Бод

— Как начинали рубить дерево?

— Сказали нужные слова: кажется, просили прощения и спрашивали, разрешает ли дуб рубить его?

— Правильно ли это?

— Да, правильно.

— А если бы не спросили, что тогда?

— Из него не успел бы выйти дух. Дух томился бы, горевал, видя смерть своего дерева. А без духа дерево стало просто бревном.

Затем Бод положил щепотку земли. Лил на отрез воду. Девочки спокойно принимали всё. Бод шепнул Анне, чтобы принесла горящий уголёк, но только горящий. Сам выложил нож, скребок, которым драли лыко на лапти с молодых липок, а затем топор. Девочки обсуждали всё это. Заметно обрадовались земле и воде. Похоже, ничто не интересовало их так, как то, что имело отношение к жизни деревьев. Анна подала горящие уголья, и Бод просто рассыпал их по лаве. Увидев огонь, двойняшки остолбенели:

— Беда! — зашептали они, и показалось, это не дети — деревья шелестят своей листвой!

— Спасите! Спасите! Спасите нас! Страшно! Страшно! Страшно! — шелестели они, сложив молитвенно руки. Бод поспешно стал сбивать огоньки на льняном отрезе ладонями. Девочки успокоились. Казалось, они находятся в забытьи. И тогда Бод отчётливо и строго сказал, обращаясь к обеим малышкам:

— Как я сбиваю этот огонь, так я сбиваю ваши страхи. Затух огонь, пропали страхи, суроки, прискоки. Огонь очищает, огонь изгоняет, огонь лечит. Огонь приходит и уходит, а раба божья Екатерина и раба божья Елизавета остаются в счастье и во здравии. Речись слово моё крепкое-крепкое, накрепко-крепкое. Аминь! И он перекрестил каждую.

Девочки подняли ресницы, посмотрели на него в восхищении: им привиделся ни много ни мало пожар в лесу! А они, два дерева, стояли в кольце огня, не имея возможности спастись, ожидая только чуда. И чудо случилось: чаровник пришёл — решительный, могущественный — повёл ладонями, и расступился огонь, отодвинулся и совсем исчез. И — о, волшебство! — на чёрной опалённой земле быстро стали расти молодые буйные травы, вернулись птицы, звери, сонмы мелких букашек: жизнь снова закипела ключом. Девочки-деревья возрадовались, поняв, что пережили всего лишь очередное очищение мира.

Бод сказал удивлённой Анне:

— Теперь я понял их природу. Отныне они справятся с любыми страхами. Они защищены, и защищены надёжно. Сильные чародейки пришли в жизнь через тебя, моя Анна! Думаю я, что бы стал делать, если бы их дух был подобен огню или воздуху?

Бод, носивший в себе могучую силу древа, всегда задумывался о том, как неисповедимы пути, связавшие жизнь этих детей, этой женщины, и его жизнь.

* * *

Иванька, орудуя стамеской, раскровянил себе палец.

Егор видел: ни слова не говоря, перетянул брату палец тряпицей, сам отвернулся к работе. Склонив голову, приглядываясь к дереву, буркнул:

— Не остановится кровь — полей холодной воды из ковша и подними руку повыше.

'Не жалеет!' — с горечью подумал Иванька. Рана сильно саднила, кровь лилась, не останавливалась. 'Отцу тоже слово не скажи — назовёт бестолковщиной... Василь? Что Василь: скорее всего, посмеётся... К матери стыдно подходить, на ней младшие висят, а тут я ещё. Вот если бы Она пожалела, приголубила! Cесть бы рядом хоть на минуточку, замереть возле Неё! Но уже нашла, с кем сидеть. У-у!'

Иваньке жалко себя. Сердце парня разбито. Хуже всего, что никому не может сказать о том, что чувствует, когда видит Её! Никто Ивана не поймёт, все только осудят — Она такая правильная, строгая, достойная! Открыться Ей — оскорбить; и тогда куда деваться сироте Анне из дома родного дядьки?!

...Недавно он рассыпал немного соли по столу. Огорчился — бог мой! Вместо того, чтобы сгрести крупицы обратно, быстро разметал соль руками, торопясь, только бы не увидел никто, а этого делать нельзя, и парень ещё больше разволновался. Потом на Иване с треском лопнула вдоль шва старая рубаха. Ему бы обрадоваться, что вырос из узкого шитья, а он опять испугался.

Он в последние дни плохо ел, много спал, отвернувшись лицом к стене, много, правда, и работал: первый, не дожидаясь братьев, шагал утром в мастерскую при лавке. Но всё это так — лишь бы спрятать тоску, лишь бы не догадались ни о чём братья и отец.

И не замечал Иван, не хотел замечать, как всё время ему навстречу попадалась соседская девчонка-малолетка, — румяная быстроглазая Марусечка.

А Марусечке мало было работы в аптекарском огородике* перед домом, где она уже пять раз пересадила с места на место все леки — вряд ли травы переживут такую заботу! Она ещё устраивала стирку чуть ли не каждый день, лишь бы был повод сбегать на мостки над рекой, повернуться той дорожкой, которой ходил на работу с работы Иванька. Отец Марусечки, старый Тарас, не знал, что быстрее протрёт до дыр его дочка: свои руки или холстину?

Но что ей скажешь? Старается девонька!

* * *

...По кривой тропинке вдоль наделов огородников, натыкаясь на жердяные заборы, к своему челну возвращался пьяный Демьян.

Нужно спуститься к реке, там он оставил челнок, а в челне забыл сеть. Стянут же сеть проклятые мальцы! Надо забрать. Лучше он, Демьян, вернётся... Всё равно он не хочет идти домой — там жена смотрит страшными, тёмными, как у иконы, глазами. Демьян не просыхает уже неделю, возвращается поздно и валится спать. Утром встаёт с тяжёлой головой, исподлобья глядит на тихую свою добрую жену, говорит что-нибудь злобное и желчное, и идёт справлять хозяйские работы. Работа немного успокаивает его, и он уже готов повиниться перед женой, сходить к попу исповедоваться и просить совета и помощи. Но войдя в хату и взглянув на троих своих детей, на вопросительное лицо кроткой Гали, проплакавшей все глаза, Демьян теряет всё своё мужество и опять вечер проводит в шинке, пропивая последние деньги, привезённые им с заработков.

Плотовщик Демьян в беде. В четырёх днях пути от дома, в небольшом местечке после перегона плотов он спутался сам не знает чего с беспутной девкой, мордастой и толстомясой. Всего и делов было на одну ночь, но девка обокрала Демьяна, а взамен оставила ему болезнь нехорошую, стыдную болезнь. Потому и называется она так, что стыдно о ней говорить добрым людям. К жене не подходит Демьян, сам себе он противен, оттого и напивается мертвецки... 'Эх, понаставили хозяева колод, чтобы добрые люди за них цеплялись.' Наконец вышел Демьян к крутому спуску и, забыв, что надо по нему сходить, боком ставя на песок ступни, побежал прямо, перебирая негнущимися ногами и пьяно размахивая руками.

Мальчишки с берега видели, как бежал Демьян, и смеялись до икоты:

— Глядите, хлопцы, дядька журавлиную стаю догоняет!

А плотовщик, спустившись, наделал такого шума, крича и грозясь ребятам прибить их веслом и утопить, что тем надоело потешаться с пьяного, и они, сорвавшись воробьиной стайкой с перевёрнутых челнов, убрались подальше и взобрались выше по круче туда, где дядька Демьян не мог их видеть за кривыми вербами.

Несчастный, вместо того, чтобы вытянуть свой челнок на берег, полез в шаткую посудину забрать сеть. Челн, качавшийся на студёной воде, пошёл под ним, опрокинулся, и Демьян с головой ухнул под воду. Здесь, у самого берега, тонкая полоска речной отмели обрывалась, сразу уходя в глубину. Был бы Демьян трезв, стал бы на ноги, — вода доставала по грудь — но он, на свою беду, запутался в сети и в намокшем зипуне. Протрезвев от испуга и холода, Демьян рванулся всем телом вверх, на поверхность. Тут же больно ударился головой о свой перевёрнутый челн, и, судорожно хватая ртом, трепыхаясь в сети под челном, захлебнулся.

* * *

Назавтра, в сером рассвете октябрьского утра, у самого берега между лодок Бод нашёл его тело.

Бод пришёл к берегу неспроста. Накануне, прислушиваясь к собственным мыслям и доверяя предчувствиям, он понял, что сейчас нужно проследить у реки за одним человеком.

У человека тёмные, очень тёмные думы окутали бедную голову, а это ни к чему хорошему не приводило. Это означало только одно: дух сломлен, и сознание без устали создавало одну химеру за другой. Человек чувствовал себя как в западне, и выхода не было. 'Нет, — говорило что-то страшное внутри человека, — выход есть, и никто у тебя его не отнимет: просто уйди САМ!

Бод и раньше находил людей в таком болезненном состоянии.

Однажды ему повстречалась маленькая сутулая девушка. Она тащила своё коромысло с вёдрами как тяжкий крест. Девушке было грустно так, что она распустила рот в тихом плаче. Руки её были заняты коромыслом, и нечем ей утереть слёзы, которые просто катились вниз по унылому лицу. Девушку никто не брал замуж: было отчего плакать! Переулочек, редко застроенный только с одной стороны (по другую сторону тянулись мещанские огороды), пуст, никто не мешал ей горевать о своей тяжкой доле.

Бод показался навстречу: маленькую сутулую девушку надо было спасать.

Слишком сплелось над её головой тёмное облако. Откуда ей черпать жизненные силы, если родная мать, тот единственный человек, который, как пуповина, соединяет нас с Вечным Источником, эта бедная, утомлённая мать махнула уже на неё рукой, обзывая обломком и разными другими обидными словами. Девушка решила в последний раз наносить в дом водицы, а затем повеситься...

Бод показался ей незнакомым высоким стариком. 'Прямой, как оглобля, и словно серебристой ризой окутан! — после вспоминала она своим детям, и с каждым новым пересказом история обрастала всё новыми подробностями, — Может, это ангел-хранитель вышел мне навстречу?'

Бод, для убедительности показавшийся девке старцем, ласково заговорил с ней, попросил рассказать про своё горе, а потом спросил, махала ли она на Покров фартуком? Девка удивилась. Нет, мать не учила её этому! Тогда Бод сказал, чтобы она вышла во двор, неся в фартуке по горсточке разных круп, и махала фартуком, рассыпая крупы и приговаривая: 'Святая Покрова, покрой землю снежком, а меня женишком!'. Так сказать надо три раза, и посмотреть, как рассыпались зёрнышки: где гуще, оттуда ждать сватов. Девушка поблагодарила Бода — и куда только делись её слёзы! Никто не ждал осени так, как ждала она. Материнские упрёки её больше не трогали, она хранила свой секрет, а пока охотно зубоскальничала с девками и ребятами, предвкушая, как удивятся все, когда она наворожит себе жениха. И действительно, совсем нестарый вдовец разглядел работящую и весёлую девку и присватался к ней сразу после Покрова.

Теперь Бод смотрел на утопленника, и ясно осознавал, что не на этого человека был направлены его предчувствия...

Но, как бы там ни было, на берегу никого. Придётся вытаскивать мертвеца из воды, а затем сообщить старосте: покойника нужно опознать и похоронить по-людски. С кем случилось несчастье? Голова и плечи утопленника скрывались под перевёрнутым челном, а ноги лежали в воде, почти доставая до берега. Бод снял зипун, закатал рукава, подошёл к кромке воды. Запустил руки в воду, стал тянуть — мышцы взбугрились под сукном сорочки. Из-под челнока показалась рыбацкая сеть. Видимо, зацепившись за корягу на дне, сеть не давала вытянуть тело. Бод, вздохнув, отошёл к перевёрнутому на траву челну, присел на просохший обветревший дубовый бок, стал стягивать сапоги. Размотал чистые онучи, подвернул повыше штаны и полез в стылую днепровскую воду. Так, стоя по колено в воде, он резанул сеть, затем разрезал и верёвку, обкрутившую ногу покойного. Вытащил мокрое тело, затем подтянул повыше перевёрнутый челнок, оставив его лежать на полосе прибрежных мелких камней.

Только сделав это, Бод поднял глаза, и на спуске, петлявшем вниз по крутой горе, увидел того, ради которого и явился сюда!

И тот час же вдохновение, которое бывает не только у художников и поэтов, но и у практикующих чародеев, посетило его! Он быстро склонился над телом утопленника, в котором успел признать Демьяна-плотовщика, внимательно осмотрел и отметил, что тело как нельзя лучше своими размерами соответствует замысленному. Бод провёл руками над лицом покойного раз и ещё раз, бормоча непонятные тайные слова, затем движения его рук стали дробны и суетливы, а слова — все короткие, как отрубленные, полились из его уст немыслимо быстрой скороговоркой!

Через минуту всё было окончено.

К широкому, обдуваемому бешеными осенними ветрами Днепру, спускался Иванька, безотчётно надевший чистую рубаху и плохонький кожушок, в котором не ходил с тех пор, как стал считаться женихом.

В душе Иваньки всколыхнулось недоброе при виде человека на пустынном берегу!

Он не хотел, чтобы помешали ему осуществить задуманное. Как нелепо услышать от знакомца пожелание здравствовать тому, кому опостылела жизнь! Словно вечерние сумерки сгустились в больной душе, правду говорят: уныние — страшный грех. Иваньку толкала вперёд решимость отчаяния. О том, чтобы покончить с жизнью, он не думал прямо — слишком страшно стать самоубийцей, зная, что все отрекутся от тебя после смерти. Даже не похоронят на кладбище, а почти что тайком кое-как предадут тело земле ближе к тому месту, где лишил себя жизни 'нечистый' покойник.

Нет-нет!

Но в голове кружились путаные мысли. Неведомая сила тянула его сесть в лодку, выплыть на середину Днепра, а там — Иванька не знает, что будет там... Просто надо сесть в лодку, уплыть подальше.... Обязательно уплыть далеко-далеко, так, чтобы не вернуться, чтобы спохватились все, вспомнили его, стали искать и не нашли...

Анну голубит другой!

...Он уже знает, где найти подходящий камень — пусть лежит на дне челна. Так, на всякий случай...

Анна не будет рядом!

...Вон там отцовская лодочка...

Анна не любит!

А он любит Анну! Он просыпался с надеждой увидеть её, услышать её голос!

Когда Анна разносила щи за столом, он ждал, что вот она подойдёт близко-близко, неся огромную миску горячих щей ему с братьями; нет, всё равно — ему, только ему она подносила эти щи, и как нежны её маленькие-маленькие белые ручки с тонкими пальчиками, с розовыми ноготками.

Как часто он представлял себя подле неё! Как хотел лететь, выполняя её желание, служить ей! Но она ни разу, ни разу ни о чём не попросила!

...Кто там, на берегу, в одной сорочке, с подвёрнутыми ноговицами и босой склонился над мокрым неподвижным человеком? И, подойдя на расстояние окрика, Иванька узнал бортника, вставшего между ним и Анной. А в следующее мгновение узнал того, кто лежал, синий лицом, на холодной земле. Иванька подался вперёд, пошёл, как в бреду, мимо воли переставляя слабеющие ноги, захолодев от ужаса, не в силах отвести глаза от лица утопленника.

Иван, крепкий парень восемнадцати лет от роду, Иван, по которому сохли городские девки, — этот красивый парень, не успевший привыкнуть к молодой поросли на своём подбородке и верхней губе, лежал неподвижный, с твёрдым каменным лицом, с заострившимся носом, раскинув ступни в стороны носками к небу...

Что будет с матерью?!

А отец? Ведь он только начал доверять ему свои дела: отправлял заказчиков, да каких заказчиков! Как закручинятся братья, стоя над гробом, снявши шапки и опустив на грудь головы.... А сестрицы изойдут слезой, пока будет ложиться высоким горбом тяжкая земля на Иванькину могилу. Меньшие дети забьются в угол и затихнут — беда в доме!