Я умею прощать

Да, от скольких бы бессонных ночей он бы меня избавил, если бы сказал об этом тогда. Я ведь все помнила. И Машу в особенности. И все равно была рядом.

— Я, правда, пытался держаться от тебя подальше. Только ты теперь была моим наркотиком. Мне вдруг стало все равно, как ты меня воспринимаешь, лишь бы находиться рядом. Почти как Серега. Только он ведь не знал, какая ты на самом деле. Видел только то, что ты хотела. А я в ту ночь у него на даче открыл тебя настоящую. Ты думала, что тебя никто не видит и не слышит, сняла "доспехи". А я подглядел. И именно воспоминание о той маленькой, беззащитной Кире меня и грели. Понимаешь? Все остальные любили и боготворили образ, а я любил тебя настоящую. Ту, которую ты никому кроме меня не показывала. Да и со мной случайно вышло. Только ведь это ничего не меняет. Ты тогда ночью приоткрыла забрало, а потом снова спряталась за ним как за каменной стеной. И его было почти невозможно пробить, как я не пытался. Я ведь все понимал. Признайся я тебе тогда в любви, и ты меня как бабочку иголочкой проколешь и в коллекцию добавишь. Пару раз чуть не сорвался. Что-то останавливало. Как, например, когда мы "Титаник" смотрели, помнишь? Нет, наверное. Ты тогда меня про любовь спросила. Еле сдержался, правда... А однажды меня мать чуть не выдала. Когда я тебя к себе домой притащил. Ты тогда с трамплина упала. На самом деле она выдала, только ты не заметила. Как всегда, впрочем. А потом ты пропала. Совсем. Я с ума сходил. Мобильный отключен. Никто не знает, где ты. Даже Верка. У вас с ней очень странная дружба... Женская, да? Мне кажется, она тебя ненавидит, а ты не замечаешь... Правда-правда. Ненавидит. И хорошо, что не замечаешь. Иначе бы... Не важно...

Ненавидит? Не задумывалась об этом. И Матвей прав. На самом деле не важно. Обидно, конечно, но не важно.

— Я матери твоей позвонил. Долго не решался. Видел-то ее всего один раз, и то мельком. А она еще похлеще тебя... железобетонная. И я ей никогда не нравился. Тогда она ко мне отнеслась как к недочеловеку. Усмехнулась в трубку. Сказала, что-то вроде: "а, Матвей... ну-ну... в Англии она. Прилетит твоя зазноба, потерпишь". Еле выпытал у нее когда, куда и каким рейсом. А потом она сама вдруг смягчилась и, говорит, что встретить тебя некому. Что она в Милан улетает, и ты обижаться будешь, ведь вы с ней на море вместе собирались. Вот я Сереге и подкинул идею тебя на раскопки пригласить. Он, дурак, не смог от отца отмазаться. Тот его так запряг, что у бедного Сереги не получилось в Москву вырваться даже тебя встретить. Меня попросил. А я ведь и подумать до нашей встречи в аэропорту не смел о нас с тобой. Ты мне именно тогда шанс дала — опустила то самое забрало, как и у Сереги на даче. Кирюш, веришь — не веришь, но после нашей встречи в Шарике у тебя не было шансов. Ты должна была стать моей. Сама мне разрешила. Оставался только Серега. Я и в Старую Рязань тебя повез только потому что ему обещал. Дал своего рода последний шанс. Он не воспользовался.

Мне стало обидно за ту маленькую девочку Киру. Матвей напару с Серегой, оказывается, ее чуть ли не трофеем воспринимал. Будто рядом с ними был не живой человек, а золотой кубок. Возможно, я все немного утрирую, но на фоне фразы "ты должна была стать моей" слова, что Матвей любил меня настоящей, казались позерством. Ни один из них — ни Матвей, ни Серега — не задумывались о моих чувствах. Чем-то мне это напоминало случай, когда нам с Веркой понравилось в магазине одно и то же платье, и мы не придумали ничего оригинальнее кидания монетки. Только мы-то не могли поделить кусочек материи, тряпку, а они — Киру.

Согласна, я склонна к политике двойных стандартов, как не крути. Я ведь и сама вела себя точно также, возводя на пьедестал исключительно свои собственные желания. А хотела я Матвея. Во что бы то ни стало. То есть в целом, положа руку на сердце, готова признать, я была не лучше него, но осознание того, что он готов был уступить меня Сереге ради "мужской дружбы" больно било по самолюбию.

— И теперь я ходил за тобой хвостом. Не хуже Сереги. А ты будто только этого и ждала. Милостиво позволяла быть рядом, но все равно незримо ускользала. Наверное, уже по привычке высмеивала всех девок, которые вились вокруг, тут же отгораживаясь от меня непробиваемой стеной из сарказма и ехидства. Я не мог этого стерпеть. И был только один выход — наконец, расставить все точки над "i". Легко сказать... Едва я решился, ты словно что-то почувствовала и начала как заводной болванчик твердить о том, что веришь в дружбу между мальчиком и девочкой, и мы с тобой яркое тому подтверждение. Про Серегу тоже вспомнила. Поставила меня на одну ступеньку с ним. Именно это и стало последней каплей... Я потащил тебя к арке. Знал, что на этом наши отношения могут закончиться. Боялся этого, но тянуть было бессмысленно.

Да? Я помню тот момент. И ведь тоже безумно боялась. Думала, Матвей догадался о моих чувствах и в лучшем случае будет уговаривать, что я все это себе придумала. Было очень унизительно и страшно.

— Ты в то время, если вдруг чувствовала себя не в своей тарелке, бралась за гитару и начинала бренчать что-то невнятное. В тот вечер ты явно нервничала, будто мысленно обмусоливала какую-то не слишком приятную догадку, и задумчиво дергала за струны. Часто поглядывала в мою сторону. Украдкой. И это еще больше пугало. Как тебе объяснить? Это как весы... на одной чаше возможность быть рядом с тобой хотя бы в качестве друга, на другой — иллюзорный шанс стать для тебя кем-то гораздо большим. Что перевесит? Оказалось, гордыня. И "мужская дружба" уже выглядела очень неубедительным аргументом. Веришь? Я почти возненавидел тебя за тот выбор, перед которым ты меня поставила, сама того не ведая.

Ну, почему бы мне не верить? Тем более, что я отчетливо помню эмоции, отразившиеся в его взгляде.

— Ты отложила гитару, и придвинулась поближе. Уткнулась подбородком мне в плечо. Так доверчиво и в то же время обреченно: "Ладно, валяй. Черт с тобой, золотая рыбка. Что ты там себе придумал".

— Я этого не говорила... — тихо пробормотала я. Но он услышал.

— Нет-нет. Конечно, не говорила. Но, мне кажется, именно так и подумала, — будто воодушевившись моей реакцией, поспешно добавил он. — И... как же я ненавидел тебя в тот момент! Ты поняла и отпрянула. Но меня уже было не остановить. Поздно. Я тебя поцеловал. Впервые. Даже если бы ты стала сопротивляться, у тебя ничего бы не вышло. Это как попытаться отнять кусок мяса у голодного тигра. Бесполезно и опасно. Ты умная девочка, сдалась без боя.

— Я была в тебя влюблена...

Он замолчал, видимо, наполняя бокал новой порцией алкоголя. Или переваривая информацию. Хотя одно другому не мешает. Через некоторое время он снова продолжил свой рассказ.

— Я был так счастлив. Ты была со мной. Моя Кира. Только моя. Помнишь, мы до самого рассвета просидели на раскопе... Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно. Целовать тебя, не выпуская из объятий, защищать от всего на свете. Только я ведь понимал, что утром все будет иначе. В наш маленький мир на двоих ворвутся другие люди. И, прежде всего, Серега. Мне нужно было с ним поговорить до того, как... Черт, как сказать? Ну до того, как мы с тобой решим что-то... А ты, дуреха... Я тебя всего на полдня оставил, а ты уже успела вбить себе что-то в голову... И такое отчебучила, что я глазам своим не поверил. Захожу в лагерь, а моя Кира еле языком ворочает. Да что там языком... почти под столом валяется в беспамятстве. Я был ужасно зол на тебя. Какого черта ты так напилась? Вбила себе в голову глупости всякие... и стала мне доказывать, что ты мне не нужна. А кто нужен? Понимаешь, только ты! Никто кроме тебя! И сейчас тоже никто! Понимаешь?

Я вздрогнула от неприкрытой ярости в его голосе и невольно потянулась к защелке на двери. Но тут же отдернула руку. Послышался грохот и звон бьющегося стекла.

— Понимаешь? — он кричал. И от боли, пронизывающей этот полузвериный рык, у меня сжималось сердце. Матвей... самый любимый, самый родной... Хотелось обнять его, прижать к себе. Успокоить, сказать, что все хорошо. Гладить по волосам, положить его голову к себе на колени и баюкать как маленького, пока он не притихнет в моих объятиях. Только ведь... все НЕ хорошо. И он сам в этом виноват... Кто кроме него?

— Тогда ты мне поверила! А я... Кир, если бы я только мог! Если бы мог все повернуть вспять! Прости меня! Пожалуйста, прости. Знаю, виноват... Сам не понимаю, как это могло произойти... Совершенно ничего не помню... очнулся посреди ночи, а она рядом... голая... и я тоже. Она смотрит на меня так преданно, как собачонка... по груди гладит, приговаривает, что... Кирюш, ну ведь не бывает так, чтобы что-то было, а ты бы ничего не помнил... Не бывает!

Я решительно поднялась с пола и дернула задвижку, распахнув дверь. Окинула взглядом облокотившегося о косяк Матвея и замерла не в силах произнести то, что собиралась. Он плакал. Совершенно по-детски... А я ведь никогда до этого не видела его слез. Никогда. Мой, всегда такой уверенный, сильный и мужественный Матвей плакал... Это казалось невозможным...

А вокруг осколки от бутылки. Размазанная по паркету кровь, струившаяся из глубокого пореза на ладони Матвея. Он будто бы этого не замечал, с надеждой глядя на меня.

Решимость куда-то испарилась, будто и не было ее вовсе. Я присела рядом с ним, притянула его голову к груди и тихо пробормотала совсем не то, что должна была.

— Я так устала...

Перевела обреченный взгляд на окно в кухне. Светало...

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Сегодня, по прошествии нескольких лет, мне даже жаль, что я не начала вести дневник именно тогда, первого января 2008 года. Нет, вовсе не для того, чтобы облегчить душу. Как ни странно, это последнее, в чем я нуждалась в то время. Просто так было бы честнее. Ведь как бы я не старалась быть предельно откровенной с собой сейчас, время все равно неминуемо накладывает свой отпечаток. Меня уже одолевают сомнения. Верила ли я сама в то, что говорю, делаю, в чем пытаюсь убедить окружающих? Надеюсь, что да...

Я проснулась в первый день Нового года с твердым намерением начать жизнь с чистого листа. Вероятно, сказалась многолетняя привычка разделять события и даже собственные эмоции условными границами.

Чаще всего это становилось спасением. Как, например, в тот вечер, когда Нюрочка подкинула мне своего ребенка. Но в то же время такая позиция в значительной мере ограничивала мышление, дробила его на сектора, запирала меня же в тесные рамки, не позволяя взглянуть на многие вещи в контексте других, не менее важных событий.

Почти как в школе, когда ты снова и снова являешься первого сентября в класс, словно чистый лист, оставив все, что учителя вбивали тебе в голову всего-то три месяца назад, где-то в другой жизни. Но со временем так или иначе приходится что-то вспомнить. Иначе никак.

Так и в реальной, взрослой жизни. В моей жизни.

Новогодняя ночь закончилась. Я многое узнала о себе и Матвее. Но это ничего не меняло. По крайней мере, тогда. Конечно, я поддалась усталости и пошла на крошечную уступку. Согласилась пока не подавать на развод. Что-то пообещала. Не рубить с плеча. Некоторое время пожить раздельно...

Он попросил. Я кивнула — в надежде, что на этом пытка воспоминаниями закончится. Уже знала, что штамп в паспорте — лишь формальность. Когда-то очень важная, а теперь не слишком обременительная.

Итак, я начала новую жизнь, твердо решив, что в ней нет места ни Матвею, ни Нюрочке, ни тем более подкидышу. А что есть? Я, моя дочь, моя карьера... Но, как оказалось, первое января не слишком удачное время для подобных начинаний. К сожалению, праздничные дни имеют обыкновение вносить в наши планы свои коррективы. И десять дней выходных весьма отрицательно сказались на моем решительном настрое, вызвав еще больше негатива в адрес журнала, где я работала.

Будучи студенткой, я свято верила, что у журналиста ненормированный рабочий день, не существует праздников и выходных, и никому нет дела до того, болен ли ты или погряз в семейных проблемах. И если последние два пункта оправдались на сто процентов — или даже двести — то все остальное — чепуха, по крайней мере, если тебе довелось работать на благо никому не нужного глянцевого еженедельника, главный редактор которого под словом "новость" подразумевает события двухмесячной давности. Он прав, конечно. Действительно, какая разница, когда одна из многочисленных любовниц миллиардера Васи Пупкина свалилась с барной стойки в модном клубе "Рай", в октябре или в декабре?

Мне срочно нужно было менять работу. Срочно? Первого января? Смешно.

Осознав необходимость отложить поиски как минимум на десять дней, я посвятила себя дочери. Только и здесь все шло не слишком гладко. Алиса хотела видеть папу, который обещал, что все праздники мы проведем вместе. Чудесная перспектива, а главное весьма своевременная.

Родители Матвея настойчиво звали на дачу. И то, что вдруг нежданно-негаданно выпал снег, подкрепило их уверенность, что свежий воздух пойдет Алисе на пользу. Знали, чем можно на меня надавить. В результате, я все-таки пошла на поводу у обстоятельств.

С утра за нами заехал Матвей. Меня даже передернуло от его демонстративно лучезарной улыбки. Он старательно делал вид, что ничего не произошло, а я, наоборот, с упорством шизофреника накручивала себя, видя все в черных тонах.

Дорога показалась бесконечной. Сначала гнетущее молчание, повисшее в салоне после того, как я не позволила поцеловать себя в знак приветствия. Затем долгое и раздражающее прослушивание детских песенок, которыми предусмотрительно запасся Матвей. Они с Алисой весело и дружно подпевали доносившимся из магнитолы куплетам, а я угрюмо любовалась в окно на заснеженный лес, вдоль которого пролегал наш путь. Как в сказке "Морозко", где я была своего рода Настенькой, которую обрекали на верную гибель. Смешно, конечно... Знаю.

Но, как много лет назад сказал Матвей, нет ничего вечного, и до дачи мы все-таки доехали. Нам на встречу выбежала Галина Андреевна, чуть прищурившись мгновенно оценила обстановку и, решительно взяв меня за руку, повела на кухню. К гадалке не ходи, разговор предстоял не из приятных. А я и без того была взвинчена до предела.

Я остановилась в дверном проеме, выжидательно глядя на свекровь. Та вдруг утратила всю прежнюю решимость и, старательно отводя глаза, сняла с крючка кухонное полотенце и начала нервно теребить его в руках.

— Кирюш, — наконец заговорила она. — Ситуация темная, ты и сама это, вероятно, понимаешь. Матвей отказывается признавать девочку. И Миша на его стороне. А я даже и не знаю, что думать.

— Не знаете? — усмехнулась я.

— Не знаю... Сложно все это. Страшно подумать, что от ребенка так просто все отказались. Но...

— Но?

— Понимаешь, совсем все... Аня, Матвей, мы... Даже Анькины родители и знать ничего не желают о девочке. Я им звонила...

— Да?

— Да, Анькин отец кричит, что это позор, и он шалаву в дом не пустит, а о ее ублюдке и знать ничего не желает. Бабушка наша только охает да ахает. Поверить не может.