Квантунская рапсодия - 2

— Господин генерал-адъютант — победа! Враг отброшен к реке! Его пушки уже не ведут огонь по Ляояну, и угроза повторения полностью Седана снята! — громко воскликнул Верещагин, желая тем самым сбросить тяжелый груз с его плеч, но этого не произошло. На лице Куропаткина не появилось ожидаемой радости и вопреки всем ожиданиям, оно осталось грустным и усталым.

— Я очень рад, видеть вас живым и здоровым, Василий Васильевич, но боюсь, что одержанная нами победа — пиррова — глухо произнес Куропаткин, стараясь не смотреть в лицо собеседнику.

— Как пиррова!? — удивленно вскричал Верещагин.— Неужели японцы ещё, где-то прорвали нашу оборону?

— Нет, не прорвали, но отражая их атаки, мы полностью лишились резервов и не можем больше оборонять Ляоян. Генерал Штакельберг доносит, что запасы боеприпасов его отряда подходят к концу, а в батальонах меньше половины людского состава. Ещё один день боев и у нас останутся только штыки и неполные роты вместо батальонов — говоря это, Куропаткин скрестил руки на груди и не отрывал обреченного взгляда от карты.

— Да, что вы такое говорите, ваше высокопревосходительство!!? — гневно спросил Верещагин генерала пытаясь силой своего голоса вырвать его из того трагического образа в который он сам себя загнал. — Это японцы исчерпали возможности продолжать наступления! Это они не могут продвинуться ни на шаг, вперед не имея для этого сил и возможности! Это мы сегодня мы остановили Куроки, а завтра сбросим его в реку, если не отступит!

Верещагин говорил полностью уверенный в своих словах, которые вдруг широкой рекой хлынули из его подсознания. Он ничего не знал о потерях и планах врага, он просто говорил, зная, что его слова — истина и точка.

Слова Верещагина на какие-то секунды наш отклик в душе у командующего. Подобно тлеющему костерку его лицо вспыхнуло сполохом надежды, но налетевшие ветры сомнения быстро погасили его.

— Возможно это и так, но возможно, что и нет, — с трудом подбирая слова, произнес Куропаткин.

— Поймите, Василий Васильевич, я не могу рисковать армией, играя в рулетку. Война это точный расчет, а не ... — генерал страдальчески изобразил нечто рукой, что должно было обозначать воздушный или песчаный замок несбыточных надежд. — Одним словом я принял решение оставить Ляоян.

Вид командующего в этот момент было откровенно страдальческим, и в чем-то напоминал библейского Авраама приносящего в жертву бога своего первенца. Было понятно, что решение командующего пожертвовать Ляояном подержал штаб, но Верещагин не мог согласиться с этим.

— Алексей Николаевич! Не превращайте Ляоян в Бородино! Не отдавайте одержанную русским воинством победу в руки врага! Не предавайте пролитую ими кровь во славу государя и Отечества!! Христом Богом прошу вас!! — воскликнул художник, истово осеняя себя крестным знамением, и от его слов и вида наполненного внутренней силой, Куропаткин шарахнулся от него как от огня.

— Не оставляйте Ляоян, Алексей Николаевич!! Подождите день и увидите, что я прав. Не отступайте! На коленях об этом прошу вас! — воскликнул Верещагин, чьи глаза наполнились слезами готовыми брызнуть из глаз в любой момент. Зрелище было незабываемое, и оно полностью сломало генерала, несмотря на то, что его мнение о результате сражения было совершенно противоположным.

— Да, что вы, что вы, Василий Васильевич! — Куропаткин подскочил к художнику и вцепился в его руки, не давая тому возможность опуститься на колени. — Полно, полно. Я верю вам!! Хорошо, так и быть, я повременю с отдачей приказа об отходе. Но только до вечера и не часом больше!

Примерно в это же время в штабе маршала Ояма состоялся его разговор с командующими армий. Как не пытался генерал Куроки доказать главнокомандующему, что японская армия в шаге от победы, Ояма не захотел его слушать.

— Сегодня Куропаткин ударил по тебе в пол силы, а завтра ударит со всей силой и сбросит твоих солдат в реку. За счет сокращения периметра фронта силы у него есть, а вот сил для прорыва обороны русских у нас нет — произнес маршал, взвешивая на незримых весах все плюсы и минусы своей армии.

— Который день мы пытаемся прорвать оборону противника, но добились лишь малых успехов. Их проволока, фугасы и доты нужно пробивать с помощью осадных гаубиц, а наши полевые орудия плохо справляются с этой задачей. Атаки на позиции врага серьезно ослабили наши силы. Благодаря последним резервам мы смогли отразить их контрудар, но я совершено, не уверен, что если завтра нас атакуют ещё раз, мы выдержим их удар — подал голос Оку и маршал качнул головой в знак согласия с его словами.

— Разведчики доносят, что поезд Куропаткина стоит на вокзале готовый в любую минуту покинуть город. Из-за наших обстрелов в Ляояне начались грабежи и беспорядки. Нам нельзя отступать! Русские тоже понесли потери и ослабли. Нужно проявить выдержку и яблоко победы обязательно упадет нам в руки — настаивал Куроки.

— Наши разведчики доносили тоже самое перед тем как мы начали штурм Ляояна, но Куропаткин по-прежнему в городе — не согласился с ним Ояма. — Что касается потерь, то не стоит забывать, что русские имеют возможность постоянно пополнять свои силы, тогда как наши возможности ограничены. Ты обещал, что сегодня к вечеру атакуешь Куропаткина и сделаешь ему Седан. Не так ли? Однако вечер наступил, Седана нет, а русские потеснили твоих солдат.

Логика в словах маршала была железобетонной и Куроки не смог оспорить её. Повинуясь голосу чести, он гордо вскинул голову, намериваясь с достоинством выслушать вердикт Судьбы устами Оямы.

— Я принял решение отступить, ради сохранения армии и возможности дальнейшего наступления на противника. Начало отступления шесть часов утра — вынес свой вердикт маршал, и генералы покорно приняли его решение.

Приказ Оямы был в точности исполнен. Ровно в шесть часов японцы отошли от Ляояна, оставив за собой арьергардные позиции русской обороны. Генеральное сражение призванное решить исход войны на время откладывался.

Глава XV. Поход аргонавтов. Инцидент в Кале.

Важно и уверенно рассекала русская эскадра воды Балтики под флагом адмирала Рожественского. Четыре броненосца и три крейсера во всех морских державах считались признаком силы и мощи державы. Её не стыдно было показать родственникам царя немцам и прочим там датчанам и шведам.

Все было чинно и благопристойно, и эту осанистость не могли испортить ни уголь, присутствие которого было видно на палубах кораблей, ни скверное настроение командующего эскадры — "нашего Зиновия", как называли его матросы и офицеры экипажей.

Сам по себе Зиновий Петрович был грамотным и опытным офицером, получившего "орла на погоны" — звание адмирала, за труды, а не благодаря высоким связям и происхождению. Болгарские моряки всегда вспоминали хорошим словом Рожественского, внесшего свой вклад в создание их военно-морских сил.

Все кто знал адмирала, в один голос называли его храбрым и смелым человеком, но при всех этих замечательных качествах у него был один существенный недостаток. Нет, это не вспыльчивость и желчность, о которой так много и охотно говорили за спиной Рожественского его недоброжелатели. У командующего 2-й эскадрой не было той харизмы, что обладал его альтер эго — адмирал Макаров, в подчинение к которому его отправили, и это обстоятельство сильно угнетало сознание Зиновия Петровича.

К этому можно было смело добавить спешность проявленную Адмиралтейством при отправлении эскадры в поход по требованию Макарова, изначально ставящая адмирала в зависимость от командующего 1-й тихоокеанской эскадрой, а также численность предоставленных в его распоряжение кораблей.

Вместо полноценной эскадры, о которой так много говорили с самого начала войны, Рожественский получил меньше половины того, на что он рассчитывал изначально. И пусть до выхода в море он называл крейсера и броненосцы береговой обороны устаревшим хламом, а отданные в его распоряжения корабли были последней постройкой, неприятный осадок на душе командующего был сильным.

В некоторой мере душевное расстройство было смягчено решением государя императора, пожаловать Рожественскому звание вице-адмирала и те проводы, что были устроены Николаем при проводе эскадры. Тогда, император в мундире капитана 1-го ранга на своей яхте прибыл на флагманский броненосец "Князь Суворов" и почтительно взяв под козырек, пожелал адмиралу счастливого плавания и полного разгрома неприятельского флота.

Сказано это было расценить как намек государя на возможную самостоятельную деятельность вице-адмирала на Дальнем востоке без оглядки на Макарова. По крайней мере, вопрос о слиянии двух эскадр в один единый Тихоокеанский флот так и не был решен до отбытия эскадры из Кронштадта в Либаву. Кроме этого, в этот день Рожественский услышал так много приятного в свой адрес из уст самого высокого начальства, сколько он никогда не слышал за всю свою жизнь. Одним словом свои проводы в поход на войну Зиновий Петрович запомнил основательно и надолго. Сердце командующего было смягчено, но не настолько, чтобы он не изводил своими придирками корабли эскадры.

Доставалось и броненосцу "Ослябя" шедшего под флагом младшего флагмана эскадры контр-адмирала Фелькерзама, и крейсерам контр-адмирала Энквиста державшего свой вымпел на "Светлане". Подобно старому ворчливому унтеру, что день и ночь придирчиво муштрует новобранцев, Рожественский выражал свое неудовольствие почти каждому кораблю и его командиру.

Нельзя было сказать, что его окрики не имели под собой почву и были простым начальственным брюзжанием. С адмиралом Рожественским полностью повторялась история, что случилась с Макаровым после его вступления в командование артурской эскадрой. Получив новые корабли и экипажи, он был вынужден обучать их держать простой строй. Об исполнении кораблями эскадры элементов боевой тактики мечтать и не приходилось.

Не проходило дня, чтобы за завтраком, обедом или чаепитием, адмирал не высказывал членам своего штаба обиду в том, что лучшие флотские кадры достались Макарову, а ему в основном достались необученные или запасники.

— Кого мне дали!? Экипажи, которые с горем напополам держат строй, грозя в любой момент подставить под удар свою корму мателоту или свернуть нос о соседа после очередного маневра! Строй держать не умеют, о маневрах ничего не слышали, а про стрельбы я и не говорю. И с этими моряками мы должны помочь Макарову разгромить японцев!? Да, Макаров должен бежать от таких кораблей, в особенности от этой "портовой проститутки" — так Рожественский называл крейсер "Аврору", который невзлюбил с первого дня похода.

Единственный корабль, что избежал гневных упреков со стороны Зиновия, был броненосец "Александр III". Его экипаж достойно держал марку гвардии, не давая командующему ни малейшего повода упрекнуть его в чем-либо. Строй "Александр" держал уверенно, опасных маневров не допускал, а палуба его всегда блестела, когда бы Рожественский не посещал корабль.

Перед тем как покинуть Балтику, эскадра совершила остановку в Бельтах, готовясь пополнить запасы угля перед броском через Ла-Манш. Очень трепетно относясь к сохранению секретности маршрута эскадры, адмирал даже при общении с членами своего штаба старался вести разговор так, чтобы мало кто знал, куда двинется эскадра дальше.

Одной из причин заставлявшей Зиновия Петровича придерживаться подобной линии поведения было присутствие в его штабе капитана 2-го ранга Кладо. Прибыв в Петербург из штаба наместника, он считался человеком знавшего о японском флоте не понаслышке и потому к его мнению многие прислушивались при подготовке 2-й эскадры.

Из уст этого человека, правда, в основном звучали не дельные советы позволяющие усилить боеспособность эскадры, а злая и острая критика. Разоблачать и указывать на недостатки всегда легче, чем предлагать готовое решение, тем более, когда на бичующую недостатки критику есть спрос со стороны общества. По этой причине господин Кладо не ограничился одними устными выступлениями и подачи должностных записок. Он стал писать аналитические статьи, которые с большой охотой публиковали столичные газеты и журналы.

В них каждой сестре доставалось по серьгам. Кладо критиковал корабли Балтийского флота, по мнению моряка морально устаревших и нуждавшихся если не в отправку на слом, то в скорейшей модернизации как броненосный крейсер "Александр II". Доставалось в его статьях черноморцам, страдавшим той же болезнью, что и их балтийские братья и вдобавок не имевшие возможности самостоятельно пройти Босфор.

Не избежали критики Кладо и владивостокские крейсера, излишне робко воевавшие с японцами. По мнению критика, они должны были с самого начала устраивать набеги на японские и корейские порты, а также минировать к ним подступы.

Единственный кто избежал гневного окрика морского аналитика, был сам адмирал Макаров, но можно было не сомневаться, что он последует рано или поздно. По мнению Кладо каждый человек имел свою обратную сторону, и Степан Осипович не был исключением.

Увлекшись разоблачением тайных пороков флотских дел, Кладо довольно болезненно задел Адмиралтейство в лице Авелана и все указывало на то, скоро объектом его критики станет великий князь Алексей Александрович, курировавший дела флота. По этой причине Авелан, несмотря на яростные протесты Зиновия Петровича, назначил критика в его штаб, на должность начальника оперативного отдела. Стоит ли говорить, что присутствие Кладо на "Суворове" отнюдь не способствовало деловой атмосфере в штабе эскадры и повышало настроение у адмирала.

Редко случается, когда хорошее лепится к хорошему, а вот, что плохое притягивает плохое скажет почти каждый человек и обязательно приведет наглядный пример этого. Стоянка в Бельтах принесла Рожественскому новые хлопоты и раздражение, и всему виной стал российский посол в Дании.

Неизвестно из каких источников он узнал, что существует угроза нападения на корабли эскадры японских миноносцев или торпедных катеров при прохождении ими датских проливов или Английского канала.

Сказать, что сообщение посла сильно напугало адмирала и лишило его сна и покоя, значило грешить против истины. Зиновий Петрович хорошо знал географию и предположить, что японцы смогли перебросить в Европу с Дальнего Востока свои миноносные корабли мог человек далекий от военно-морского дела. Гораздо проще было предположить, что японцы могут взять в аренду у одной из граничащих с морем стран торпедные катера и совершить нападение на русские корабли. А учитывая сложные отношения России с "вечно гадящей англичанкой" эти подозрения падали на благодатную почву.

Обрушив на голову командующего эскадры столь важную информацию, российский посол поспешил заверить его, что согласно достоверным сведения его тайной агентуры неизвестные корабли и катера в районе Зунда замечены не были.

Адмиралу очень хотелось посмотреть в глаза послу и поговорить с агентурой снабжавшей его столь ценной информацией, но такая возможность была полностью исключена. К огромному огорчению офицеров штаба и эскадры на чьи головы, он вылил свое плохое настроение, и оно распространилось далее согласно закону соединяющихся сосудов.