| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— А четвертую надо пересчитывать из третьей. То-есть, машина настолько новая, что на очевидные истины из предыдущего опыта рассчитывать не приходится.
Действительно, характер у этой машины оказался просто мистический. Казалось, что она сама выбирает своих исследователей: доверяет одним и совершенно не признает других, невзирая на заслуги и титулы. В число нелюбимых попал и Доктор, вместе с другими стоявший у истоков создания ее тягового привода.
Все началось с того, что Крунин с самого начала настоял поставить в осевой редуктор упругое зубчатое колесо — оно было его изобретением, и застолбить внедрение на новой машине было весьма большим искушением. Ничто не предвещало беды — резиновые втулки разлучили венец и ступицу уже в передачах "фантомасов", и уже не одну пятилетку бегали по дорогам страны. Но сто двадцать первому эта новинка не понравилось, как будто бы тепловоз сам решил, что упругости муфты и торсионного вала ему достаточно, и деталь, без которой он может существовать и двигаться, помешает его совершенству.
При боксовании ось выдала касательные напряжения выше предела усталости; чтобы снизить их, нужно было выкинуть патентованное средство Доктора, чтобы зубья передачи своими ударами снижали размахи больших спицевых колесных центров.
Крунин тут же запротестовал и привел расчеты, призвав себе в помощь духа новых математических методов. Изящное изыскание, украшенное графиками и вкусными, вибрирующими на языке терминами — "дисперсия ускорений", "дискретные ординаты", "нормированная спектральная плотность" — показывало, что нагрузки в приводе с колесом, лишенного упругого венца должны вырасти до безобразия. Одновременно Доктор предложил и колесо с более мягкими резиновыми втулками и даже просчитал, насколько вырастет продолжительность жизни редуктора от оптимизации; этот новый вариант вызвал возражения — подозревали, что в этом случае привод будут слишком раскачивать колебания кузова на рессорах. А если есть сомнения, надо клеить датчики и выезжать на путь.
И тут "сто двадцать первый" заготовил Доктору новую каверзу, смысл которой раскрылся далеко не сразу.
Результаты поездок оказались ни вашим, ни нашим. То есть, во всех трех приводах — и с жестким колесом, и с упругим, и с новым крунинским — максимальные нагрузки от неровностей пути оказались одинаковыми, в пределах погрешности опыта, хотя жесткость привода менялась примерно вдвое. Это уже не только шло вразрез с расчетами Доктора. Это уже не было похоже на все привычные понятия об оптимизации, когда при значительном изменении исходных параметров одни результаты должен быть больше, другие — меньше и где-то должен находиться хотя бы один максимум или минимум. Казалось, привод просто насмехается над Круниным: вот что вы со мной ни делайте, а я все равно такой же. Сослаться на разные условия опыта для разных приводов было невозможно: одновременно, на стоящем рядом на той же тележке контрольном приводе, в котором ничего не менялось, замерялись те же параметры.
Задачу подкинули Сергею: завлаб считал, что здесь нужен свежий взгляд. Парадокс был в том, что в вузе Сергей, несмотря на все свои усилия, так и не смог одолеть именно этот раздел теории вероятностей — теорию случайных процессов — и сдал его на трояк; не то, чтобы ему не хватило терпения, просто он не сумел перекинуть мост между формулами из учебника и реальным миром зубчатых колес, валов, подшипников, причудливых абстрактных скульптур корпусов и холодной геометрической красоты ферменных конструкций; дисциплина развивалась в основном на потребности радиоинженеров, а авторы учебного курса постарались сокрыть родимые пятна практических задач, из которых выросла эта ветвь древа познания, превратив последнюю в изящный восточный орнамент чистой и безвкусной, как дистиллированная вода, математики.
Если бы Сергей распределился в отдел Доктора, то, скорее всего, теория случайных процессов так и осталась бы для него неким островком прикладной магии. Крунин смог бы ясно и убедительно изложить суть своей методики в готовом, завершенном и застывшем подобно античной статуе виде; он разъяснил бы, что именно в научном мире считается правильным, а что-нет, уложив разжеванную информацию на белое пятно в познании Сергея, не замутненное собственными соображениями, и Сергей легко бы воспринял эту методику, как нечто известное и данное свыше, научился бы воспроизводить ее внешние формы, не вникая в суть, а ссылаясь на авторитетный источник, ибо нет видимой причины менять то, что кажется таким стройным и совершенным.
Но поскольку Сергей попал в отдел прикладной механики, где работали более исследователи, чем преподаватели, изложить крунинскую методику в достаточно доступном виде ему никто не смог, потому что ее, кроме самого Крунина, в Институте никто и не применял; разобрать же методику по работам Доктора без достаточной вузовской подготовки было все равно что пытаться освоить иностранный язык, начав с середины самоучителя. Проще всего было бы, конечно, подойти к самому автору и расспросить; но Сергей почел не слишком вежливым отрывать известного деятеля науки от работы и заставлять отвечать на вопросы, три четверти которых наверняка будут выглядеть детскими, и которые не возникли бы у человека, проникшего в суть учебника. Чтобы не вынуждать Крунина читать ему курс вузовских лекций, Сергей основательно перерыл институтскую библиотеку, анализируя опыт подобных зарубежных исследований в авиации и судостроении; чего-либо похожего по тяговым приводам у "забугорных" авторов не нашлось — то ли за подобные вещи там еще не брались, то ли это было отнесено к секретам фирмы.
Результат этого перелопачивания книг и журналов оказался неожиданным для самого Сергея. Разбираясь с конкретными примерами, он, наконец, понял смысл того, что в вузе выглядело столь же туманно, как танцы с бубном вокруг резного столба. Он увидел, как с помощью цифр и выкладок из хаоса звуков вычленять отдельные голоса и определять их природу. Он понял, что исследователь узнает нового и что теряет, преобразуя случайный хаос в математически выверенные кривые, где проходит неясная грань между четкой картиной реальности и аберрациями приборного видения, где твердь закономерности обращается в зыбкое колышущееся марево неустойчивой оценки, и как отличить верное отражение от призраков, порожденных конечной длиной цифрового ряда. Это был мир нового волшебного искусства, он позволял творить чудеса — например, замерять жесткость привода не на стенде, а непосредственно под движущимся тепловозом.
Сергеем овладел азарт, и он тут же решил применить свежеоструганную волшебную палочку на практике, благо часть замеров были на всякий случай записаны на магнитограф — просто так, для освоения новых многообещающих способов. Цифровая обработка в то время также напоминала занятия алхимиков; к старой машине "Минск-22" с серым мраморным пультом, на котором карандашом записывали состояние ячеек, был прилажен грубый железный ящик, в середине которого таился спаянный институтскими умельцами аналого-цифровой преобразователь на четыре канала. Прокрустово ложе со звучным названием "сто двадцать восемь уровней квантования" требовало точно знать, какие уровни и частоты наиболее важны для исследования; слишком низкие колебания гасились с помощью паяльника, конденсатора и сопротивления.
В серых стальных шкафах, набитых медью и гетинаксом, священнодействовали тридцать два килобайта оперативной памяти; запасные ячейки на случай выхода из строя пылились в кассетнице на стене. Каждый замер, переведенный в незримый массив электронных чисел, размещался на коричневой магнитной ленте в два дюйма шириной, которая сорок пять минут летала взад и вперед между вакуумными карманами, когда же математическое зелье достигало готовности, коробка, чем-то похожая на телеграфный аппарат, с хрустом выбрасывала сероватую бумажную ленту, похожую на чековую в магазине, но вдвое шире, покрытую букашками выбитых цифр. В идеале оставалось только взять карандаш и по одной перевести цифры на миллиметровку, построив график; но, по ходу дела, вдруг выяснилось, что программа дает результат не в достаточно наглядном виде, так что пришлось еще дополнительно преобразовывать данные для графиков на калькуляторе.
Когда Сергей, наконец, завершил всю эту египетскую бухгалтерию, он вдруг понял, что создал свою, самостоятельную методику исследований, согласно которой странное поведение привода было вполне объяснимым и закономерным. Воздействия от пути надо было рассматривать двояко; с одной стороны, это были отдельные удары, а с другой — периодические нагрузки. когда повышалась упругость привода, каждый отдельный удар стыка амортизировался лучше, но последующие удары стыков больше раскачивали якорь двигателя; два фактора до некоторых пределов компенсировали друг друга, оставляя наибольшие усилия в передаче неизменными. Стоило выйти пределы этой зоны противоборства, как нагрузки начинали резко расти; внутри же ее спорить об оптимальной жесткости привода было бессмысленно и надо было выбирать тот вариант, который при заданной надежности и сроке службы проще изготовить.
Такой подход тихо хоронил под собой надежды Доктора и еще нескольких диссертантов в разных местах Союза на то, чтобы на кончике пера вывести наилучшие параметры упругости и затухания звеньев привода. То, что обнаружил Сергей, просто закрывало вопрос: от сих до сих параметры хороши, и заводчане смогут сами выбирать, что им лучше.
Поскольку вопрос о ликвидации крунинского упругого венца превратился в принципиальный — не пускать же в серию грузовую машину, у которой при боксовании сто шестьдесят мегапаскалей в оси — работа Сергея была оформлена в виде статьи, к ней приделали занятинский расчет, а кроме него и Занятина статью подписала еще дюжина лиц из руководства Института и завода. Впрочем, Сергей не был против такого расклада: выходить одиноким рыцарем печального образа против нескольких научных коллективов и объявлять, что наработки по почти готовым темам могут теперь спокойно занять почетное место в корзине под столом, тоже не очень хотелось. В данном же случае о сем прискорбном известии сообщала большая группа авторитетных конструкторов и ученых, разделявшая его выводы.
Вот так, вопреки желанию Сергея, сто двадцать первый выбрал его средством борьбы с Доктором, и, как на дворянской дуэли, уклониться от этой борьбы можно было только принеся в жертву профессиональную честь. Металл не соглашался с тем, что хотел делать с ним Крунин, не смотря на его титулы и заслуги; Сергей, как испытатель, был обязан отстаивать объективные, не зависящие от него истины; иного права у него не было. Единственное, что утешало Сергея в этом странном противоборстве — он был стороной, вынужденной принять вызов.
...Решетчатые, с пиками наверху, ворота парка медленно растворились, оставляя на сугробах дугообразные черты. Трамвай поскрипывая, протиснул свое желто-красное тело в дремлющее вьюжное пространство, оставив поперек тропы две черные поблескивающие полосы. Совсем рядом показался панельный прямоугольник общежития. Черный подъезд с перегоревшей лампочкой, лестница, коридор, дверь комнаты на втором этаже, и спать.
Остаток времени до утра прошел спокойно, если не считать, что в три часа ночи к нему постучал сосед из общажной комнаты этажом ниже и заявил, что пришел искать свои трусы. "На фиг мне твои трусы!" — заявил Сергей, давясь от смеха. "Все говорят, что на фиг, но ведь кто-то взял!" — невозмутимо ответил сосед. Как выяснилось, он вечером постирал свои трусы, а потом они вдруг пропали, и он не надумал ничего лучшего, чем среди ночи пойти смотреть по всем комнатам. Сергей, насколько мог, доходчиво и кратко объяснил, что он с ночной смены и тут не был, что ему вообще до фонаря, есть ли у соседа трусы, и захлопнул дверь. Сосед поворчал и пошел стучаться в другие комнаты. В конце концов сосед нашел трусы у себя: оказалось, что он повесил их сушиться на батарею, а батарею задернул занавеской.
5.
Воскресенье заглянуло в окно поздним рассветом.
Сегодня спешить было незачем. У Витьки Торопова, что когда-то учился с Сергеем в одной студенческой группе, был день рождения, и на него собрались все одногруппники, приехавшие в Коломну. Собственно, день рождения был вчера, но у многих вчера была рабочая суббота.
На подарок уже сложились, и Сергей примерно знал, что купят: что-нибудь для будущей квартиры. Витка с женой жил в коломзаводской малосемейке, возвышавшейся большим панельным кирпичом возле переезда, к котором утянулась одинокая ветка трамвайных путей со ржавыми рельсами; на нее с железнодорожных платформ сгружали вагоны и откатывали на кольцо. Неподалеку за деревьями день и ночь грохотали поезда по линии Москва-Рязань, а чуть дальше шипели и сочно гудели паровозы, которых обслуживали в депо Голутвин. Но все-таки это было близко работе и к остановке, а квартиру скоро дать обещали — Витька работал в цеху.
Как и договаривались, они собрались у остановки, где с одной стороны темнел в плетеном кокошнике деревьев старый обветшалый частный сектор, а с другой высилась недавно отстроенная "китайская стена". Почти все уже обзавелись семьями и пришли с женами; среди них Сергей заметил незнакомую девушку, которую представили ему, как Аню, незамужнюю подругу жены одного из приятелей. Аня была невысокого роста, выглядела хорошенькой и стройной и оказалась учительницей химии.
Шумной компанией они разобрались с подарками, цветами и бутылками, и взяли курс на клетчатый корабль малосемейки. В общем, это был обычный день рождения с тостами, танцами под катушечный магнитофон с двумя полированными дощечками по бокам, перекурами на лестнице и разговорами о плане и премии вперемежку с анекдотами. Чуть позже появилась гитара, помогая вспомнить колхозы, практики и первые чувства; в открытую форточку вылетали и терялись сердечные слова о том, что дым костра создает уют.
После чая с тортом кого-то посетила идея всем разом пойти в кино, как когда-то вместе срывались после лекций в старый кинотеатр со стеклянными галереями и плюшевыми шторами, полупритопленный в зеленой тени парка. То незабвенное место осталось в другом городе и другие студенты спешили туда после занятий, а порой, что греха таить — и с самих занятий; здесь же ближайший храм искусств был совсем рядом, в старом деревянном клубе в глубине сада. Но они пошли не туда, а выбрали заведение, более напоминавшее о киношках их студенческой поры — стояло оно возле Кремля — и порешили брать билеты наугад, на первое, что там идет. С их компанией отправилась и Аня. Сергей понял, что их знакомят; он не любил, когда его пытались с кем-то свести, но, чтобы не огорчать девушку, взял ей билет рядом с собой.
После того, как они расстались с Татьяной, прошло уже много времени; не то, чтобы он не искал других знакомств, но Татьяна оставалась в его сердце и не пускала туда никого больше. Той легкости взаимопонимания, с которой два человека думают и действуют как один, не было, знакомые девчонки оставались знакомыми, но чужими, и попытки более тесных взаимоотношений вызывали чувство, будто кому-то изменяешь. Татьяна, сама не желая того, оставалась стоять между ним и другими, и было бы странно винить ее в этом — он и сам не хотел ее ухода...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
