Ответа нет. Что-то с ним было не то. Где-то он был не там. Как и сейчас. Где он сейчас? Разве в яме? Нет, всё ещё замахивается на мамонта, всё ещё готовится поразить прямо в сердце. И при этом руками разгребает кишки. При этом слушает жужжанье мух. При этом нюхает смерть. Много муторной смерти. Завалы. Ради чего?
Вопрос повторяется. Так он уже спрашивал. Но у кого? Спросить вслух у Барсука не решится. Разве тот поймёт? Может быть, и поймёт, ведь и Барсук тоже пытался остановить того мамонта. Сначала Барсук, потом Сосновый Корень. Не остановили. Ни тот, ни другой.
Он отрубил ногу, обвязал верёвкой, бросил конец наверх Корсаку. Пускай тянут. Их много там. Нога будто взлетела. Надо скорее рубить другую. И меньше думать. Сейчас скинут верёвку назад. Быстро работают там наверху, ловко и споро. Сосновый Корень срезал мешающее мясо, теперь пытается перерубить кость на другой ноге. Быстро рубит, вроде как хорошо, но это руки его сами работают, а думы Соснового Корня совсем в другом месте. Не унимаются. Как мухи жужжат. "Что скажет теперь его жена? Что подумает? Как же так он упустил мамонта... Плохой охотник. Разве прокормит много детей? Разве осилит?"
Нога отрублена, привязана. А думы всё те же у Соснового Корня: как он так опозорился? Упустил мамонта... Хотя не только он один такой. Мамонтов ведь было меньше, чем охотников. На каждого мамонта по четыре-пять охотников. Больше наверняка, если считать и всех первогодок, метавших сверху камни. Конечно, каждый не мог убить. Не хватило мамонтов каждому. Вот и Корсак не убил, и Барсук и ... Верёвку сбросили. Ещё одна нога отрублена, пока Сосновый Корень думал, руки сами отрубили, теперь он обвязывает, кричит, чтоб тянули. Тянут. Сейчас новую потребуют. Отрубит им новую, это же быстро, это же не охота. Здесь только мухи мешают. А на охоте... Слабые у него копья... Руки слабые... глаз... плохой он всё же охотник... Плохой.
Все ноги отрублены, хобот отрезан, вдвоём с Барсуком голову отделили, теперь надо под туловище верёвки продеть, чтобы всё оставшееся разом вытянули. Можно продеть, продевают. Сосновый Корень с одной стороны, Барсук с другой, продели, узлом завязали — пусть тянут.
Кричат наверху, подмогу зовут. Как муравьи сейчас вцепятся, и гора шерстистого мяса поднимется вверх. Чтобы освободить для Соснового Корня другую тушу. Её он тоже разделает, быстро разделает, но сначала надо с прежней помочь, подтолкнуть снизу, а то что-то не ладится там у них. Мало людей, наверное.
Сосновый Корень хватается за тушу, ждёт сверху команды. Вот они крикнули: "Разом!", — за свои верёвки потянули, и он тоже подталкивает, аж закряхтел от натуги. Подалась туша, поползла вверх, ещё, ещё. Сосновый Корень снизу толкает, увлёкся, даже забыл о своих думах. Только вот мельком заметил, что Барсук не толкает, а в сомнении покачивает головой. Только подумал об этом — и вдруг сразу треск. Быстро успел отскочить Сосновый Корень, не растерялся. Верёвка лопнула, туша шмякнулась назад. Теперь новую верёвку надо продевать. Сейчас принесут.
Барсук с другой стороны туши тоже не пострадал. Хмурый стоит:
— Вот тебе и верёвка из мамонтовых сухожилий, — недоволен Барсук, — мамонт мамонта не может выдержать. Не хочет своего держать.
— Верёвки не те, — поддакивает Сосновый Корень. — Крепче нужны, — хотя какие могут быть ещё крепче? Просто так он сказал, не думая.
— Да, — вздыхает Барсук. — Вот раньше, сказывают, были верёвки. Их долгими зимами сплетали из паутины... Это были верёвки! Всё наше стадо одна верёвка удержала бы... Сейчас ни у кого уже не хватит усердия, чтоб такую верёвку сплести. Паутины даже не наберут достаточно. Даже и не попытаются. А раньше, сказывают, даже сети сплетали из таких верёвок. Мамонта запросто можно было поймать такой сетью.
Барсук намного старше Соснового Корня, виски уже давно тронуты сединой, много больше Барсук повидал и знает побольше. Сосновый Корень никогда не слыхал про верёвки из паутины, но раз Барсук говорит, не станет же тот врать. Сосновый Корень удивлён такой верёвке, особенно сети, но как это, собирать паутину... Сколько же надо собрать?.. Всё лето на карачках ползать? И то не наберёшь... Нет. Его интересует другое оружие:
— Зато копья раньше похуже были. Наконечники не такие острые делали, грубые. Потом лучше стали делать. Когда-нибудь ещё лучше сделаем. Крепче, острее.
Барсук внимательно смотрит Сосновому Корню в глаза. Сосновый Корень смущается. Как будто бы догадывается, о чём может подумать Барсук. Копья, мол, ему помешали. Наконечники не такие. А вот Режущему Бивню не помешали. Пронзил-таки мамонта, всё брюхо просадил стоячему, а не лежачему. И другие тоже управились. Им ничего не помешало. А ему?
Стыдно Сосновому Корню, опять ему стыдно. Отвернулся от Барсука, тушу разглядывает. Хотя его никто не стыдит. Никто никого не стыдит. Барсук такой же. Не принято даже об этом упоминать, а попрекать и вовсе зазорно, но Сосновый Корень сам себя попрекает. Потому что узнает жена, узнает Игривая Оленуха, как он охотился, сколько мамонтов поразил, и хоть не скажет ни слова, но ведь обидно подумает. Наверняка подумает. Стыдно Сосновому Корню.
Сбросили новую верёвку. Барсук уже продел со своей стороны, а Сосновый Корень зазевался, задумался. Окрикнул Барсук, тогда спохватился. Подхватил верёвку, вытянул. Пускай опять сверху тащат.
Тянут. Сосновый Корень подталкивает. Обеими руками вцепился, изо всех сил толкает. Если ещё верёвка порвётся, придавит тогда Соснового Корня, слишком уж он увлёкся, почти целиком под тушу подлез, словно на плечи себе взвалить захотел. Но выдерживают обе верёвки, и новая, и старая. Исчезла туша за краем ямы, только песок вослед осыпался. За новую надо браться.
Опять Сосновый Корень отрубает ногу, потом другую, потом ещё. И опять будто не он это делает, будто кто-то другой работает за него. Кто-то чужой распоряжается его руками, кто-то чужой кричит: "Тяните!" Кто-то чужой поддакивает Барсуку, когда тот говорит. А самому Сосновому Корню слышится смех. Жена его громко смеётся, Игривая Оленуха, такая красивая, такая хорошая, самая лучшая — она где-то смеётся. Смеётся над ним. А он в яме. Он режет, рубит, обвязывает, толкает. И всё равно слышит смех. Не смолкает тот смех. Не смолкает!
Прямо над ямой кружит стервятник. Совсем низко кружит. Сосновый Корень даже отчётливо видит блеск его глаз. Глаза стервятника блестят от обилия мяса, от такой прорвы, но Сосновому Корню мнится другое. И этот тоже смеётся над ним! И этот тоже сверху всё видел. Как же так получилось? Вчера ещё было всё по-другому. Вчера ещё он был лучшим разведчиком, самым лучшим, обнаружившим мамонтов, вчера ещё он мог рассказывать — а сегодня?.. Что он расскажет сегодня? Что?.. Сломал копьё о лежачую. Промахнулся. И кто теперь вспомнит про удачливого разведчика? Сегодня будут говорить совсем о других. О тех, у кого копья не улетают впустую. И не ломаются наконечники. О них станут теперь говорить. Не о нём.
Плохо Сосновому Корню. Болит голова. Муторно на душе. Тошнит его от обилия мяса, от запёкшейся крови, от вездесущих мамонтовых кишок, от жужжания мух — ото всего. Надо вылезти ему из ямы. Пускай Барсук один теперь рубит. Кто-нибудь спустится другой. Будто пива хмельного напился Сосновый Корень, даже шатается.
Вылез, отошёл от ямы. Отдышаться пытается. Полную грудь набрал свежего воздуха. Только и тут кровью пахнет. Всюду.
Старейшина Бурый Лис заметил, подошёл сзади к Сосновому Корню и положил на плечо руку:
— Устал, должно быть, Сосновый Корень. Пускай отдохнёт. Хорошо в яме действовал.
У Бурого Лиса язык не раздвоен, все это знают. Бурый Лис хочет, чтобы Сосновый Корень отдохнул. А Сосновому Корню ещё больше стыдно. Повернулся назад, пошёл к яме обратно. Спрыгнет и станет дальше рубить. До конца. Пока всё не закончат. Верхнее мясо ведь только сняли. Нижнее надо ещё с колов стаскивать. По колено в кишках. По пояс.
* * *
Режущий Бивень хорошо себя чувствует. Словно и не было никакой раны, словно все его зубы на месте. Разве главное это зубы? Жена его для него главное, она сейчас с ним рядом, и он не может на неё налюбоваться. Будто соскучился. Будто так долго не видел.
Чёрная Ива, действительно, прекрасна. Высока ростом, стройна, умелая и прыткая, сильная, свежая — лучшую женщину разве можно сыскать охотнику? Нельзя. Негде. У неё гладкая любвеобильная кожа, её руки нежны как ветки берёзы, тело как мечтательная грусть речной ивы, свесившейся над водой — но главное... главное то, что всё это любвеобилие, вся эта мечтательность, всё... принадлежит ему. Режущему Бивню. И он сразу запутается в словах, если захочет о ней рассказать, хотя бы приблизительно. Просто Чёрная Ива прекрасна. Воистину. Не зря он вырезал из бивня её фигурку, очень умело вырезал. Он должен был вырезать толстую и старую Мать-Землю, а вырезал молодую прекрасную Чёрную Иву. Он вложил туда всё своё мастерство и даже кое-что большее. Даже длинные изысканные ресницы получились как настоящие, даже короткие торопливые ногти — всё было там, в этой фигурке. Для него. Фигурка так походила на Чёрную Иву, что та захлопала в ладоши от восторга, когда увидела... Но она не должна была видеть... Он должен был вырезать толстую старую Мать, как делали раньше, как делали предки, как делали все. Но у них ведь не было Чёрной Ивы. А у него есть. И он вырезал её. Само собой так получилось. Прекрасная была фигурка. Он очень тонко перенёс любимые черты на податливый бивень, он долго просил этот бивень поддаться и вместить красоту,.. но Чёрная Ива напрасно хлопала в ладоши от восторга. Когда фигурку увидел шаман, тот похвалил резчика за мастерство, а потом обозвал глупцом. Еохор сказал, что раз Чёрной Иве так понравилась фигурка, её душа может нечаянно переселиться туда, и тогда глупый резчик останется с резной Чёрной Ивой из бивня. А ещё он якобы обидел предков и даже Великую Мать. Землю обидел. Всех он обидел... Все просто завидуют его Чёрной Иве, и шаман приказал уничтожить фигурку немедленно и принести искупление, а он... Он сделал по-своему. И не повинился. И не повинится. Никогда не повинится. Потому что он прав. Просто шаман уже стар. Просто ничего не понимает. У того есть только Большая Бобриха. Но нет Чёрной Ивы. Нет и никогда не было. Потому шаману его не понять. Да и не нуждается Режущий Бивень в их понимании. В Чёрной Иве нуждается. Только в ней. А они, остальные, что ему до них, когда рядом с ним она.
Режущий Бивень вырезал и затем вытащил огромное мощное сердце мамонта. Два таких сердца по тяжести будут как Чёрная Ива. Ну, может, чуточку легче. Но только самую чуточку. Она ведь как пёрышко. Он поднимет одной рукой.
Она нарезает большие куски мяса на длинные узкие полоски и раскладывает на шкуре. Он порезал сердце и нарубает для неё большие куски, но временами останавливается и исподтишка поглядывает на увлечённую работой жену. Её колышущиеся смуглые груди с нежными сосками опять не дают ему покоя, он взял бы её прямо сейчас, забыл бы обо всём и взял бы, ведь она — сама молодость и сама красота. Она словно сила весенней земли, ждущей дождя. Перед ней не устоять. Нет...
Рядом с ними работает Львиный Хвост со своей женой. У этих дела тоже ладятся, как у всех. Проворно работает Львиный Хвост. Явно хочет обогнать Режущего Бивня. Постоянно поглядывает в их сторону. Разрубит побольше кусок и подглядывает: а сколько разрубил Режущий Бивень, а сколько разрезала Чёрная Ива? Режущего Бивня такое внимание не злит. Он только улыбается. Копьё Львиного Хвоста спасло ему жизнь. Если б не тот, если бы не успел... Но так все поступают охотники. Сделал как должно. Режущий Бивень тоже бы так поступил, не задумываясь. И даже говорить об этом не полагается. Ничего нет особенного в таком деле. Охотник стоит за охотника, как брат за брата. Они и есть все братья. По-другому нельзя.
Но забыл уже Режущий Бивень про Львиного Хвоста. Опять за женою подглядывает. Опять женою любуется. Рубит мясо, режет — и любуется. Какая она... невыразимая! И она с ним. Его жена! Но вдруг закричала сверху ворона, о чём-то своём закричала, о мясе, наверное, но Режущий Бивень как испугался. Как будто ему закричала. Всё же шамана ослушался. Всё же фигурку не сжёг. Не может беды какой приключиться? "Не может", — успокаивает себя Режущий Бивень. Жену свою он вырезал из бивня мамонта, его это дело, шамана вообще не касается. Не Большую Бобриху же вырезал, — Режущий Бивень даже морщится, вспомнив толстую и сварливую жену шамана, старуху противную. Даже остановился Режущий Бивень, работу вдруг прекратил, перестал резать. Но Чёрная Ива удивлённо на него взглянула, улыбнулась — и всё мигом исчезло. Нет никакой Большой Бобрихи. Чёрная Ива одна только женщина, других вообще нет, для Режущего Бивня — нет, не существует. И совсем не о чем беспокоиться, когда она рядом с ним. Что может быть тут неправильного? Что может быть дурного? Наказали уже Режущего Бивня за всё. Вот, мамонт зуб выбил, два зуба. Так может, это и была месть за фигурку из мамонтова бивня, того же зуба? Тогда теперь он в расчёте с духами. В полном расчёте. Два зуба отдал им, за себя и за жену. Режущий Бивень опять улыбается. Режет мясо и улыбается. Какая всё-таки ерунда, эти его опасения. Духи ведь обитают далеко, где-то там, на небе и под землёй. И так уж ли много дела им до людей? До какой-то спрятанной фигурки, спрятанной, а не сожжённой? Вот самому Режущему Бивню разве так много дела до духов? Разве следит за ними неусыпно, и днём, и ночью разве глаз не смыкает? Почему же им тогда должно быть до него дело, до него и до его жены?.. Почему? Неужто они там все одинокие? Неужто других дел у них нет, кроме зависти к людям?
Серые галки сидят на широких ветвях одинокого тополя. Сидят парами. И одна птица вдруг спорхнула вниз, когда Чёрная Ива на миг отвернулась, бесстрашно склюнула упавший мясной огрызок прямо у неё под ногами. И тут же обратно взлетела на ветку. С добычей.
Чёрная Ива заметила и всплеснула руками: "Ах ты седовласый воришка! Ну ладно уж, ешь".
Но воришка украл не для себя. Для неё, для подруги. И та уже кланяется подобострастно и плаксиво щебечет, словно галчонок. И он, как галчонку, пихает ей лакомство в клюв, проталкивает прямо в глотку. Подруга сглотнула и аж засветилась от удовольстґвия к зависти остальных. А воришка подбоченился горделиво, взъерошил голову, прикрыл томно глаза и уже подставляет подруге серую шейку: "Почисть-ка теперь мои пёрышки! Отрабатывай!"
Отрабатывает. И Чёрная Ива нет-нет да и глянет туда — и опять улыбается, молвит: "Хитрец". А Режущий Бивень исподтишка наблюдает за нею, и когда она произносит: "Хитрец", — он всегда отворачивается, словно не слышит.
У Режущего Бивня помимо зубов ушиблено бедро и плечо. Но кости целы. Жена вместе со знахаркой Болотной Выдрой наложили ему повязки из размягчённой коры с нужными листьями, покуда он путешествовал во тьме, быстро всё заживёт. Повязки ему не мешают. Если б мог бы он сейчас уединиться со своей Чёрной Ивой, зажило бы ещё быстрее и безо всяких повязок, это уж точно. Но он вынужден здоровой рукой разрубать тушу. Рубить левой не так привычно, но хороший охотник всё может, а он ведь хороший охотник, он сегодня это ещё раз всем доказал, и жена, несомненно, сейчас им гордится.
