"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Вода журчала, набираясь. Майка посмотрела на себя в зеркало. Не шик. Сердитая, растрепанная.

— Нет, тебе очень идет стирать джинсы. У тебя лицо делается таким одухотворенным, просветленным. Я рекомендовал бы.

Более чем сомнительный комплимент вниманием она не удостоила.

— Я серьезно. Могу чем-нибудь помочь. Безвозмездно. Ну вот что тебе еще нужно сделать?

— Тебя выгнать.

Исчез. Джинсы полоскала она в гордом одиночестве. Уж где-где, а в себе-то она точно разобраться никогда не могла. Это выводило.

Она зашла в комнату. Володька сидел за столом и грыз фалангу пальца.

— Можем съездить вообще-то на Тагилстрой. Надо забрать печатную машинку у маминой знакомой.

— Это ты специально для меня придумала, да? — сварливо догадался он, но глазами смеялся.

— Ты сам просил.

Она открыла дверцу шкафа.

— Что, настроение у тебя плохое?

— Плохое? Ты о чем?

— О печатной машинке.

Майка вынула шмотки из шкафа на руку. Вышла из комнаты. Услышала, что он тихонько засмеялся. Чума.

Она оделась в ванной. Неожиданно улыбнулась в зеркало. Пришел.

День смеялся в Володьке двумя голосами скрипок и фоном — он почти слышал — фортопиано. Это — как второе зрение, второе дыхание. Лишняя жизнь в подарок. Губы разъезжались постоянно: на грубой ткани брюк — дырочка на коленке; первый снег прямо в грязь; на ладони — царапины от ножа, чистил рыбу; Майка сердитая, смешная; в школе Рек со своими штучками. Придурок. Вот, наверно, жить ему безрадостно, если такой фигней себе голову набивает...

— Пошли, — Майка возникла у косяка.

Конечно, он бы предпочел остаться, но за этим — не к Майке. У нее еще мозги на место не встали. А возиться с девочками — того не стоит.

У порога она надевала куртку — тоненькая, высокая, — симпатичная, впрочем. Хэнк не дурак. И Лешку понять тоже можно.

— Одень шапочку, — посоветовал он.— А то простудишь ушки, и они станут большие и красные...

Она сделала вид.

В лифте он опять не удержался, невозможно это в таком состоянии — само рвется:

— А чего сегодня без косметики? Не повод? Как я с тобой, с таким твоим лицом, куда поеду? Обо мне подумала? А о печатной машинке?

Она и ответить хотела — словно выпалить, — но передумала. Губы сжала крепче. Хворает, наверно, совсем не смешная.

— Ты что-то сказала?

— Шутки у тебя сегодня дурацкие.

— Дешевые, Майка.

И на улице молчала. Тогда и Володька придержал — автобуса дождались молча. На большее его не хватило, а кому он должен? Ему весело, нравиться это кому-то, или нет.

Случай ему подвернулся.

В автобусе три девчонки обсуждали вечеринку. Что-то неуловимое на их лицах, то, что отличает от простых смертных, прослеживалось запросто — высшее образование неоконченное, филфак какой-нибудь...

— Наши хотят второй курс приглашать, они чумовые, Ковалев на первое сентября так напился, коньяк в форточку швырял...

— Вот дурак Ковалев, — отчетливо вставил Володька.

Майка коротко на него посмотрела. Девчонки замолчали, и одна только, которая сидела к ним лицом, на него уставилась, а Володька уже глядел в окно.

Через паузу разговор продолжился.

— Мы складывались, а если они притащатся...

— Парни с потока, так они тоже не пустые придут. Снова первое сентября...

Девчонки находили удовольствие в такой болтовне.

— Лучше меня пригласите, — произнес Володька. — Я хоть петь умею.

Они все равно не желали прикалываться с ним.

— Танькин брат достает ликеру, для девчонок — орехового или кофейного...

— Ореховый — чепуха! — убежденно заметил Володька. — Без водки вам весело не будет...

На Горсовете девчонки выходили, оглядывались на приставалу, улыбались; но Володька снова смотрел в окно.

— Это специально для меня номер? — спросила Майка.

— Ты тоже слушала? — удивился он.

— Дурак.

— Сама.

Потом... Потом мы встретили его одну знакомую, уже на обратном пути, в трамвае. Они болтали, перебирая одноклассников, не обращая на меня внимания. Когда девчонка вышла, все оживление с него как рукой сняло. Что за фиговые закруты?

— Ну что ты молчишь?

— Это мне?

— Тебе!

— Ты ведь меня просила не трепаться.

— А ты всегда такой послушный?

— Нет, не всегда. В особых случаях.

— Занятно.

Однако он снова замолчал.

А под конец вовсе разругались. Он ляпнул гадость и сам того не понял. Заговорил о своей малолетке, какая она умная и необыкновенная, осел.

— Представляешь, она думать умеет — в четырнадцать лет. И мысли все свои — чужих нет. И не врет. Еще не умеет. Не девчонка — находка... Я таких еще не встречал.

— А я?

— А что ты?

— Меня ты тоже еще не встречал?

— А ты тут при чем?

Спасибо!

И я совсем не понимаю, что он делает. Он меня якорит, что ли? Подбрасывает по капле. Грамотно выбивает почву. И при этом такие правила устанавливает! Издевается?

Приду домой, поставлю "Плач". На полную. Обкурюсь.

Володька привык к Реквиемовским заездам. Что-то зрело в нем, оставалось ждать, во что прорастет.

— Дон, загрузить тебе вопросик?

— Попробуй, — слюбезничал Володька. — Тебе все можно.

— А что у тебя на лбу вена дергается?

— Варикозное расширение. Наследственное.

— Ну?

— Ну.

— Варикозы на ногах у толстых тетенек. Неувязка.

— А ты почем знаешь? С тетеньками дружишь?

— А что, у тебя папа тем же занимался?

— Тем — это чем?

— Чем ты.

— Да нету у меня папы. Я мамин ребенок. Папа только любовью занимался. Недолго. Так что обсуждать вопросы наследственности в нашем случае не имеет логики.

Разговор иссяк.

На следующий день Донор в школу не пришел. Я урока не просидел, пошел брать тепленьким.

Я почти удивился, что он открыл мне дверь. Пациент был скорее жив, чем мертв, а на шее полотенце.

— Привет, — говорю. А сам — шмыг в квартиру. Стормозил то он, а не я.

— Все так и поняли, что ты опять заболел. Здорово у тебя так получается. А я проведать зашел. Извини, ничего не захватил. А ты что — душик принимал?

— Да нет, — говорит.— Чего мне болеть? Выходной взял. Школа отдыхает. Напрасно беспокоился.

Он стянул с себя полотенце, и непринужденно им помахал, волосы у него были мокрые, глаза бегали и слабость — когда он так выглядит, он засыпает обычно; раскладывается прямо на уроке, видали, видали.

— Тоже вариант, — говорю. Тогда приглашай в квартиру, гостей у порога не держат...

Я не стал дожидаться, пока он сообразит выставить меня, и прошел в большую комнату.

Он зашел, я а уже на диване, помолчал слегка, на обстановочку посмотрел. Непритязательно, скажем. Помаялся, упал напротив, в кресло. Все равно никуда не денешься. Отдашься дяде.

— Ты тут живешь?

— Не, у меня беспорядок в комнате, искал кое-что...у меня всегда беспорядок, — соврал неудачно, испугался, что докопаюсь, что искал, но я не стал, я знал, что он соврал. Думаю, он все понял.

— Тоже вариант, — поддразнил я его. Паршивецкая поговорочка ко мне приклеилась. — Покажи мне свое жилище, и я скажу, кто ты, да, Донор?

— Да я никто.

Он все комкал мокрое полотенце, и не из душа оно — до нитки мокрое, он на свою башку кипяченую прикладывал.

— Ты бы хоть музыку включил, что ли. Музыку то хоть слушаешь? Заводи пропеллер, Карлсон.

Он вскочил на ноги, включил телек. Там по второй гнали утренние серии "Санта Барбары".

Ну что, кто кого по ушам переездит? Принимаю. Сидим до первого обморока. Кто платит, тот и заказывает музыку.

А музыка была недолгой. Посидели мы так минут двадцать, и он завалился. Позишен намбо ван.

Я ждал дальше.

Меня он уже не замечал, я ловил ведь иногда это его состояние в школе.

Ничего плохого, просто хотелось посмотреть, как это люди ломаются, особенно, как он.

А ломало его по всем правилам — с полотенцами, одеялами, дрожью и соплями. Из горячей ванны я его выудил — оттащил в комнату на кровать, не хватало, что б он при мне там затонул. Тоже мне, Титаник. Заботливая я мамка. Когда он хотел подняться, я укладывал, не давал, несколько раз он приходил в себя, один раз даже узнал меня, послал в черту. Кого-то звал, я не разобрал, и еще такого дальше...С какой то Леной разговаривал.

В общем-то, это я сейчас треплюсь, а тогда страшновато даже было. Мысль у меня такая мелькнула, про передоз.

В один из перерывов я нагнулся:

— Володька, я помогу. Где взять? Я дам.

Он ответил — не думая. Не ломаясь. Я сделал, что он просил, я выдержанным человеком себя всегда считал, но тут что-то руки дрожали, когда я таблетки те доставал.

Интересный он наркоман, по медицинской линии. Поэтому его и вычислить было трудно, ни следов, ни фига. И шлейфа славы не тянется, ходи себе в аптеку, без всякой помпы. Никто не сдаст, опять же. Осторожный, черт. Но все-таки вляпался.

Спасаю парня от дури — в это я прочно верил, когда таблетки себе в карман складывал. Ему, правда, пару оставил. Я же добрый. Эх, давно я на тебя рыбачил. Удача с теми, кто от нее не открещивается.

У нас в школе скоро вечер. "Осенний бал". Для одиннадцатых. Я пойду, если Володька пойдет. Дискотека и прочая мишура.

С Лешкой я столкнулась на улице. Он сказал:

— Володька на день рождения всех приглашает. Решил отметить все-таки. Долг закрыть.

— А что подарим?

— Не, у нас с Димкой подарок есть. А про тебя не знаю. Себя подарить можешь.

Я обиделась.

— Это шутка?

— Конечно! А ты что подумала? Единственная?

— Дурак ты... Единственный. В своем роде.

Мы пришли с Лехой, Володька нам дверь открыл — улыбающийся, в белой рубашке, брюки со стрелками. От него даже заряд шел, как ему хорошо, и ощущение радости его переполняет.

В комнате — руки на коленях — сидела девочка-подросток, в непонятном платье по колено, взволнованная и бледная...Чужая компания, все старше — понять можно. Это же просто день рождения, чего выглядеть как невеста на смотринах?

Мартинг уже был тут, и вид у него был, как у кота, который собрался подзакусить сардинкой. И Старики, и Джек. Димка опаздывал. Володька девочку со всеми мило познакомил, она заметно смущалась — Мартинга, хотя бы, с его приколами неуемными.

А Володька постоянно косился на нее и мягко так улыбался — только ей, кто бы ее обидел, даже Мартинга не заносило.

Пацаны отрывались, хохмили, толкнули по тосту — торжественная часть кончилась.

Пили — вино хорошее и много, Лена эта меня боялась, а я ее к Володьке отчаянно ревновала. Наивность невообразимая, а он, видимо, от того и тащится, обидно так.

Конечно, и до музыки дело докатилось. Он ее за руку первый вытянул. И у нее глаза так сразу заблестели, мамочка!

Ну и мы с Ленкой Стариковой нарасхват шли... Я и напилась все-таки, а кто выдержит. Но, кстати, Вовка с ней не так и часто, а если уж, то так шепчутся, друг другу на ухо, а мне обидно, обидно!

Потом Лену эспроприировал Лешка (настоящий друг!), а Володька и мне улыбнулся. "Скорпионы" были на кассете.

Я молчу.

А у него настроение — ух! Он мне все что-то говорит, а я молчу, только чувствую, что скоро кончится, а мы так близко, и в тоже время между нами — километров пятнадцать...

— Ты популярная девчонка, все никак тебя дождаться не мог...

— Так тебе бы девчонок побольше пригласить. Что ж ты не подумал?

— Да, не подумал, — смеется. Потом: — Ну как тебе Ленка?

— Хорошая, — говорю. Как стойкий оловянный солдатик. А про себя — вздооох.

— Ну и хорошо, — говорит. И тоже замолчал.

А потом я нашла себе шампанского, и Лена освободилась — пацаны курить ушли на балкон, Старики, уже не стесняясь, целоваться начали, пока никого нет; я говорю — пойдем в другую комнату, посидим и шампанского возьмем. Она согласилась.

Мы ушли в Володькину комнату. Она села в кресло, а я — на стол. Она говорит:

— Не надо свет включать. Поболтаем так. Мне про вас Володька часто рассказывал.

Я засмеялась.

— А нам — про тебя.

В сущности, у нас разницы два года, а пацаны всегда выбирают тех, кто младше. Проще им, что ли.

— Я с тобой давно познакомиться хотела, — говорит.

Мы выпили по этому поводу.

— Здорово,— говорит, — у тебя друзья, такая компания. И мотоцикл у тебя, и уважают все, здорово... — говорит.

— Это со стороны здорово, — говорю. — "ШП"— знаешь, что такое? Швой парень. Тут гордиться нечем. Честно говоря, вообще кроме Лешки никого не видела бы. Так порой достанут.

Мы болтали, а про Володьку — ничего. Мне было и так плохо, а с ней сидеть нравилось, а что, собственно, он в ней нашел? Долговязый подросток, ничего сногсшибательно умного она тоже не сказала... Но имиджа у нее еще нету, может, это? И еще она сказала, что я красивая, и что, наверно, приятно про себя знать, что ты красивая.

Я сказала — я красивая? Я честно удивилась, что она мне это сказала... А она вздохнула. Так и кончилась бутылка, Лена ушла в комнату раздобыть еще что-нибудь. Она, кстати, совсем немного пила, а я...

Ее не было долго, я смотрела на улицу, на вечернюю улицу — он видит ее каждый день, и каждый день спит на этой кровати и дышит этим воздухом...

И он пришел — как почувствовал.

— Ты чего грустишь? Пошли давай. Слышишь? Леха свой "Куин" загрузил.

— Так там же Лена есть.

— О, вы здесь пьете, оказывается... А пацаны уже водку глушат, забавно. И ты тоже уже пьяная...— голос у него смеялся мягкими полутонами. Я сказала:

— Подожди,— и музыкой: — Володька.

Было темно. Я шагнула, рукой нашла плечо. Потянулась к губам, но в последний миг он лицо слегка отвернул. Это была катастрофа. Я сказала тогда, не понимая уже, что несу:

— А кто тебе больше нравится, Лена?

Он ответил — все сомнения и страхи ушли — горячими и сухими губами и осторожными прикосновениями рук.

— Да брось, — сказал Лех.— Давай я лучше тебе еще один фокус покажу. Пусть ее там сидит.

— Покажи, — Лена вздохнула, покосившись на дверь в комнату.

— У одного короля, — затараторил Лех, выбрасывая на стол карты, — было четыре дочери. — (Четыре дамы легли крестом) — Однажды вечером на постой постучалось четыре солдата. А у короля только четыре комнаты.

— У короля? — засмеялась Лена.

— Ага. Дочери по две и вальты по два. Замки поставил (тузы) и охрану (шестерки). И спать. А наутро...— он собрал все карты, сдвинул их рукой, переложил, — просыпается и что видит? Стража пьяная (шестерки оказались в одной куче), замки сбиты (в другой), а в комнатах...

Он раскидал, перевернул все стопки, там вальты путались с картами дам.

— Вот блин...

Лена смущенно улыбнулась.

Кто-то позвонил, и Лех ушел открывать. Она взяла со стола яблоко и толкнулась в дверь, закрытую в Володькину комнату.

Свет там так и не был включен.

— Майка, — позвала Лена и не закончила.

В комнате был Володька, он застыл в странной позе, и только мигом позже она поняла, что там происходит. Кажется, он обернулся, когда она захлопнула дверь.

В коридоре ее увидел Лех, но ничего не спросил, только лицо его вытянулось и стало рассеяным, а может, мешали видеть навалившиеся слезы.