Собственность государства - роман завершен

* * *

На следующее утро появился дежурный и вызвал меня в один из кабинетов, хотя такое было впервые: обычно, если приходило руководство, меня вызывали в брифинг-зал.

Там меня уже ждали граф и еще два незнакомых мне человека, причем граф сидел, что характерно, не в центре.

Он предложил мне сесть и представил двух других.

— Это — уполномоченный СБ империи Сенкевич, — сказал Керриган, — а это — герр Дистль, он представляет комитет рейховских репортеров, аккредитованных в Аркадии... У них есть вопросы касательно вчерашнего инцидента... с Шоннагелем.

— Касательно убийства Шоннагеля, — язвительно поправил его Дистль.

— Задавайте, — спокойно сказал я.

— О! Обратите внимание, что Терновский не возразил против формулировки "убийство"! — сразу же сказал рейховец.

— Обратите внимание, герр Дистль, что меня мало волнуют ваши формулировки, — парировал я.

— Ну мы посмотрим, — зловеще пообещал он.

Сенкевич вздохнул.

— В общем, так вышло, что по нашему недосмотру камера Шоннагеля попала к его коллегам из Рейха без нашего предварительного ознакомления, — сказал он, — и на основании записи этой камеры рейховская пресса утверждает, что кто-то толкнул Шоннагеля под падающую плиту. Часть ваших нашлемных камер вышла из строя из-за стеклянных осколков, включая и вашу, Терновский, потому мы не знаем, так ли это, все работавшие камеры в этот момент были направлены на умирающего одержимого...

— Проще говоря, герр Сенкевич, — перебил его Дистль, — вы только что признали, что Шоннагель был убит.

— С чего вы это взяли?! — воскликнул уполномоченный, — я такого не говорил!

— Вы ничего не сказали про камеры наблюдения картинной галереи, — ответил германец, — и это практически признание. Эти камеры не пострадали, и если бы все было не так — вы сразу же предъявили бы нам запись. Но вы делаете вид, что у вас нет этих записей, а между тем в самой галерее нам сказали, что все записи изъяты вами. Вывод — на них запечатлено убийство.

Граф во время этой перепалки делал вид, что его интересуют воробьи за окном.

— Простите, господин Сенкевич, а почему тут вообще присутствует иностранный гражданин? Как его пропустили на режимный частный объект? — спросил я.

— Дело в том, — пояснил он, — что сообщество рейховских журналистов уверено, что кто-то из вашей команды якобы убил Шоннагеля, толкнув его под падающую плиту. Пока что мы договорились ничего никуда не писать, предварительно не получив у вас пояснений, но назревает международный скандал... Очень острый скандал. Так что присутствие тут герра Дистля — вынужденное... Вы можете объяснить нам, что произошло?

— Могу, — согласился я. — Когда я увидел, что колонны рушатся и плита начинает падать на одного из моих людей, то попытался, используя Гюнтера как метательный снаряд, вытолкнуть из-под плиты их обоих. Если бы я был чуть сильнее или Гюнтер — чуть легче, мне бы это удалось, и все остались бы живы. Однако мне не удалось осуществить задуманное так, как надо, и Шоннагель, к сожалению, был убит каменной плитой.

— Ну вот, признание в убийстве, высказанное добровольно и без какого-либо давления, — резюмировал Дистль.

Я перевел взгляд на него:

— Простите, герр Дистль, о каком убийстве речь? Это несчастный случай.

Германец насмешливо фыркнул.

— Несчастный случай — это если бы вы, скажем, поскользнулись и нечаянно столкнули человека с балкона. Ваш толчок был сделан умышленно. Допустим, я вам верю, тем более что личных мотивов убивать Шоннагеля у вас не было. В этом случае это непредумышленное, но все равно убийство. Притом позволю себе заметить, что очень-очень циничное.

— Вы неправы, герр Дистль, потому что не до конца понимаете ситуацию. Допустим, вы капитан корабля, который получил пробоину. В двух отсеках заблокировано по одному человеку, отсеки заполняются водой, а в электросистеме корабля хватает мощности только для одной помпы. В данный момент помпа откачивает воду из левого отсека. Если вы нажмете кнопку — начнет откачивать из правого, и мощность помпы позволяет только лишь держать прибывающую воду на одном уровне. Иными словами, если вы выберете действие — помпа переключится, человек в правом отсеке будет спасен, но человек в левом утонет. Если не нажмете — утонет тот, что в правом. Таким образом, выбирая действие или бездействие, вы убиваете кого-то в любом случае. И у вас нет никакой возможности не убить никого. В одном случае вы убиваете действием, в другом — бездействием. Но не ваша вина, что таковы обстоятельства, и возможности спасти обоих у вас нет. Потому, что бы вы ни выбрали — вы не будете убийцей.

— Хорошая попытка, но нет. Демагогия тут не поможет. Осознанное действие, повлекшее смерть человека, которую вы могли предвидеть — это и есть убийство.

Я улыбнулся, не столько ему, сколько графу и Сенкевичу, напряженно следившим за нашей полемикой:

— Ваша логика неверна. Когда у вас в Рейхе палач включает питание электрического стула — он совершает осознанное действие, причиняющее смерть осужденному. Но вы же не считаете его убийцей?

— Осужденный был приговорен уполномоченным органом — в этом вся разница. Послушайте, Терновский, мне очень даже понятно ваше желание спасти своего товарища. Вы пожертвовали ради него Шоннагелем, так как он вам менее дорог. И я понимаю вас. Но и вы поймите — Шоннагель был моим другом. Моим коллегой. Моим соотечественником. И мы, журналисты Рейха, жаждем справедливости. Вы отняли жизнь у Шоннагеля и отдали ее своему товарищу, образно выражаясь — но такого права у вас не было. Ваша демагогия никого не впечатляет, вы не божество, чтобы решать, кому жить, кому умереть, вы — убийца. Напишите чистосердечное признание и надейтесь на снисхождение. Мы все поймем ваш поступок — но за убийство, даже со смягчающими обстоятельствами, должно быть наказание.

— Ваша логика снова неверна, поскольку основана на ложной предпосылке. Во время зачистки у меня есть право решать, кому жить, а кому умереть. Устав Специальных Тактических Отрядов, за подписью его величества императора Аркадии, параграф четыре, пункт один-один.

— Секундочку, — сказал граф и достал из кармана знакомую книжечку. — Параграф четыре, один-один... Вот.

Он протянул Устав так, чтобы его могли прочесть ИСБшник и Дистль.

— Здесь написано, что первейший долг бойца СТО — любыми средствами воспрепятствовать врагу и любой ценой свести причиняемые им потери и ущерб к минимуму. И все. Ни слова о праве толкнуть Шоннагеля под плиту.

— Эту статью не надо читать по строчкам. Читайте между ними.

— Что это еще за бред?!

Я взглянул на графа:

— Ваша светлость, я давал подписку о неразглашении государственной тайны. Однако, полагаю, с учетом угрозы международных осложнений было бы рационально дать герру Дистлю необходимые пояснения... если вы возьмете ответственность за это решение на себя, конечно же. И будет хорошо, если письменный приказ подпишет еще и господин Сенкевич.

Граф приподнял брови:

— А что, есть какая-то тайна, связанная с этим параграфом?

— Да, ваша светлость, есть.

Он переглянулся с Сенкевичем и сказал:

— Полагаю, иного выхода нет.

Как только приказ с подписями графа и ИСБшника оказался в моем кармане, я перевел взгляд на рейховца:

— Итак, герр Дистль... Этот пункт гласит, что мой долг — любой ценой свести потери к минимуму. Мой товарищ — государственная собственность ценой в шесть с половиной миллионов, на балансе Дома Керриган, моего арендатора. С его смертью Аркадия теряет отличного бойца, а Дом Керриган — шесть с половиной миллионов. А Гюнтер, увы, иностранный гражданин, и его смерть — меньшая утрата. В конце концов, я ведь изначально его предупредил, что его жизнь для меня имеет наименьший приоритет.

— Что за чушь?! — возопил Дисль. — Вы пытаетесь сказать, что этот гребаный параграф разрешает вам жертвовать жизнью гражданина Рейха?!!

— Вовсе нет, герр Дистль, не разрешает. Предписывает. Ладно, раз я уже выдал государственную тайну — во лжи больше нет смысла. Я знал, что вытолкнуть еще и Гюнтера мне не удастся. Я сознательно пожертвовал им, исполняя Устав.

Дистля буквально перекосило. Он наклонился вперед и вперил в меня горящий взор:

— Интересная трактовка. Что ж, осталось проверить, согласится ли с ней военный прокурор и трибунал!

Я остался совершенно спокоен.

— Видите ли, герр Дистль, эта трактовка известна всем, кто обязан ее знать, хотя в письменном виде ее вы не найдете нигде, на то и государственная тайна. Каждому бойцу СТО смысл пункта разъясняют устно еще в учебке. Военные прокуроры ее знают, и в трибунале, где рассматриваются дела о трусости и предательстве, большинство заседающих — бывшие эстэошники, как эталоны верности и отваги. И император знает этот пункт. И все боевые маги высокого уровня — они знают этот пункт.

— А почему я его не знаю? — спросил Керриган.

— Простите, ваша светлость, вы сколько времени состояли на действительной военной службе?

— Не считая Имперской Магической Академии — четыре вахты по два года.

— Потому и не знаете. Его обычно доводят до сведения только тех, кто не уходит в запас. Впрочем, тут нет большой беды: этот пункт работает безотносительно того, знает спасаемое лицо истинную трактовку или нет. — Я снова повернулся к Дистлю: — Если уж говорить совсем открыто... Боец СТО в первую очередь спасатель высоких чинов, дворян, боевых магов и высокопоставленных офицеров, и только во вторую — истребитель нечисти. Боец СТО не просто имеет право жертвовать менее ценными людьми ради спасения более ценных — он обязан это сделать, если такая необходимость возникла. Во время зачистки или операции спасения у меня есть право стрелять сквозь заложников и бросать гранаты в толпу гражданских, если это необходимо для выживания более ценных лиц, и делать другие тому подобные вещи. Ну или толкнуть под плиту одного, чтобы вытолкнуть другого, более ценного. Герр Дистль, я понимаю, вы бы предпочли, чтобы погиб мой друг, а не ваш. Но там, на зачистке, был я, а не вы. И я, как и вы, тоже предпочел, чтобы погиб чужой друг, а выжил мой. Не думаю, что вы вправе осуждать меня.

— Мы еще посмотрим, — процедил германец. — Даже если все сказанное об этом параграфе правда — то это самая мерзкая вещь, которую я когда-либо слышал. И вы, Терновский, упустили еще такую вещь, как общественное мнение, а ему в угоду порой приносят в жертву даже совсем невиновных. А вы — виновны, и мы сделаем все, что сможем, чтобы вы ответили за содеянное!

— Хотите, я угадаю, что вы думаете, господин Дистль? — задал я риторический вопрос. — Вы думаете, что император Аркадии предпочтет осудить одного бойца СТО, чтобы не ссориться с Рейхом, правда?

— Да, — кивнул тот, — именно это я и думаю.

— Значит, вы близорукий идиот, герр Дистль. Я — не один, со мною все бойцы СТО. Первый пункт четвертого параграфа — это стопроцентная броня для любого эстэошника, который пожертвовал менее ценным человеком для спасения более ценного. Никогда ни один боец СТО не был и не будет осужден за выполнение этого пункта. Вот если я дворянина толкну под плиту ради спасения бойца — трибунал с однозначным исходом. Но я пожертвовал чужаком ради спасения своего согражданина, друга, бойца Аркадии. У императора не будет выбора "один боец СТО или ссора с Рейхом". У него будет выбор поссориться либо с Рейхом, либо со всеми своими эстэошниками, включая, между прочим, и личную гвардию. Стоит осудить меня за выполнение неписаного приказа, как этот приказ перестанет работать. Эстэошники выполняют его, зная абсолютно точно, что не будут за это наказаны. Накажут меня — и все. В следующий раз, когда боец СТО должен будет совершить жертву ради спасения большой шишки — он не сделает этого, опасаясь трибунала. Так вот, господин Дистль. Нетрудно догадаться, что этот пункт — главная причина существования СТО. Я не думаю, что император откажется от нас, эстэошников, в угоду вам и вашему кайзеру. Потому что если откажется — его за это растерзают собственные дворяне, в один момент лишившиеся чрезвычайно дорогой, но эффективной "службы спасения". А если не растерзают... Пойдет массовый отток магов с действительной военной службы и вообще из страны, что гораздо страшнее ссоры с каким-то там Рейхом. Так что смиритесь: вам не удастся привлечь меня к ответственности. Не будет ни трибунала, ни каких-то иных последствий. Чем сильнее вы раздуете скандал — тем быстрее я попаду в императорскую гвардию как человек, доказавший свою благонадежность. Да, скандал вы устроите — но лучше от этого никому не станет. Ссора между Аркадией и Рейхом — двусторонний убыток...

Тут открылась дверь и появился Валлендел.

— Прошу прощения, что прерываю и что подслушивал, — сказал он, — но у меня тут есть важная информация... Вот, господа, смотрите.

На стол лег лист формата А4 с отпечатанной фотографией.

— "Девочка у тела убитой матери", сделано шесть лет назад Гюнтером Шоннагелем, — прокомментировал лейтенант и принялся бросать на стол лист за листом. — "Умирающий мужчина", сделано Гюнтером Шоннагелем. "Дети, прыгающие со второго этажа горящего дома", сделано Гюнтером Шоннагелем. И вот это — самая шикарная жемчужина. "Солдат с оторванной рукой, пытающийся наложить жгут второй рукой и зубами". Снято Гюнтером Шоннагелем. Что характерно — с пяти метров.

— Матерь Небесная, ну и мразь, — выдохнул, не удержавшись, ИСБшник.

Рассматривая снимок, я внезапно вспомнил слова Сабрины о циничных глазах Шоннагеля и подумал, что она оказалась на редкость проницательной особой. Порой люди демонстрируют настолько чудесные способности понимать натуру себе подобных, что просто диву даешься.

Валлендел обошел стол так, чтобы заглянуть в глаза Дистлю.

— Твой дружок фоткал истекающего кровью калеку вместо того, чтобы помочь ему, а ты, гнида германская, упрекаешь в цинизме Александера? — Он повернулся ко мне и сказал официальным тоном: — Боец Терновский! Безотносительно того, какую позицию займет весь мир, позволь выразить тебе мое восхищение и пожать твою руку: на одной зачистке ты избавил человечество не от одной мерзости, а сразу от двух! И это — наивысшее мастерство, которое я когда-либо видел!

Я встал и принял протянутую руку, точнее, протез:

— Спасибо, сэр. И в сто раз большее "спасибо" — за фотографии. Вот теперь я буду спать абсолютно спокойно, без малейших угрызений совести.

Побагровевший Дистль рывком поднялся, намереваясь уйти, но я ухватил его за рукав и рывком усади обратно на стул.

— Один момент, господин Дистль. У нас еще осталась тема для обсуждения. Два варианта развития событий, если быть точным. Первый — вы устраиваете скандал. И мы в ответку раздуваем со своей стороны, показываем всему свету, какой циничной сволочью был Гюнтер Шоннагель, делаем упор на то, как он пытался примазаться к нашей славе. Да, это будет двусторонний скандал, не исключаю, что с погромами посольств и закидыванием яйцами послов другой стороны. На пользу это не идет никому, ни нашей стране, ни вашей. Главная ваша цель — привлечь меня к ответу за то, в чем я не виноват — недостижима в принципе, я никак не буду за это наказан и ни при каких обстоятельствах. Итог — просто лишнее напряжение на политическом манеже , ну и ваш покойный друг будет ославлен по всему свету. И есть второй вариант. Вы и ваша братия портите запись камеры Шоннагеля, словно от помех, наведенных одержимым, а мы говорим, что Шоннагель героически погиб, спасая бойца СТО ценой своей жизни. Скандал отменяется, мы ставим Шоннагелю памятник, военные почести, все такое прочее. Я даже речь толкну на его похоронах о том, как один германец заставил меня изменить свое мнение о моральных качествах германского народа. И он получает именно то, за чем пришел — славу. Остается в памяти людей двух держав героем, а не мерзавцем, а отношения между нашими странами становятся теплее, и от этого выигрывают все... ну почти. Что скажете, герр Дистль?