Дневник молодого человека (21+)

— Я его послала — спать не дает. И мы потом в отместку завели будильник на час ночи, чтобы в это время проснуться, запереть квартиру — чтобы он не смог зайти — и снова лечь спать. Но он пришел пораньше. — А что у вас на час заведено? — Да подлянку тебе хотели сделать. А когда уезжали, мы с Галкой ему на коленях пели песню: Не скучай, ай, ай!... А поезд из Читы до Новосибирска двое с половиной суток идет. Жили в купе проводника Юры, что дыню мне потом привез. Спали с Галкой вдвоем на верхней полке.

Она замолчала. Молчал и я. Мне вполне было достаточно того, что я ее вижу, сижу с ней рядом, касаюсь ее шейки — так я мог бы просидеть годами.

— С одним только закруглила, — вдруг сказала она.

— А как? — невольно поинтересовался я.

— Как? — она подумала. — Да просто послала.

Решительная однако, подумалось мне. Впрочем, мне почему-то показалось, что чтобы она послала, надо очень уж хорошо постараться!

— На физо в техникуме я обычно не ходила, — между тем тихо в темноте рассказывала Ирина, глядя куда-то вдаль. — Папа — преп наш — как-то встречает меня: Иринка, а что это у тебя ни одного зачета по Физо? — Пришлось идти сдавать. Быстро все отбегала, проплыла. Физрук не старый еще — лет двадцать шесть (я слегка улыбнулся). Проявил ко мне интерес. Сходила с ним в кино — это ведь совсем нетрудно. А потом только указывала ему, кому из наших зачет поставить. Никто из наших больше на физру не ходил.

И выгоду из себя умеет извлекать? — слегка удивился я.

— В школе прыжками в высоту занималась. Три года. Бросила в седьмом классе. Тренер меня обидел, зараза! Упорно звал в спортлагерь, а я отказывалась — мы на это время в отпуск с родителями собирались в Судак. Но он все-таки уговорил. Я и не поехала с родителями. Дома одна осталась. А меня все не зовут. Наконец встречаю тренера: В чем дело? — Да, мол, другую послали. — Ну я тут же спорт и бросила. Тренер потом домой ко мне ездил — с Затулинки. (Часа два на автобусе — тут же подумалось мне). Молодой — двадцать три года. Уговаривал все, но так и не уговорил.

Снова замолчала. Я по-прежнему поглаживал ее шейку, чувствуя, как по моей коже пробегают маленькие искорки удовольствия, многократно усиливаемые спиртовыми парами.

— Довольно много таких знакомых, — тихо сказала она, — которые надоедают. Все темы переговорим и говорить потом просто не о чем.

Я встрепенулся.

— А мы с тобой о чем говорим? — спросил я, боясь, что очень скоро попаду в эту же категорию.

— А ни о чем, — странно улыбнулась она. — Так что надоесть друг другу мы не сможем.

И я почему-то не смог сделать из этого ее признания никаких выводов — уж очень много различных вариантов получалось.

— Я знаю, — продолжила она, глядя на меня и улыбаясь еще более загадочно. — Ты ничего плохого мне не хочешь.

Я промолчал, пережевывая сказанное. И это пережевывание, из-за какого-то ступора внутри, вдруг зациклилось и снова не выдало никакого результата.

Вдруг она встала, подошла к секретеру, где на полке у меня стоял будильник, посмотрела на время.

— Ого! — искренне удивилась она. — Уже четыре часа! Все, пора домой!

Я не возражал, тоже быстро поднимаясь с дивана. Действительно ведь — уже достаточно поздно. О чем разговор?!

Она направилась в прихожую, а я в зал — выключить магнитофон. Подошел к Ноте, стоявшей на полу, нажал на стоп — музыка мгновенно стихла. Вышел из темного зала, раскрыв за собой шторы — сейчас уже не было смысла закрывать зал от всего. Вышел в прихожую — Ира у зеркала поспешно надевала шапку и шарфик. Неожиданно для себя я вдруг обнял ее сзади за талию, прижал к себе, поглаживая ее твердый животик. Она замерла. Напряглась. Не шевелилась. И от ее этой напряженной неподвижности я почувствовал себя совсем уж неловко, смутился, отпустил.

— Не удержался, — пробормотал я в свое оправдание.

— Бывает, — кивнула она, отходя от столбняка, продолжила одеваться.

Я помог ей надеть пальто. Сам оделся очень быстро, открыл дверь на темную площадку. Молча вышли. Закрыл дверь, гремя ключами в ночной тишине.

Молча и быстро стали спускаться по темной лестнице — Ира уж очень сильно торопилась. Она шла впереди, я — за ней. Смотрел ей в спину, почему-то волнуясь. Входную дверь открыла она сама, хотя по идее это должен был сделать я, но уж больно тесно на площадке — не отталкивать же ее? Ира распахнула первую дверь тамбура. Придерживая ее, открыла и вторую. Я принял из ее рук первую дверь, удержал ее в темноте, глядя на спину замешкавшейся в дверях Ирины. Безумно хотелось обнять ее сзади еще раз, прижать к себе, замереть так надолго, получая огромное удовольствие — больше ничего мне и не надо.

Вышли на улицу. Холодно. Вся земля была покрыта мокрым белым снегом, который валил не переставая. Видимость плохая. Все — бело. Только дорога — грязная. Идем, дрожим. Она уже молчком пошла окружным путем, по улице Столетова, а не напрямки, дворами. Было как-то тоскливо и грустно на улице. И мы шли в одиночестве в этой тоске, оставляя за собой на белом снегу черные следы, и, наверное, под действием этой вселенской тоски Ира принялась рассказывать:

— Год назад у меня бабушка умерла, — печально начала она. — Ее никто не любил. Навещали редко. Отец — как ее сын — только три раза в год. А как-то она приболела, и отец посылает меня — езжай, мол, поставь ей банки — простыла наверное. Я ему: Да я всю свою одежду уже постирала! — Что, тебе совсем одеть нечего? — Да есть конечно, но неохота. — Езжай. — Делать нечего, поехала. Приехала, поставила банки. А потом как-то приезжаю — дверь открыта — обычно бабка на сто замков запирается. Захожу и вижу бабкины ноги на кровати — все в синих пятнах. — Баба, — говорю я с порога. — Что случилось? — А сосед сзади: Да она померла. — Я проходить не стала, испугалась. Где телефон? — спрашиваю. — Ближайший только в школе. — Я пришла в учительскую. — Можно позвонить? — Можно, — говорят учителя, а сами кофе пьют. Я позвонила матери. — Баба умерла, — говорю. Учителя тут же все и подавились. — Жди, я отцу позвоню, — сказала мать. Я вернулась. Сижу в комнате, жду. Радио играет — вроде как не к месту. Выключила. Наступила такая жуткая тишина — аж в ушах зазвенело! Стало ужасно тоскливо. И мысли все мрачные — неужели это она от моих банок померла?! Снова включила радио. Наконец вижу в окно, отец идет. Но оказалось, что он ничего не знал. Его соседи на лестнице встречают — мол, не расстраивайся, всякое бывает. Он входит: Иринка, что случилось? — Померла. — Итить твою мать! Говорил же ей, не вздумай помирать, работы много, некогда хоронить!

Помолчали, подходя к пустой и безлюдной улице Макаренко. И тоже темной — ни один фонарь по-прежнему не светился. Молча пересекли.

— А раз в июле Галка прибежала ко мне, вся простывшая. Я ей банки и поставила. А потом говорю: Эти банки я как pаз бабке ставила. Галка как подскочит и ко мне: Ну ка, раздевайся! — Я разделась. — Ложись. Банки буду ставить. — Да я не болею, — говорю ей. — Ложись, говорю! — стала настаивать она. Ну что ж, пришлось лечь, — сказала Ира как-то странно улыбнувшись. — А банки эти я потом выбросила.

Я кивнул.

— Завтра у тебя какие планы? — спросил я.

— Никаких, — равнодушно пожала она плечами.

— Слушай, если освободишься пораньше, приходи ко мне, буду тебя фотографировать. Хочу хорошую фотографию сделать.

— Не знаю. Это только сегодня рано так отпустили — бензина не было. А надо еще отдохнуть, поспать.

Подошли к ее подъезду. Здесь лампочки над входными дверями также не горели. Но благо снег белый — было все хорошо видно.

— Хорошо, — вдруг сказала она. — Если в восемь не зайду к тебе, то значит занята. Либо устала и спать легла.

— Приходи в любом случае! — обрадовался я такому прогрессу в наших отношениях. — Отдохнешь. Диван у меня большой! Да и кровать имеется!

Она только засмеялась, удаляясь в подъезд.

Останавливать и попытаться поцеловать ее на прощанье я не стал.

В странном состоянии пришел я домой. И спирт вроде не успел еще полностью выветриться, но и радужная романтика уже уступила место суровой действительности.

Неторопливо, словно во сне, разделся.

Радость и приподнятость перемешивались с чувством неприятной неудовлетворенности. Вот почему так, она сидит у меня до четырех утра уже который день, а целовать себя не позволяет? Почему так себя ведет? Не нравился бы я ей — не приходила бы. Или еще что? Как бы заглянуть ей в душу?! Вызвать на откровенность? — Мне аж стало жарко. А если она скажет: "Нет, будем только друзьями". И что тогда? Друг ведь не гладит друга по шейке, и не обнимает его сзади в коридоре! Нет уж, пусть остается все как есть, — решил я. — Глядишь, со временем она изменит свое отношение ко мне в лучшую сторону.

Прошел на кухню, включил в мойке воду. Взял чашку, из которой она пила, и мне тут же все вещи резко напомнили о ней: батарея, на которой она сидела, пепельница, в которой она гасила свои сигареты — вон, до сих пор в ней лежат и еще наверняка помнят тепло ее губ, а также нож, которым она нарезала салаты, и ее тарелка с ложечкой... Так грустно стало, словно она умерла!

Очень добрая. Участливая. Заступается. Хорошо к людям всегда относится. Живой человек — так не хватает мне ее в жизни!

И я продолжил мыть посуду, со странным волнительным трепетом беря в руки все те предметы, которыми пользовалась Ирина.

Потом зашел в темный зал. Включил свет. Посмотрел на диван, на котором ОНА сидела. Потом решительно его раздвинул. Достал снизу постель. Застелил. Разделся. Лег, тщательно, словно в спальник, укутываясь одеялом в плотный конверт — как научили еще в детском садике.

Замер с закрытыми глазами. И передо мной замелькало ее лицо. Вот она жалуется на рабочих и говорит, что плакала. Вот она с готовностью, хотя ее об этом никто не просил, готовит салаты и жарит яичницу. Вот она сидит на диване, рассказывая что-то, и в темноте волнующе блестят ее глаза, и я глажу ее теплую нежную шейку в этот момент, а она не обращает внимания на мои действия и все рассказывает и рассказывает... А вот ее печальное лицо и рассказ о ее бабке. А вот — ее сообщение что она САМА придет ко мне!

Итак, подумал я, что мы имеем. Во-первых, ничего не понимаю. Скучно ей со мной что ли? Или неинтересно?

В ней, как мне кажется, уживаются два противоречия — общительность и робость, а, возможно, и неуверенность, и страх потери независимости. Мне даже жалко ее стало — в сущности, она одинока, хоть и полно знакомых, но она в своем общении ставит перед всеми ними стенку — они потолкутся возле этой стены и уходят. А ей остаются одни неприятности.

А вообще с ее стороны мое поведение выглядит подозрительно — домой упорно тащу, посматриваю на нее странно, все накормить да напоить пытаюсь, а потом еще требую поцелуев, определенности во встречах — комик одним словом.

И почему-то кажется, что она сегодня не сразу легла спать. Курит поди в это время, переживает, вспоминает наш разговор. В сущности я понял, что за люди ее окружали. Таких, как я, там не было. И все их отношения какие-то несерьезные — за ноги потрясти, как Буратино, приколоть, прибалдеть, стукнуть поварешкой по лбу.

А во-вторых — все-таки какая-то определенность начала проявляться. Она ведь не отказала на завтра. Уже что-то. И самое главное — сама пришла сегодня. И согласилась прийти ко мне завтра!

Но вот почему-то от всего этого мне совершенно не радостно. И даже как-то тревожно. Чего-то не хватает. Но вот чего — никак не пойму. И почему так ноет сердце?

И вот что странно — мне же никогда не нравились курящие девушки! Я же их всегда сторонился! И вдруг на тебе!... Почему так?

И какая-то злость во мне поселилась! Чем-то я был сильно недоволен. Но вот чем? Сам не понимаю. И я мысленно с ней разговариваю, спорю. И в голову лезут разные глупые сцены: Они едут с парнями, я на обочине под дождем. Ира: Давайте подберем? Подобрали. А я не вижу ее в салоне, достаю пистолет. Ну-ка газуй! — командую водителю. И другому парню: Голову на колени! Но потом увидел ее: О, знакомые все лица! Она серьезна, напряжена. — Это, поди, ты остановила, по доброте? — Молчание. — Теперь проклинаешь такое знакомство? — И водителю: Надо догнать одних, сказать им пару слов. — Достаю из чехла автомат. Приладил короткий приклад. Догнали. Резанул очередью по машине. Она вспыхнула. Загорелась. Я Ирине: Смотри и запомни на всю жизнь меня!

И тут я встрепенулся, разгоняя алкогольный туман. Что за бред?! О чем это я?! Какая стрельба?! Какие бандиты? Армию вспомнил? Но вот почему я злюсь на нее? За что? Кто я ей, чтобы на нее злиться? И если подумать — это ведь у нее такой стиль поведения, общительный, независимый — так ведут себя многие красавицы! Вспомни Зотову, Олю. Пойми наконец — она тебе ничего не должна! А ты с нее только требуешь и требуешь. Сидишь, смотришь, получаешь свое и хочешь еще больше, а ведь ничего ей еще не дал!

И я был полностью согласен со всем этим, но от этого мне легче не становилось.

Несмотря на выпитый спирт я снова спал плохо. И не спал в общем-то, а так — проваливался в дрему в промежутках между мыслями об Ирине, мысленными разговорами с ней, спорами, уговорами, глупыми фантазиями в виде боевиков с драками и стрельбой, в борьбе с Василием, Денисом, проводниками железных дорог, и еще с кучей каких-то мужиков — молодых, старых, бородатых, плешивых, стриженных в армейской форме, а также стоящих в поле возле многочисленной колонны бурильных агрегатов.

Глава 8.

Итак, наступило долгожданное воскресенье! Проснулся по армейской привычке, как и в каждое свое утро, в 7:15. Зарядку делать не стал — лень. Позавтракал чаем и бутербродом с колбасой, и почему-то стоя у окна — ведь в такую рань вряд ли Ира пойдет в парикмахерскую! Но все равно — от окна так и не отошел, пока не доел бутерброд. Заправил постель — ведь она может сегодня прийти!

Итак — в понедельник я выхожу на работу. Обещал ведь. Вернее, возвращаюсь после перерыва на армию.

Я нашел свою армейскую тетрадь, в которой я записывал все неисправности компьютера СМ-4 и его внешних устройств, и как они исправлялись — какие микросхемы, диоды, стабилитроны надо было заменить. Эту тетрадь я еще начал в МСУ-70, и в армии она мне очень уж пригодилась. Сэкономила очень много времени. Например, когда вдруг на болгарском внешнем дисководе (емкостью в два мегабайта) загорелась красная лампочка, сигнализирующая об аварии, а тест дисковода ничего не показал, я тогда заглянул в свою тетрадку, и вот оно! — я уже исправлял подобную неисправность! И я молча заменил один транзистор, и дисковод тут же и заработал! На все это у меня ушло всего пара минут, и девочки-командировочные из Харькова, которые отвечали за этот компьютер, смотрели на меня в невероятном восхищении, словно на Иисуса Христа, который сотворил очередное чудо. А ведь они, девочки то есть, все были роскошными украинскими красавицами! В отличии от меня, который к шикарным красавцам никогда не принадлежал — так, просто парень с нашего двора. Впрочем, я отвлекся. За время армии эта тетрадь заметно распухла. А когда я уходил на дембель, мой сменщик, выпускник школы КГБ Серега Дворников, очень просил меня оставить ее ему, так как переписать тетрадку было просто нереально. А ксероксов в свободном обращении тогда у нас не было — впрочем, как и сейчас.