1.Край твоих предков

* * *

— Хэй, Трор! — крикнул впопыхах Этер. — Пойди скажи мастеру Унтаху, что мы все уходим! Пускай поторопится, ждать не станем!

Слуга кивнул, что-то проворчал насчет ледяной рожи и помчался наверх.

Унтах был в своей комнате. Он тренькал на жутко покорёженной и расстроенной лютне и что-то напевал. На полу стоял открытый бутыль. И не один...

— Слушай, добрый человек... — Трор запнулся. Унтах на миг перестал бренчать и отрешенно посмотрел на него. Трор кашлянул и продолжил, — добрый человек, тут такое дело...

— Так я и знал, что вы решили уходить, — перебил Унтах. — Ну, хорошего пути.

— А... а ты как же?..

— Я заплатил за жильё, разве нет?

Трор пожал плечами и вышел.

* * *

Они уходили.

Был вечер. Были гаснущие огни, скрип весел в уключинах, стук молотков и топоров, визг ножовок, хлюпанье готовых плотов, фонари и факела, бредущие над землей... И слепые, пустые, черные глазницы борга. Без привычных дозорных огней. И тоска. И ржавые сумерки, сумерки мира, моего родного мира. И злоба. И бессильная ярость. И слёзы, обжигающие ледяные слёзы ненависти, что становится священным боевым безумием, скрежет зубов и сердец, и вой волков, рев медведей, клекот беркутов из песни Лундар, и речи предков, сказанные кровью, огнем и сталью.

Я бродил по берегу возле Эльдирнеса, потом просто стал у тропинки как вкопанный, тупо глядя на реку. А они все проходили, хлопали меня по плечу, что-то спрашивали, куда-то звали, вздыхали чему-то... Я же стоял как древний каменный идол, такой же безучастный, нездешний, охладевший. Потом ко мне подошел Корд и тихо сказал:

— Ну вот и всё, Снорри. Пора. Собирайся. Хочешь, помогу...

— Да, помоги, если тебя это не затруднит, — злобно бросил я, — помоги, если хочешь, могущественный маг! Низведи на цвергов огонь с небес, или моровой ветер, или заставь Андару выйти из берегов и захлестнуть их волной! Или останови моих сородичей, тех, кто может и хочет биться на стенах! Спаси, друид! Спаси Норгард!! Спаси мой мир!!! Помнишь, ты ведь задолжал мне вопрос? Так вот, скажи-ка, отчего ты не можешь сделать то, о чем я прошу?

Корд отшатнулся. Страшный был у него взгляд. Унижение, ненависть и боль корчились в затуманенных глазах. Наконец он сказал:

— Будь ты проклят, Снорри сын Турлога. Будь ты проклят, что помог мне тогда, и что я решил тебя отблагодарить. И да буду я за это проклят. Хорошо, я дам тебе ответ, но только дружбы между нами больше не будет.

— Её и не было, мой лицемерный женовидный друг. На что такие друзья...

Корд'аэн пожал плечами — и словно вырос на голову, словно вознесся на недосягаемую высоту, а взор его стал холодным и отрешенным.

— Я скажу кратко, как раз, чтобы твоего ума достало понять, — сказал он сухо. — Есть на юге Альвинмарка, в Ун-Махе, одно место, где не растут вязы. Там вовсе ничего не растет. И вряд ли когда вырастет. И я в том повинен. И я поклялся более не судить и не убивать.

— Ты все равно жалкий дерьмовый предатель, — фыркнул я, ибо не поверил ни слову, да только он не услышал. А слова его отзывались в моем сердце, и хотелось вырвать его из груди и зашвырнуть на край земли. Чтобы не осталось во мне ни жалости, ни сострадания.

— Кажется, твоим сородичам на тебя плевать, — заметил Корд, — а я все же скажу, и тебе решать, что делать далее. Вы вернетесь сюда через три-четыре дня и отстроите Норгард. Я ясно это вижу.

— Ты что, совсем дурак, Корд'аэн О'Флиннах? Ну признайся честно, а? Куда мы вернемся? В руины? В кучи цвержьего дерьма? Что мы отстроим? Норгард? Мы что угодно отстроим, но НЕ НОРГАРД!!! Это будет не тот Норгард, в котором я родился, в котором родились отец мой и дед мой! Это будет НЕ МОЙ МИР!!!

— Что ты заладил — мой мир, мой мир... Вон посмотри, — указал на норингов, шагающих на пристань, — вот они, твои соплеменники, это и есть твой мир, твой Норгард, те, с кем ты имел дела всю жизнь. Они и есть — мир. Они и есть — Норгард. Чего ты, Снорри, стоишь без них? Чего стоят без них дома, сады, пашни? Родной край не там, где лежат кости твоих предков, нет, — он там, где живы твои сородичи, твои обычаи, звучит твой язык, песни и сказки, что ты слышал ещё дитям. Не там, где тлен и прах, а там, где цветение и смех. Если ты это понял, тогда бегом на причал.

— Старый Балин никуда не пойдет, борг никуда не убежит, и мне не к лицу. И ещё я скажу тебе, О'Флиннах! Мой отец, Турлог Рыжебородый, был изгнан из рода, забыл родство, отрекся от него, чтобы жить так, как полагал нужным. И умереть, как полагал правильным. И не его вина, что всё вышло иначе. И...

— По сравнению с тобой, — перебил Корд, — любой осел — образец уступчивости. Вот с невестой своей поговори, а мне недосуг выслушивать детский лепет. Счастливо оставаться!

Митрун, милая, ласковая Митрун, моя любовь, обняла меня, и взор её дрожал.

— Скажи, что это не то, о чем я подумала!

Её голос звенел, полный невидимых слёз и хрусталя, вошел в мое сердце, вошел и сломался, и расплавился... И сердце горело, и сжималось в тисках, и била в голову огненная кровь... Ещё миг — и я обнял бы мою единственную, прижал к груди, и не отпускал целую вечность, слушая, как стучат сердца...

Но миг прошел, северный ветер обрушился на нас, кусая уже совсем по-осеннему.

— Иди, — голос скрипел ржавой петлей, петлей вокруг горла, и горчила зола сгоревшего сердца. — Иди, красавица, и не отказывай Эрвальду. Он тебя любит. Поверь.

Она медленно отстранилась.

— Что это за очередная твоя дурь?!

— Я остаюсь. Ибо близится час Волка. И никто не обогреет кости предков. И вряд ли мы поедем к твоей родне в Аскенхольм в понедельник.

Митрун отошла, не сводя с меня глаз.

— Как холодно рядом с тобой, — прошептала она. — Холоднее, чем в кургане... Что случилось? Что в тебе сгорело? Чем ты отравился?

— Ничем, Митрун. Ничего не случилось. Просто иначе нельзя. Ты понимаешь?

— Нет. Не понимаю и не хочу понимать. Ты безумец, и пусть фюльгъи хранят тебя. Прощай.

Затем она подошла к Корду и прошипела ему в лицо, растягивая сладкую ненависть:

— Это всё ты, колдун. Ты погубил его. На что такой жених? И будь ты за это проклят. Ты умрешь, когда сердце твое снова познает любовь.

— Быть посему, — кивнул Корд'аэн.

Кажется, кто-то хотел увести меня силой, но прозвучал голос альдермана:

— Оставьте его, он сошел с ума. Пускай останется и подохнет, если таков его выбор. Кьялль из Норферда пивовар не хуже.

И лопнула последняя нить между мною и миром живых.

Впрочем, нет. Ко мне подошел Эльри.

— Что ты тут устроил? У тебя в голове труха, Снорри?

— Нет. Моя голова пуста.

— Снорри, не глупи. О героях ныне не помнят и не поют на пирах.

— А ты, Эльри Бродячий Пёс, не отговаривал бы меня, а остался бы биться плечом к плечу. Поверь, альдерман не станет скорбеть.

— Дудки. Хватит с меня. Родной край там, где зад в тепле, как мне думается. А я в былое время этого пива нахлебался — иной бы утоп. На болотах Харота, в пещерах Дунхринга, на Стурмсее, при Тар Бранна. Да я рассказывал. И мне не слишком мил грохот тинга мечей. Когда разишь врагов, ты герой и бог. Когда приходится хоронить соратников — ты дерьмо. И ещё. Был такой герой, Гретти сын Асвира. Однажды он сказал:

Знай, испытатель секиры,

В бранной игре валькирий

Отроду Гретти не прятался

От троих неприятелей.

Но очертя голову

Не полезу под лезвия

Пятерых противников,

Если нужда не заставит.

— И знаешь, Снорри, — прибавил Эльри, — меня нужда не заставляет.

— А где ты пропадал, если это не тайна?

— Не тайна. Когда этот... хм... свартальф сказал мне, что, мол, того, кто идет на гибель, не радует блеск золота, я не на шутку струхнул. В Вестферде живет один человек, я оставил у него свои старые боевые доспехи. И вот я решил их забрать. Ибо ведомо мне было, что Хелла будет плясать тут, и ножи её уже наточены. Не спрашивай, откуда мне то ведомо. У меня нюх на смерть. Несколько дней я вслушивался в себя, не зная точно, стану ли сражаться. И услышал, что не стану. Если нужда не заставит. Нужды нет, спасибо Свенсону. Так что вот, держи. Тебе, думается, пригодится больше моего.

Эльри развязал мешок и достал железо. Шлем, панцирь, щит. Нож. И секира. Его щербатая боевая секира.

— Как тебе ведомо, этот топор не всегда рубил деревья, — молвил Эльри. — Пусть теперь сослужит тебе службу, друг Снорри.

Он заключил меня в стальные объятия. На миг я подумал, что не выдержу и разревусь, верну ему оружие и пойду на пристань, всхлипывая и размазывая сопли. Митрун и Корд поблагодарят Эльри, меня же поругают для порядка, а потом мы все счастливо поплывем куда-нибудь на юг. А потом вернемся. И всё будет хорошо. Словно я не оттолкнул только что мою Митрун и не унизил Корд'аэна.

И этот миг прошел.

— Прощай, Снорри, — улыбаясь, сказал Эльри, — и хорошей охоты. Передай поклон Улли и Улле.

— Передам — если меня к ним допустят.

На том и расстались.

Я взял в охапку всё это железо войны и пошел домой. Сложил подарки Эльри прямо в прихожей на полу, потом все же пошел на пристань.

* * *

Я спрятался в кустах и решил подождать, пока норинги сядут в лодки и отойдут подальше от берега. Ждать довелось недолго. Через полчаса я встал на прибрежную корягу и проводил взглядом две дюжины ладей и огромное количество плотов и малых лодок. Струг старосты был украшен на носу резной головой дракона. То был обычай северных людей, но мы переняли его давным-давно.

Вот он, обычай! Идет по сумеречным водам великой реки, улепетывает... Это тоже обычай. Убегать — в обычаях моего народа. По чести говоря, вирфы не шибко любят воевать. Нори Большой Башмак был миролюбивым хозяином, а сын его Ори не держал оружия в руках после того, как отомстил за отца. Улли Охотник, Праотец вирфов, охотился на варгов в горах — да только не с топором и рогатиной, и даже не с самострелом, а при помощи ловушек. Вир Отважный, по имени которого зовется наше племя, был единственным, кто воистину умел держать боевой топор в руках. Наши люди редко наемничают у других князей. При опасности мы прячемся в лесу, в пещерах или в тумане Руны Нифля. Только вот Руна Нифля тут не помогла бы. Цверги — такие же нибелунги, как и мы. И потому мы уходим.

Гормы не ушли бы...

Что же, плывите, родичи мои! Оправдывайте славу ниддингов! А я стану, один против сотен, и войду в сказания как Безумец Крепости Норгард!

Впрочем, недостойное дело — обманывать, тем более — себя самого. Не будет хирдов и вождей, что станут повторять мое дело. Не будет голоса скальда на пиру ярлов. Не будет...

Да и не надо. Не для славы остаюсь. Не для вечной жизни в сагах и песнях ждет меня хладная сталь и горячая кровь. Я лучше многих знаю, что смерть прекрасна только в легендах о героях. В жизни это боль, вонь и кишки наружу. Ибо я пережил своих родителей и хоронил их. И ещё я помню то убийство в горах, которое совершили Фили и Кили просто из любопытства. И ещё помню, как мы гнали грэтхенов от Эльдирнеса через весть Норгард, убивая всякого, кто отставал. Ведомо мне, как выглядит смерть... Но пусть лучше так, чем жить, зная, что чужие осквернили твой мир.

Митрун это прекрасно поняла. Хоть и сделала вид, что ей не знакомо это чувство. Священное чувство, что превыше тебя...

12

Норгард пуст. Слепы глаза деревянных стафбуров. Сады молчат, лишь изредка вздыхая под напором ветра. Тишина разлилась окрест, и треск ветки под ногой слышен за лигу. Оглушительно квакнула лягушка. Пахнет хмелем и пустошью. Благословенный мир. Покинутый край предков, готовый стать краем мертвых.

Мои шаги неслышны. Почему-то это радует. Если мир должен опустеть, сначала исчезнут звуки, запахи и краски. Все сольется в месиво серого и алого. А потом падет тень. И лишь северный ветер, пожиратель падали, будет кружить над грязно-белой пылью.

Мой милый маленький мир, ты готов?

Готова ли ты, земля моих предков?

Роскошная усадьба старосты Свена Свенсона, Хвитенборг, ты готова? Высок твой белокаменный забор, сияют твои белые стены, широко и приветливо твое крыльцо. Но холод царит в твоих комнатах и подвалах, альдерман среди домов...

Великая госпожа Андара, Мать рек, пожилая и полногрудая эдда, могущественная княгиня и покровительница всего живого — ты готова? Ты, что старше памяти поколений моего народа, помнишь меня, моего отца и деда... Помнишь, как я все время спорил, что переплыву тебя глубокой осенью, и доспорился до того, что от холода у меня сперло дыхание на полпути, и ты вынесла меня к противоположному берегу? Помнишь... И трепку, устроенную мне отцом прямо там же, наверняка тоже помнишь. Милосердная, ты готова?

А готов ли ты, западный берег, усеянный валунами и скалами? Готовы ли вы, хмурые, угрюмые камни, разбросанные богами во дни древних битв? Молчите... Вы храните молчание с тех пор, как мы, несмышленыши, играли тут в войнушки, лазали тут втайне от родителей... Как-то Фили (или его братец Кили) нашел под валуном настоящую боевую секиру гормов. О, как мы завидовали! Потом они зарубили в горах детеныша цвергов. И этому мы тоже завидовали. А дня через два к нам пришел отряд воинов из Белогорья. Они остановились тут отдохнуть, а братья подумали, что это пришли за ними, за топором, и просидели три дня в погребе. И никто им уже не завидовал. А топор пришлось отдать.

Пчелиный край старого Фундина, о котором говорят, что он мудрец и колдун, ибо только колдун стал бы говорить с черными пчелами, — готов ли ты? А вы, трудолюбивые и коварные повелители ульев? Готовы ли вы, едва не зажалившие меня насмерть? Если бы не дедушка Фундин, был бы я похож на пупырчатый огурец, только не зеленый, а красный... Окажете ли гостям такой же прием, как мне и бедной Леде, дочери Кари?

И уж верно готова каменная обитель, что стоит на отшибе в Одферде, словно чурается иных домов. Ибо заклинатели таковы. Они могут помочь, когда приходит нужда, но ты всегда платишь за это, и не серебром. Ругин, наш гальдрар-чародей, до последнего спасал мою мать, и я никогда этого не забуду. Хоть люди, а особо альдерман, ненавидели его, ибо он часто мешал их выгоде. К тому же, был заносчив и сварлив. У него вышла ссора с Кордом, и он даже вызвал друида на поединок. Но Корд отказался. А Ругин вскоре умер, и поговаривали, не без помощи Свена. И остался непогребенным. Ибо, говорят, в его доме сидит теперь сваарк, мертвец-кровопийца, и ждет нового хозяина — или новую жертву... Жертву настолько глупую, что решится войти в дом колдуна.

А вот усадьба Эльвы Старой Девы, где жила моя Митрун, вряд ли готова. Мирная березовая светлица, неужто способна ты отразить натиск голодранцев из пещер? Приветливое, улыбчивое крыльцо, что видело нас с Митрун, наше счастье, наше безумие, наш огонь и шепот восторга... Ты видел, дом моей возлюбленной, видел и молчал. А ныне ты угрюм и сердит. Что? В чем ты винишь меня тяжким молчанием? В том, что я не ушел с ней? Тебе не понять меня. И я молчу. Я устал говорить, что грядущее пугает больше смерти. Я молчу о том, что боюсь чужого, оскверненного мира. Я сдаюсь. Я — остаюсь.