Метелица (текущая глава)

Руки Верта дрожали, набирая код на дверном замке. Дыхание епископа было сухим, рваным, лицо же, ныне примерившее маску из пота, что крупными гроздьями соскальзывал к побелевшим от напряжения губам, беспрестанно кривилось от боли — со всеми этими прыжками и пробежками он сильно подвернул себе ногу.

Страдания физические, впрочем, и рядом не стояли с тем, что творилось сейчас у Юлиана на душе.

Тис был мертв. Каранток ушел. Кутрик ушел. Лароз, мигом почуяв, куда задул ветер, принял выжидательную позицию, спрятавшись за расплывчатыми приказами своего сидящего сейчас в тепле — и наверняка обжирающегося до потери пульса — магистра. Общий язык с Эльваром найти было нечего и мечтать, то же самое в полной мере касалось и Леопольда, даром, что серьезно раненого, а Герхард...Герхард...

Одна мысль о старом палаче заставляла сердце колотиться, как безумное — того и гляди, проломит ограду из ребер, выскочит наружу да завалится на бочок, отдыхать после непосильной работы. Одна мысль о том, что хромоногий выродок прямо сейчас братается с врагом, путь к чьему порогу занял столько времени, средств и сил, приводила в такую ярость, что он уже третий, если не четвертый раз кряду ошибался, вводя код.

Все не так. Все не как должно. Все становится хуже и страшней — с каждой минутой, с каждой секундой, с каждым мгновением.

Все не так. И он ничего не может поделать.

Там, наверху, Герхард выдает русским их секреты, обсуждает условия, составляет планы, предлагает сделки. Там, наверху, Герхард распродает по грошу его, епископа Верта, славу, его власть, его будущее. Сидит на его месте. Его именем командует. Его именем отдает приказы. Роет его могилу — или, точнее сказать, заправляет топливом его будущую печь.

Все не так. И он ничего...

Нет. Кое-что все-таки он еще может.

Верный код Юлиан ввел с шестого, если не с седьмого раза. Всем телом налегая на дверь, толкая ее вперед, ввалился внутрь. С шумом выдохнув, выпрямился, обернулся, тут же затворяя за собой — и лишь после этого начал нащупывать в потемках выключатель.

Табличка на двери готова была проинформировать любого, случайно забредшего в эту часть корабля, что ничего, кроме резервного арсенала, здесь не таилось. Проектом все было предусмотрено именно так — и епископу стоило больших трудов оградить выбранное им место от посторонних глаз.

Подделать отчеты о снабжении, обозначив как пустующее. Вымарать, страховки ради, со всех карт и схем, до которых только удалось дотянуться. И лишь затем, после мучительных опасений, после череды утомительных проверок и перепроверок, распорядиться, чтобы сюда — в те дни и ночи, когда суматоха сборов и совещаний в Копенгагене достигла своего апогея — перенесли со всеми мыслимыми предосторожностями уже его собственный груз.

Рука нащупала выключатель. Другая содрала с пояса рацию.

-Ну, что у вас? — в голосе Фортебраччо, даже пропущенном сквозь прибор, можно было различить готовое вот-вот перевалить через край нетерпение.

-Я на месте.

-Хорошо бы вам, епископ, поспешить. Я своих молодцов долго не удержу.

-Долго и не потребуется, — щелкнув выключателем, Верт, постепенно выпрямляя до того сгорбленную спину, двинулся вглубь помещения. — Минут через пять-десять, капитан, либо мы все будем мертвы, либо Герхард и русские найдут управу на эту мерзость.

-А вы...

-А у меня, капитан, найдется управа на них самих.

Ящик походил на гроб — разве что сделан был из материалов куда более прочных, чем те, что обыкновенно пускают на гробы. Ящик, способный вместить взрослого, выше среднего роста, человека, выглядел не особо привлекательно — вмятины, царапины и пятна ржавчины присутствовали в изобилии. Ящик — как и все его братья-близнецы, сложенные на полу вдоль стен — был отмечен крестом и полустертыми от времени литерами "E.S.C.", опломбирован и опечатан давно пожелтевшими бумажными лентами.

-Вы так и не сказали, что в рукаве припрятали, — рация разразилась хриплым смешком. — Парни уже ставки сделали, так что не томите, епископ. Что у вас? Перекупленный маг? Втихаря провезенный Апостол? Ядерная бомба?

-Erit sicut cadaver (4), — выдохнул Верт, размахнувшись и сбивая каблуком застарелые пломбы.

-Вы...вы там напились, что ли? Или шутите? — впервые на памяти Юлиана голос Фортебраччо куда-то растерял все свое обычное нахальство — и впервые, прежде чем ответить, капитан-тиран несколько мгновений молчал, явно будучи не в силах поверить в услышанное.

-И не собирался, — с трудом подцепив крышку, потянул ее наверх епископ, сопя и пыхтя от напряжения.

-Их же всех...их всех давным-давно перебили! — рявкнула рация. — Прямой приказ коллегии...мы сами их валили, вместе с палачами! Ни одного "эска" не осталось!

-Да, — справившись, наконец, с крышкой и отшвырнув ее в сторону, выдохнул Юлиан. — Осталось куда больше, чем один. Тридцать две единицы, если быть точным.

-Вы...епископ, вы ведь помните, почему...

-Прекрасно помню, — запустив руку за воротник, Верт вытащил небольшой резной ключ из мягкого металла. — А теперь, пожалуйста, заткнитесь и дайте мне провести активацию.

-Знаете, я бы сказал...

-Дорифор, серый, одиннадцать, чертополох, семьдесят шесть, йота, — погрузив ключ в положенное место и провернув до характерного щелчка, на одном дыхании выговорил нужную последовательность епископ. — Пробуждение и ревизовка.

В первую минуту терпение еще было с ним. К исходу второй — уже вовсю угрожало уйти, уступив место открытой панике.

Но когда из рации послышались уже первые смешки, когда Верт намеревался уже, будучи не в силах совладать с собою более, повторить запрос, то, что покоилось в гробу, пришло, наконец, в движение.

И ответило.

-Дорифор, ревизовка системы, — голос, хлестнувший Юлиана по ушам, звучал так, словно по стеклу катили, прижав как можно плотнее, колесо с сотней острых зубцов. — Ходовая часть — номинал. Экранирующий блок — номинал. Основные расчетные узлы — номинал. Тактические узлы — номинал. Вооружение — номинал. Блокада — активна.

-Епископ, — снова напомнила о себе рация голосом Фортебраччо. — Знаете, мне эта идея не очень..."эсков" не просто так к утилизации...

-Дорифор, снятие блокады, — тряхнув головой, прохрипел Верт. — Опознание — епископ Юлиан Верт, полномочия тайной коллегии.

-Фиксация полномочий проведена. Слава Иисусу Христу, Ваше Преосвященство.

-Во веки веков, — буркнул Юлиан. — Отпускной код — оранжевый, шестьдесят три, коршун, двести восемь, тау, пять.

-Отпускной код принят. Блокада деактивирована, — то, что покоилось в гробу, зашевелилось, заскрипело суставами, расправляя плечи, выбираясь наружу. — Боевые заповеди загружены. Да распознает Господь свою паству...

Отсюда, с земли, казалось, что истребитель поначалу просто легко качнуло в сторону. Отсюда, с земли, это выглядело не так уж и страшно.

В первое мгновение.

Которое, к сожалению, не замедлило отмереть, уступая дорогу следующему.

Самолет был белым, белым и безжизненным — несколько следующих, казавшихся вечностью одна другой кошмарнее, секунд. Самолет был белым, словно бумага, а потом быть попросту перестал — распавшийся на пыль, распутанный по нитям.

Два истребителя, следовавших в разные стороны, пропали, вновь возникнув на пути друг у друга — и слились воедино в огненном всполохе. Один рассыпался по деталям — фигурка пилота миг или два еще мелькала в лунном свете. Один завернуло в землю, в кроны деревьев.

Но больше всего было тех, что белели и таяли.

Больше всего было тех, что теряли цвет.

"Атропа" и флот вторжения сбросили оторопь, сорвали путы. Созвучный голос их попытался было зазвучать вновь, налиться силой, разродиться — в который уже раз — адской лавиной. Созвучный голос их захлебнулся, сорвавшись на жалкий, отчаянный хрип умирающего. Истаял под взглядом, как таяло все, что пожелала под него бросить судьба.

Деревья, с чьих чахлых веток давным-давно сорвала уже взрывная волна снежный покров, попав под взгляд, истончались, становясь похожими на гнутые спицы — и ломались, крошились в труху от первого порыва холодного ветра. Снег исходил облаками пара, земля серела, становясь похожей на пепел. Грозные боевые машины, пущенные в небо, обращались чем-то сродни их бумажным сородичам, сложенным неумелой детской рукой — и, словно бумага же, комкались и рвались, напоровшись на взгляд.

Белые, затем бесцветные. Потерявшие суть и форму.

Выпитые до дна, до оболочки без содержания, чьи контуры растекались под небу, не оставляя после себя уже ничего.

"Королевское кольцо" отбивало атаки. Глаз, что его циклопическая конструкция ныне опоясывала, просто не позволял им существовать.

Ничему, что смело противиться.

Самолеты падали. Эфир, та его часть, которую не глушил без остатка гул и грохот, выстрелы и крики, прополз свой последний решающий метр в бездну — до базарного воя, бормотания безумца, животных звуков.

Самолеты падали. Под взглядом Королевы каждый из них был столь же жалок, столь же ничтожен и бессилен, как эти хрупкие, убогие, разбросанные по ночному небу скорлупки, которыми они тщились сдержать наступление высших созданий.

Самолеты падали. Под взглядом Королевы каждый из них должен был, наконец, осознать истинный порядок вещей, осознать и смириться. Осознать и склонить голову. Пасть на колени. Молить о милости. Молить о быстрой смерти.

Каждый. Каждый. Каждый.

Никудышный. Пустой. Пустяковый.

Фруалард взглянул в ответ.

Презренный. Крохотный. Безнадежный.

Фруалард взглянул в ответ.

Скудный. Невзрачный. Маленький и...

Фруалард. Взглянул...

Мысль стала тростинкой, сжатой руками утопающего до ослепительной боли. Мысль стала якорем, который торопливо забросил, отыскав мельчайший клочок твердой почвы, грозящий вот-вот сорваться без возврата в пучину разум. Мысль стала всем, что у него, почти забывшего под страшным взглядом собственное имя, не говоря уж о таких мелочах как звание, должность и текущие задачи, почти забывшего, как дышать, думать и жить, что у него, Алеева, осталось.

Взгляд никуда не делся. Взгляд ни на крупицу не стал выносимей и легче.

Взгляд никуда не делся. Но здесь и сейчас он сумел не отдать ему всего себя без остатка. Здесь и сейчас он стоял рядом с тем, кто смотрел в ответ.

Кто кривил обветренные, исколотые льдом губы.

Кто улыбался — тихой, полубезумной улыбкой обреченного.

Кто сплюнул с кровавыми сгустками несколько слов.

Перемазанные кровью, сжатые до побелевших костяшек кулаки старого мага опоясали алые обручи.

Вовремя. Слишком вовремя.

Ведь с небес уже сорвались, уже спорхнули, повинуясь взгляду, Перелетные Птицы.

Эфир захлебывался. Эфир тонул попеременно то в криках, то в помехах. Старого палача, что выступал от лица сил вторжения, слышно не было уже добрых полминуты. Следящие поля лопались, зеркала затягивались мутной пленкой — точки же, отплясывающие по экранам, сливались в какую-то совершенно уже несуразную кашу без мельчайшего намека на смысл.

Работать в этой какофонии, работать в этом хаосе, что вскипал все сильнее с каждым мгновением, было едва ли реально.

Он, однако, пытался. И когда очередной офицер, устав от попыток перекричать коллег, прорвался к столу, склонившись над ним, глава Второй Площадки, как и прежде резко, обернулся.

-Брешковский активировал сигналку. Белый сектор захвачен.

Пару часов назад он бы рассмеялся. Пару дней назад он бы посоветовал говорящему навестить врача.

-Контрольные схемы не помогают. Тот новый полукровка, с которым хотел поэкспериментировать Воронцов...он, кажется, нашел способ их извлекать. У нас полноценный мятеж.

Сейчас он отвечал — глухо, монотонно, отвернув будто бы в безразличии голову назад, к мониторам.

-Отправьте "глушителей".

-Полукровка, этот...Морольф, он требует...

-Отправьте "глушителей". Пару танков, если остались поблизости.

-Я думал, у нас перемирие, товарищ полковник.

Вновь вынужденный обернуться, вынужденный тратить драгоценные мгновения

возможно, последние

он вздохнул, потирая лоб двумя пальцами, вздохнул

для него

награждая говорящего тяжелым

для Союза

не сулящим ровным счетом ничего хорошего

для мира

взглядом. Заговорил — столь же тихо, что и прежде.

-Связь с флотом отсутствует. Если мы доживем до момента, когда она восстановится, я желаю, чтобы на Площадке к таковому моменту был наведен порядок. Отправьте "глушителей". Следующее, что я хочу слышать о Морольфе, если нам доведется до утра услышать еще хоть что-то — что особь ликвидирована, а сектор взят под контроль. Выполняйте.

Взгляд его вновь упал на монитор. Точки продолжали свой танец.

За каждой из них — где-то там, в небе...

Они были тенями. Силуэтами. Лишенными и подобия на четкую форму, которую взгляд был в состоянии зафиксировать, а разум — объять. Были ими те несколько бесконечно кратких мгновений, за которые скользнули в доступную восприятию Алеева реальность, за которые вырвались вовне сквозь тончайшие прорехи. Проявились, во плоти уже спадая с небес — не камнями, но смертоносными стрелами.

Чудовищно высокие, закутанные в снежный вихрь, омытые расплесканным по облачению из чудного и чуждого стекла лунным светом.

Мгновение — тень. Тень, скользнувшая по корпусу вертолета.

Мгновение — форма. Воин в доспехах цвета песка, обернутый плащом из туманной дымки.

Мгновение — смерть. Едва слышный хлопок, едва доступный глазу всполох.

Кабина, вздувшаяся хлопьями окисленного металла, винт, распущенный на ржавые нити. Облака праха, еще секунды назад имевшие имена.

Боевая машина, лишившись управления, начала заваливаться вбок и вниз, спеша встретиться с посеревшими, истончившимися палками деревьев. Мимо второго вертолета скользнуло вниз, словно бы по незримой паутине, еще три или четыре тени — синхронный залп обратил его в ржавый, рассыпающийся на ходу комок. Стрелковые установки и запрятанные в кабинах пулеметы двух оставшихся машин подали, наконец, голос, заполнив морозный воздух снарядами: скользящие вниз, к земле, фигуры с издевательской ловкостью бежали смертоносного шквала, попросту растворившись в воздухе за доли секунд до контакта. Новое проявление состоялось ударом сердца позже, десятком метров ниже — сразу два гостя спорхнули на чуть отставший от конвоя танк, с неестественным согласием в движениях воздев свои жезлы. Крупнокалиберные пулеметы ближайшего бронетранспортера взревели, полоснув по соседу — оператор их явно был намерен смахнуть наглого врага прочь с корпуса, словно мошкару.

Люльку в очередной раз тряхнуло — да так, что желудок, казалось, подкатился к самой глотке. Засеянное всполохами небо слепило глаза, грохот разрывов начисто лишал слуха. Реальность распадалась на рваные кадры один другого кошмарней, бомбардировала ими сознание с такой скоростью, что оно вот-вот должно было сдаться и лопнуть под напором, обратив хозяина своего в бессловесного, одуревшего от ужаса зверя.