля отказывалась, и наконец растерянный старичок пустил ее к своим коробкам, чтобы она нашла то, что ей нужно, сама. Когда искомый чай все же нашелся и пах именно так, как и хотелось — господин Цы объяснил, что на самом деле этот чай, конечно, называется "сияющая игла", и в следующий раз, если она захочет его купить, достаточно будет так и сказать.

Выйдя из лавки, девушка сама посмеялась над тем, как упорно искала нужный ей сорт, будто от этого зависело что-то важное, но была собой все-таки довольна. К тому же она порадовалась, что была права: поход к господину Цы действительно развлек ее и отвлек. Обратно она направилась легкой походкой и в приподнятом расположении духа, размышляя о том, как будет угощать тетушку Фатиму синскими яствами. Однако продлилось ее хорошее настроение ровно до пресловутой вывески "Львиной гривы". Адиля и сама не знала, как так происходит, но в какой-то момент она будто разом оказывалась за прозрачным стеклом вроде тех, что вставляли здесь в магазинные витрины. Даже звуки, казалось, становились приглушеннее, а сама бин-амира вдруг начинала ощущать себя совершенно одинокой и потерянной, хотя еще минуту назад все было иначе.

Тяжело вздохнув, Адиля упрямо опустила голову — и, ускорив шаг, поспешила обратно к дому кузнеца. Это все оттого, что она сейчас не занята делом. Коли единственная цель в ее жизни не торопится сама сваливаться ей на голову, нужно проводить время не в праздности, а в полезных занятиях. Работать в кузне, помогать тетушке Фатиме по дому. Да и если ждать случая отомстить, сидя сложа руки, можно прождать до конца времен. Вместо этого ей следует в ближайшее время начать искать возможности добраться до проклятого ибн-амира.

Главая пятая, в которой слушатель получает возможность взглянуть с новой стороны на ибн-амира Шаира и древние легенды

Отводить глаза Джабаль умел: зря, что ли, был ловчим магом? Ненадолго, но порой и это спасает. Особенно когда надо пройти во дворец секретным ходом и не выдать к людям этот самый ход. Ведь начинался — или заканчивался, тут уж с какой стороны посмотреть — он в самом обычном переулочке возле склада, где бывали самые обычные нави, у которых совсем не стоило вызывать интерес к одной неприметной дверке, имеющей обыкновение исчезать, когда она закрыта.

Тайный ход вел прямиком к покоям ибн-амира, куда Джабаль не слишком стремился после очередной неудачи. Ведь если быть честным перед собой, то придется признать: каждый провальный день все отчетливей предрекает окончательную неудачу в поисках. И с чего они вообще взяли, что бин-амира осталась в Сефиде? Может, она обвела всех вокруг пальца, вернулась к порталу — и поминай как звали! Сидит где-то на другой стороне Шара и ждет, пока они перестанут ее искать. И правильно делает. Порталов в мире не бесконечное число, но ведь не обыщешь каждый город с порталом? И вернется Адиля в Сефид мстить лишь тогда, когда они перестанут ее ждать.

Он бы сам так поступил на ее месте. Но приходилось искать тут, выбора у него не было. Джабаль, может, и хотел бы поискать бин-амиру хоть наудачу в другом городе — да только не имел на то ни времени, ни возможностей. Вот и сейчас ему пришлось отправляться во дворец, а он, может быть, с радостью остался бы в городе. Однако, в конечном счете, и в этом тоже был смысл: рано или поздно Адиля бин-Джахира должна была объявиться в Сефиде, и уж это можно было предсказать наверняка.

По другую сторону узкого и темного хода, в котором приходилось подсвечивать себе магическим светом и постоянно поворачивать и подниматься по старым выщербленным ступеням, была точно такая же дверца. Только открывалась она не в городском закоулке, а прямо в кабинете ибн-амира Шаира. Джабаль напряженно вздохнул, погасил огонек на пальцах — и решительно распахнул дверь в дворцовые покои. Кабинет, разумеется, был пуст, так что ловчий стянул с себя пропыленную куфию и кинул прямо на мягкий узорчатый ковер. Затем принялся расплетать волосы, которые, выходя в город, всегда затягивал в тугую косу. Всевышний знает, отчего он каждый раз, появляясь из тайного хода, опасался, что кто-нибудь вошел в комнаты в его отсутствие — так никогда не бывало. И все же, все же. Он снова вздохнул и принялся снимать с себя одежду, раскидывая ее по коврам. Вскоре весь наряд ловчего мага Джабаля валялся на полу, а Шаир ибн-Хаким направился прямо в купальню, поскольку не пристало ибн-амиру Ясминии пахнуть так, как пахнет ловчий после полудня погони за целью. К тому же он сильно устал, и теплая вода в мозаичной курне казалась ему сейчас ничуть не менее желанной, нежели прохладная вода из родника среди пустыни.

Тут уж слушатель имеет полное право задаться вопросом, как же так вышло, что ибн-амир Ясминии бегает по столичному городу под видом простого ловчего мага, а рассказчику остается лишь поведать ему эту историю, хоть она и выйдет на поверку куда менее занятной, чем можно было бы предположить. И начать, пожалуй, следует вот с чего: Шаир с детства мечтал побывать на большой ярмарке, устраиваемой в честь праздника летнего солнцестояния, и не в качестве наследного ибн-амира, роль которого была расписана, а место, где ему стоять и благосклонно взирать на свой народ, отмечено — не сойдешь. Однако так уж сложилась его судьба, что ему сначала приходилось раз за разом отстаивать торжественную церемонию в храме, а потом только и позволялось посидеть под роскошным навесом в окружении гулямов, наблюдая издали, как веселятся другие. Не нырнуть в толпу навей, не вгрызться в карамельное яблочко на палочке, не покататься на каруселях и не посмотреть вблизи выступление актеров — но лишь смотреть, как это делают остальные, тоскуя от того, что запретный плод так близок.

Удивительно ли, что Шаир, с его деятельной и нетерпеливой натурой, в конце концов на ярмарку сбежал? Нет, пожалуй, самое странное в этой истории лишь то, как поздно он это сделал, только года за два до описываемых событий. Впрочем, конечно, в дни большого праздника у ибн-амира слишком много обязанностей, так что выкроить время и впрямь было мудрено. Но в тот раз он смог организовать себе необязательную поездку за город, потом отменить ее в последний момент, отговорившись важным визитом, которого от него никто не требовал, не пойти и туда — и так нашел время на исполнение старой мечты. В поездку вместо него съездил Ватар и потом долго ругал друга, когда узнал, что тот все сделал только ради вылазки в город — впрочем, он никому не рассказал о том, что ибн-амира с ним не было, и история сия так и осталась тайной.

Секретный ход ибн-амиром к тому времени уже давно был обнаружен, исследованы и все иные ходы, имевшиеся в замке, а короткие вылазки в город, обошедшиеся без малейших происшествий, совершены. Это развлечение, поначалу весьма захватывающее, Шаир нашел себе практически по случайности. Обучающимся ловчей магии, разумеется, среди прочего показывали заклинания, позволяющие отыскивать тайные убежища, ниши в стенах и прочие хитрости, позволяющие преступникам и беглецам скрываться от преследователей. Применить заклинание прямо к стенам в своих покоях ибн-амир решил на удачу: все равно больше его применять было негде, а проверить очень хотелось. Каково же было его удивление, когда он нашел пресловутую тайную дверцу! В следующие декады Шаир излазил весь Золотой дворец и нашел добрый десяток ходов, из которых его отцу, амиру Хакиму, были известны лишь три. А потом ему снова сделалось скучно.

Так что Шаир смело отправился навстречу ярмарочному водовороту, переодевшись в простую одежду и на всякий случай сочинив себе имя: вдруг с кем доведется заговорить? Ибн-амир, пожалуй, даже хотел этого — для полноты ощущений. Он беззастенчиво пялился на все окружающее, как зевака, впервые попавший в город — мало ли навей съезжаются на ярмарку и точно так же впитывают каждую мелочь, наслаждаясь непривычными новыми для них зрелищами? Насвистывал, жевал солено-перченые хрустящие бобы, которые ему ссыпали прямо в рукав — ведь лист, чтобы завернуть их отдельно, стоил лишней медяшки — и наслаждался гудящей толпой вокруг, которой не было до него ровно никакого дела. И, пожалуй, последнее оказалось для него главным удовольствием. Шаир ибн-Хаким не имел обыкновения жаловаться на долю высокорожденного малика, отягченную многими обязательствами, принимая ее как должное, однако же ненадолго скинуть бремя знатного происхождения, притворившись простым навем, оказалось удовольствием чрезвычайным.

На карусели Шаир посмотрел с некоторым сожалением, но решил, что все же перерос такое развлечение, зато с удовольствием понаблюдал безыскусное кукольное представление, какое во дворце не увидишь. Когда он подошел, игрушечные нави как раз задирались с такими же игрушечными правичами.

— Вы наши дома палите! — возмущался плюшевый крылатый лев. — Хватит тут бродить!

— А ты на дом крылышками помаши да пописай, авось потушишь, — посоветовал наглый желтый навь из глины.

— Я на тебя сейчас пописаю! — разозлился лев.

Великая война и трагедия — приведшая, впрочем, навей к тому, что они приняли Кодексы и научились сдерживать свою магию — была превращена в грубоватый, но смешной фарс. Шаиру, привыкшему к куда более изысканным дворцовым развлечениям, это было в новинку, и он совершенно искренне хохотал над шутками, хотя от некоторых его оранжевые щеки и становились густого кирпичного цвета — уж больно юмор был откровенным. Особенно сильно ему понравилось, когда дикие нави, отказавшиеся принимать законы Чести, стали глумливо спрашивать Первых Правителей, как им помогут в сражениях стопки бумаги. "А вот как!" — громко закричал хиндский Правитель и принялся избивать диких навей Дуэльным Кодексом. Ибн-амир смеялся так, что чуть не просыпал все еще недоеденные бобы. В конце он с удовольствием кинул в мешочек вполне заработанную актерами монетку и пошел дальше — смотреть, как еще можно развлечься в этой восхитительной ярмарочной круговерти.

Снующие вокруг нави останавливались у прилавков, приценивались, торговались, покупали, разворачивались и уходили, ругая негодный товар, но эта забава была Шаиру мало интересна. Разве что, когда его занесло в конные ряды, он заинтересовался товаром — но так, по привычке. У него бы свой конь — лучший, настоящий друг — были и другие дворцовые, а коли сейчас купит кого, то что с ним дальше делать? Волочь в тайный ход? Так что он прошел мимо, хотя и полюбовался некоторыми красавцами, которые прядали ушами, переступали с ноги на ногу, били хвостами и фыркали, недовольные всеобщим вниманием: прямо как записные светские кокетки, только куда искреннее.

Следующим, что привлекло внимание ибн-амира, оказался пестрый шатер, вокруг которого собралась небольшая улюлюкающая толпа. Шаир быстро догадался, что там устраивают какое-то состязание, и, протиснувшись между навей, оказался в первых рядах. Бойкий вертлявый навь охряного цвета с красными пятнами вокруг глаз предлагал всем желающим проявить свою ловкость и меткость. Обустроено это дело было так же незатейливо, как и все на ярмарке: на низкой скамье стояла корзина, в которую были насыпаны клубни ямса, а вдоль дальней стены открытого шатра расположилась длинная скамья повыше, где были выставлены в ряд старые глиняные горшки. Смельчакам предлагалось кидать клубнями в горшки от проведенной на земле черты. Кто больше ямса закинет внутрь горшков и не собьет при этом ни одного горшка — тот и победил. Магией пользоваться воспрещалось. Каждый сдавал за развлечение по медяку, а победитель забирал половину. Вторая доставалась охряному хозяину аттракциона.

Разумеется, Шаир не мог этого пропустить и немедленно выдал хозяину свой медяк, чтобы встать в ряд прочих пытающих счастья и ищущих развлечения. Большинство противников оказались недостойными внимания. Вставший в ряд ифрикиец, видимо, недостаточно хорошо понял, что от него требуется, и когда был подан сигнал метать, веером метких бросков сбил на землю целый ряд горшков, от чего на него замахал руками хозяин шатра, а толпа покатилась со смеху и засвистела. Ифрикиец, поняв свою ошибку, ушел гордой и независимой походкой, а хозяин принялся наводить порядок. Некоторые горшки даже остались целы, и их выставили снова, а на замену разбитым подтащили новые, и игра началась сначала. Участники выбывали один за другим, и к концу, кроме Шаира, осталось только двое ловкачей. Один был дюжий навь в хафтани, но не военного покроя и не янычарском, потому ибн-амир решил, что он маг или, что скорее, охотник, поскольку на бандита тот похож не был. Второй была довольно симпатичная девица, тоже из простых, так что оставалось только гадать, где она так хорошо выучилась кидаться ямсом.

Сдаваться не хотел никто, однако ловкая навка все же сплоховала: когда один из горшков зашатался, машинально вскинула руку, чтобы удержать его на месте простеньким заклинанием. Тут же охнула и выругалась, пожалуй, чересчур витиевато для такой юной и миловидной особы. "Вот же напасть человечья! Правь побери эту привычку хватать любую упавшую посуду, пока не побилась..." — с досадой воскликнула она. Но привычка привычкой, а условия условиями: теперь Шаир с охотником остались один на один. После этого еще пару минут противники не уступали друг другу, так что уже и ямс в корзине закончился, и некоторые горшки были так наполнены, что невозможно было в них кидать — вывалилось бы.

Хозяин, поглядев на это, скривился, но все же высыпал назад в корзину ямс из переполненных горшков, чтобы оставшиеся противники все же решили промеж собой кто из них ловчее. И вот тут-то сплоховал уже ибн-амир — кинул слишком сильно, не рассчитав, что опустевший горшок может вылететь с полки и от удара изнутри, а не снаружи. Победа осталась за его соперником. Тот с удовольствием забрал приз и, весело глянув на Шаира, сказал:

— Ну, не вешай нос, мне проиграть не стыдно. Я охотник известный, птицу на лету в глаз сбиваю, и перышка не потревожив, а уж по горшкам всяко не промахнусь. Пошли лучше кальяну покурим, я, как победитель, выставляю! — И, дружески хлопнув Шаира по плечу, поволок того прочь.

Шаир, с которым так бесцеремонно в жизни не обращались, сначала остолбенел, а потом возликовал. Ведь его и впрямь приняли за простого навя, вот совсем! И обращаются по-свойски! И как же это удивительно, необычно и интересно — хоть немного по-настоящему понять, чем живет народ.

— Меня, кстати, Рами ибн-Махмуд зовут, — представился охотник. — А тебя?

— Джабаль ибн-Басир.

— Надо же, какое имя! "Гора" — а выглядишь раза в два тощей меня!

— Так это не за то, что я на гору похож, а за то, что я на нее влез, — выдал Шаир заранее сочиненную историю. Лазить у него и вправду всегда получалось преотлично, не поймаешь на вранье. — Я из деревни в горах. Коз в детстве пас, одна убежала — да прямо в горы. А я за ней полез. Так потом имя и дали.

— Ишь какой! И чем же ты, такой ловкач, занимаешься?

Шаир на мгновение растерялся: отчего-то выдумать себе занятие ему в голову не пришло. Ну не пастух же он в деревне! Вот уж на кого ясминский ибн-амир точно не похож. Впрочем... идея вспыхнула в голове ярко, словно боевое заклинание.

— Вольный ловчий я, — выдал Шаир тоном самым непринужденным. Рами аж присвистнул и посмотрел на него с неподдельным интересом.

Обучаясь ловчей магии, ибн-амир неоднократно читал и слышал, что такие сахиры — одни из самых уважаемых, ибо умения ловчего редки. Но даже не думал, что его слова вызовут столь бурную реакцию. Он даже приосанился и поднял выше голову. Все же проиграть Рами было немного обидно, хоть тот и был хорошим охотником, и такое уважение к способностям Шаира со стороны свежеобретенного приятеля теперь изрядно льстило.

— И в самом деле ловчий? Обалдеть! Так, ну теперь я с тобой точно должен познакомиться! — объявил Рами, заводя его в маленькую мейхану.

Шаир с удивлением принялся осматриваться, потому что мейхана эта явно претендовала на то, чтобы выглядеть не бедной. Яркость подушек с вышивкой и драпировок, видимо, должна была отвлечь от облупленных стен и грязноватых столов, диваны тут были продавленные, зато между ними стояли перегородки искусной резьбы, отделяя один стол от другого и создавая относительно уютные комнатушки.

Рами посмотрел на него, сощурив глаза, и спросил:

— А давно ли ты из деревни, ловчий?

— Не-а, только-только приехал, — радостно объявил Шаир. — Мне тут все в новинку.

— Так ты такой роскоши, небось, и не видал никогда! — порадовался Рами тому, что смог удивить нового знакомца.

— Это точно, — искренне согласился ибн-амир, привыкший к роскоши настоящей, а не поддельной.

Впрочем, как вскоре выяснилось, на мардакуше тут, в отличие от найма комнат под мейхану и мебели, не экономили. Охотник, со всей очевидностью, решил как следует распушить хвост перед пареньком из деревни — и заказал кальян на молоке с самой дорогой смесью, а к нему — чай и целое блюдо сластей. На сластях, в отличие от стен, не экономили тоже, что не могло не радовать.

— Расскажи-ка, каково это — жить охотой? — вскоре поинтересовался Шаир. Ему и вправду было интересно разузнать как можно больше о простых навях, раз уж он здесь оказался. С амирскими охотниками он, конечно, разговаривал не один раз, но все же придворные и челядь — совсем не то, что обычный горожанин.

— Неплохо, как видишь, — усмехнулся Рами, выразительно погремев монетами в кошельке, свисающем с пояса. — Главное — дело свое как следует знать. А я свое дело знаю как никто!

— Ну уж я по горшкам заметил, — поддержал его хвастовство Шаир.

— Ты вот лучше скажи — что за работа ловчему в деревне? Там, небось, кроме коз да баранов и не пропадает никто.

— Так, думаешь, почему я в столицу приехал? Нечем мне дома заняться, хоть и выучили меня на совесть.

— Это кто ж тебя учил в такой глухомани?

— Сахир, кто ж еще. Очень известный. Только вот надоело ему на старости лет все хлеще пустой похлебки — и уехал он к нам отшельничать. А тут я! Он, знаешь, сам ко мне первый подошел и говорит: талант у тебя, не могу оставить столь дивный сапфир лежать неограненным среди этих скалистых склонов...

— Что, прям так и сказал?! — изумился Рами.

— Именно так! Культурнейший навь, из благородных. Ну вот и выучил всему что знал, а как все мне передал, так и сказал: поезжай, Джабаль, в столицу, только никому не говори имени своего учителя, так как оно слишком известно, чтобы его называть.

Шаир хорошенько затянулся душистым дымом из кальяна, наслаждаясь тем, как он расслабляет тело и душу. Привирать под дымок было легче и приятнее. Рами, впрочем, тоже не отставал, что было слышно по его замедлившейся речи.

— Был у меня один наниматель со странностями, тоже любил выражаться, как твой учитель. Говорит — это так модно сейчас среди благородных маликов. А я так считаю: главное чтобы у тебя в сумке дичи побольше лежало, а уж какими словами ты ее опишешь — это тьфу. Вот были мы однажды на ночной охоте в горах...

И тут Рами выдал столь завиральную байку про ночное нападение леопардов, что чуть не забыл из нее выкрутиться, едва не завершив историю как известный анекдот: "И как же вы спаслись? А никак — меня съели". Впрочем, Шаир не стал его ловить на неточностях: мастерство охотника действительно измеряется не тем, как он сказки о своих подвигах рассказывает. А вот от чего ибн-амир никак не мог удержаться — так это от того, чтобы прихвастнуть в ответ.

— Все же, любезный Рами ибн-Махмуд, — сказал он со всей серьезностью, — ты недооцениваешь силу слов. Слова, как говорил мой старый учитель, да не ослабнут его рога долгие годы, способны разжигать в сердцах ненависть и любовь, начинать войны и менять судьбы.

— Мне-то что с того? — фыркнул охотник. — Словами фазана не подстрелишь!

— Слава и известность, о драгоценный, — воздев указательный палец, со значением изрек Шаир, — легко превращаются в деньги. А разносят молву — слова. Представляешь, сколь знаменитым мог бы ты стать, сложи кто-нибудь о тебе касыду? Или хотя бы скромную газеллу...

— Да кому ж оно надо — о простом охотнике стихи слагать? — скептически усмехнулся Рами.

— Ну, положим, мне, — здесь Шаир скромно потупил взор, тем самым показывая, что он не слишком кичится своими поэтически талантами.

— Ты еще и стихоплет! — изумился богатству талантов своего приятеля охотник.

— Поэт, — твердо поправил его ибн-амир. — Какой же ловчий не умеет пару слов друг с дружкой сплести? Нам без этого никак!

— И что же, про меня тоже можешь?

— Про что хочешь могу! — не стал на этот раз скромничать наш герой.

— А прямо сейчас — можешь? — раззадорился Рами.

Шаир прикрыл глаза и, выразительно взмахнув рукой, без единой запинки прочел:

— В час ночной и глухой не уснет охотник,

Зверь рычит, но не дрогнет во тьме охотник.

Словно горсть пряных специй остра джамбия,

Словно камень незыблем и тверд охотник.

Вот погибель твоя, дрожи в ночи, леопард!

Это Рами, лучший на весь Сефид охотник.

Мардакуш, хоть и делал речь медленной, а мысли — плавными и тягучими, как патока, на сложении стихов сказывался самым наилучшим образом. По крайней мере, первые два кальяна.

Рами немного помолчал, будто пытаясь понять, понравилось ли ему то, что он услышал, а потом засиял:

— А что, очень даже правильные стихи! Главное самую суть-то ты уловил, что охотник хороший — я! Одобряю! Только я наизусть так сразу не запомнил, повторить сможешь?

— Смогу, конечно, — пожал плечами Шаир. Не тому, чья память не пасует перед касыдами в двести бейт, затрудняться какой-то крошечной газеллой.

— Значит так... Хозяин! Поди сюда, расплатиться хочу! — громко позвал Рами. — Джабаль, сейчас пойдешь со мной — хочу, чтоб ты моим друзьям почитал! Пусть все знают, что про меня настоящий поэт стихи сочинил!

— Да ловчий я, Джабаль, а не поэт, — заспорил Шаир, не разобравшись, что настоящим именем его никто и не называл. Потом прикусил язык, поняв, что выйти на улицу и проветриться от дыма ему бы сейчас не помешало.

— Да я ж не спорю, что ты ловчий, — удивился Рами, и тут его, по счастью, отвлек хозяин, который появился забрать деньги куда быстрее, чем принять заказ.

Расплатившись, охотник торопливо вытащил Шаира наружу и врезался в окружающую толпу, рассекая ее подобно плывущему по реке целеустремленному крокодилу.

Ибн-амир едва за ним поспевал — и все же не забывал поглядывать вокруг: ему по-прежнему было любопытно буквально все, происходящее на ярмарке. Они шли мимо разнообразных торговых рядов, тянувшихся столь долго, что начинали казаться воистину бесконечными. Воздух то и дело оглашался зазывными выкриками продавцов и спорами торгующихся. Чего здесь только не было! Ароматные специи и ифрикийские самоцветы, синские шелка и местные шерстяные ткани — все, что в принципе можно было приобрести в амиратах и соседних землях, свозили на праздничную летнюю ярмарку. Ибн-амир по-настоящему наслаждался непривычной суетой, несмотря на то, что Рами решительно тянул его за рукав в одному ему известном направлении.

Неожиданно взгляд Шаира привлек высокий кулах сакиба, обвитый поистине выдающейся шелковой чалмой. Высокопоставленный чиновник всем обликом демонстрировал, что амир платит своим слугам недурное жалование. Джубба у него была под стать чалме: из дорогой ткани, с рукавами, едва не достающими до земли. "О Всевышний, одному тебе ведомо, к чему он вырядился на ярмарку, будто это дворцовый прием!" — подумал Шаир. Сакиб вызывал раздражение, словно живое напоминанием обо всем, от чего ибн-амир сегодня так удачно сбежал. Но не успел Шаир с досадой отвернуться, как приметил, что в широкий рукав чиновника смело сунул руку тощий воришка неприметного песочного колера.

"Да уж, в такой рукав он и целиком мог бы влезть, и никто б не заметил", — подумал Шаир и тут же закричал:

— Эй ты, вор, я тебя вижу!

Вряд ли это была самая мудрая мысль вечера, так как вертлявый юнец отскочил от сахиба с самым независимым видом и принялся отходить довольно неспешно, так что не все поняли, к кому Шаир обращался. Многие принялись проверять свои рукава, а вор, тем временем, со все той же неторопливой наглостью сбегал. Ибн-амир кинулся за ним, следом поспешил и Рами — но он, похоже, тоже не заметил цели.

Шаир прошептал заклинание, вызывая развернутую ловчую сеть — и точки силы разнесли ее в стороны, однако толпа была густая, а воришка так умело петлял, что накинуть сеть на него не представлюсь возможным. Пару раз Шаир все же пытался его ухватить, но под куполом вместо песочного юнца оказывались то дородная дама тигровой окраски, то терракотовый господин, ведущий за руку похожего на него мальчишку — и сеть приходилось осторожно поднимать, чтобы не сбить с ног невинных навей. В конце концов злосчастный карманник юркнул в одному ему известную подворотню, Шаир еще сильнее замешкался — и, когда вбежал в тесный полутемный проулок, обнаружил, что воришки и след простыл. "Вот же напасть людская!" — выругался ибн-амир и с досадой пнул трухлявую бочку, валявшуюся тут же, у стены. Оказаться в проигрыше второй раз за день, да еще теперь, по куда более серьезному поводу, чем точное метание ямса, было человечески обидно.

Шаир вышел из подворотни и огляделся в поисках своего приятеля Рами, одновременно стараясь выровнять сбившееся дыхание и дрожащий, будто листва на дереве в ветреную погоду, магический фон: силы для погони он тоже не подрассчитал, стараясь успеть за воришкой во что бы то ни стало. Вскоре он разглядел в толпе охотника — благо, тот возвышался надо всеми навями на добрую голову. Шаир крикнул ему и махнул рукой, подзывая к себе.

— Не догнал? — сразу понял Рами.

— Утек, отродье Яви! — с досадой ответил Шаир. — Они тут все закоулки знают, а я в городе в первый раз.

— Да и человек бы с ним, Джабаль! Чать, у этого павлина ряженого это не последние три гроша на черный день были.

Ибн-амир только отмахнулся. Назвал себя ловчим, а простого карманника прямо у себя перед носом поймать не смог. Вид у охотника сделался печальный: видно было, что он искренне огорчен за своего приятеля.

— Ну будет тебе, вправду. После кальяна да в такой толпе! Видал я, как ты за ним гнался: так быстро, что я тебя потерял. А я хорошо бегаю, знаешь ли! Хоть и ростом с сахирскую башню и шире ее на обхват.

Шаир улыбнулся и не слишком смело хлопнул приятеля по руке — все же такое поведение было для него непривычным.

— Ты прав, о Рами! Пошли лучше читать стихи твоим друзьям.

Но охотник вдруг остановился и внимательно посмотрел на Шаира.

— Стихи — это, конечно, хорошо. Однако и на искусство ловчего я бы глянул в охотку, только не как сегодня, а на свежую голову, понятное дело, — ответно пхнув Шаира в бок кулаком, Рами с улыбкой сказал: — Заодно докажешь мне, что ты и впрямь ловок не только на словах!

— Да на чем же я тебе его продемонстрирую? — удивился Шаир.

— Есть тут одно дельце, вот только у бедняги, которому помощь нужна, в отличие от того сакиба, на оплату ловчего денег нету — и вряд ли будут.

— Объясни уже толком, чего стряслось! — потребовал Шаир.

— Да подставили его! Знаешь, как бывает? Одни делишек накрутили, а другого виновным выставили. И не докажешь ведь ничего! Янычары глянули вполглаза — доказательства вины налицо. Пожалуй, мил навь, в зиндан, или плати по суду! А платить — тоже не с чего, коли в кошеле мыши дырку проели с голодухи.

Ибн-амир сощурился:

— Так ты, вроде, не бедствуешь... Неужто на ловчего столько денег надо, что тебе никак другу не помочь?

Рами только усмехнулся:

— Хороший ты парень, Джабаль, но уж больно наивный. На лбу написано, что только вчера из деревни. Давай вот как: если ты товарищу моему поможешь, я тебе расскажу, сколько на самом деле работа ловчего стоит в столице. А то надуют тебя первые же заказчики, как пить дать! Кому ж не охота заплатить поменьше, а получить побольше? Ну и благодарность моя, ясное дело, не будет знать границ.

— Да я б и так помог, по-приятельски, все равно работы пока нет, — искренне ответил Шаир и принялся прикидывать, как ему назавтра сбежать из дворца.

— Ну ты другим такого не говори только, заездят ведь даром на них работать, — широко улыбнулся Рами. — Но я рад, что ты берешься. Пошли уж, чего стоим?

После чего они пошли читать стихи Шаира и курить кальян, а на следующий день ибн-амир действительно впервые поработал ловчим магом, разыскивая настоящего преступника, что оказалось делом даже слишком увлекательным, так что, когда оно закончилось, он не на шутку расстроился. Впрочем, достаточно было намекнуть, что друзьям Рами он готов оказывать посильную помощь, когда не занят другой работой — и у охотника нашлось чрезвычайно много небогатых друзей, будто он знал четверть города. Шаир был уверен, что все устроилось совершенно великолепным образом, ровно до того момента, пока не переговорил об этом с Ватаром. Тот отчего-то отнюдь не выказал восторга от перспективы постоянных побегов ибн-амира из дворца и необходимости эти побеги, в случае чего, прикрывать. Однако то ли искренняя обида друга, то ли мысль о том, что если Шаира лишить возможности искать себе приключений на рога подобным образом, он может придумать чего похуже — склонили мнение Ватара-аль-алима в иную сторону, и он, скрепя сердце, согласился.

Так наследный ибн-амир Ясминии Шаир ибн-Хаким бени-Азим стал ловчим магом Джабалем, известным если не каждому первому, то уж точно каждому второму в небогатых кварталах Сефида. Богатые же и знатные горожане о нем слышали разве что по случайности, хоть Джабаль и рассказывал всем и каждому, что пропадает из города, выполняя их заказы. Но если б к нему и явился какой малик или зажиточный купец, то получил бы от ворот поворот: мысль о том, что ему, отпрыску правящей фамилии, придется потакать чужим капризам за плату, вызывала у Шаира глубокое отвращение, тогда как искреннюю благодарность бедняков он принимал с радостью. Деньги ему, разумеется, нужны не были — ему хотелось приключений. И уж их-то он получил в избытке. Я бы, конечно, мог здесь рассказать и про самое первое дело Джабаля, но мы уже слишком надолго оставили без внимания бин-амиру Шаярии, так что несчастный портной и его проблемы подождут другого случая.

Полная решимости, Адиля шла к Золотому дворцу. Прожить в Сефиде полтора месяца и за столько времени не выбраться к месту, куда были направлены все ее тяжкие раздумья — мыслимое ли дело? Но, тем не менее, так и получилось. Выходила она из дому мало, города практически не знала и легко могла заплутать, отойдя подальше, а сияющий куполами Каср аз-Захаби вовсе не стоял за углом на ближайшей улочке. Но на этот раз дорогу ей показывал Лучик, хотя бин-амира все равно старательно запоминала путь: вот уж куда ей точно необходимо уметь пройти самой, так это к логову ибн-амира Шаира.

С Лучиком, который в свое время так удачно направил к ней Фатиму, Адиля заприятельствовала случайно и совсем недавно. Жил он в доме напротив, и Адиля часто замечала его через окошко. Он был сыном резчицы по дереву Халимы и сиротой: тетушка Фатима рассказывала, что отец Лучика, тоже резчик, умер несколько лет назад. С тех пор Халима вела все дела мастерской одна. При жизни мужа она занималась только росписью по дереву, теперь же управлялась со всем сразу: резала и разукрашивала вывески и деревянные подставки под Кодексы, продолжала тонко расписывать изящные деревянные вещицы и даже украшала деревянную мебель, которую то и дело приносили ей с соседней улицы, от столяра.

Здесь, в пустыне, мастерская работа по дереву ценилась недешево, и Халима с сыном не бедствовали. Однако Лучик часто бегал по улицам Сефида один. Он был еще слишком мал, чтобы помогать матери в полную силу, к тому же лак, которым покрывали древесину, мог даже у взрослых вызвать головокружение и тошноту, как ни прикрывай лицо концом куфии. Так что Халима часто выгоняла сына гулять, чтобы тот не дышал едким запахом.

В тот раз разгоряченная Адиля отдыхала на пустой кухне: тетушка Фатима ушла на рынок, а Барияр буквально выставил ее из мастерской, сказав, что от нее не будет никакого толку, если она продолжит пытаться работать, когда уж промахивается мимо заготовки. В самом деле, тонкое искусство создания артефакта требовало слишком много внимания, а в этот раз Адиля ощутила, что у нее уже что-то получается — и попыталась схватиться за следующую работу, не придя в себя после предыдущей. Так что пойти на кухню было самым верным решением. Тут-то, в тишине и покое, она и услышала тихий детский плач, доносящийся с улицы. Адиля не была бы собой, если бы не подхватилась немедленно — разбираться, что же там случилось. Лучик стоял под окном их дома и плакал самозабвенно, как умеют только дети, полностью ушедшие в свое горе.

— Ох ты, Отец Всемогущий! Что случилось, солнышко?

Адиля подбежала ребенку и присела перед ним на корточки, заглядывая в лицо.

— Лу-у-у-ук, — завыл мальчишка.

— Что лук? Какой лук?..

— Мо-о-ой л-лу-ук! — Лучик громко всхлипнул и вытер нос рукавом. — Его больше не-е-е-ет!

— Ох, горе-то какое! — искренне посочувствовала бин-амира. Игрушечный лук, который сделала ему мать, Адиля видела: вещь была работы столь же прелестной, как и все остальные творения рук Халимы. Лучик, разумеется, очень им гордился — и вот теперь, видимо, потерял. Самой Адиле было не так много лет, и она прекрасно помнила, как глубоко и сильно может быть детское горе от утраты любимой игрушки, да еще и такой. Она печально вздохнула, пытаясь сообразить, чем бы утешить несчастного мальчишку. Говорить слова вроде "ничего страшного" — только делать хуже, это Адиля тоже помнила отлично. Растерянно погладив Лучика по плечу, она задумалась на время — и тут вспомнила, что в кухне остался ее только что законченный ученический артефакт.

— Ну-ка пойдем со мной, покажу кое-что интересное.

Мальчик удивленно уставился на нее, но плакать перестал и послушно пошел в дом кузнеца, куда Адиля потянула его за руку.

Приведя ребенка на кухню, Адиля с гордостью сказала:

— Смотри, какая штучка! Я сама ее сделала!

Простенький "артефакт жизни" выглядел как стеклянная колбочка с водой, оплетенная металлом, с маленьким подобием купола наверху. Изяществом творение Адили не отличалось, и хотя работать должно было отлично, продать кособокенькое произведение ее рук было бы мудрено. В любом случае, бин-амира им искренне гордилась. Она сама вытягивала для него проволоку, сама выстаивала заготовку и сама, под руководством Барияра, сковала все части вместе. Окончательную полировку сделал Махир, ловко расправившийся сразу с несколькими работами, ожидающими завершения, и Адиля утащила свое творение, чтобы еще разок хорошенько полюбоваться своей работой.

Лучик был мальчиком вежливым и кивнул, не совсем понимая, чего от него хотят.

— Можешь его взять, — сказала Адиля. — Он, конечно, кривоват, ну так я пока учусь только.

— Я знаю, — кивнул Лучик и осторожно взял магический предмет. — Щекочет немного! Но ничего, держать можно.

— Это ты так его магию чувствуешь? — заинтересовалась Адиля.

— Да. У меня дар защитный, и он все сразу проверяет и отталкивает вредное. Ну, пытается. Его, конечно, развивать еще надо, — важно сказал Лучик.

— Ух ты, как здорово! Очень полезный дар. А я тут чай собиралась пить, хочешь и тебе налью? У нас тут печенье маамуль есть, с орехами. Тетушка Фатима пекла!

— С печеньем хочу! — очень искренне ответил мальчишка и улыбнулся. Он продолжал вертеть в руках артефакт Адили, а потом ойкнул и отставил его. Когда Адиля повернулась, он посасывал палец.

— Извини, забыла предупредить, что у него верхушка острая и колется, так полагается. Все "артефакты жизни" такие. Но он больше не должен, раз уже уколол.

— Ну ладно, — сказал Лучик, но артефакт больше не взял, с удовольствием вгрызаясь в печенье.

— А ты не помнишь, где ты в последний раз свой лук видел? — спросила Адиля, думая, не поискать ли игрушку, раз она так нужна ребенку.

— Почему не помню? — удивился мальчик.

— Так ты ж его потерял!

Лучик насупился и посмотрел на нее исподлобья.

— Не потерял, а сломал. Бежал-бежал, споткнулся, а он — хрусь! Ну и все, в общем...

Вид у него сейчас был такой, словно он готов снова расплакаться в любой момент.

— Да чего ж ты сразу не сказал! Неси его сюда, починить попробуем.

— А ты умеешь? — подозрительно сощурился мальчишка.

Бин-амира заговорщически улыбнулась и наклонилась к нему поближе.

— Я же малика! Нас с детства учат с оружием обращаться. И свита слуг да мастеров за нами вечно хвостом не ходит. Я и меч наточить могу, и доспех залатать — если понадобится.

— Ух ты! — теперь физиономия Лучика сияла восторгом. — Тогда я сейчас!

Он подскочил со стула и понесся к выходу. Но в дверях, спохватившись, остановился, резко развернулся на пятках и неожиданно отвесил Адиле такой церемонный поклон, что она невольно хихикнула, прикрыв рот ладонью.

— Благодарю, Ятима-ханум! Я сейчас!

С этими словами он выбежал прочь — и вскоре притащил свой лук, который и в самом деле в одном месте некрасиво треснул, впрочем, сбоку и не настолько сильно, чтобы это не было поправимо. А уж перетянуть порванную тетиву Адиле и вовсе не составило труда. Зато артефакт, который бин-амира искренне считала подаренным, мальчик взять отказался.

— Поиграл и хватит. Не можешь ты всей своей работой раздариваться, — серьезно сказал он и даже руки за спину спрятал, когда речь зашла о том, чтобы он забрал артефакт с собой.

Адиля, видя его решительность и насупленное лицо, растерялась и не стала настаивать, хотя сгодиться кому-то другому артефакт уже все равно не мог.

"И ладно, останется мне на память, как одна из первых вещей моих рук", — решила бин-амира и завела разговор о другом.

— Только знаешь, что, Лучик, не зови меня "ханум", ладно? Я тут не малика, а ученица кузнеца, а как ученица быть ханум не могу. Не заслужила еще.

— Ладно, — кивнул мальчишка, посмотрел на нее внимательно и добавил, — Ятима-аба.

Адиля чуть не расхохоталась — ишь как выкрутился! Но и приятно было тоже. В Шаярии остались три младших брата, и сделаться снова старшей сестрой было как-то правильно. Или, во всяком случае, радостно. Она взъерошила макушку Лучику и сказала:

— Ну вот, теперь у меня не только тетушка есть, но и брат, скоро со всеми тут породнюсь. Лук проверить не хочешь? Как он после починки стреляет?

И они ушли проверять лук, который, как оказалось, стрелял не хуже прежнего.

Так что кому, как не названому братику, было вести Адилю ко дворцу? Сам Лучик путешествием был предоволен: одного его так далеко не пустили бы, да и вообще последнее время ему приходилось играть на глазах у матери или кого-то из ее подруг. Сефид, город бурной торговли, всегда славился не только лучшими тканями, но и умелыми преступниками — однако у воров и даже убийц были свои представления о Чести, и на ребенка никто из них не напал бы, так что маленькие нави носились по столице свободно, ничего не боясь. Оттого, когда вдруг за две декады исчезло два ребенка в двух разных концах города, все переполошились не на шутку. И перепугались. Янычары разыскивали злоумышленника, да только пока без толку — и детям, привыкшим к полной свободе, приходилось томиться под неусыпным присмотром. Так что Лучик ухватился за возможность дальней прогулки со "старшей сестренкой", как за нежданный, но очень желанный подарок.

Зато бин-амира думала о том, что ей немного неловко пользоваться детской наивностью. Ребенок не догадается, зачем ей обходить дворец с разных сторон, прикидывая мощь защитных заклинаний и качество охраны. Со взрослым так не пройдешься — возникнут вопросы. Так что теперь Адилю терзали противоречивые чувства: ей было совестно, что она так поступает со своим новым другом, но, с другой стороны, она была рада столь счастливо представившейся возможности наконец сделать что-то полезное и продвинуться к своей цели. Впрочем, когда они подошли к Золотому дворцу, запал бин-амиры сразу поугас. И чем дольше она его осматривала, тем мрачнее становилась: даже Лучик заметил и спросил, что случилось. Адиле удалось отговориться, будто она натерла ногу непривычной для нее аравийской туфлей — и на том закончить их прогулку, поскорее поспешив домой.

В действительности же зрелище прекрасной крепости Каср аз-Захаби привело ее едва ли не в ужас. Защиты родного дворца, показавшиеся ей чересчур сильными, чтобы выбираться оттуда через стену, виделись ей сейчас достойными лишь детского песочного замка в сравнении с тем, как было защищено и охраняемо сердце Сефида. Стоило Адиле понять это, как вся ее затея стала казаться делом совершенно безнадежным — настолько, что сама мысль о мести теперь приводила ее в отчаяние. Она была готова умереть, пытаясь добраться до проклятого ибн-амира — либо погибнуть, сражаясь с ним в последнем поединке. Но умереть в ожидании призрачного случая, исчезающе малой возможности, которую можно искать много лет безо всякого толка — о нет, это было слишком!

В детстве, услыхав легенду о том, как Махаб, принесший клятву Кровавой мести, не мог выручить свою жену Нур из башни Джазима три года, она думала, что Махаб как-то не очень торопился спасти любимую и отомстить злодею. Сейчас же она оказалась почти на его месте, но трижды по три года пройдут — а не проникнуть ей в Золотой дворец, не дать свершиться делу справедливости. И счастье, что никто не томится в крепости, чтобы его нужно было выручать, ибо нет от шаярской бин-амиры никакого толку в этом деле. И если раньше она надеялась, что ей удастся поскорее сообразить, как завершить свою месть и не тянуть больше этого никчемного существования, посвященного делу смерти, а не жизни, теперь она понимала, сколь наивны были ее представления и как долго придется ковать ступени к тому, чтобы чей-то клинок — её или Шаира — разорвал этот затянувшийся узел.

"Волшебный ковер, как и обещал мудрый сахир, взлетел, неся бин-амиру прямо к башне коварного Шаира и, преодолев все преграды магии, Адиля влетела в окно. Там ее встретила прекрасная пленница, и бин-амира воскликнула:

— Не плачь, жена моя, я спасу тебя, хоть бы это и стоило мне жизни!"

Шаир помотал головой, избавляясь от неуместного образа двух женщин в объятьях друг друга. В конце концов, никаких чужих жен у себя в башне он не держал — это если умолчать о том, что его покои и вовсе не находились в башне. Да и Адиля вряд ли бы стала с кем-то обниматься, собираясь мстить. Он быстро пробежал глазами трогательную сцену объяснения благородного Махаба и прекрасной Нур и вновь впился глазами в текст, когда на сцене появился коварный разлучник Джазим.

"— Я пришел исполнить волю Всеправедливого Ата-Нара, — возвестила бин-амира Адиля, обнажив свой саиф. — И искупить твоей кровью попрание Чести, противное и земле, и небесам!

В ответ на это Шаир ибн-Хаким лишь зловеще расхохотался".

Нет, зловеще хохотать он точно не будет. Начать с того, что он не умеет, да и зачем бы ему... Ибн-амир рассеянно пробежал глазами еще пару строк.

"Долго бились Шаир и Адиля на самой верхней площадке зловещей башни. День сменился ночью, а та — снова сменилась днем, оба выбились из сил, но ни один не хотел уступать в сражении. Однако внутреннее пламя бин-амиры разжигала истинная любовь к супру..."

Шаир мрачно вздохнул и снова пропустил несколько фраз.

"С жутким криком подлый Шаир рухнул в бездонную пропасть, пронзенный насквозь мечом благородной бин-амиры. На челе же мстительницы тотчас проступил Знак Ата-Нара и налился он красным, подтверждая, что Кровавая месть совершена и справедливость восстановлена, и не сошел уже с чела Махаба до тех пор, пока не пришла к нему завершительница разговоров и разрушительница всех собраний".

Шаир запустил руки в волосы и немного подергал их у основания. Свою гибель он представил даже слишком ярко, хотя вовсе не собрался травить душу мрачными картинками. Ему нужно было больше узнать о Кровавой мести, ведь не могло быть так, чтобы совсем-совсем не оставалось никакого выхода, кроме смерти? Ата-Нар справедлив и всеблаг и не может оставлять навей своим благоволением! Однако же все прочитанное воспринималось им теперь слишком уж лично, так как и его история грозила перерасти в одну из тех, что описывают в книгах, а ему вовсе не мечталось остаться в памяти потомков коварным и подлым Шаиром ибн-Хакимом, которому никто не захочет сопереживать.

— Нет, пора заканчивать с этими древними легендами, — сказал сам себе ибн-амир и решительно отодвинул в сторону стопку книг и свитков, взяв вместо нее другую.

Здесь были уже не сказания амиратов, а всяческие религиозные трактаты и комментарии к Кодексам известных факихов-правоведов. Чересчур длительное чтение юридических документов неизменно вызывало у Шаира головную боль и звон в правом ухе — по его мнению, разобраться в хитросплетениях поэтических метафор было куда как проще, нежели в хитросплетениях юридических формулировок. Посему сперва он решил, что начать с поэтических историй о Кровавой мести будет намного лучше. Однако теперь понял свою ошибку — и сухие, словно старая бумага, на которой они были записаны, строки толкований законов казались ему поистине спасением, надежным убежищем от его не в меру разыгравшейся фантазии.

Впрочем, благой порыв его продлился не слишком долго, и он все чаще поднимал голову, устав путаться в словесах.

"Ежели же по суду какому навю назначено пропускать прочих навей свободно по дороге, пролегающей по его владениям, но за это им взымается плата с означенных навей, то владелец части дороги обязан следить за ее состоянием, в пределах ее пролегания по его участку, иначе он может быть оштрафован в размере, коий высчитывается исходя из стоимости прохода, умноженного не более чем до ста. При этом штраф возможен только в случаях, если это было обусловлено небрежным отношением к состоянию дороги, а не внешними случайными обстоятельствами, вроде наводнения или..."

В каком еще случае владелец части дороги избавляется от штрафа, Шаиру узнавать было вовсе неинтересно, и он принялся постукивать кончиком каляма по своему носу. Рассеянно сдвинув в сторону свиток, ибн-амир скользнул взглядом по следующему — и, против всякого своего желания, зацепился за слово "клевета", но что там полагается за клевету согласно законам, а также мнениям авторитетных факихов и кади, Шаир прочесть не успел, вновь захваченный своими мыслями и воспоминаниями. В тот, самый первый, день, когда он получил свиток вызова, он очень стремился узнать, кто и по какой причине распускает слухи о шаярской бин-амире, и какова правда о ней. Что ж, теперь он знал все — однако ситуацию это не улучшало ни в малейшей степени. Адиля была неизвестно где, найти ее было неизвестно как.

Перед внутренним взором Шаира — уже в который раз — возникло лицо той, которую он теперь именовал не иначе, как своим личным духом возмездия. Газаля бин-Захра порой даже снилась ему ночами, а уж вспоминал он о ней несчетное число раз. Чуть ли не после каждой неудачной попытки отыскать бин-амиру.

— Где Адиля? Куда ты ее дел, мерзавец? Бин-амиры просто так не пропадают! Да как такое вообще может быть, чтобы она пропала сама по себе?! — возмущалась коричневая, в светлых "ягуаровых" пятнах навка, одетая в немыслимо яркую джуббу турмалинового цвета с блестящей золотом вышивкой.

Худая, ростом почти с Шаира, она аж подпрыгивала от возмущения.

Ибн-амир, уже принявший решение искать Адилю и выдержавший гнев амиры Джахиры, вовсе не был склонен выслушивать обвинения непонятно от кого, потому он, прежде всего, почти вежливо — впрочем, тоном крайнего раздражения — поинтересовался:

— С кем имею честь разговаривать, о благородная малика?

— Бин-ага Газаля бин-Захра бени— Рияд, подруга бин-амиры Адили бин-Джахиры бени-Феллах, которая пропала из-за тебя, человечий ты сын, и ты теперь еще смеешь задавать мне вопросы! После всего, что сотворил!

Под конец голос прекрасной Газали набрал такую силу, что Шаир невольно вздрогнул. Еще пять минут назад он был уверен, что сиятельная амира Джахира — самая громкая малика, которую ему доводилось встречать, однако теперь стремительно пересмотрел свои взгляды.

— Отвечай, когда я с тобой разговариваю! — тем временем потребовала Газаля. — Где моя подруга?! Куда ты ее подевал?!

— Никуда я ее не девал! — наконец нашел в себе силы возмутиться ибн-амир, когда поборол желание зажать уши ладонями.

— Тогда куда она делась?! — все так же громко и возмущенно вопросила Газаля.

— Я сам бы хотел знать не меньше вашего, куда она делась! Потому что она, помимо всего прочего, намеревается меня убить!

— И поделом!!! Если бы не ты, с этими твоими стихами, ничего бы этого не было, ничего, ничего!

Поиграв желваками, Шаир сказал:

— Я ошибался, но теперь сделаю все, что в силах навя, чтобы найти благородную Адилю бин-Джахиру, о чем дал уже обещание ее сиятельным родителям. И незачем мне доказывать что-то еще.

— Я ничего не доказываю, о Великий Всеотец! — воздела руки Газаля, — Это твое дело — доказать, что ты не только языком работать горазд!

Этого Шаир вынести уже никак не мог, потому, оставив в сторону законы вежливости, сказал:

— Смею заметить, о благородная малика, чья джубба затмевает яркостью око Всевидящего, что если кричать мне в ухо, словно полдюжины карнаев, бин-амира быстрее не найдется.

Газаля аж задохнулась от возмущения и так замахала руками, что рукава ее джуббы сделались подобны красно-золотому вихрю.

— Уж не знаю, как она найдется с твоей помощью, если ты не удосужился даже проверить, верны ли мерзкие сплетни, которые про нее распустили, а поверил им сразу и безоговорочно!

Шаир досадливо скривился, услышав эти слова.

— Да кому вообще могло понадобиться распускать такие слухи про бин-амиру?.. Я до сих пор не понимаю! — искренне ответил он.

Газаля лишь возмущенно фыркнула в ответ.

— Ради Всемудрейшего! Кому угодно, кто видит в этом свою выгоду, либо же хочет отомстить — выбрав путь не Чести, а подлости. Вот хотя бы этот накиб охотников, что обещал поквитаться с Адилей.

Тут уж Шаир, естественно, поинтересовался, какой такой накиб охотников, и выслушал историю, немало раскрывающую характер бин-амиры. Однажды сиятельная Адиля случайно услышала некий разговор, совершенно не предназначенный для ее ушей, в котором упоминались взятки и должностные преступления тогдашнего накиба, ведающего всеми лесами и охотами Шаярского амирата. Не раздумывая долго, Адиля пришла в кабинет чиновника, в сопровождении нескольких уважаемых маликов и накибов, носящих весьма высокие кулахи, и учинила истинный разгром, разбирая документы и выискивая следы преступлений, кои и нашла в достаточном количестве, чтобы злосчастный накиб над охотниками немедленно сделался бывшим. Поскольку он поощрял незаконную вырубку лесов и охоту ради того, чтобы положить в карман лишний золотой.

Деяния бин-амиры, хотя и были совершенно справедливыми, все же породили некоторый ропот, вызванный чрезвычайной решительностью Адили, ведь можно было бы решать подобные дела менее громко и не нанося столь сильного урона Чести оступившемуся навю. Более всех, разумеется, возмущался сам бывший накиб — и даже пытался вызвать Адилю на дуэль, но бин-амира ему отказала, сообщив, что бесчестье он нанес себе сам и доказывать что-либо личности столь низкой она не обязана.

Шаир согласился, что если Адиля склонна в отношении иных навей к поступкам настолько быстрым и решительным, то неудивительно, что у нее могут оказаться и многочисленные недоброжелатели. Позднее же он досконально проверил цепочку слухов, и она в действительности привела к тому самому накибу, лишившемуся кулаха, который распускал сии клеветнические измышления совершенно злонамеренно. Впрочем, как и было сказано ранее, ибн-амиру не делалось легче оттого, что он доподлинно установил истину. Отыскать Адилю бин-Джахиру не удавалось, и пятнистое лицо Газали, которая напоследок еще и пообещала проследить за тем, как продвигаются поиски ее подруги, являлось ему слишком часто. Отчего совесть и вина, терзавшие его изнутри, приняли именно образ громчайшей малики амиратов, Шаир и сам не смог бы сказать толком. Возможно, оттого, что прекрасная Газаля, хоть и была подобна нравом дикой антилопе, в полном согласии со своим именем, хоть и вела себя столь бесцеремонно, что даже стены могли бы залиться краской стыда — однако же оказалась во сто крат проницательнее и разумнее ибн-амира. И в глубине своего сердца он полагал, что она имела полное право гневаться и говорить ему любые слова. И даже проследить за ним, наследником ясминского престола, будто он провинившийся сакиб, недостойный высоты своего кулаха.

Шаир потер глаза, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-нибудь кроме терзающих его разум мрачных размышлений. Если уж сегодня вновь не удалось отыскать Адилю, следует попытаться отыскать что-нибудь стоящее в этих обильных письменах, которыми сейчас был завален его стол. Он наудачу вытянул из левой стопки скромный томик с легендой о Мусире и Назихе. Надо сказать, поначалу перипетии их истории не заставили ибн амира отнестись к прочитанному слишком уж сочувственно, так как там богатый злодей Мусир обижал и окончательно разорял несчастного Назиха. Шаир все же ощущал себя в отношениях с Аидилей равным и не мог даже в своей богатой фантазии представить себя на месте Мусира. Впрочем, радовался он недолго, легенда не была слишком длинной и ближе к финалу картинки с объемными сценами, где на месте Назиха появлялась пурпурная синка, вновь начали преследовать ибн-амира. Особенно ярко предстала перед ним последняя сцена, в которой Мусир и Назих, встретившись под засыхающей смоковницей на пустынном тракте, пронзили друг друга своими джамбиями, так что горячая кровь потекла к корням дерева, напитав его — и оно расцвело. Шаир прекрасно знал окончание легенды: согласно ему, именно с тех пор плоды инжира сделались красными внутри. Однако раньше он не представлял на месте противников, заливающих землю вокруг легендарного дерева кровью, себя и бин-амиру. Теперь ему хотелось, чтобы инжир так и оставался белым, потому что в конце этой истории никто не умер.

И вновь он прочел о том, как на челе мстителя выступило клеймо, но и на обидчике оно выступило тоже, ведь так Ата-Нар отмечает тех, кто свершил Кровавую месть и не подвластен суду навей, но лишь высшему после смерти. Шаир невольно потер лоб, будто пытаясь стереть незримую печать, встал и отошел к окну. На душе было тяжко. Быть убитым разобиженной бин-амирой казалось судьбой нестерпимой, но и самому стать виновником ее смерти — также невыносимо. Однако в бою случается разное, и при всем благородстве намерений не причинить вреда противнице с уверенностью можно лишь сложив оружие. Но разве допустит это сам ритуал? Проверять не хотелось, а в легендах про это не говорилось. Пока что. Может, он найдет что-то в следующих.

Мучительно вздохнув, Шаир вернулся к столу и вытянул из стопки довольно-таки потрепанный свиток. На сей раз перед ним была поэма "О благородном Адиле и бесчестном Басиле". Ибн-амиру показалось, что его мутит, едва он прочитал название. Мало того, что слово "бесчестный", встречалось на страницах легенд о мести столько раз, сколько на небе ясной ночью звезд — и Шаиру стало казаться, что оно въелось в него, как въедается в лоб знак Кровавой мести — так еще и это имя! Будто он недостаточно хорошо представлял себе бин-амиру на месте навей с именами менее похожими, и случай решил уколоть его еще больнее, подсунув именно этот свиток. Однако Шаира охватило необъяснимое упрямство, он уселся и принялся читать строки с тяжелым, словно оружейная сталь, ритмом, повествующие о дружбе, предательстве и, конечно же, мести. И подставлять себя и шаярскую бин-амиру на место героев на этот раз было совсем уж легко. В поэме описывались два воина — и Шаиру с Адилей не чужда сия стезя. Двое равных, двое сорвиголов, готовых кинуться в самую гущу сечи и пойти вместе в самую отчаянно опасную разведку.

А имя Басиль слишком легко заменялось именем Шаир.

Из двоих лишь один не лишен был в душе благородства

Но слепит и мешает Адилю оно — благородство.

Не таков же Басиль, хоть и слышал когда-то о Чести,

Друга бросить в беде, и уйти — для него не бесчестье.

Строка за строкой поэма рассказывала историю страшного предательства Басилем самого близкого друга, и Шаиру казалось, что бейты отдаются у него в ушах ударами молота, которым его бьют прямо по голове. Поэт не жалел самых изощренных негодующих эпитетов в адрес предателя, каждый из которых ибн-амир успел примерить на себя. Разумеется, он не бросал никого во время войны в плену у врагов, подло сбежав, чтобы получить себе всю славу за подвиг, совершенный вместе с другом. Хотя бы этого он не делал. Однако дочитав до того места, где Басиль доставил в расположение своей армии свиток с важнейшими планами неприятеля и хвастливо рассказал, как в одиночку добыл его, а потом принялся возводить поклеп на томящегося в плену Адиля, Шаир с необычайной легкостью почувствовал себя в положении клеветника. Он тоже, пусть и невольно, послужил распространению сплетен о шаярской бин-амире. И каждый упрек, высказанный автором поэмы в адрес Басиля, воспринимал теперь, как упрек себе самому.

Впрочем, сильней всего задевали даже не поношения в адрес Басиля: когда в поэме начались подробные описания страданий Адиля из-за предательства, стало намного хуже. Шаир нахмурился, взъерошил волосы и потер левый рог — но продолжил читать с прежним упрямством.

Десять дней по пустыне он шел и не ел ничего,

Десять дней не видал он вокруг никого.

Тяжело по пустыне брести одному столько дней,

Но предательство друга — намного для навя страшней.

Они не были с Адилей друзьями, но родители повелели связать им судьбы. Было ли страшно для Адили узнать, что будущий супруг — тот, кто предал ее заранее и заглазно? Присланный ему вызов говорил, что да. И где теперь бин-амира, привыкшая жить во дворце, не знающая жизни? Не в пустыне, не должна, но вряд ли ей хорошо сейчас.

Шаиру казалось, что его то окунают в кипяток, то обливают холодной водой, когда он читал о том, как Адиль узнал о предательстве друга, как пылала его душа, наполнившаяся скорбью от того, что дружба не смогла стать для Басиля выше желания славы и власти, которые он заполучил, воспользовавшись плодами общих трудов. Как не мог он поверить, а потом пытался не думать, как понял, что жизнь его теперь сама стала подобна безводной пустыне, лишенная влаги добрых чувств к навям, и как он бросил вызов Кровавой мести, зная, что Басиль сражается лучше.

...Будто пламя сверкают саифы в руках —

И обоим неведомы слабость и страх,

Но один лишь одержит победу, увы,

А другому теперь не сносить головы.

Шаир и сам не заметил, как, принявшись читать дальше, нервно закусил губу, а его пальцы сжали свиток столь крепко, что костяшки побледнели до лимонно-желтого цвета. Поэт был точен до буквальности — Адилю в этой схватке было "не сносить головы" в самом прямом смысле. Когда острый меч предателя Басиля одним ударом срубил голову несчастному Адилю, Шаир вздрогнул — и почувствовал, как по спине пробегает мерзкий мокрый холод, будто ему за шиворот сунули кусок льда. Разумеется, в его воображении отнюдь не голова героя давней легенды, а голова бин-амиры с пурпурной кожей и синскими чертами лица катилась вниз по мраморным ступеням, покуда на ней все отчетливей проступало клеймо мстителя. Ибн-амир почувствовал, что его мутит, зажмурился, потряс головой — и только тогда продолжил читать. Басиль в своем коварстве надеялся, что голова, отделенная от тела, разорвет единство связи, наложенной при вызове — и он сможет избежать позорного клейма на своем лице. Однако, сколь бы не был коварен обманщик и сколь бы искусно ни вводил он в заблуждение людей, никто не в силах обмануть Всемудрого.

И горит, отраженьем бесчестья его,

На челе несмываемым знаком клеймо.

Надо ли говорить, что от бесчестного навя отвернулись все и он прожил остаток жизни в отвержении и одиночестве? И это было правильно, но за что, зачем Адилю такая судьба? И зачем Шаир был столь преступно небрежен, чтобы оказаться на месте вызываемого злодея? Он не хотел быть убитым, но в трижды три тысячи раз сильнее Шаир не хотел становится убийцей той, которую он оскорбил.

Только выхода он не видел. И как ни рылся в фолиантах и свитках — не находил по-прежнему. Так же, как не мог обнаружить следов Адили в городе. Молчали поэты и сказители, молчали многомудрые факихи и кади. Никто из них не давал Шаиру ибн-Хакиму ответа, как избежать трагедии, о которой затем сложат страшную и прекрасную легенду. Он всем сердцем не желал становиться героем такой легенды, однако чем дольше перебирал все эти бессмысленные кипы бумаги, тем больше уверялся в том, что возможности, которой он так жаждал, просто-напросто не существует. Кто-нибудь из них, либо они оба — должны будут умереть. Ибо такова воля Ата-Нара, и не смертному навю, запятнавшему себя бесчестьем, идти против нее.

Глава шестая, в которой случается одно из самых важных событий нашей истории, однако совершенно не так, как все ожидают

Безнадежно искать пропавшую бин-амиру, бродя улицами Сефида, было гораздо проще, чем думать, что он будет с ней делать, когда найдет сию благородную навью, отягченную клятвой мести ему, Шаиру. Тем не менее, ловчий маг Джабаль исправно появлялся в столице, чтобы искать ее вновь и вновь, ибо это давало хоть какую-то надежду. Да и потом, он сразу решил, что ему вовсе не обязательно, когда найдет Адилю, тотчас представляться ясминским ибн-амиром. Ведь он обещал доставить ее родителям — вот и доставит. А там видно будет. Или не будет, если, по воле Ата-Нара, бин-амира все же распознает в нем своего кровника, и они вступят в сражение.

В тот день Джабаль оказался в ремесленных кварталах. Точнее, сперва он бродил в самом центре, по рыночной площади с фонтаном, украшенным скульптурами рыбоподобных кривиц и их водяных лошадей. Шаир любил этот фонтан, в свое время даже написал про него стихи, и поиски свои часто начинал отсюда. Он говорил себе, что в такой начальной точке есть резон: находясь в центре города, проще взять след, в какую бы сторону он ни вел. Однако и сам понимал, что, помимо практического смысла, было в этом и немало обычного для поэта стремления к прекрасному: радужные брызги и дивные скульптуры успокаивали его, дарили радость и вдохновение. Самая трудная и непростая погоня казалась потом немного легче, Шаиру даже чудилось, что после визита к фонтану ему было проще встать на след. Впрочем, в этот раз почуять его оказалось совсем нетрудно, потому что он обнаружился прямо у ловчего под носом, все у того же пресловутого фонтана, от которого, вильнув в сторону тележки с кебабами и прохладительными напитками, устремлялся в одну из улочек, уходящих вглубь районов, где проживали сефидские ремесленники, да еще сакибы невысоких званий.

След был довольно сильным, а Шаир еще не устал, потому успел даже подумать о том, как бы удивился, если бы именно в этот раз он действительно нашел бин-амиру, ибо с трудом мог вообразить себе, что же делать столь высокородной малике в подобных местах. Впрочем, такие рассуждения не помешали Шаиру двинуться навстречу цели. Ему в голову не пришло, что наткнуться в подобном месте на наследного ибн-амира было столь же удивительно — и тем более удивительно, что он эти места знал, как свои пять пальцев, и любил беззаветно. Его не раздражали кошки, куры и дети, снующие под ногами, ему не было тесно в узких переулках, он ощущал себя в небогатых районах как рыба, которую, подержав в аквариуме, наконец-то отпустили на волю, и она может порезвиться в свежей и большой воде.

Петляя паутиной маленьких улочек, проходов между зданиями, известных лишь ему да жителям ближайших домов, срезая путь подворотнями, ловчий маг Джабаль, который сейчас едва ли чувствовал себя ясминским ибн-амиром, шел по следу, подобный не столько охотнику-навю, сколько хищному зверю, почуявшему добычу. Право ловчего, добываемое долгими годами упорных тренировок и вовсе не простым обучением — быть ближе к диким навям, чем кто бы то ни было, не становясь при этом одичавшим. Шаир — или Джабаль — чувствовал себя в такие минуты абсолютно свободным, словно сбрасывал все условности своей дворцовой жизни, как сковывающие путы. Он бежал, наслаждаясь тем, что бежит, ощущая, будто ничто не способно ему помешать — покуда перед ним не вырос забор, за который уходил след. Каменный, высотой в добрых пару касаб — то есть больше, чем два его роста. Если бы их тут вправду было двое, Шаир и Джабаль, один мог бы встать другому на плечи и подтянуться на руках. Но увы, он стоял в проулке в одиночестве, и разобраться с забором было не так уж просто. Стена была гладкой и вовсе не подставляла камни под ноги, чтобы по ней удобнее было залезать.

Впрочем, решать подобные задачи Джабалю было не впервой, и он двинулся вокруг, настороженно подыскивая возможность перебратья на другую сторону и поминутно оглядываясь, чтобы его не заметили, будто настоящий вор. Что ж, как оказалось, с противоположной стороны к забору примыкал дом, который был выше него — а дома, в отличие от стен, всегда были готовы услужливо предоставить то подоконник, то наличник, то козырек над дверью, то красивый резной орнамент, тем самым давая ловчему массу возможностей оказаться на их крышах. Чем Шаир и воспользовался, стараясь, впрочем, не нашуметь, чтобы не спугнуть добычу, которая продолжала отчетливо ощущаться поблизости. Пригибаясь, он дикой кошкой прокрался к краю крыши и увидел сад, скрывающийся за стеной. Потом прыгнул на ближайшее дерево и мигом вцепился в него всеми когтями. Что было не так уж умно, ведь это оказался каламбак с ядовитым соком — и вскоре пазухи начнут раздражаться и чесаться, стоит втянуть туда когти. Тихо, но выразительно вздохнув, Шаир слез пониже и, спрыгнув на землю, достал платок, чтобы вытереть их. Но цель была так близко, что ловчий не мог спокойно простоять и минуты, потому, не прекращая вытираться, он выглянул из-за дерева, чтобы увидеть ее.

Та, кого он искал, сейчас стояла спиной к нему на дорожке сада, склонившись к розовому кусту, чтобы понюхать благоухающий цветок. Всякий навь, не чуждый любви к прекрасному, вне сомнений, восхитился бы столь дивным зрелищем: ярко-пурпурные розы, росшие в саду, гармонировали с куда более нежным пурпурным оттенком кожи — Шаир видел сейчас лишь кисть руки и шею — и одновременно контрастировали с белыми розами, украшающими нежно-розовый наряд синки. Довершал прелестный образ тонкий завиток, выбившийся из прически и скользящий по изящной шее. Однако сердце ибн-амира забилось чаще отнюдь не от созерцания красоты: увидев неизвестную, он понял, что она может оказаться той, кто ему нужен. Впервые за много дней он наткнулся не на синского старичка, не на рыжего бородатого гуляма, даже не на синку лазурно-синего цвета. Шаир замер, не заметив, как перестал вытирать когти.

Ему нужно было во что бы то ни стало подобраться поближе. Скользящим шагом, как легкий сквознячок, который тянется меж ветвей, практически их не задевая, ловчий принялся пробираться меж кустами, так как проверить ауру на соответствие он мог только с близкого расстояния. Подойдя ближе ловчий буквально перестал дышать, будто боялся сполохнуть дикую птаху, и потянулся за не слишком скромного вида флягой, на крышке которой высверкивал под солнцем прозрачный стеклянный кабошон. В него все это время был вставлен еще один волосок бин-амиры, несший воспоминание об ауре своей хозяйки. Крошечная искорка силы Шаира, пущенная по оплетке фляги, начала процесс сверки аур, и в прозрачном кабошоне начало клубится нечто серовато-мутное, а сердце ибн-амира зачастило. Белое или красное? Белое или красное? Всего пара вдохов — и стекло побелело, вызвав немалое разочарование ибн-амира. Опять выстрел в молоко!

Тут со стороны дома послышался грубоватый голос явно неюной навки:

— Госпожа Мэй, госпожа Мэй, дитятко ваше проснулось, кушать просит!

— У-а-а-а-а! — басовито и важно подтвердил ребенок, и пурпурная навка тихо выругалась на синском. Шаир худо-бедно знал язык одной из важнейших торговых держав и разобрал общий смысл, сводящийся к тому, что молодой матери нет покоя ни днем, ни в ночи, но посочувствовать ей не мог. Он сам не знал покоя нынче, только проблемы его были куда как сложнее. И вообще, зачем она оказалась не Адиля?

Впрочем, Шаир уже будто привык к этому постоянному чувству разочарования: он спокойно отошел подальше за деревья, сосредоточенно полил когти водой, чтобы смыть ядовитый млечный сок, а затем, убедившись, что госпожа Мэй ушла в дом, а в саду больше никого нет, выскользнул через заднюю калитку. Однако его деловитая сосредоточенность была не более чем видимостью. "Хватит с меня на сегодня синок", — думал ибн-амир, направляясь хорошо известным ему путем с той же целеустремленностью, с какой недавно шел по следу. После случившего в саду он вдруг отчетливо понял, насколько остолюдели ему эти бесплодные поиски. Однако возвращаться во дворец он не собирался тоже. Как раз наоборот: он намеревался побыть ловчим, однако таким, который не занят каждую свободную минуту одичалыми поисками шаярской бин-амиры.

Джабаль ибн-Басир направлялся к себе домой. Жил он не в пример скромнее Шаира ибн-Хакима: всего каких-то три комнаты в верхнем этаже дома в купеческом квартале. Простирался он по другую руку от рынка, нежели районы ремесленников, и считался не самым дешевым местом для проживания, хоть и не самым дорогим. Ибн-амир, впрочем, руководствовался в своем выборе исключительно разумом: жилище в шумном и густонаселенном ремесленном районе вряд ли позволило бы ему скрывать свои исчезновения и появления — а значит, и свою личность — столь же удачно, как это у него выходило в уединенном, окруженном кипарисами и плодовыми деревьями особнячке для зажиточных горожан.

Теперь он собирался отправиться туда, мечтая сменить одежду на свежую, а потом устроиться читать стихи, лежа на тахте, и дожидаться, не появится ли кто-нибудь, кому срочно понадобится помощь ловчего мага Джабаля, чтобы немедленно заняться его делом. Поскольку кто-нибудь появлялся довольно часто, Шаир верил, что его теперешние планы сложатся вполне удачно. "И никаких синок", — еще раз повторил себе ибн-амир. Мысль эта принесла ему некоторое облегчение.

— Если не умеете делать свою работу, так и не беритесь! — звонко голосила густо-красная, пятнистая, как олешек, клиентка, одним своим ором доказывая, что работа Барияра ибн-Хадида была проделана отлично. — А еще называетесь одним из лучших кузнецов Сефида, постыдились бы!

— Я бы так не назвался, другие нави называют, так я за то не в ответе, — обиженно прогудел кузнец.

Чем была недовольна клиентка, понять Барияру до сих пор не удалось: вопила она громко, однако донести смысл это ничуть не помогало. Махир и Адиля сидели тут же, с написанным у них на лицах глубочайшим недоумением. Некоторое время назад скандальная навка заказала в кузне артефакт — из тех, которые зовутся "артефакты красоты". Увы, не так уж редко случается, что нави оказываются недовольны телом, которым одарил их Ата-Нар при рождении, и хотят подправить и изменить замысел Всесоздателя. Этой заказчице не нравился собственный голос, глухой и хрипловатый — и она пожелала сделаться похожей на прекрасную певчую птицу, призвав на помощь магию и мастерство Барияра. Теперь всю громкость свежеобретенного голоса она использовала для того, чтобы рассказывать, что артефакт совершенно не работает, чем вызывала полнейшее непонимание у всех в кузне, ибо как может не работать то, что дает возможность так громко и заливисто верещать уже пятнадцать минут кряду?

— Две декады! Две явских декады у меня этот новый голос — и где результат? Где результат, я вас спрашиваю?

— Так вот же он, — недоуменно ответил кузнец и покосился в сторону двери, судя по виду, мечтая выйти туда и больше не видеть скандалистку. — Голос-то вот он, туточки!

— Ну и на кой мне ваш голос, если он не работает?! — взялась за старую песню клиентка, и тут уж Адиля не выдержала и вклинилась в беседу:

— Как же он не работает, если от высоты вашего голоса у меня теперь в ушах звенит хуже, чем после дня работы с молотом?

— А ты бы уж помолчала, человечье отродье, только и умеющее стоять у горна и ничего не понимающее в искусстве быть настоящей женщиной! Я не удивлюсь, если ты и по ночам своих штанов не снимаешь, мечтая обратиться в мужчину и забыв о своей женской сущности!

Адиля вытянула ногу и посмотрела на свои хакама, принесенные из той, прошлой жизни, когда она училась фехтованию, и уж конечно носила для этого одежду скорее удобную, нежели изящную.

— Ну и какое вам дело до моих штанов? — спросила она, так и не уловив связи между якобы не работающим артефактом и своей одеждой. — Они вам артефакт всяко не ковали.

— О Ата-Нар! — взвыла клиентка. — За что судьба привела меня в эту кузницу, полную грубейших навей, пекущихся лишь о земном, чуждых мыслей о любви, красоте и женственности?! Ну разумеется, здесь никто не может сделать хорошего артефакта, способного привлечь хоть одного мужчину!

— Любовная магия запрещена кодексами, — проворчал Барияр, окончательно переставший понимать, что от него хотят.

— Я не требую от вас любовной магии! Я требую, чтобы артефакт, который должен сделать меня привлекательнее, хоть кого-нибудь привлекал! А со мной за целых две декады ни один достойный навь даже не познакомился!!!

Адиля вытаращилась на пятнистую навку в изумлении, но уже спустя несколько секунд заливисто расхохоталась. Следом за ней засмеялся и Махир. "Если она все время так мерзко орет, — думала бин-амира, — тут никакой сколь угодно красивый голос и сколь угодно мастерский артефакт не поможет". Неудачливая чаровница, тем временем, от реакции на свои слова пришла в совсем уж буйное неистовство.

— Что вы себе позволяете?! Это недопустимо! Это оскорбительно! Я буду жаловаться янычарам! В Службу Ремесел!!! Амиру!!!

Тут достойный Барияр, навь исключительно спокойный и терпеливый, все же не выдержал, встал, очень осторожно взял бывшую заказчицу под локоть и твердо повел ее к выходу из кузницы.

— Артефакты, меняющие голос, меняют голос, — втолковывал он ей по пути, будто объяснял азбуку малышам, только пришедшим учиться в мектеб, — артефакты, меняющие цвет глаз, меняют цвет глаз — и это все, что они делают. Могу предложить спросить совета насчет мужчин у подруги, или же, в конце концов, дастура. А я — кузнец, я этим не занимаюсь.

— Могли бы и перековать, — напоследок возмутилась навка, судя по всему, только чтобы оставить последнее слово за собой. — Жмоты, лишь бы ничего не делать, не выбив из бедной нави лишнего грошика!

И, гордо подняв голову, вышла из кузни.

— С чего она вообще решила, что артефакт можно перековать? — удивилась Адиля.

— Ну, вообще-то можно, — ответил Барияр, устало потирая лицо. — Так, мне нужно отдохнуть от этой свиристелки.

И тоже ушел, по всей видимости, чтобы отлежаться в спальне.

— Но как же? — повернулась Адиля к Махиру. — А почему тогда вы не перековали все те прекрасные подпорченные заготовки?

— Так потому, что порченные, — пожал плечами удивленный Махир. — На кривую основу уже ничто нормально не ляжет, тут уж как ни крути, а дело гиблое. Так и будет завихряться не в ту сторону. А нормальный вполне перековывается. Вот те же артефакты красоты: сменить там цвет глаз с зеленого на коричневый — не то чтоб пустяк, но можно. Только зачем морочиться? Этой же не голос был нужен, в самом деле!

— И то правда, — согласилась Адиля и задумалась. Ей в голову не приходило, что артефакты можно изменять, она представляла, что способности их постоянны и всегда остаются такими, какими были заложены изначально. И новое знание так неожиданно расширяло горизонты, что бин-амира пыталась теперь осмыслить, насколько возможны изменения. Вдруг именно это даст ей шанс воплотить задуманное в реальность?

Тут рассказчику следует объяснить, что с тех самых пор, как Адиля вновь сделалась ученицей, ее не оставляла мысль изобрести один артефакт для своих целей. Очень уж зацепила ее идея, что нави-мошенники умеют менять свою ауру, таким образом прячась и от своих жертв, подчас достаточно могущественных, и от ловчих. Самое обидное, что заклинание это ей совсем не годилось.

— Им только слабые маги и могут пользоваться, — объяснил янычар, которому она рассказывала о своих злоключениях, — а могущественного сахира, навроде вас, шапочкой не прикроешь, все равно аурой за фарсах разит, не перебьешь такой костерок. А, впрочем, оно и справедливо: на кой мошенническое заклятье настоящему магу? Вам в мошенники никакого резона нет идти, вы можете стоящее дело делать.

И хотя по большому счету он был прав, бин-амире следовало прятаться, а потому ей бы очень пригодилась возможность укрыть свою ауру от тех, кто ее ищет. И поскольку артефакты часто помогали достичь целей, с которыми нави не справляются собственными силами, Адиля неоднократно думала о том, что нужно бы создать такой, который скрыл бы ее даже от знакомых. Но сложное искусство, которое постигала бин-амира, для начала следовало изучить хотя бы в основах, а уж потом заниматься изобретательством, и это Адиля понимала прекрасно, потому училась непрестанно, сменяя молот на книгу и немало расспрашивая Барияра и Махира. Но переделывать нечто готовое — совсем не то же самое, что начинать с ноля, и надежда на то, что она сможет решить свою задачку не через годы, а куда быстрее, зашевелилась в душе бин-амиры.

Случай сей принес Адиле не одну подсказку, так как из всех артефактов наиболее подходящим по свойствам для переделки должен был стать именно один из "артефактов красоты" — ведь они, как и задуманный ею, были направлены своей магией на владельца, чтобы отчасти изменить его для внешнего наблюдателя. Потому бин-амира углубилась в их изучение: артефактов красоты существовало множество, и нужно было подобрать наиболее подходящий. Теперь она вечерами подолгу засиживалась в своей комнате над книгами и чертежами, прикладывая друг к другу схемы заклинания по изменению ауры, усилительные заклинания и рисунки точек опор в артефакте.

Однако продумать артефакт было только половиной дела. Осуществить задуманное, не вызвав подозрений ни у Барияра, ни у Махира, оказалось едва ли не сложнее. Сказать, что артефакт красоты для кожи нужен ей самой, потому что она страдает от здешнего сухого и жаркого воздуха, и никакие масла и притирания не помогают, было нетрудно. Получить согласие от кузнеца сделать его и забрать себе — тоже. А вот выгадать время, когда в кузне никого не будет, и не повредить заготовку, нервничая и то и дело оглядываясь — вышло совсем не легко. Адиля одновременно боялась, что кузнец с сыном вернутся раньше и что она в самом деле загубит будущий артефакт. Но ей все же удалось выковать его как надо, хотя Барияру она сказала, что заготовка безнадежно испорчена, потому что она ее передержала.

Опробовать его в деле пока что не выходило: в заказах Барияра артефакты для янычар, ведающие определением ауры, не попадались, а придумать способ безопасно проверить на стороне никак не получалось. Впрочем, если полагаться на собственное чутье, аура все-таки несколько переменилась — и оставалось надеяться, что этого достаточно.

Проваляться на тахте Шаиру довелось целых минут сорок, так что когда раздался стук в дверь, он уже успел затосковать и лениво косился за окно, размышляя, не заняться ли поисками дела самостоятельно. Хозяевам особняка он велел пускать к себе в комнаты всех подряд, как бы подозрительно они ни выглядели: благо каждый навь прекрасно знал, что такое работа ловчего мага, и это не мешало Джабалю числиться съемщиком хорошим и надежным. Деньги у ловчих водились всегда, а что ходит кто попало — так для того черная лестница есть, остальным достойным горожанам, поселившимся в двух нижних этажах, клиенты и осведомители ловчего не мешали. Однако сегодняшний гость совсем не выглядел подозрительным: явно зажиточный ремесленник и достойный отец семейства, лицо которого украшали выдающиеся черные усы. Правда, сейчас он был в весьма заметном смятении чувств, отчего даже забыл представиться, а рассказ его получался таким сбивчивым, что Шаир никак не мог взять в толк, о какой же услуге его пришли просить.

— Там, в общем, дело такое, помощь нужна очень, мы уж заплатим честь по чести, но вы уж, ловчий-бек, поспешите, пожалуйста, Ата-Наром прошу!

Ибн-амир кивнул, отложил книгу и подскочил, задержавшись лишь на минуту, чтобы накинуть куфию и взять привычную амуницию.

— Я вижу, уважаемый, — спокойно ответил он. — Я помогу.

— Мы уж наслышаны, как вы хороши в своем ремесле, Джабаль-бек, только вот дело отлагательств не терпит! Ятима-то, конечно, только ученица, но девочка способная, и артефакты ее работают вполне грамотно, я бы им доверился, так что никак нельзя откладывать! Вот я сразу за вами и побежал!

Шаир кивнул и вышел вместе с гостем, решив, что сможет расспросить растерянного навя по дороге. У него было достаточно опыта, чтобы понимать, что, когда приходят с такими вот сбивчивыми объяснениями — случай серьезный, в чем бы он там ни заключался, и медлить не следует. Впрочем, по пути от купеческого квартала до ремесленного Шаир смог выяснить у своего нового клиента, что он — кузнец, что зовут его Барияр ибн-Хадид, что за ловчим он отправился почти сразу, так что дело придется иметь со свежим следом, а потом наконец вытянул из него более или менее связный рассказ о случившемся. И единственным вопросом, оставшимся у ибн-амира, был — почему они идут, а не бегут к кузнице, сломя голову? Это дело могло стать самым главным в его жизни ловчего — если он справится с ним. Или самым страшным, если нет. Шаир прибавил шагу, стараясь не думать о чреде неудач с поисками бин-амиры. Он не мог сейчас размышлять о подобном, ему нужно было сосредоточиться. И суметь. Во что бы то ни стало.

Впрочем, они так прибавляли скорость с каждой минутой, что под конец действительно практически бежали. На месте Барияр зачем-то затащил его в дом и закричал:

— Ятима! Покажи артефакт ловчему!

— В кузне она! — раздался женский голос со стороны, и Шаира поволокли направо.

— Я же не артефакт искать буду! — возмутился ловчий.

— А разве с ним не понятнее? — удивился Барияр, и Шаир подумал, что тот совсем голову потерял — что, впрочем, и не удивительно в таких обстоятельствах.

Дом был небольшим, так что, пока Шаир пребывал в замешательстве, его уже успели притащить на порог кузни, где над наковальней склонилась девица с молотом, закутанная в кожаный фартук, с защитной маской на лице, осторожно выстукивавшая по чему-то слепяще-сияющему. Шаир потряс головой, так как магические токи тут сталкивались похуже, чем в лаборатории Ватара, а накладок на рога под рукой не имелось.

— Минутку погодите, и я закончу! Подумала: перестоится же артефакт, пока мы тут бегаем, ну и взялась... А не выйдет — так не выйдет, и люди с ним!

— Да с чего я вообще должен ждать? — воскликнул Шаир.

Адиля выпрямилась и посмотрела на него через мутноватое стекло:

— Потому что я — боевой маг! Уж всяко еще один клинок лишним не будет. Учитель, да отпустите вы ловчего! Пусть он пойдёт на улицу и след пощупает хотя бы, я буду через две минуты.

— Меня, кстати, Джабаль зовут, — раздраженно сказал Шаир.

— Ятима, — ответила Адиля и склонилась над заготовкой.

Шаир молча развернулся и вышел: времени терять действительно было нельзя. Впрочем, за порогом кузни он не удержался от того, чтобы процедить сквозь зубы: "Я работаю один", — не особо заботясь, услышат его или нет. С чего вообще за ним решила увязаться ученица кузнеца? И как она оказалась боевым магом? Шаир понимал, что такая помощь, когда он собирается преследовать опасного преступника, лишней не будет — но его раздражало, что эта девица будто решила все сама, у него не спросив, а потом просто поставила его в известность. Он ловчий, он выполняет заказы — но он ясминский ибн-амир и малик, а не мальчик на побегушках, подчиняющийся чужим приказам.

— Мне нужно что-нибудь из вещей пропавшего, — Шаир обернулся к кузнецу, который зачем-то так и шел за ним следом, уже оказавшись посреди улицы. — Лучше — то, к чему он часто прикасался. Расческа. Одежда, которую он носил недавно. Любимая игрушка.

— Дык это... пойдемте, ловчий-бек, сами возьмите, что надо, всяко лучше вам самому выбрать. И Ятима как раз закончит.

— Я работаю один, — повторил ибн-амир уже громко, при этом прекрасно понимая, что пресловутую Ятиму он с собой возьмет. Дело было слишком важным, чтобы раскидываться ценной помощью. Но уж сразу соглашаться он точно не обязан.

— Так и случай же особенный, — с неловкостью в тоне возразил Барияр.

— Я понимаю! — рыкнул Шаир.

Он выбрал расческу: волоски, мелкие остатки кожи, по ним обычно было легче искать — вышел на улицу и остолбенел. Перед ним стояла невысокая пурпурная синка в хакама и курточке танчжуан, с катаной и вакидзаси за поясом. "Воистину проклятье Ата-Нара легло на мои плечи, только видений пурпурных синок мне сейчас и не хватало!" — мысленно возопил Шаир, и тут синка сказала:

— Ты командуй, Джабаль, я с ловчими никогда в паре не работала и мешаться под руками не хотелось бы.

— Ты Ятима, что ли? — спросил ошарашенный Шаир, у которого уже кружилась голова от событий этого дня.

— Ну да, — с недоумением отозвалась Адиля, а потом прояснилась: — За маской лица не было видно, да? Это я. Командуй, ты тут старший.

— Держись пока рядом, не отставай, — скомандовал Шаир и резво пошел по следу, который слышался вполне отчетливо.

Тут уж рассказчик должен в очередной раз оглянуться назад, чтобы прояснить драгоценному слушателю, что же случилось за пару часов до этих событий. Утро в доме кузнеца выдалось самое обычное. Адиля после завтрака отправилась ставить на расстойку новые заготовки для артефактов. Дело у нее шло хорошо и споро, однако, как порой бывало, когда она чересчур увлекалась, совершив небрежное движение, Адиля макнула рукавом в остывающий металл будущего артефакта. Одежда была безнадежно испорчена огромным пятном с подпаленным краем, и бин-амире пришлось идти в свою комнату переодеваться. Тут-то она и заметила артефакт жизни — тот самый, который безуспешно пыталась подарить Лучику. С тех пор он лежал у нее на письменном столе, рядом с калямданом, и стал уже привычной частью комнаты, но сейчас вдруг привлек внимание. Адиля даже не сразу сообразила, чем, лишь спустя секунду заметив, что прозрачная жидкость в колбе заметно порозовела. Она охнула и кинулась к окну, припомнив, что Лучик с утра, как обычно, играл там с парой соседских детей и местной косматой собакой. Вглядевшись сквозь ветки инжира, мальчишки на улице она не увидела, и вновь испуганно посмотрела на артефакт, который машинально сжала в ладони. Адиле показалось, что за это время колба стала еще краснее, но она не была уверена точно. Покрепче схватив артефакт, она кинулась вниз по лестнице.

— Где Лучик? — сразу же спросила она у приятелей своего названного брата, которые продолжали возиться в тени под домом.

— Домой попить пошел, — ответила Ласточка. — Пока не вернулся — может, есть заставили?

В дом Халимы Адиля ворвалась без стука.

— Вы сына давно видели? — спросила она мастерицу, сидящую с ножом над подставкой под Кодексы.

— Как ушел играть, так и не видела. А что случилось? — Халима отложила нож и принялась нервно вытирать друг об друга ладони, которые были все в древесной пыли.

— И попить не заходил?

— Нет.

— О, Ата-Нар, не пошли нам испытаний выше сил! Вот!

Адиля предъявила артефакт жизни, настроенный на Лучика.

— Сын ваш случайно об него укололся, так теперь артефакт его показывает!

— Он же красный совсем! — охнула Халима и вскочила.

Адиля посмотрела на артефакт, но ей показалось, что заметно краснее он не стал. Пока.

Обе женщины, не сговариваясь, выскочили из дома и заметались по улице, расспрашивая про Лучика всех, кто попадался им на глаза. Но, кого ни спроси — все видели мальчика вот только что или с полчаса назад, бегал здесь, как обычно. И чем больше было этих бестолковых расспросов, тем сильнее Адиля нервничала. Она уже подумывала прекратить бегать по соседям и пойти осматривать все близлежащие закутки и подворотни: на случай, если ребенок откуда-нибудь свалился и что-нибудь себе сломал — как Халима решила спросить сына гончара по имени Пирожок, совсем еще малыша, у которого едва начали отрастать рожки. Без особой надежды, однако со всеми остальными они уже переговорили, и никто им ничего толком не сказал. Пирожок сперва заробел и попытался спрятаться за куст, но потом, потупив взгляд и ковыряя ногой дорожную пыль, пробурчал:

— С дяденькой он усол.

— С каким дяденькой?! — охнула Халима.

— Нинаю. Вооон туда, — с этими словами малыш ткнул пухлым пальцем в сторону соседней Гончарной улицы, уводившей из ремесленного квартала к центру города.

— Ушел! С кем-то чужим, когда в городе дети пропадают! — воскликнула несчастная мать и покачнулась.

Адиля ойкнула и подхватила Халиму. Та тяжело задышала и сказала:

— Спасибо, деточка, я держусь. Но что же делать-то, что же делать?! — запричитала она.

В окна принялись высовываться нави, из-за угла вышла подруга Халимы Нана, а Фатима выскочила на крыльцо и закричала:

— Ятима, козочка моя, что случилось?

Так о происшествии мигом узнала ближайшая часть улицы, и уже через пару минут вокруг несчастной Халимы собралась немаленькая толпа крайне обеспокоенных соседей. Все волновались, махали руками, перекрикивали друг друга. Кто-то догадался послать за янычарами — иного же проку в этой суете не было вовсе, хотя все собравшиеся как один переживали о случившемся до самой глубины сердца. Адиля, пытаясь хоть что-то понять в этом гомоне, лишь почувствовала, что у нее начинает болеть голова. А в животе все это время продолжал скручиваться, будто змеиные кольца, тяжелый страх — и бин-амира поняла, что если не сделает чего-нибудь прямо сейчас, ей станет дурно, как и Халиме.

— Я пойду его искать, — громко объявила она.

Тетушка Фатима громко охнула:

— Да как же ты его найдешь, козочка?!

— Как обычно: мы знаем, в какую сторону его увели, буду расспрашивать всех по дороге, наверняка кто-нибудь что-нибудь видел. Мы тут только время теряем, а янычары когда еще до нас доберутся!

Соседи снова загалдели, так громко, что Адиля могла разобрать лишь отдельные слова. "Безумица", "и сахир наверняка", "не догонишь", "убьется". Змея снова принялась сжимать свои кольца в животе.

— Ну, будет! — Адиля почти крикнула, чтобы ее было слышно за этим гамом. — Я боевой маг, в конце концов. И нужно что-то предпринять, чем скорее — тем лучше.

Она уже собиралась развернуться и пойти в сторону Гончарной, как ее придержал за плечо невесть откуда выросший рядом Барияр.

— Обожди, девочка, у меня кой-какая мысль получше есть. Был у меня адресок одного ловчего мага, который не воротит нос от навей навроде нас. Так что, думается мне, я за ним сейчас схожу: оно вернее будет для поисков. Вместе вы лучше справитесь.

— Ловчий... — сказала Адиля и умолкла. Она слишком привыкла их бояться, но никого лучшего сейчас и выдумать было нельзя. Судя по одобрительному ропоту толпы, не одна она придерживалась такого мнения.

Беглая бин-амира медленно, будто оглушенная, развернулась в сторону кузни и пошла к себе в комнату, просто не задумываясь, зачем. Беда с Лучиком — а теперь еще ловчий, неизвестно какой. Может, как раз из тех, кто носит за пазухой ее носовой платок и ищет каждый день!

В спальне Адиля оглянулась, пытаясь понять, что она тут делает, потом взяла оружие, привычно надела на себя все побрякушки, без которых не мыслила выхода на улицу, потом посмотрела на руки в кольцах — и начала их стягивать. Нельзя сбивать ловчему нюх, вдруг он не найдет Лучика? Оставила только кулон, искажающий ауру, который ковала сама. Надежды на него было мало, но крохотный шанс можно было себе оставить, несмотря на то, что она сейчас готова была сменять свободу, хоть бы и до конца собственных дней, на жизнь Лучика. Мальчишки, которого она знала не так уж долго, но который успел и вправду стать ей как младший брат. И кому нужны ее жизнь, ее месть, ее Честь и ее обида, если с ним что-нибудь случится?

Адиля согласилась бы даже на то, чтобы у нее на лбу выступило позорное клеймо навя, отрекшегося от исполнения скрепленной кровью и Негасимым Пламенем клятвы мести, только бы это помогло Лучику остаться живым и невредимым. Снимая с себя последнюю побрякушку, бин-амира заметила, что у нее дрожат пальцы. Ей нужно было успокоиться, если она собиралась помогать ловчему. А она собиралась. И даже если он охотится за ней и вычислит ее в первые пять минут, она заставит его, как угодно — сперва найти ребенка. А потом уж пусть волочет ее куда хочет, хоть домой, хоть в Ледяную Бездну. Адиля судорожно вздохнула, горстью сгребла все свои украшения в шкатулку, захлопнула ее и направилась в кузницу. Там как раз должна была дозреть очередная заготовка. Скорее всего, она ее испортит, в таком-то состоянии, но лучшего способа прийти в себя она сейчас не могла придумать, а Барияр ее уж как-нибудь извинит за неудавшийся артефакт.

Не только Адиля никогда не работала вместе с ловчим магом — Шаиру тоже до сих пор не приходилось действовать в команде, и думать о спутнице казалось излишним, мешающим. Навязалась тоже на его голову!

— Направо, — командовал он, поворачивая. — Налево!

— Будто я сама не вижу, — в конце-концов фыркнула Адиля.

— Не знаю я, что ты там видишь, — проворчал Шаир в ответ, — а мне скорость терять нельзя, пока я тебя дожидаюсь.

Бин-амира скорбно вздохнула:

— Уж как-нибудь не отстану, у меня для этого целых две ноги есть.

— Хорошо, что не четыре, — буркнул Шаир в ответ, лишь бы оставить последнее слово за собой, и задумался о том, что на самом деле, конечно, она его бесит прежде всего тем, что синка. Пурпурная, люди ее побери! Не могла бы уж оказаться какого-то другого цвета, чтобы не заставлять думать о себе лишнее. Ну какая из нее бин-амира, в самом деле? Малика из кузни — владетельная ханум? Смешно, право слово. Адилю, о которой ему рассказывали, розу из амирского дворца, не видевшую жизни за его пределами, Шаир на месте Ятимы не представлял совершенно. Утренняя мысль о том, что в ремесленном квартале бин-амиры нет и быть не может, сейчас казалась еще более очевидной. Зря и надеялся.

— Интересно, у всех ловчих такой мерзкий характер? — неожиданно подала голос его спутница.

Шаир недовольно покосился на нее.

— Интересно, все ученицы кузнецов — синки с подготовкой боевых сахиров, прекрасно говорящие на аравийском?

Адиля внутренне вздрогнула, но сохранила самообладание и даже не сбавила ходу. Неужели он ее все-таки вычислил?.. И как теперь быть?

— А что? — как можно более хладнокровно поинтересовалась она.

— Ничего. Необычно. Не каждый день встретишь.

— Сефид — родной город матери. После смерти родителей я приехала сюда жить, — отчеканила бин-амира, не став вдаваться в более подробные разъяснения. Однако Шаиру все еще было любопытно.

— Что малика делает в ремесленном квартале, да еще и в кузне?

Ответом ему был тяжкий вздох.

— По-твоему, все малики целыми днями только пьют шербет, закусывая лукумом?

— А чем тебя жизнь боевого мага не устраивала?

— Надоело, — ответила Адиля, всем своим тоном показывая, что дальше продолжать этот разговор она совершенно не желает.

Шаир, которому жизнь малика во дворце тоже в свое время надоела изрядно, промолчал. Действительно, какое его дело? Хочет молотом махать — пусть машет. И вообще, хватит отвлекаться! Он уже отчетливо ощутил рядом со следом мальчика след похитителя, от которого несло сильной магией. А за след мощного сахира держаться куда легче!

Шаир пробормотал под нос короткую импровизацию:

— Старый путь светлее дня,

Только он не для меня,

Новый путь чернее ночи,

Только он вдвойне короче.

Смысла в этом было немного — впрочем, смысл его волновал в последнюю очередь: главное, что на похитителя он перестроился, не теряя скорости. След отдавал немытым телом тяжелобольного, и при этом так нес злобой, что идти по нему казалось удивительно просто, и впрямь как по единственной дороге среди вспаханных полей — не потеряешься.

— Стихи? — заинтересованно спросила Адиля.

— Лучше прозы держат магию, уж это-то даже боевые должны знать, — огрызнулся Шаир. Не то чтобы ему хотелось и дальше препираться, дело было не в этом. Просто хищника или охотничьего пса, который гонит жертву, лучше не трогать. Пока Шаир шел по следу ребенка и огонь его ярости едва тлел в глубине, его вели лишь чутье и желание поскорее найти пропавшего мальчика. Но теперь на другом конце следа был враг, которому хотелось поскорее вцепиться в глотку. Гнев влек ловчего вперед, обострял все его чувства до предела — и идти по следу ему было много проще. Однако ожидать от него сейчас обходительности и спокойствия было все равно что ждать от человека ума.

Адиля это понимала, но она никогда раньше не видела ловчего за работой, и ей было слишком любопытно, чтобы оставить его в покое. Да и, в конце концов, он не одичавший, чтобы на нее кидаться. А от вежливости и почтения их разговоры с самого начала были бесконечно далеки.

— Никогда не видела, чтобы заклинательные бейты плели прямо на ходу.

— Ну вот, теперь видела.

— Не думала, что так можно.

— Так нужно, — Шаир немного помолчал, вздохнул и все-таки решил объяснить: — Если я хочу уцепиться за цель, мне требуются слова специально для нее. Или я их придумаю прямо на ходу, или заклинание не сработает. Все ловчие — поэты.

— Ух ты! — искренне выдохнула Адиля и внезапно подумала: "Это ж сколько поганых стишков про меня наплели за все это время? Слава Ата-Нару, что я их не слыхала". Но это была не та мысль, которой стоило делиться со спутником, и она продолжила бежать за ним молча, пока Шаир не остановился на перекрестке.

— Что такое? — спросила она.

— Путанка, — раздраженно бросил Шаир. — И хорошо связанная! Ты уж прости, но вы, боевые, такие сложные заклинания плести не умеете, а тут сразу видно руку мастера.

Адиля только фыркнула и напрягла рога, пытаясь рассмотреть, как именно ее спутник будет разбираться с заклинанием, раскинутым по площади — которое, что и говорить, действительно выглядело более впечатляющим, чем те, что она оставляла за собой, сбегая.

Шаир развел руки и принялся водить ими, будто пытался наощупь поймать кусочек мяса в похлебке.

— Не связать заклятьем ноги

И не сбить меня с дороги,

Я сплетения пути

Все сумею расплести.

Он хлопнул в ладони — и точки силы, вытекающие из тела и сияющие в словах, разбежались во все стороны, вспыхнула сеть заклинания и сжала путанку похитителя в одну огненную дорожку, столь прямо указующую, куда бежать, что даже Адиля могла бы пойти по этому следу.

Ловчий немедленно ринулся вперед, будто его спустили с привязи, и бин-амира даже подумала, что, может быть, стоит начать сомневаться в своих двух ногах, особенно если погоня продолжится с той же скоростью достаточное время. А еще — о том, что в день своего побега она успела спрятаться в доме Барияра практически чудом. Какой потрясающей наивностью было думать, что ее запутывающие заклинания смогут задержать ловчих на сколько-нибудь существенное время, бродить по Сефиду прогулочным шагом и рассчитывать успеть скрыться! Спасло бин-амиру, по всей вероятности, только то, что ее хватились не сразу. Да еще портал, после которого ловчим пришлось вставать на след заново.

След был виден Шаиру ярко, будто Караванный путь на ясном ночном небе, однако смотреть на звезды было не в пример приятнее. Теперь, когда он чувствовал ауру похитителя сильнее, к запаху душного лазарета прибавился отчетливый привкус гниющей плоти. Он набивался в нос и рот, будто ибн-амир бежал не по светлым улицам Сефида, а по задворкам скотобойни. Застарелая ненависть, смешанная с безумием. Так пахнут одичавшие нави, тухлым мясом и свежей кровью. Но на следе безумного сахира привкус крови почти не ощущался. Поняв это, Шаир почувствовал облегчение: если он не пахнет убийцей, пропавшие дети могут быть живы. Теперь он почти не обращал внимания на бегущую за ним Ятиму, полностью сосредоточившись на своей цели.

Запах набирал силу, пока они бежали через центр города, а затем, совершенно неожиданно, начал стихать. Как ни напрягал Шаир рога, к гнилой тяжелой вони начали примешиваться ароматы цветов и свежего хлеба, запахи железа и теплой земли — и след, еще недавно столь яркий, чем дальше, тем сильнее рассеивался, смазывался, дрожал и терялся. Но запутывающих заклинаний больше не было. Вероятно, мешала какая-то иная магия, с которой ловчему Джабалю не приходилось раньше иметь дела. Шаир все сбавлял ход, боясь ошибиться, и наконец остановился, нервно кусая губы и озираясь. След будто истаял.

— Путанки нет, вроде? — неуверенно сказала Адиля.

— Нет, но и следа нет тоже! О Всевышний, неужели мы их не найдем? — Шаир ощущал себя совершенно беспомощным. Видимо, он истрепал свой дар в безуспешной погоне за бин-амирой, и теперь он подводит, когда так нужен!

— Еще чего! Найдем обязательно! Если ты сейчас не чуешь след, мы просто можем опросить навей, вдруг кто-то что-то видел, а там след найдется дальше. Не может же он весь путь устилать заклинаниями. Или ты сейчас вдохновишься, сложишь хорошие бейты, и они озарят тебе дорогу. Ну или ты сейчас подумаешь, вспомнишь какой-то редкий способ ловли навей и воспользуешься им. Ты же умный, опытный ловчий, в конце концов!

Адиля несмело похлопала Шаира по руке:

— Ты скажи, как лучше, и мы так и сделаем. У тебя всяко опыт больше моего.

Не то чтобы ловчий от слов Ятимы почувствовал себя лучше: он все еще был раздосадован, растерян и не понимал, как быть дальше. Однако дело перестало казаться безнадежным. Ну разумеется, можно было придумать что-нибудь — и он сейчас придумает. Опрашивать свидетелей — дело долгое, да и бесполезное. Мужчина с мальчишкой, идущие по улице, к сожеланию ничем не выделялись, на них наверняка никто не обратил внимания. Что за магию использовал спятивший похититель, Шаир не знал, не знал и как с ней бороться, но его спутница была права: тот не мог оставлять заклинания по всей дороге непрерывно, ни у кого нет столько внутреннего огня, даже у самого сильного боевого сахира. А тот, кого они искали, был заклинателем. Значит, то, что сбивало Шаира с пути, должно было где-то закончиться. Надо было только найти, где. Он глубоко вздохнул и сосредоточился, чтобы почувствовать и увидеть неизвестное ему заклинание.

Стоило поискать целенаправленно — и Шаир ощутил, что эта магия будто липла к рогам, их хотелось протереть, как протирают запотевшее стекло алхимических очков. Густой и пьянящий кисель был направлен не на след, но именно на ловчего — и потому было так трудно что-то сделать, будто ты обезмажел. Но теперь, когда Шаир понял, в чем дело, он знал и как с этим справляться. Ему нужен был щит. Возможно, он устал, но бейты сложились не сразу.

— Силе враждебной, слепящей взор,

Воля моя, дай надежный отпор

И от всего, что уводит с пути,

Крепкой бронею меня защити.

К сожалению, броня вышла не то чтобы крепкая, но все же заклинание Шаира взлетело над ним и потеснило болотистую вязкость, давая возможность учуять след. Хотя брался он теперь тяжко, как следы бин-амиры. Медленно, будто против дующего в лицо бурана, Шаир двинулся в переулок, откуда веяло гнилью и безумием. Адиля шла рядом с ним, тревожно поглядывая на ловчего и изучая заклинание, которой к ней самой приставало гораздо меньше.

Не успели они пройти и пятидесяти шагов, как бин-амира остановилась и схватила ловчего за руку, подозревая, что слов ее он может и не услышать: слишком уж на пределе сил приходилось ему идти, одновременно держа щит и след.

— Что?.. — он растерянно обернулся к ней, будто выйдя из транса.

— Сними щитовое заклинание.

Шаир уставился на нее так, будто она потребовала у него снять не заклинание, а всю одежду, включая исподнее. Адиля досадливо вздохнула.

— Я не могу бросить свое заклинание поверх твоего, снимай.

Он еще несколько раз удивленно моргнул, но потом его разума все же достигло понимание, что именно предложила Ятима.

— Ты можешь держать щит надо мной.

— Могу над нами обоими, — усмехнулась бин-амира. — Ты уж прости, но вы, ловчие и заклинатели, толком щитов делать не умеете. Огня у вас маловато.

Шаир недовольно скривился от собственной колкости, нежданно обратившейся против него самого, однако отвечать ничего не стал и молча сбросил заклинание, тут же ощутив, как липкая дрянь начала опутывать рога с новой силой.

Адиля отступила на шаг, резко выдохнула и раскинула руки. Движение было простым, но красивым — будто она одновременно хотела обнять ловчего и накрыть его невидимым покрывалом. Сила заструилась с пальцев, создавая вокруг них тонкий, но прочный кокон. Шаир тряхнул головой, словно отгоняя от себя остатки враждебной магии, и тут же развернулся, чтобы снова встать на след. Щит вышел действительно прочным: ловчему даже дышаться стало легче, а след снова сделался ярким и четким.

— Теперь меня можно поблагодарить, — раздался ворчливый голос из-за плеча ибн-амира, но инстинкт ловчего уже непреодолимо тащил его к источнику мерзкого запаха падали и тлена.

— Спасибо. Не отставай, — буркнул Шаир и побежал вперед.

Он чувствовал, как близко находится враг, и бездумно прибавлял ходу. Разумеется, так делать не стоило вовсе, но в том-то и беда, что в азарте погони ловчий немного забывался. Они выскочили из-за угла — и Шаир увидел цель прямо перед собой: высокого сухощавого навя светло-коричневой окраски, одного, без мальчика: все верно, ведь Шаир переключился на его след, а за столько времени похититель мог успеть куда-то спрятать свою жертву. Но это было полбеды. Хуже всего было то, что преследуемый почуял их, бегущих по следу, звенящих заклинанием и щитом, и резко обернулся, готовый защищаться. Неразвернутое заклинание сияло на его губах: еще слово — и полетит в цель.

Джахира бин-Сю была маликой нрава сурового, но свою семью любила всем сердцем. И всегда беспокоилась о ее благополучии. Поэтому все последние декады — с тех пор, как пропала ее старшая и единственная дочь — выдались для амиры тяжелыми. Единственное, что дарило ей утешение — маленький артефакт жизни ее драгоценной Адили, который она вместе с такими же артефактами мужа и сыновей носила на связке, как подвеску, и который показывал, что ее нежный цветочек в порядке. Джахира, наверное, смотрела на него слишком уж часто, но это было единственное утешение материнского сердца — и кто мог бы ее в этом упрекнуть? Вот и сейчас, сидя на Амирском Совете — в очередной раз посвященном никак не прекращающейся летней засухе — Джахира положила связку артефактов прямо перед собой, между развернутым свитком и миской с белым виноградом и аккуратно порезанным на четверти инжиром.

Поэтому когда жидкость в колбе порозовела, она заметила сразу и охнула на весь зал.

— Что случилась, драгоценнейшая? — спросил амир Рахим, и Джахира, ткнув пальцем в артефакт, вымолвила лишь:

— Адиля!

Чиновники, сидевшие рядом, едва кинув взгляд на артефакт, внезапно ощутили настоятельную потребность выйти из залы, так как культурные нави не вмешиваются в дела семейные прочих навей — как они объяснили бы, буде их кто спросил, почему они столь спешно покинули совещание. А на самом деле потому, что трудно представить малику страшней, чем сиятельная амира в порыве сильных страстей. Сидевшие чуть поодаль вытягивали шеи, пытаясь понять, что происходит, а потом так же подскакивали, понимая, что уж лучше выйти со всеми, а уж потом разбираться, так что вскоре в зале осталось лишь трое: Джахира, Рахим и их старший сын Салих.

— Вот знала я, что этому Шаиру нельзя доверять! Обещал доставить мою деточку домой в цельности и сохранности, а теперь она в беде! — последнее слово амира просто прокричала, ломая руки.

Амир Рахим, который тоже был немало взволнован, тем не менее, постарался сохранить самообладание и, приобняв супругу, попытался успокоить и ее тоже:

— Драгоценная, мы что-нибудь придумаем...

— Что мы придумаем, что?! — разумеется, амира так просто успокоиться не могла, да и не собиралась. — Мы даже не знаем, где она! Все твои ловчие ноги сбили — и ничего! А на этого ясминца надежды вовсе нет! Быть может, на нее напали ясминские гулямы, когда она пыталась пробраться во дворец! Или они уже вступили в поединок... О, Рахим, ты же знаешь, что такое поединок Кровавой мести!

Джахира приникла к своему сиятельному супругу и громко всхлипнула. Тот не нашелся, что ответить, и принялся гладить ее по плечу.

— Впрочем, — неожиданно вскинула голову амира, — если они вступили в поединок, все не так уж плохо: наша девочка — отличный боец, а этот бени-Азим и на боевого сахира-то не похож... О, Великий Ата-Нар, воистину благ промысел твой, если ты обделил внутренним огнем сего благородного малика!

Тем временем за пределами зала спешно расползались слухи о том, что благородная Адиля не то стоит на грани смерти, не то уже отошла в чертоги сиятельного Ата-Нара. И основным вопросом, волновавшим всех сейчас, был такой: прервутся ли вновь отношения с Ясминским амиратом, или же Феллахи пойдут против Чести, а также уложений Кодексов и начнут войну, не в силах смириться со столь тяжкой утратой.

Конец 6 главы. Продолжение — в продаже в электронном виде.

Глоссарий

Аба — "сестра". Именная приставка, вариант личного обращения.

Абайя — нижняя рубашка, носится под верхнюю одежду поверх белья.

Адиль — "справедливый". Герой поэмы "О благородном Адиле и бесчестном Басиле".

Адиля — "справедливая". Бин-амира Шаярии.

Азиз — "сильный, милый, дорогой".

Азим — "могущественный, великолепный". Фамилия правящей семьи Ясминии.

Айран — разновидность кисломолочного напитка, приготовляется из смести кисломолочного напитка с водой и льдом.

Алхимия — магия вещества, точки опоры и завершения "заклятья" в этом сложном виде магии создаются с помощью нужного состояния и количества вещества.

Аль-алим — обращение к ученому, или именная приставка, как раз и означающая, что речь идет об ученом. Примерно как обращение "доктор".

Амир — правитель амирата.

Амира — правительница амирата.

Аравия — примерный аналог арабо-персидского региона в мире навей. Место, где происходит действие романа. Как и все земли Шара, поделена на ряд феодальных государств-амиратов.

Ассасины — аравийские наемники "для особых поручений", что-то вроде спецназа. Могут состоять на амирской службе или работать "вольно", как и ловчие маги. Но, в отличие от них, являются магами боевыми, как все военные.

Ата — "отец". Именная приставка, вариант личного обращения.

Ата-Нар — "огненный отец", или "отец огонь". Огненное божество, которому поклоняются нави, единое для всех стран, хотя и носит разные имена.

Барияр — "искусный, изобретательный". Кузнец, в доме которого остановилась Адиля.

Басиль — "храбрый, смелый". Злодей из поэмы "О благородном Адиле и бесчестном Басиле".

Бейт — двустишие в аравийской поэзии, выражает законченную мысль. Может быть отдельным стихом, может создавать рубаи, газели, касыды и другие формы аравийской поэзии.

Бек — именная приставка, использующаяся при вежливом обращении к мужчине.

Бени — "из рода", фактическое предварение фамилии.

Бин — дочь. Бин-амира — дочь амиры, бин-Джахира — дочь Джахиры. Навки носят именование по матери, а нави — по отцу.

Бин-амира — ("бин" — дочь). Дочь амиры, правительницы амирата. Принцесса на наши деньги.

Боевая магия — магия жеста, практически не требует дополнительных слов.

Вакидзаси — короткий изогнутый синский меч, обычно парный катане, такой же формы и односторонней заточки.

Ватар — "тетива, струна, прямая линия в математике". Придворный алхимик в Каср-аз-Захаби, лучший друг Шаира ибн-Хакима.

Газаля — "газель". Подруга бин-амиры Адили.

Ганья — парусное судно. Имеет наклонный форштевень и высокую корму. Наклоненная назад грот-мачта и вертикальная бизань-мачта несут косые паруса, иногда имеет 3 мачты.

Гулямы — амирская гвардия, традиционно набираемая из молодых и талантливых, но нетитулованных магов. Зачастую это шанс выслужить титул.

Даи-сё — парные мечи синской аристократии, одновременно оружие и "двойной артефакт", в который при ковке вкладывают магию, связывающую оба клинка воедино. "Дайто" — длинный меч, катана. "Сёто" — короткий, вакидзаси.

Даррийя — "жемчужный, сверкающий". Озеро в столице Шаярии Ферузе.

Дастур — жрец Огненного Отца, единого бога всех навей, в странах Аравии.

Джабаль — "гора". Вольный ловчий маг.

Джазим — "решительный, уверенный". Злодей из легенды о Махабе, его жене Нур и коварном разлучнике Джазиме.

Джалляб — сироп (как правило, финиковый или из мелассы), из которого готовят одноименный напиток с добавлением воды, льда, кедровых орешков и изюма.

Джамбия — традиционный аравийский обоюдоострый кинжал с широким загнутым клинком без гарды, с выраженным тонким ребром жесткости посередине клинка по всей длине.

Джамиль — "красивый". Навь, рассказавший Шаиру о деле с брошью.

Джахира — "драгоценность". Мать бин-амиры Адили, амира Шаярии.

Джубба — верхняя длинная распашная одежда, напоминающая халат, с рукавами или без них. Джуббу носят все сословия, однако у богатых купцов и дворян рукава джубб — очень широкие и длинные, чтобы продемонстрировать достаток. Эти рукава также используются в качестве карманов.

Донер-кебаб — аравийское блюдо. Пита или лаваш с начинкой из приготовленного на гриле, а затем мелко порубленного мяса с добавлением пряностей, соусов и салата из свежих овощей. У нас более известен, как "шаурма".

Дуэль — регламентированная схватка на холодом оружии, ведущаяся до первой или второй крови, где запрещено наносить раны, которые очевидно могут привести к смерти. Удары в области живота, легких, горла бесчестны, однако неглубокие царапины бесчестными не считаются.

Заклинательная магия — магия слова, редко требует дополнительных жестов.

Захриве — "кривой".

Зиндан — тюрьма.

Зурна — "праздничная флейта" (довольно громкий инструмент). Экономка во дворце Тысячи Садов в Ферузе.

Ибн — сын. Ибн-амир — сын амира, ибн-Хаким — сын Хакима. Нави носят именование по отцу, а навки — по матери.

Ибн-ага — сын аги. Ага — титул, по европейским меркам граф, если исходить из линейки титулования (по снижающейся) "герцог, маркиз, граф, барон".

Ибн-амир — сын амира. Принц на наши деньги.

Ифрикия — другой континент, также разделенный на множество отдельных стран. Примерно соответствует Африке в мире людей.

Ияд — "смелый, сильный". Учитель фехтования бин-амиры Адили, учивший ее владению саифом.

Кабошон — способ обработки драгоценного или полудрагоценного камня, при котором он приобретает гладкую выпуклую отполированную поверхность без граней, в отличие от фасетной огранки; также кабошоном называют обработанный таким образом камень. Обычно отшлифованный кабошон имеет овальную или шаровидную форму и плоский с одной стороны. Фактически, к стеклу это слово не применяется, но так как тут стекло имитирует драгоценность, рассказчик счел возможным употребить термин.

Кади — судья.

Каламбак — "орлиное дерево", очень высокое, обладает ядовитым млечным соком.

Калям — писчий инструмент. Тростниковый стержень с заострённым концом, который окунается в чернила.

Калямдан — коробочка для хранения калямов, как правило, деревянная. Фактически — пенал.

Караванный путь — аравийское название Млечного пути.

Карим — "щедрый, благородный". Гулям, с детства приятельствовавший с Шаиром.

Карнай — аравийский духовой музыкальный инструмент. Длинная (в полтора-два роста) прямая труба с очень громким и гулким звуком.

Касаба — мера длины, равняется четырем метрам. "Каменный, высотой в добрых пару касаб — то есть больше, чем два его роста". Действительно, средний рост навя — около 3 метров, а Шаир повыше среднего.

Каср аз-Захаби — "золотой дворец". Резиденция амиров в Сефиде.

Катана — длинный изогнутый синский меч с односторонним клинком и длинной рукоятью, позволяющей использовать двуручный хват.

Катх — называемый также "чай бедняков". Вечнозеленый кустарник, листья которого можно заваривать вместо чая, но настоящий чай все же вкуснее.

Кахувада — "кофейный".

Кодексы Чести — предписания, регулирующие социальное поведение навей, включают Дуэльный Кодекс и запрет на некоторые виды магии (некромантию, проклятия, магию, влияющую на волю навей). Были приняты после жестоких столкновений навей с жителями другого мира, правцами, для усмирения буйного характера навей, а главное — их огненной магии, которая была излишне разрушительной. Разработать Кодексы отчасти помогли сами правцы, сильные в ментальной магии и безболезненном взаимодействии с разумом соплеменников. Потому Кодексы действительно помогли смягчить нравы, хотя это произошло и не за одно поколение.

Козинаки — сладость из сваренных в меду орехов, семян или крупы.

Кривицы — жительницы соседствующего с Навью мира, Криви. Среди них встречаются водные жители, известные нам как русалки.

Кровавая месть — освященная ритуальная схватка на холодом оружии, в отличие от дуэли, обязательно ведущаяся до смерти одного или обоих поединщиков.

Кулах — высокая шапка под тюрбан. В амиратах цвет кулахов чиновников зависит от того, в каком ведомстве они состоят. Высота кулаха соответствует высоте занимаемого поста.

Куфия — аравийский головной платок, носимый чаще всего простонародьем. Способом повязывания напоминает упрощенный тюрбан. Один из концов куфии всегда оставляют свободно свисающим вниз, чтобы, при необходимости, можно было закрыть им рот и нос от ветра и песка.

Ледяная Бездна — мифическое место для наказания грешников после смерти.

Ловчая магия — магия, совмещающая жесты и слова, а также требующая изрядной импровизации.

Лукум — "кусочек". Мягкая сладость, сваренная из воды, сахара и крахмала, с добавлением эссенции из лепестков роз, возможно также добавление муки и орехов.

Лучик — мальчик, живущий напротив дома кузнеца Барияра.

Люди, человечий, явий — ругательства, примерно как наши "черти", "чертовский", "адский", с тем оттенком, что нави считают людей глупыми.

Маамуль — печенье с начинкой из фиников и орехов.

Мадьяф — "гостеприимный". Хозяин постоялого двора "Под сенью тамаринда".

Малик — дворянин.

Мардакуш — аравийское название майорана. Используется навями как основа курительной смеси, обладающей расслабляющим и успокаивающим эффектом.

Махаб — "любящий". Главный герой легенды о Махабе, его жене Нур и коварном разлучнике Джазиме.

Махир — "искусный, умелый". Младший сын кузнеца Барияра.

Мбали — "цветок". Служанка-ифрикийка во дворце Тысячи Садов в Ферюзе.

Мейхана — аравийское заведение, аналогичное ресторану или таверне. В мейхане, в отличие от чайханы, подают горячую еду и кальян.

Мектеб — начальная школа в Аравии, где детей обучают чтению, письму, счету и другим основам. Мектеб посещают все нави, вне зависимости от происхождения и социального положения.

Мусир — "богатый, состоятельный". Злодей из легенды о Мусире и Назихе.

Мутавади — "скромный". Амир Мутавади — основатель династии Феллахов.

Нави — народ мира, в котором происходит действие произведения. Все они обладают огненной магией (но силы не у всех равны, потому магом ставится не каждый, как у нас не все, имеющие руки и глаза — художники). Орган чувства магии — рога. Он — навь, она — навка, навья.

Назих — "неподкупный". Герой легенды о Мусире и Назихе.

Наиб — помощник, заместитель.

Накиб — "глава, начальник". Накиб школы — директор, накиб Университета — ректор, накиб над охранниками — начальник охраны.

Нур — "свет". Главная героиня легенды о Махабе, его жене Нур и коварном разлучнике Джазиме.

Оби — широкий пояс, завязывающийся на спине особым узлом. Часть синского женского костюма.

Олеандр — ядовитый кустарник, использующийся, впрочем, как декоративное растение.

Пахлава — сладость. Слоеное тесто с орехами в сиропе.

Пишмание — сладость из тонких нитей сахарного теста, скрученных в клубок.

Правцы, правичи — жители соседнего мира, в который иногда можно попасть из Нави, как и наоборот. Правцы летучи и сильны в ментальной магии. В свое время воевали с навями и одержали над ними победу, благодаря чему нави их уважают.

Правь — соседний с Навью мир, как и Явь, населенная людьми. В прави живут правцы.

Пуэр — особый сорт чая, листья которого в процессе заготовки подвергают брожению, отчего чай приобретает специфический вкус и запах. Пуэр прессуется в брикеты различных форм и размеров, чаще всего это лепешки или прямоугольники.

Рами — "стрелок". Охотник, живущий в Сефиде.

Рахим — "милосердный". Амир Шаярии, отец бин-амиры Адили.

Рога — орган восприятия магии. Без рогов навь колдовать не может, как без глаз не может видеть и рисовать. Рога отрастают у маленьких навей примерно года в три.

Саиф — рубяще-режущее клинковое холодное оружие с односторонней заточкой. Клинок имеет характерный изгиб в сторону обуха. Аравийская разновидность сабли.

Саиф ибн-Асад — (значение имени — "меч", как понятно из пояснения выше). Амир Ясмини, дедушка ибн-амира Шаира.

Сакиб — чиновник.

Салих — "хороший, правильный, праведный". Второй ребенок и старший из сыновей амира Рахима и амиры Джахиры, боевая пара Адили.

Самум — шквальная песчаная буря аравийских пустынь. Очень горячий и сухой ветер, поднимающий в воздух тучи песка, в котором почти невозможно дышать. В городах, деревнях и на военных заставах самумы утихомиривают погодной магией. Однако в пустыне они по-настоящему опасны.

Сафарджали — "айва".

Сахир — маг.

Селим — "миролюбивый". Амир Шаярии, дедушка бин-амиры Адили.

Сефид — "белый". Столица Ясминского амирата, стоит на достаточном количестве подземных источников, чтобы там проживало множество навей. Выстроен из белого камня, добываемого в местных каменоломнях.

Син, или Синские земли — регион мира навей, примерно соответствующий Дальневосточному региону мира людей, с культурой, напоминающей японскую и китайскую одновременно. Страны Сина называются "провинции", правят ими ваны, так же, как амиры в Аравии и раджи в Хинде.

Ситар — струнный щипковый музыкальный инструмент, популярный в Аравии и Хинде. Имеет 7 основных струн и 9-13 дополнительных резонирующих, обладает короткой полукруглой декой и длинным грифом. Звуки извлекают специальным медиатором, называемым "мизраб", надеваемым на указательный палец. Ситар инструмент довольно крупный, играют на нем сидя, положив поперек коленей.

Сохреб — "прославленный, сияющий". Возлюбленный Мбали, живущий в Ферузе.

Такия — круглая плоская шапочка, закрывающая макушку (у нас больше известна как "тюбетейка"). Носится под тюрбан, как и кулах, а также сама по себе — в качестве домашней и неформальной одежды.

Тамаринд — дерево с плотной прочной древесиной, называемое также хиндским фиником, хотя происходит из Ифрикии, но отлично прижилось в Аравии.

Танчжуан — синская одежда. Нечто среднее между рубашкой и курткой свободного кроя, с невысоким воротником-стойкой и особой застежкой из шнура. Носится как мужчинами, так и женщинами.

Фаиз — "победитель". Навь, участвовавший в разнесении слухов про бин-амиру Адилю.

Факих — любой юрист, кроме кади (судьи).

Фарсах — 12 километров.

Фатима — "взрослая". Жена кузнеца Баррияра, приютившая Адилю в своем доме.

Феллах — "пахарь, землепашец, крестьянин". Фамилия правящей семьи Шаярии, произошедшая от уважительного прозвища основателя династии, который расширил шаярские земли, устраивая систему орошения с помощью каналов (и магии), и создавший немало пахотных земель на месте пустыни.

Феруза — "бирюзовая". Столица Шаярии, стоит на берегу озера Даррийя, на плодородных почвах.

Хакама — традиционные синские штаны широкого и свободного кроя.

Хаким — "мудрый". Амир Ясминии, отец ибн-амира Шаира.

Халима — "мягкая, добрая, чистая". Ремесленница, режущая и расписывающая по дереву, мать Лучика.

Хамиза — деталь нижнего белья. Тонкая рубашка из хлопка или льна.

Хамра — "красная". Река в Аравии, протекающая через пустыню, по Хамре проходит разделение между Ясминским и Шаярским амиратами.

Ханум — именная приставка, использующаяся при вежливом обращении к женщине.

Ханьфу — синская одежда, длинное многослойное платье особого кроя, с перекрестным воротником, запахивающееся на правую сторону.

Хафтани — верхняя приталенная одежда на пуговицах или тесемках, длиной до колена или немного короче, напоминающая кафтан или камзол. Как правило, носится военными, также хафтани предпочитают носить высокородные навки, подчеркивая свое достоинство боевых магов, или прочие достоинства своих фигур.

Храмовые танцовщицы — сохранившиеся до сих пор остатки ордена Ревнителей Кодексов, которые ловят магов-отступников, прибегая к совместным боевым пляскам.

Чайхана — чайная.

Чайханщик — владелец чайханы, то есть чайной.

Шаир — "поэт". Ибн-амир Ясминии.

Шербет — напиток, приготовляемый из шиповника, кизила, розы или лакрицы и различных пряностей, как правило, подается охлажденным.

Эфенди — титул, по европейским меркам барон, если исходить из линейки титулования (по снижающейся) "герцог, маркиз, граф, барон".

Якзан — "бдительный, бодрствующий". Секретарь амира Рахима.

Ямс — корнеплод продолговатой формы, распространенный в жарких странах Нави.

Янычары — регулярная пехота, в городах амиратов исполняющая обязанности полиции.

Ятима — "сирота". Прозвище, которым, скрываясь, назвалась бин-амира Адиля.

Аравийские меры длины

Асба — "ширина пальца". Составляет около 4 см, приблизительная ширина большого пальца взрослого навя.

Кабда — "кулак". Составляет около 12 см, приблизительная ширина ладони взрослого навя без большого пальца.

Араш — "локоть". Составляет около 80 см, приблизительная длина предплечья взрослого навя.

Касаба — "сажень". Составляет около 4 м, аналогична косой сажени, приблизительно равна расстоянию от кончиков пальцев вытянутой вверх руки до пальцев противоположной ей ноги у взрослого навя.

Танаб — "канат". Составляет около 40 м, равняется стандартной длине одной бухты веревки.

Фарсах — "переход". Составляет около 12 км, равняется примерному расстоянию безостановочного караванного перехода между двумя короткими привалами.

Аравийские меры веса

Мискаль — 4, 5 грамма

Ратль — 450 грамм

Манн — 4, 5 кг

Линейка титулования маликов (аравийской знати), по нисходящей

Амир (жен. амира) — правитель.

Паша (жен. паши) — аналог европейского титула "герцог". Член побочной ветви правящей семьи.

Бей (жен. бейи) — аналог европейского титула "маркиз". Высшая знать, не состоящая в родстве с правящей семьей.

Ага — аналог европейского титула "граф". Средняя знать, непременно землевладельцы.

Эфенди — аналог европейского титула "барон". Младшая знать, нередко безземельная.

Примечание. Правила титулования знати у навей — одна из социальных норм, регулируемая Кодексами, для предотвращения усобиц за земли и власть. Потому, невзирая на местные особенности и традиции, а также различные названия титулов, общий принцип титулования одинаков по всему Шару.

Линейка янычарских званий, по нисходящей

Янычары традиционно придают большое значение тому факту, что они состоят на постоянной государственной службе, в отличие от вольнонаемников — и, как следствие, на постоянном казенном довольствии. Потому исторически сложилось, что все звания янычарского войска являются производными от кухонных и снабженческих должностей.

Секбанбаши — "начальник войска", высшее офицерское звание, главнокомандующий янычарского войска амирата.

Турнаджибаши — "главный сокольничий", старший офицер, главнокомандующий городского янычарского войска, либо же войска той или иной части амирата.

Чорбаджи — "кашевар", старший офицер, примерный аналог майора. Чорбаджи командуют одной из крупных частей городского/местного янычарского войска, а также ведут дела в янычарских диванах.

Аджибаши — "главный повар", младший офицер, примерный аналог капитана. В звании аджибаши состоят накибы (начальники) янычарских участков и младшие работники янычарского дивана.

Сакабаши — "главный водонос", младший офицер, примерный аналог сержанта. Сакабаши командуют одной или несколькими янычарскими шестерками.

Йолдаш — "товарищ", рядовой. Все рядовые равны между собой, в янычарском войске старшего в шестерке не назначают: над шестеркой всегда стоит сакабаши, который и отдает приказы.

Примечание. Армейские звания в амиратах — тысячник, сотник, десятник. Среди боевых магов также назначают старшего в шестерке, который, по сути, становится самым младшим командиром. Десятники боевых магов имеют под рукой не десяток, а дюжину навей (две боевые шестерки) и являются предпоследними, а не последними по старшинству командирами.