Я тебе верю!

-Что ты имеешь в виду конкретно?

-Да все, что угодно. Хотя бы то, что Россия — исконно православная земля. Никогда она не была православной вообще. Это ложь. Когда князь Владимир крестил Русь, еще не было православия как такового, раскол произошел позже, в одиннадцатом веке. Да и как крестил? Поразила его Византия, вернулся, силой загнал народ в Днепр — кто утонул, кто окрестился. Княгиня Ольга еще до него пыталась окрестить — много ей дали? А вот она-то, как раз, по-настоящему приняла христианство, уверовала. Так нет же — нельзя нарушать традиции. Та же песня, что и сейчас. А традиции-то были языческими. Такими и остались.

Толик выпалил все это на одном дыхании. Его буквально обуял непонятно откуда взявшийся бунтарский дух.

-Я вижу, ты интересовался этим вопросом, но твои знания отрывочны и поверхностны. Хотя, рациональное зерно, в том, что ты говоришь, есть. Еще Лесков когда-то заметил, что Русь была крещена, но не была просвещена. Однако, на самом деле, все это не так просто, как ты считаешь...

Священник говорил таким тоном, как будто пытался помочь школьнику решить трудную задачу, а его обращение с первого слова на 'ты' почему-то звучало совсем не обидно, как бывало в других случаях из жизни Толика, а естественно и душевно.

-... Ответь мне, лучше, на другой вопрос. Точнее, на свой же собственный — зачем тебе это?

Толик растерялся.

-Что — зачем?

-Зачем ты начал интересоваться тем, что тебе представляется совсем не нужным? Что тебя побудило?

-Побудило желание разобраться, что это такое на самом деле.

-Что именно?

-Религия ваша. Ваши порядки, правила, запреты, прорицания, страшилки.

-И разобрался?

-Я разобрался в одном — вся ваша церковь и все, что вы делаете, ничего общего не имеет с Христом и Его всепобеждающей любовью к людям.

-Выходит, ты и Евангелием поинтересовался? — улыбнулся одними глазами священник, — И где ты там прочел, чтобы Христос был так категоричен в суждениях? Он притчами наставлял, а Сам делил стол с грешниками...

-Вот именно, а ваши церковники Его распяли. И я уверен, приди Он сейчас, с Ним сделают то же самое и те же самые, хотя прошло уже две тысячи лет.

Священник глубоко вздохнул и на какое-то время задумался. Гена сидел молча, но внимательно слушал, переводя взгляд со священника на Толика и обратно.

-Ты знаешь, мне думается, что ты не с того начал разбираться,— вновь заговорил священник, — Религия без веры — это фанатизм, а чтобы придти к вере, начинать надо не с этого, а с самого себя. Один ученый, я не помню — то ли Паскаль, то ли Пастер, сказал однажды одну очень простую и в то же время очень верную фразу: Я чувствую, что Бог есть. И я не чувствую, что Его нет. А стало быть, Он есть. Лучше не скажешь. Бога надо чувствовать, а эту способность надо обрести, если хочешь — выстрадать. Радиоволн мы тоже не можем увидеть или потрогать, но они есть. А попробуй сказать мне об этом, если я этого не знаю. Я не поверю тебе. Я пальцем себя ткну и мне больно, а здесь что-то такое проходит через меня насквозь, а я не чувствую? Но стоит включить приемник — и мы убедимся, что это так. То же самое касается и присутствия Божьего. Такой же 'приемник' есть у каждого человека. Только у одного он работает, у другого выключен, а у третьего безнадежно сломан. Бога надо открыть в себе, в своем сердце. И если сумеешь, то это будет уже навсегда.

-Да я верю в Бога, — неожиданно сам для себя сказал Толик, но тут же добавил, — Я не верю в вашу церковь. Я знаю многих, кто в нее верит, но это не помогло им стать лучше...

-Вот именно — стать лучше, — подхватил священник, — Пусть тебе для начала поможет в этом то, что ты иногда ощущаешь в себе. Что приходит само собой, от твоей природы, но ты, может быть, подавляешь это, предпочитая оставаться другим — обыкновенным, нормальным, как тебе кажется, исходя из своих привычных установок. А может быть, подавлять-то следует как раз совсем другое? То, что мешает тебе быть самим собой? Может, в какой-то конкретной ситуации, это не так легко, но потом, зато, наступит облегчение. В этом и состоит спасение.

Толик впервые пристально посмотрел в глаза священнику. Ему показалось, что тот каким-то образом узнал о том сокровенном чувстве, которое приходит к нему всегда в самый неподходящий момент...

И тут Толика опьянила дерзкая мысль. Настолько дерзкая, что он никогда раньше не мог даже помыслить, что способен на это.

-А почему ваша церковь отказывает в спасении гомосексуалам? — спросил он, глядя прямо в глаза священнику.

-Она не отказывает, — серьезно ответил тот, и выражение лица его при этом не изменилось, разве — взгляд стал более пристальным, — Отдельные выпады со стороны иерархов случались, но официальных заявлений по этому поводу православная церковь никогда не делала. На исповеди я обязан выслушать любого.

-На исповеди! Это, если я приду и скажу — грешен я, батюшка. Я гей, выпишите мне ордер в преисподнюю.

-На исповедь идут как раз за отпущением греха, если, конечно, этому сопутствует искреннее покаяние и желание от него избавиться. В противном случае, не стоит и приходить.

-Но вы же однозначно считаете это грехом.

-Почему только это? Если сексуальная распущенность свойственна мужчине, это в любом случае грех, вне зависимости от того, гомосексуал он или нет. То же касается и женщины.

-Распущенность! Именно распущенность, но не чувство. Не надо мне сейчас цитировать Евангелие, я все эти места читал. Но вы же не допускаете даже мысли о том, что такие отношения могут быть не распущенностью! Что два человека одного пола могут действительно любить друг друга и быть готовыми пожертвовать друг для друга всем. Ведь даже наука с этим согласилась — это теперь не считается болезнью, как раньше, но вы и с этим не хотите считаться. Я сам видел в Ютубе ролик, где один из ваших продвинутых протоиереев злорадствует по поводу смерти выдающегося ученого с мировым именем, награжденного Золотой медалью Всемирной сексологической ассоциации и орденом 'За заслуги перед Отечеством'. А ваш священник юродствует, глумится над его смертью и призывает всех забыть его имя. Это что, по-христиански?

-Ну, этот вопрос тебе следует задать этому священнику, а не мне.

-А я хочу задать вам — что вы сделаете, если к вам придет такой человек? Что вы ему посоветуете?

-То же самое, что и любому другому — покаяться и проявлять сдержанность в сексуальных отношениях.

-Ага! Записаться в монахи.

-Это был бы идеальный вариант для такого человека, — сказал священник, глядя в глаза Толику уже другим, строгим и серьезным взглядом, — но это не каждому под силу, а рубить сук не по себе, да еще следуя своей, а не Божьей воле...

-Так как же ему быть-то? Отрубить и забыть? Это тоже не каждому под силу, — перебил Толик.

Он уже не мог сдержать себя. Его решимость получить все-таки вразумительный ответ, подчиняла себе все его существо. Он даже забыл, где он, что его могут услышать случайно оказавшиеся рядом люди — его голос звучал уверенно и громко. Гена глядел на все происходящее широко открытыми глазами, будучи явно растерян, если не ошеломлен.

-Но и благословить его губить в плотских вожделениях то, что ему дано для счастья, я не могу! — кажется, впервые за все время священнику изменила выдержка.

-Так для счастья же... — наоборот, понизил тон Толик, — А лишать его такого счастья с таким же, как он сам? Не распущенности, а именно счастья с одним человеком — можете?

Священник помолчал и заговорил опять спокойно:

-Хорошо. А что ты мне предлагаешь? — он сделал ударение на слове 'ты', — Обвенчать такую пару? Я клирик Русской православной церкви, и должен соблюдать...

-Вот! — опять перебил Толик, — Вот мы и добрались до сути. Опять церковь, опять правила, опять догмы.

-Да, правила! Принимая на себя сан, я обязан соблюдать правила той церкви, что меня рукоположила. Иначе — это раскол.

-Но что-то же вас заставило когда-то его принять? Неужели — одно желание соблюдать правила?

-Я могу пользоваться только теми средствами, что находятся в моем личном распоряжении.

-И как вы ими воспользуетесь? Не клирик РПЦ, а вы? Человек, которого призвал на служение Господь?

Священник сделал паузу и твердо произнес:

-Если двое таких людей придут ко мне и скажут, что они не могут жить иначе, и попросят благословения на совместную жизнь... Если я буду уверен, что они действительно стремятся не просто сожительствовать, а хотят жить друг для друга... Возможно, я возьму на свою душу грех и скажу, что им так будет лучше.

-Так благословите. Перед вами такая пара, — так же твердо и серьезно произнес Толик, — Мы оба крещеные.

Веки священника слегка вздрогнули. Он долгим внимательным взглядом посмотрел в глаза Гене, потом Толику, и опустив голову, глухо произнес:

-Для этого я должен хотя бы сначала вас исповедовать.

-Понятно, — удовлетворенно сказал Толик, поднимаясь из-за стола, — Что и требовалось доказать. Суть веры — правила, ритуал, порядок, регламент. Это только Христос поступал, исходя не из правил, а из сострадания. Он просто ходил, всех любил и всем верил. Пошли, Геннастый...

Толик направился к выходу на перрон.

-До свидания, — как-то подавленно сказал Гена священнику и пошел следом.

Выйдя на перрон, они закурили и остановились у парапета платформы.

-Ну, ты даешь, — удивленно проговорил Гена, — Я слушал, и не мог поверить, что это ты.

-Во что именно?

-Ну... Что ты можешь так разговаривать, и вообще, что ты верующий.

-А какое это имеет значение? Это же не мешает мне любить тебя...

Эта фраза, слетевшая с языка сама собой, заставила Толика внутренне содрогнуться. До него вдруг впервые со всей очевидностью дошел смысл, который несли в себе эти вечные, как мир, слова, всколыхнув в душе разом все чувства, которые он испытывал к стоящему сейчас перед ним человеку.

'Неужели..., — пронеслось у него где-то в сознании, — Неужели это оно?'

Гена вздрогнул и пристально посмотрел в глаза Толика. Так пронзительно он еще не смотрел никогда.

-Ты... меня любишь?

И от того, как он это спросил, по телу Толика пробежали мурашки.

-Люблю, — нежно прошептал он.

Гена молчал и продолжал смотреть на Толика.

-Я люблю тебя, — произнес он, наконец, слегка дрожащим голосом, и тут же твердо, почти сурово, повторил, — Я тебя люблю.

8.

По главному пути с грохотом промчался поезд, прозвучало объявление о прибывающей электричке, продолжал жить своей жизнью ночной вокзал, а они все стояли на пустынном полутемном перроне. Давно были докурены сигареты, а они продолжали стоять, не ощущая ночной прохлады и вообще не видя ничего и никого вокруг, кроме друг друга. После того, как оказались сами собой произнесенными вслух эти слова, что-то встрепенулось у них внутри, и к этому надо было привыкнуть. Можно долго идти к чему-то, проникаясь этим постепенно, но все равно бывает момент, когда осознаешь это разом, со всей полнотой, как свершившийся факт.

Они обнялись и крепко поцеловались. Их толкнула друг к другу какая-то неведомая сила, заставив на миг забыть обо всем. Им даже не пришло в голову в тот момент оглянуться по сторонам.

Едва они разжали объятья, как на плечо стоящего спиной к перрону Толика опустилась чья-то тяжелая рука.

Толик вздрогнул, обернулся и остолбенел. Перед ними стоял священник.

-Имя? — коротко спросил он.

-Ан... Анатолий. А он Геннадий.

Священник сложил пальцы и неспешным жестом благословил его, положив в конце раскрытую ладонь на голову, слегка, но ощутимо прижав ее при этом. Потом он то же самое сделал с Геной.

Ни слова не говоря больше, священник повернулся и пошел в конец перрона.

-Как ваше имя, батюшка? — спросил ему в спину Толик.

-Отец Михаил, — донесся до его слуха голос удаляющегося священника.

Они стояли, не сходя с места и смотря ему вслед, пока фигура отца Михаила не растаяла в темноте перрона.

Гремели по рельсам ночные поезда, слышались объявления из репродуктора, ходили по залам вокзала какие-то люди. Ребята сидели на деревянном диване в зале ожидания, привалившись друг к другу, и мирно дремали. Рядом лежал рюкзак, ставший им верным спутником в этом неожиданном путешествии, заставившем столько пережить и так же неожиданно изменившим их жизнь. После того, что произошло на перроне, Толик ясно понял это, а точнее — просто принял, как момент, ставший завершением одного этапа его жизни и началом другого.

Толик чувствовал, как звуки ночного вокзала убаюкивают его не хуже той тишины. А может, дело было совсем не в этом, а в них самих? Им было хорошо. Им было просто хорошо сидеть и ощущать тепло друг друга. Это тепло было сейчас для обоих самым желанным, что хотелось ощущать.

Когда за окнами вокзала забрезжил осенний рассвет, они поднялись, умылись в туалете и вышли на привокзальную площадь покурить, окинув взглядом пейзаж спящего еще городка. Потом вернулись в буфет. Толик разменял последнюю тысячу, и они уселись за тот же самый столик, за которым сидели ночью.

-Где-то сейчас наш отец Михаил? — проговорил Гена.

-К службе готовится, наверное, — улыбнулся Толик.

-А может, уже служит. В деревнях службы рано начинаются.

-А ты бывал?

-Откуда? Когда я там жил, в церкви колхозный склад был. Крестили-то меня в Торжке. Бабка возила, говорят. Просто, в деревне все рано начинается — там встают рано.

Толик представил, как по ночной дороге идет отец Михаил. Семь километров, один одинешенек, с одной единственной целью — чтобы те самые несколько старух, доживающих свой век в глуши, могли придти помолиться Богу. Могли услышать его мягкий голос, рассказать о сокровенном и получить утешение. Толик понял, что к нему опять приходит то самое чувство, но он больше не гнал его от себя, а момент его появления не показался ему неподходящим.

-Сходим в храм, как в Москву вернемся? — спросил Толик.

-Сходим, — согласился Гена, но тут же добавил, — Лишь бы в такой не угодить, как у дяди Вити с Тимофеем.

-Чтоб такое услышать, туда ходить не надо, — жестко усмехнулся Толик, — Дураков везде хватает. Если уж идти, так постараться понять то, что есть только там и не ими привнесено. Должно же что-то, все-таки, наверное, быть, раз столько людей на земле туда ходит? А вообще — мне начинает казаться, что у них там все так же, как и везде.

-Как — как везде? — не понял Гена.

-А так. Есть твоя сестра, есть Роза Анатольевна, а есть Саня, Тимофей и дебилы машинюги. Так, наверное, и там. Есть тот бешеный поп, что из рясы выпрыгивал в том ролике, что я говорил, а есть отец Михаил. Разберемся...

Кассирша не обманула. Уже в начале девятого послышалось объявление о прибытии их поезда.

'... Стоянка поезда пятьдесят четыре минуты', — возвестило радио.

-Фигасе, — улыбнулся Гена.

-Так Сапсан же пропускаем, — напомнил Толик, — Пускай себе летит...

Они вышли на перрон и увидели медленно ползущий на боковой путь состав. Ребята нашли свой вагон, поднялись в него и попали в душную спертую атмосферу, насыщенную исторжениями немытых тел. Они прошли по проходу не проснувшегося еще вагона, почти возле каждой полки которого гамма ароматов пополнялась запахом потных носков, и увидев два свободных боковых места у туалета, сели друг напротив друга, положив локти на откидной столик. Толик вытащил из кармана свою старенькую Nokia. Последний раз он заряжал ее еще у Нины, но одна, самая нижняя полоска индикатора еще светилась.