Дом всех тварей

— Расскажи и ты мне что-нибудь, — попросила она мысленно.

— Хорошо, — задумчиво сказал Шацар. — На войне я всего две недели провел на фронте не самостоятельно, а вместе с частью, где официально числился. Однажды к нам привели партизанку, молодую Инкарни. И с ней было двое детей, мальчик и девочка, двойняшки лет пяти. Ее допрашивали, а дети сидели одни. Они плакали от голода. Это совершенно особый плач, его ни с чем не спутаешь. Тогда я отдал им свой ужин. Мне стало жалко детей, они горько рыдали, потому что им очень хотелось есть.

— А потом? — спросила Амти.

— А потом с их матерью закончили. Ее повесили. И я пришел к ним и сказал, что сейчас будут вешать их. И ничего не почувствовал. Мне было жалко детей, плакавших от голода, но я ничего не почувствовал сказав им, что их мама умерла, а сейчас умрут они.

— Это чудовищно! Зачем ты мне все это рассказываешь? Что это значит?

Амти разозлилась так сильно, что даже дрожь утихла.

— Может, вспоминаю, как я пришел к идее о том, чтобы убивать Инкарни. Понимаешь, их вместе с их семенем убивали и во время Войны. Я не придумал ничего нового. Враг есть враг, и дети его — враги.

— Ты с ума сошел?! Как ты можешь вообще считать себя человеком?!

— Или, может, я считал, что тебе полезно несколько разозлиться. Гнев купирует страх. Это гормонально обусловлено.

Он немного помолчал, а потом сказал со странной, не свойственной ему интонацией:

— Попытайся поспать, девочка.

9 глава

Он ей почти снился. Спросонья она все еще разговаривала с ним, а он, не имеющий счастья спать до рассвета, ей отвечал. Она говорила с ним по-настоящему и в то же время почти видела во сне. В жарком от огня забытьи, любуясь на его неясный образ, Амти шептала:

— Это ведь неправильно, Шацар, что тебя судили только во Дворе.

— Почему неправильно? — спросил Шацар. У него был усталый, спокойный голос.

— Ты — враг всего человечества.

— И твой?

— И мой.

— Тогда почему ты пришла за мной?

— Я люблю тебя. Я тебе говорила. И буду тебя любить. Но это не значит, что я могу тебя оправдать. Я бы хотела.

— Я могу себя оправдать.

— Потому что ты — психопат?

— Потому что психопат не только я. В мире истории и культуры могут разыгрываться трагедии, которым нет никакого близкого аналога даже среди самых ужасных психических заболеваний. Наша коллективная психология знает катастрофы, размеры которых далеко превосходят все, что может случаться в масштабе индивидуальной личности.

— Я чувствую вину за вещи, которые ты делаешь, — сказала Амти. Образ Шацара перед глазами туманился. Она так мало спала с момента его похищения. Даже во сне Амти чувствовала себя усталой.

— Очень легко чувствовать вину, когда ты ничего плохого не сделала. Это так благородно, правда? Мученическая боль за чужие преступления, — он хмыкнул.

— Просто я хочу быть честной с тобой, Шацар. Я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. И хочу, чтобы ты знал, что я считаю себя чудовищем.

— Я знаю, — сказал он задумчиво. — И я благодарен тебе за честность.

— Ты просто хочешь передать ответственность за собственные преступления, за свою сознательную бесчеловечность другим.

— Я же сказал, что я благодарен тебе за честность. Спасибо.

— Потому что ты боишься, что действительно отличаешься ото всех этих людей.

— Спасибо. Все. Можешь закончить.

— Примерно так я себя чувствую, когда ты говоришь со мной честно.

— То есть, ложь — основа любых отношений?

— Я не знаю. Я про отношения, в основном, книжки читала. И у меня ничего не получается. Я хочу быть тебе хорошей женой. И хорошей матерью для нашего сына. Но никто не объяснял мне, как. Нужно быть честной? Или все время врать? Нужно заботиться о тебе? Или не докучать? Когда ты обо мне заботишься, это унизительно или нет? Может вообще не нужно так много с тобой разговаривать? Мне кажется, что я ничего не понимаю.

— Наверное, так всегда, — ответил он после паузы. — По крайней мере, я тоже ничего не понимаю.

— Что мы будем делать, когда вернемся?

— Заберем Шаула, — ответил Шацар без промедления.

— А потом?

Во сне Амти протянула руку, чтобы коснуться его, но он снова показался далеким, и она сосредоточилась на его голосе.

— Наверное, мне придется скрываться. Вся моя жизнь изменится. И я не уверен, что в Государстве или во Дворе есть место, где я смогу спрятаться. Ты ведь понимаешь, что отсюда нам некуда бежать? Негде жить?

— Понимаю. Я буду с тобой. Государство большое. В нем можно найти закоулок для нас троих.

— Я бы предпочел, чтобы ты растила нашего сына в безопасности.

Амти задумалась, мысли с трудом ворочались, и сон казался тяжелым.

— Нет, — сказала она. — Мы с Шаулом поедем с тобой. Потому что мы — твоя семья. Все, что у тебя есть. Твоя причина попытаться выжить.

Он замолчал. Амти казалось, что она разгадала кое-что важное для Шацара. Он ведь не боялся смерти. Не будь Амти и Шаула, он бы и не думал ее избегать. Он ведь сам говорил о преодолении инстинкта самосохранения и финальной свободе.

Теперь он этой свободы не хотел.

— В любом случае, ты строишь слишком далеко идущие планы. Наша основная задача в данный период времени — пережить это небольшое путешествие. Справившись с этим, можно будет поставить себе следующую задачу.

Амти надолго замолчала, и ей показалось, что она слышит треск костра, перед которым Шацар сидит.

— А почему я не могу прочитать твои мысли так же легко, как ты — мои?

— Я более сосредоточен. Или менее зациклен на себе.

— Ты зациклен на себе больше, чем кто бы то ни было.

Они оба засмеялись, и Амти подумала, что смех у них становится похожим. Амти подумала, что и сама становится на него немного похожей. В конце концов, он забрал ее из семьи в шестнадцать. Пройдет пару лет, и отпечаток его личности будет намного заметнее, чем воспитание ее отца.

— Я просто хочу, чтобы ты был рядом.

— Понимаю, — ответил Шацар. Амти хотела сказать, что это тоже не лучший способ отвечать на романтические клише, однако в этот момент ее разбудил чувствительный тычок в бок.

Открыв глаза, она увидела огонь костра и темноту вокруг него.

— Неужели эта ночь никогда не кончится? — спросила Амти шепотом. Яуди пожала плечами.

— Не знаю. На сегодня мой страх явно превысил способности к его осознанию.

Они одновременно подались к костру, и увидели тонкие тени, вьющиеся вокруг. Пришлось подкинуть веток. В охапке осталось всего пять штук.

— Как думаешь, мы мучительно умрем, если ночь окажется слишком длинной? — спросила Амти.

— Ну, еще мы можем стать частью этого чудовищного существа. Стонущими душами или еще там чем-то в этом роде. Что ты об этом думаешь?

— Да так себе перспектива.

— Вот и я так думаю. Но знаешь, я чего-то такого и ожидала. Все равно лучше, чем сидеть и слушать, как люди причитают о том, что я должна вернуть им их близких. А я вроде как такая: э-э-э-э. А они такие: но это ведь чудо! Почему ты не сделаешь всех нас счастливыми и свободными? А я такая: э-э-э экономика.

— Тяжело тебе.

Амти упрямо смотрела только в огонь, на пляску плазмы, кроме которой ничего сейчас не было на свете.

— Да всем тяжело, — сказала Яуди. — И думаю куда тяжелее тем, кому я отказываю. Вот я и не хочу, понимаешь, давать им надежду. Я даже думаю, вот бы я ничего тут не нашла. И никогда не вернулась. Хорошо бы тут было.

— Да, — кивнула Амти. — Только здесь тебя пытаются сожрать существа из глубин невыразимого ужаса.

Яуди нахмурилась, что придало ее лицу детский, смешной вид.

— Там, — сказала она. — Тоже.

Амти протянула руку к огню, прошлась пальцами над ним, почувствовав болезненный жар. Она вспомнила, что говорила ей Эли, и вдруг сказала, сама от себя не ожидая такой прямоты.

— Расскажи о себе, Яуди. Я подумала, что это место посреди ничего отлично подходит, чтобы узнать друг друга получше.

Яуди постучала ногтем по своим зубам, задумчиво уставившись в огонь. Им обеим не хотелось смотреть в темноту. Тени были бесшумны, и отчасти это делало их страшнее. Звук помогает сориентироваться, благодаря звуку мы определяем местонахождение его источника. Тишина же пугает неизвестностью.

Было что-то трусливое в том, как упрямо они отказывались смотреть на копошащееся посреди темноты нечто. Они прятали головы в песок, не желая видеть и знать.

Но когда Амти смотрела на эти тени, безглазые и безголосые, ее охватывало ощущение такой неправильности, что внутри, откуда-то из сердца в горло, поднималась дрожь.

Яуди ответила не сразу. Огонь делал черты ее лица острее, скульптурнее. Она вдруг показалась Амти очень красивой и очень волшебной. Как шаманка из каких-то затаенных в истории времен, когда не было ни письменности, ни домов, ни плуга.

— Я родилась в Кише, — сказала Яуди своим обычным голосом, развеивая иллюзию древнего величия. Она тоже протянула руку к огню, и ногти ее блеснули золотом, таким ярким, что его уже нельзя было принять за лак. — Ты была там?

— Ужасно красивый город.

— Да. Мне всегда нравился. Разводные мосты над Тигром, огороженные дворы, в которых чувствуешь себя будто на дне колодца, чудесные дворцы и леса под Кишем, и болота. Вот этот север, понимаешь? Там дышится очень легко. С родителями мне прямо повезло. Понимаешь, они добрые, и очень меня любят. Папа, правда, был на Войне. Он много про нее рассказывал. Он и охотиться потому любил. Говорил, знаешь, что у него есть привычка стрелять во что-то живое. А ведь мальчик из интеллигентной семьи. Он говорил Война с людьми много что сделала. Кто калека, кто кошмары видит. Он вот любил стрелять. И меня любил, и я его — тоже очень. Стрелять правда не любила. И не умела никогда. Я даже не пробовала, если честно. Он брал меня с собой на охоту, но я никогда не хотела убивать живых существ. Я же на Войне не была. Мне казалось, что он не сможет мной гордиться, если я не буду стрелять. И все равно не могла. Я думала, он меня за это меньше будет любить. Это я ошибалась. Когда он уже не дышал, я все поняла. Что он любил меня, что гордился мной, что хотел быть ближе ко мне и поделиться чем-то своим личным, что будет только для него и для меня. Еще он боялся, что однажды мне тоже придется стрелять, что я не буду подготовлена к тому, что являет собой этот мир. Я все это сразу поняла, все обиды ушли, все страхи перед ним, осталась только любовь, и желание, чтобы он тоже меня любил. Я плакала, обнимая его, а он остывал. У него глаза закатились, и я не смела поднять на него взгляд. Мне так хотелось, чтобы он просто обнял меня. И он это сделал. Сначала я закричала, а потом поняла: папа не живой мертвец, он просто живой. Я это как-то почувствовала. И тогда я заплакала еще громче. Я все ему рассказала. А еще я подумала, что моя мечта сбылась. Все дети ведь хотят, чтобы родители жили вечно. Я мгновенно почувствовала себя в полной безопасности. Мир вдруг стал уютным местом, где не надо было никого убивать, чтобы защитить своих близких. Когда мы вернулись домой, выходные закончились, и я пошла в школу, выяснилось, что щенок моей подружки умер. И я не смогла с этим ничего сделать. Мы откопали его, он пах землей и еще чем-то по-настоящему ужасным. Я тогда поняла, что так пахнет смерть. У него все было. Ну, губы там, глаза, зубы, ушки. Но это уже не было живым существом. Оно было как бы похоже. Я заставила себя погладить его, и у меня под ногтями оказалась земля. А еще с него слезала шерсть. Он был зарыт у подъезда, посреди цветочков, которые растили бабульки. Ими тоже пахло. Знаешь, такие очаровательные фиалки. Мы сидели на корточках в море фиалок, и я смотрела на маленький, пушистый трупик. И не смогла найти в себе силы вернуть его к жизни. А потом моя подруга заплакала, очень горько заплакала. Я никогда не слышала, чтобы кто-то так плакал. Она как будто умирала тоже. И мне стало жалко существо, которое так сильно любили. Я что-то почувствовала. Как будто толчок, побуждение. Сейчас — можно. Сейчас — в самый раз. Давай! Это существо будут любить, когда оно вернется. Никто не отвергнет его, оно не останется в одиночестве. И я это сделала. Щенок открыл глаза, и они были не слепые, а зрячие, собачьи глаза. Я улыбнулась и почувствовала себя опустошенной. И так было всегда, понимаешь? Я не могла никого воскресить, не почувствовав, что так будет правильно. На маяке я стояла и знала, что родители этих девочек боятся, тоскуют, и что когда их дети вернутся, они не испугаются. Не оттолкнут их. Они не будут чувствовать запаха могилы или бояться, что дети, как зомби, вцепятся им в глотки. Они будут просто любить их. Если бы я этого не чувствовала, то я бы никогда не смогла сделать то, что сделала. А теперь, когда люди звонят мне и говорят, что они хотят вернуть стареньких мужей, детей, кошечек, собак, я не чувствую ничего такого. Я как будто знаю, что эти люди не смогут понять, как это больно и страшно — снова жить, как нужна будет бедному этому существу, которое я верну к жизни, их поддержка и любовь. И мне кажется, что я не права. Понимаешь? Что это я могу не доверять им, что это я могу отказывать кому-то из них просто потому, что чего-то там не чувствую. Что это я ничего не могу, а не они не умеют любить достаточно сильно. Вот.

Все это Яуди произнесла так монотонно, что Амти казалось, Яуди просто начитывает текст на диктофон, текст, который не имеет ни малейшего отношения к ней. И все-таки Амти знала, что сейчас Яуди рассказывает ей самое личное, что когда-либо кому-нибудь говорила. Наверное, даже Шайху не знал о том, что на самом деле терзает Яуди. Она говорила очень спокойно, но внутри у нее сжималось от волнения сердце. Амти прекрасно знала это состояние. Амти помолчала, потом полезла в рюкзак и достала упаковку с зефирками. С громким треском открыла ее, и принялась одну за одной нанизывать зефирки на бесполезную, смолистую веточку дерева, которая никак не разжигалась. Монотонное занятие успокаивало, а сладкий запах поднимал настроение.

Когда зефирки начали потрескивать над огнем, покрываясь нежной золотистой корочкой и источая запах карамели, Амти сказала:

— Мне кажется, это разумно. Ну, что у тебя все работает именно так. Ты ведь правда не можешь воскрешать каждого. Мы бы просто не выжили, если бы вернулись все наши мертвые. Все кому больно, все кто не может смириться. Знаешь сколько их? По какому бы принципу на самом деле не работала твоя сила, она не просто так ставит тебе ограничения.

Амти протянула Яуди зефирки. Она некоторое время ждала, пока лакомство остынет, а потом принялась мягко потрошить его пальцами, отдирая куски. Облизнув кончики пальцев, Яуди абсолютно спокойно сказала:

— Думаю, я боюсь любить людей. Потому им больно, а я владею чем-то, что может им помочь. Но не могу им этого доверить.

И прежде, чем Амти успела что-либо сказать, Яуди быстро добавила:

— А что насчет тебя? Расскажи теперь ты что-нибудь. Эффект попутчика и все дела. Мы же здесь ради разговоров и зефирок.

— Уж точно не ради того, чтобы понаблюдать за сросшимися друг с другом монстрами, — засмеялась Амти. И замерла, не зная, о чем рассказать. Было столько всего, что она не могла понять, что пугало ее и заставляло грустить. Мир пугал ее.