Сфинкс на скале

Когда Гай заговорил, голос его был, как у удавленника. Когда горло уже всмятку, а душа еще не вылетела.

— Ах ты... Разве не ради тебя я все...

— Что?! — удивился Квинт. — РАДИ МЕНЯ?!

— Браслет, — прошептал Гай, — я украл потому, что эта вещь должна была принадлежать тебе, и только тебе... Что еще сделал я?..

— Цикада.

— Ци... А, та вонючка на вилле... Не притворяйся, Квинт, что не знаешь, — голос Гая окреп и стал выше, — почему я его пришиб. Чтоб никто не узнал... Никогда... Ах да, тут же еще одно мое преступление. Я ж тебя совратил, невинное дитятко...

— Гай, не дури, — устало сказал Квинт. Он знал, что творится с Верресом, когда его голос начинает дребезжать, как скобка под молотком жестянщика. — Ты прекрасно знаешь, что до тебя я не ложился под мужчину. И не собирался.

-То-то и елозил подо мною, как больной падучей — я ж тебя всякий раз силой брал...— визгливо хохотнул Гай, глаза у него блестели. От слез.

Квинт молчал. Говорить с Гаем, он знал, было уже бесполезно. Но тот схватил его за грудки и тряханул:

— Что? Еще? Я сделал? А, хуесоска?! Что?! Что-о?!! Список преступлений... должен быть полным! Возмездие... должно быть... справедливым!!! Приготовил для меня возмездие? А, щенок, который лежал подо мною куда более охотно, чем самая горячая волчица из Субуры?.. Что-о еще?!

— Убери, пожалуйста, руки... Из-за тебя я стал лжесвидетелем, например...

— Чего-о?! Ты уж не только наяву с глузду скатился на своем форуме, тебе уже и снится?..

— Мне ничего не снилось. Вспомни, что по твоему совету сделал я, когда мы учились у Парфения.

— Боги!!! — взвыл Гай куда трагичней любого актера, — Мальчишка соврал взрослым про школьного наставника! О преступление!!!

— Из-за моего вранья Парфений был покалечен и изгнан из Города. Такое вранье действительно является лжесвидетельством, и римское право называет его преступлением. А если ты помнишь законы XII таблиц, Гай — их мы все в школе учили — за лжесвидетельство положено сбрасывать с Тарпейской скалы, — бесстрастно сообщил Квинт.

— Вон она, отсюда видать — иди и прыгни, коль такой честный! Эх ты, дурак! Если б и поныне сбрасывали за такую-то мелочевку — Город бы обезлюдел!!!

— Тем не менее, этот закон не отменен.

— Да иди ты со своими... законами! — рявкнул Гай. И голос его вновь скрежетнул:

— Эх ты... а ведь как хорошо было... И там, на вилле... Ты еще, помнишь, фавном дразнил меня...

— Фавн, как известно — получеловек, полу... И мне кажется, что в конце концов у них верх берет какая-то одна половина, — сказал Квинт со слезами жалости и горя, но не сказать не мог. Это был тот самый миг, когда ты должен сказать правду, даже если она напоминает меч, направленный тебе же в сердце.

— Тебе не нравится, каким человеком я стал, мой благородный Квинт Гортензий?..

— А ты им не стал.

Веррес отшвырнул Квинта от себя, и через миг его было уже не отыскать глазами в темноте — слышались лишь удаляющиеся, какие-то неровные шаги и тяжкое дыхание...

Он растворился во тьме, как безвестная ночная нежить, а Квинт побрел в сторону Капитолия. Он именно брел — как забитая крестьянская кляча, едва переставляя ноги.

Было уже совершенно темно, когда он поднялся на Капитолийский холм и двинулся к юго-западному склону...

Квинт не хотел вспоминать, что было сегодня у Авгура — ему казалось теперь, что он не заслуживает ни похвал, ни восхищения всех этих людей. Маленькая грязная хуесоска с ворованной браслетом и лживой улыбкою: правда, я славный? Я ведь вам нравлюсь, да? О мразь, мразь, знали бы они, кто ты! Лжесвидетель, шлюшка, укрыватель убийцы... Чудесное начало для римского оратора, защитника и хранителя закона.

Западный склон Капитолия — Тарпейская скала — была по понятной причине местом мрачным и безлюдным, как всякое место, где совершаются казни.

Квинт подошел к самому краю, едва не оступился, неловко осел на камни, больно приложившись копчиком. И остался сидеть, свесив ноги с уступа. Жаль, не навернулся, подумал он, ведь едва-едва... Ему казалось, что там, внизу, где острые валуны, тихонько шелестит от ветра прах многих и многих преступников, хоть он разумом и знал, что этого быть не может, нет там ничего, кроме камней.

От темного холодного ветра у него постепенно просветлело в голове, правда, мысли лезли лишь про Верреса, про Верреса... причем вспоминалось все больше давнее — детское. Например, как учитель Дион как-то раз не сдержал удивленья после наглой, полубезумной выходки Гая: "Скажи мне, Квинт, ну зачем ты с ним дружишь?.." Квинт тогда не ответил, только улыбнулся. А что тут ответишь? Что его завораживают золотистые глаза? Что неясно почему привлекает дикость и недетская жесткость Верреса? Что повергает в изумление его наглость, такая, словно Веррес вот-вот будет владыкой мира?

Или что меня он всегда оберегал, пусть по-своему, и это было так тревожно, но так приятно?..

Дион тогда вздохнул: "Ты настоящий сфинкс, Квинт Гортензий."

— Да нет никакой загадки, Дион...

— Ты сам загадка. Может, долго будешь ею и для самого себя, — о, как Дион любил эти игры с древними сказаниями, как любопытно всегда толковал их так и этак! А Квинт уже тогда не мог не признать, что словом Дион владеет очень точно: Квинт действительно имел некоторое сходство со Сфинксом со своим чуть женственным лицом, длинным разрезом глаз и мягкой грацией...

— Только смотри, — продолжал учитель, витая в облаке своей метафоры, — когда ты разгадаешь свою загадку и начнешь загадывать ее другим...

— Что случится?

— Сфинкс был безжалостным.

— Но в конце концов его загадка была разгадана, и ему пришлось броситься в пропасть, — усмехнулся Квинт. — Не сказал бы, что мечтаю о подобной участи.

Ветер усилился, но Квинт почти не заметил его, даже не закутался глубже в тогу. Образ сфинкса прямо-таки не отпускал, тревожил... О, видел бы ты меня сейчас, Дион! Именно что сфинкс на скале.

А на какой скале может сидеть римский сфинкс, по роду занятий оратор? Конечно, только на Тарпейской! Где камни внизу обрыва много лет впитывали кровь тех, кого волею закона сбрасывали в пропасть.

А я туда не хочу. И потому никто, никогда не разгадает моих загадок!

Эти темные слова сами явились Квинту, он был уверен, что не придумал их... И вот теперь ветер пронзил его до костей, казалось, даже мрак, обычный ночной мрак сгустился вокруг него. Квинт, внезапно сильно напуганный, отодвинулся от края скалы, словно его могло сдуть вниз, отполз, поднялся и, неосторожно ступая куда попало, заторопился прочь.

Безупречное ораторское чутье подсказало ему: его слова, пусть и в уме, прозвучали. И кто-то или что-то ХОТЕЛО услышать их.

Более того — еще он понял: на них получен ответ.

Утвердительный.

Кто или что согласилось с ним, он пока не мог и не хотел думать.

На следующий день Гай Веррес, к счастью, не появился. Все, что случилось на скале, показалось Квинту чем-то вроде сна. И куда ярче помнилось то, что было на самом деле — у Авгура. На сердце у Квинта посветлело... особенно оттого, что он вспомнил: Красс Оратор позвал его к себе в гости. Квинт был в восторге от этого приглашения. Красс, по слухам, был человеком, которого не передергивало от слова "изысканность" и который не стеснялся любить нежные греческие стихи. А увидев Красса сегодня так близко, Квинт просто потерял от него голову...

Луций Красс никого, кроме Квинта Гортензия, не звал этим вечером в гости, и надеялся провести вечер пусть и без приключений, но очень приятно.

Завершив дневные дела и вымывшись (омовение всегда доставляло ему странное, чуть царапающее легкой болью, забавное чувство — он каждый раз с удивлением смотрел на свое хрупкое, хилое, болезненное тело без малейших следов крассовской родовой тучности — откуда и фамильное прозвище), Красс в свежей рубахе завалился на ложе, с удовольствием вытянув босые ноги, и стал ждать гостя. Он приказал накрыть маленький столик в таблине, среди книг и бумаг. Через некоторое время Красс набросил на себя легкое вифинское покрывало — как всякий изнеженный человек, зимою он мерз даже дома. Ожидание ему скрашивало здоровенное блюдо лоснящегося кампанского винограда, черного, с прохладным, ненавязчивым вкусом. Ягоды были безусловно сладкими, но будто бы каждая по-своему. Красс был сладкоежка, но в последнее время предпочитал вкус фруктов вкусу всяческих хитрых пирожных на меду. Во-первых, он очень не хотел в своем возрасте оплыть фамильным жиром, а во-вторых, у него было слабое здоровье, и ему не нравилась тяжесть в желудке и возле сердца, стоило ему наесться чего-то мучного и приторного... Однако родные, друзья и клиенты продолжали слать ему на всякий праздник целые корзины всяческих липких соблазнов... "В гроб загнать хотят! У меня же задница слипнется" — заявлял он ворчливо, тщательно выбирая из всех этих даров самое вкусное, но его с головой выдавали лукавые глаза и широкая улыбка, преображавшая невзрачную носатую мордашку в сияющий лик Гермеса, довольного жизнью. Да, ему нравилось, что его любили — а его действительно любили... друзья уж точно. Для родных он все-таки был — пусть не теперь, но когда-то — несносным и необаятельным мальчишкой, паршивым ягненком в стаде. Хотя кто еще паршивый, размышлял он позже с улыбкою, ведь все мужчины в семье Крассов рановато начинали сверкать голыми макушками, а он, пошедши в густо-курчавую породу Муциев, род своей матери, к своим нынешним 45 годам сохранил, кажется, каждый смоляной волосок, не думая ни седеть, ни плешиветь. Это вызывало у других Крассов некоторую зависть, которую они уравновешивали презрением к телесной слабости и незначительности Луция. Он с детства был хилым. Да и лицо его обошлось без мощных крассовых скул и тяжелого подбородка — "одни глаза да нос", так о нем и говорили. И рот не семейный — жесткий, тонкогубый — а самый обычный, да еще и вечно ухмыляющийся или же нарочно-дурашливо приоткрытый...

Зато уж голос у него был истинным даром богов, и еще в юности Красс, осознав, что ему подарен волшебный инструмент, и освоив его, принялся служить ему со всею страстью одаренной души. Он научил свое тело выражать нужные оттенки голоса нужными жестами и позами, он отказался от добродетельно-убогой простоты и полюбил красивую одежду, из Марсия в мохнатой шкуре и с простою дудкой превратился в Орфея, достойного своей лиры. Он не стеснялся теперь своих по-женски огромных и выразительных глаз, зная, что его взгляд помогает голосу завораживать людей; его хрупкость обернулась изяществом, каждый миг смущения обрел оттенки сдержанного достоинства, немужественная чувствительность и нервность переплавились в страстность изложения. И теперь им очаровывались, в него влюблялись, звук его голоса мог свести с ума и девушку, и сонного старого сенатора, и римскую толпу...

... Луций успел объесть только пол-кисточки винограда, как раб-атриенсис доложил о приходе гостя. Красс кивнул и на миг мечтательно зажмурился.

Он вовсе не был таким уж развращенным созданием, мечтающим соблазнить изящного мальчика.

Жена его Муция, дочь любимого друга Авгура, вместе с двумя дочерьми была на вилле в Байях и наверняка уж догадывалась, что Луций в Городе обязательно найдет, с кем развлечься, но никогда не устраивала ему нудных разбирательств. Ибо умом пошла в отца и знала, что безмерная ревность женщины отвращает от нее мужчину. Луций, по крайней мере, не уводил матрон у мужей и не бесчестил весталок и девочек из хороших семей. А если уложит красивую рабыню — что с того...

Про некоторую склонность Луция к мужской любви его жена не знала ничего. Да он и сам мало про это знал, на самом-то деле — просто особо не думал об этом.. Иногда его тянуло на рискованное приключение в Субуре — когда со смазливым мальцом, а когда и со здоровенным гладиатором, который так тискал и мял его хрупкое тело, словно оно было тюфяком, который требовалось взбить как следует. Чуткостью гладиаторы и матросы не отличались, нередко причиняли ему боль, но это была единственная боль на свете, которую он был согласен терпеть. Он порою тихо плакал под очередным буйволом, но это были сладкие слезы.

Что же до Квинта Гортензия, он просто понравился, очень понравился Крассу. Он почувствовал в этом тонком, как щепка, и слегка дерганом мальчишке ту самую истинно римскую суть и силу, которая делает квирита квиритом. О, вы еще посмотрите на него, когда узкие мальчишеские плечи развернутся как следует, когда голова его надменно вскинется над вашими, когда он будет не таращить глазищи, а приопускать над ними свои дивные тяжелые веки. Ох и квирит будет из тебя, думал Луций, ох и оратор... И вовсе не думал ни о каком соблазнении. Просто мальчик его интересовал, приглянулся, и хотелось с ним подружиться. И не без цели. Чрезвычайно способный к красноречию юнец мог весьма пригодиться в тех делах, какие бывает недосуг делать самим ("сами" — то была Крассова компания, крепко держащая Город и кой-какие провинции в своих по-ораторски изящных, но цепких руках).

Он не встал, когда Квинт вошел и поздоровался, а только с улыбкою указал на ложе напротив. Квинт смущенно пристроился там.

— Хочешь есть? — спросил Красс.

— Нет, благодарю тебя, благородный Красс...

— Меня зовут Луций.

— Я знаю, — брякнул Квинт и покраснел.

— Незаметно, что знаешь. Зови меня так. Не настолько уж я стар, правда? — это было совершенно в Крассовом стиле...

— Я... после обеда еще не голоден. И вообще... я очень мало ем.

"По тебе и видно, тростинка."

— Ага, — улыбнулся Красс, — ты, верно, ешь только то, что любишь?

— Да.

— А что ты любишь?

— Орехи, — признался Квинт и покраснел еще больше.

— Мне кажется, я это откуда-то знал.

Луций негромким хлопком в ладоши позвал раба и приказал принести орехи. Раб внес такое здоровенное блюдо с горкою отборных орехов, что, посади сюда рядом с Квинтом пару белок — втроем управились бы разве что за неделю.

Квинт благодарно улыбнулся.

— Я всегда завидовал тем, кто умеет колоть их пальцами, — сказал он.

— Почему?.. Каждый дурак-гладиатор умеет.

— Так их скорлупа хрустит тише... И никого не раздражает этот звук.

— Поменьше обращай внимания на то, что кого раздражает. Половину населения Города раздражает весь белый свет, и что с того? Эти люди просто несчастны. И потом, скоро всех будет раздражать в тебе отнюдь не эта мелочь. Многих и многих будет раздражать звук твоего голоса, а это куда как серьезнее, — вещал Красс легковесно.

— У меня дурной голос? — спросил Квинт недоверчиво.

— Прекрасный. Вот именно потому и будет раздражать — у них-то такого нету... Да и прочего нету у них, чем так щедро одарен ты — умом, ораторским даром, красотою, в конце концов...

— Ты льстишь мне... Луций.

— Поверь, у меня нет ни малейших причин к тебе подольщаться, — хмыкнул тот, ставя Квинта на место и одновременно наливая ему вина. — А где твой браслет?

— Он был не мой. В Тибре, как ты и советовал.

— А челку почему не срезал, это я ведь тоже советовал?