Величайший диктатор

А на востоке бушевала война, становившаяся с каждым днем все ужаснее. Немцы, повергнутые союзниками на открытых пространствах, теперь пытались строить оборону опираясь на города. Этим они действительно смогли задержать французское наступление, но цена выигранного времени оказалась слишком высока для Германии. Французские бомбардировщики методично разрушали город за городом, непрерывно заливая руины газом, так что уцелевшие защитники вынуждены были покидать пропитавшиеся ядом пепелища. Другие аэропланы несли вместо бомб емкости с особым веществом, выжигавшим леса и деревни вместе с людьми. Бомбардировщик из военной машины для рискованных операций, открыто идущей навстречу врагу через разрывы снарядов и пулеметные очереди, превратился в простой воздушный транспорт для будничной доставки взрывчатого или ядовитого груза на пару десятков километров. Эта варварская методика представлялась французами как высшее достижение современной стратегии. Её творец, командующий Воздушной Армией генерал Сеплинье, в те дни часто появлялся на экранах приемников Розинга, красочно описывая успехи своих армад. Когда он говорил о массовом уничтожении людей, гибели целых городов, разрушении экономики, затоплении долин, новых сверхмощных бомбах, сверхядовитых газах, чумных бактериях, огромных шести— или восьмимоторных аэропланах, ракето-снарядах, летающих кораблях, искусственных смерчах, смертоносных радиолучах и прочих плодах военной науки, его глаза загорались как у влюбленного юноши. В такие моменты мне становилось страшно за Россию, которая рисковала стать следующей целью этого маниака. Бланшар, конечно, твердо заверил нас, что разрушительная активность Сеплинье не выйдет за пределы Германии.

Дальнейшее подробное описание моей перревильской жизни и работы в Комитете едва ли представляет интерес — боюсь, оно вышло бы очень скучным и однообразным. Конечно, рассказ о всех фильмах, к которым мне довелось, так сказать, приложить руку, заслуживает отдельной книги, но вряд ли она когда-нибудь будет написана. Здесь же столь объемное отступление неуместно. Тем более излишне было бы утомлять читателя бытовыми подробностями — могу лишь сказать, что жил я тогда лучше и комфортнее, чем большинство людей по обе стороны фронта. Однажды мне довелось побывать в разрушенном Париже, и, не буду скрывать, зрелище этого погибшего города произвело тогда неизгладимое впечатление. Увы, Жаннере и Сеплинье ответили на вспышку тевтонского варварства с планомерной жестокостью, так что судьбу французской столицы разделили немецкие города, стертые с лица земли бомбардировщиками Воздушной Армии. Иногда я жалею, что нельзя отправить нынешних любителей войны прогуляться среди тех руин — это, возможно, оказало бы отрезвляющий эффект. Но вместо развалин теперь стоят цветущие города, и люди вновь разучились ценить мир — факт тем более печальный, что разрушительная мощь оружия за прошедшие годы возрасла тысячекратно.

В тот момент, конечно, подобные рассуждения мало кого бы тронули: французы жаждали отомстить своему старинному врагу за разрушенную столицу (и наш Комитет, разумеется, всячески подогревал в них эту мстительность), а немцы сражались за существование своего государства. К несчастью для них, железная решимость слишком поздно сменила довоенное благодушие и расслабленность, и самые отчаянные усилия уже ничего не могли изменить. Линия фронта сдвигалась все дальше на восток, легко перешагивая через выжженные поля и руины городов. Я понял, что для немцев наступают последние дни, когда в войну вступила Италия. Разумеется, это было признаком, а не причиной — шакал европейской политики выжидал до последнего, и дальнейшее промедление уже грозило оставить его вовсе без добычи. Теперь потомки римлян решили действовать. Их армия, как и французская, была ограничена по Страсбургскому договору, но после известных событий Муссолини торжественно объявил о возрождении итальянской военной мощи. Произошло это, впрочем, более на словах, нежели в действительности — после проведения мобилизации посредственное войско превратилось в неуправляемую толпу. Оружия остро нехватало, хотя французы и англичане передали незадачливому союзнику часть немецких трофеев и собственного старья, офицеры не обладали иными достоинствами кроме представительного внешнего вида, система снабжения обрушилась под тяжестью чрезмерных нагрузок. Через несколько недель, вероятно, бравая итальянская армия стала бы голодать и разбегаться по домам, но Дуче упредил эту катастрофу, приказав наступать на Австрию.

То, что было когда-то могучей Австрийской Империей, теперь находилось в последней стадии распада. Венгры давно уже пребывали в практически независимом состоянии, заведя даже собственную дипломатию. Чехи, а за ними и прочие народы, двигались в ту же сторону. Вена лишь пыталась спрятать развал государства от сторонних наблюдателей под ветхим имперским покрывалом, но разгоревшаяся война окончательно поставила крест на древней монархии. Как и Россия, Австрия вынуждена была объявить войну Франции, чтобы продемонстрировать лояльность Берлину — впрочем, следует признать, она сделала это с гораздо меньшей охотой. Однако венгерские и чешские депутаты отказались посылать за границу свои ополчения и заблокировали использование общеимперской армии, так как речь не шла об обороне государства. В результате австрийцам пришлось расчитывать только на собственные силы, так что они смогли отправить во Францию всего одну бригаду, бесславно сгинувшую вместе с нашей 2-й кавалерийской. Первые поражения немцев сделали центробежные процессы в Империи необратимыми. Парламенты в Праге и Будапеште начали обсуждать прекращение налоговых выплат в имперскую казну, возвращение своих солдат и фоицеров из общей армии и, как следующий логичный шаг — объявление независимости. Венгры, чье адриатическое побережье было отрезано от прямого выхода к морю цепью принадлежащих австрийцам островов, тем не менее потребовали передачи под прямое управление своей доли имперского флота. Следом то же самое сделали чехи, морских границ вовсе не имеющие. Конец был близок.

Итальянцы не ожидали серьезного сопротивления от разваливающейся вражеской армии. Их захватнические планы простирались на Тироль, Триест и далее — к югу по адриатическому побережью вплоть до Албании, к северу до чешской границы. Это была своего рода месть за вековую тиранию Габсбургов на апеннинских землях. Для воссоздания Римской Империи оставалось сделать лишь небольшое усилие — и по приказу Муссолини 34 дивизии перешли в наступление на австрийской границе. В первый день все расчеты итальянцев полностью оправдались: чешский и венгерский парламенты запретили своим гражданам вступать в бой с войсками союзников, призвали их покинуть имперскую армию и заявили о своей готовности к сепаратному миру. Все поставки в Австрию из Венгрии и Чехии были окончательно блокированы, ополчения двинулись к границам, представления о которых, как оказалось, у разных народов сильно отличались. В различных провинциях стихийно вспыхнули погромы инородцев. Тысячелетняя держава распалась за одни сутки.

Австрийцы теперь могли расчитывать только на себя. Против 34 итальянских дивизий они могли выставить лишь шесть дивизий и две бригады своего ландвера и восемь дивизий бывшей имперской армии, в которых разбежавшиеся чешские и венгерские бойцы были заменены австрийскими новобранцами. Остальные имперские дивизии потеряли боеспособность совершенно.

Через девять дней боев австрийцы заняли Венецию и стояли под Миланом, а их флот терроризировал все восточное побережье Италии. Французам пришлось спешно перебросить на помощь союзнику три альпийские и четыре бронепехотные дивизии, две полевые бригады Спецжандармерии и 7-й воздушный корпус из своего стратегического резерва. Только тогда удалось стабилизировать фронт, а потом и оттеснить австрийцев за довоенную границу. Планы возрождения Римской Империи рухнули в одночасье. Впрочем, Муссолини, выяснивший на встрече с английским и французским эмиссарами, что союзники не собираются от него избавляться, быстро воспрял духом и объявил изгнание австрийцев великой победой итальянского оружия, после чего вылетел в Перревиль, где затребовал у Жаннере дополнительно два армейских корпуса для похода на Вену.

Следует сказать, что хотя в других отделах нашего Комитета все эти события и вызвали достаточно бурную реакцию, мимо нас они прошли стороной. Разве что освобождение чехов и прочих славянских братьев из-под австрийского гнета благодаря победам французского оружия можно было теперь использовать в пропаганде. Это, конечно, предусматривалось заранее, задолго до выступления Италии. Наши же взгляды были обращены не на юг, а на восток — только через Берлин открывался путь на Петербург, и Берлин теперь оказался как никогда близок.

Надо сказать, что мы (я имею в виду русских сотрудников Комитета) наблюдали за избиением немецких войск с изрядным злорадством. В конце концов, именно из-за германской агрессии мы претерпели все страдания, прошли через Белые Комнаты и оказались на службе у французского диктатора. И хотя лично у меня больная и развращенная личность Сеплинье вызывала неприязнь, многие мстительно радовались действиям его армад. Такова уж есть война, что она поднимает из глубин души и выставляет напоказ все худшее в человеке, войны же длительные и масштабные портят целые народы. Когда каждодневной целью всего государства становится уничтожение людей в промышленных масштабах, это не может не сказаться на сознании его граждан. Впрочем, я уверен, что в те дни во Франции был по крайней мере один человек, не поддавшийся всеобщей военной истерии и сохранивший трезвость суждений и холодность рассудка. Это, несомненно, был сам Жаннере. До конца жизни он так и остался швейцарцем, отстраненно наблюдающим яростную борьбу европейских народов. Германия мешала его великому эксперименту, а её падение позволяло расширить поле деятельности до размеров всей Европы, поэтому, конечно, Германию следовало уничтожить. Но это был подход чисто утилитарный, а если немцы и вызывали у диктатора некую личную, эмоциональную неприязнь, то не как "проклятые боши", а как носители носители и хранители всего старомодного и мещанского, вставшие на пути у бескомпромиссного авангардиста. Выше я приписал печальную судьбу Германии мстительности Жаннере — это не совсем точно. Архитектор мстил, если можно так выразиться, не конкретному народу, а ненавистному и слишком задержавшемуся девятнадцатому веку, воплощенному в кайзеровском государстве. Мне довелось ознакомиться с довоенной ещё антигерманской пропагандой Комитета. Немцы там представлялись не только и даже не столько кровожадными варварами, но ещё и существами крайне ограниченными, погрязшими в пошлости и мещанстве. В чужих странах тевтон вспарывает животы маленьким детишкам, дома же он пожирает в огромных количествах булочки с жирным клубничным кремом и слушает "Милого Августина". У него часы с кукушкой, портрет кайзера в безвкусной золоченой раме и глупая толстая жена. Такими вот людьми-амебами была, в представлении французов, населена вся Германия — стоит ли удивляться, что газовые бомбардировки немецких городов рассматривались как санитарная процедура. Когда враг кажется не только жестоким и опасным, но и внутренне пустым, ничтожным, его убийство не составляет моральной проблемы.

К счастью, создаваемый для французов Комитетом образ нашего народа не подразумевал хотя бы необходимости его "устранения из истории". Скорее мы представлялись этакими диковатыми в массе своей туземцами, не вполне отвечающими за собственные поступки. Порабощенные и развращенные некогда внутренними и внешними немцами, русские нуждались в освобождении от германского ига и возвращении, пусть и с помощью легких тычков, на путь прогресса. Такая картина не давала нам повода для гордости, но в те дни приходилось довольствоваться малым. К тому же, в душе надеялся, что с избавлением от немцев и собственной продажной клики огромные творческие силы русского народа найдут себе выход и явят миру картину невиданного расцвета. Разум же подсказывал, что смена германских хозяев на французских выльется разве лишь в легкое послабление режима, при этом нацеленная на неограниченное промышленное производство жаннеристская экономика будет выкачивать наши ресурсы ещё быстрее. Но что в моем положении было толку от размышлений о будущем государства, когда я не мог предсказать даже собственной судьбы.

Армии союзников взяли новую паузу перед германской оборонительной линией, проходящей по Эльбе, Заале и Тюрингскому лесу. Чуть ранее французы провели двойное наступление на Австрию: совместно с войсками Муссолини из Италии и между Инном и Дунаем из Германии. Вена, как будто с облегчением и не дожидаясь исхода этой операции, капитулировала. В тот же день сдался гарнизон Мюнхена, составленный в основном из местных жителей, не желавших окончательного уничтожения родного города. Теперь немцы удерживали лишь восточную часть своей страны, оказавшуюся, к тому же, частично блокированной: в польских землях начались брожения, а Чехия перешла во враждебный лагерь и угрожала Дрездену и всему неприкрытому южному направлению. Стало ясно, что ждать уже оставалось недолго и по окончании паузы война должна была завершиться одним ударом. Но никто не мог подумать, что его решат нанести сами немцы...

Внутренняя подоплека действий Берлина (в те дни это можно было понимать почти уже буквально, ведь союзные войска все ближе и ближе подходили к германской столице) была тогда, конечно, скрыта от глаз такого незначительного стороннего наблюдателя как я. Мне оставалось лишь строить догадки — впрочем, как потом выяснилось, они оказались недалеки от истины. Дух сопротивления угасал в сердцах немцев по мере того, как отлаженная военная машина союзников перемалывала их армии и города. Это должно выглядеть странным, даже необъяснимым, однако руководство кайзеровской империи оказалось полностью неготовым к варварской тактике Сеплинье. Можно сказать, немецкие министры и генералы оказались перед лицом надвигающейся на них пропасти. Сами они были достаточно жестоки и беспринципны, и, начиная войну, исходили из тех же принципов, что и французский воздушный разбойник. Разрушение городов и гибель мирных жителей казались им вполне приемлемыми средствами к достижению победы. Но когда, по меткому английскому выражению, "мяч оказался на их стороне поля" (то есть, попросту, противник овладел инициативой), и немцы столкнулись с собственной кровожадной методикой, многократно усугубленной французским промышленным размахом и больной фантазией, берлинские властители испытали shock — они совершенно не были готовы к подобной войне. Планомерное, будничное разрушение и уничтожение всего и вся не укладывалось в сознание, хотя там вполне находилось место для разовых и ограниченных жестокостей. Что ж, посеявший ветер в очередной раз пожал бурю.

Неумолимость врага, с одной стороны, подтачивола волю германского руководства, а с другой — именно она заставляла держаться до последнего. В тот момент, когда после провала тайных переговоров берлинская верхушка и военное командование выстраивали оборону по городам, они ещё думали о защите и сохранении своего государства. Но когда эта оборона была вместе с городами стерта в пыль союзными армадами, стало ясно: Германия обречена. У союзников оказалось достаточно и воли, и сил, чтобы не оставить ей шансов. Дальнейшее сопротивление лишь разрушало страну без всякого толка — словно паровой каток пытались остановить заграждениями из стекла. И все же министры и генералы продолжали борьбу. Теперь ими двигали личные соображения. Некоторые, носители безумных идей, считали, что раз уж великая империя обречена на гибель, нет нужды забатиться о жизнях её граждан или их будущей судьбе, а надо уйти в вечность максимально величественным и героическим образом, остаться в памяти поколений несломленными борцами... Наивные мечты в мире, где история пишется Комитетом. Другие опасались за свои собственные жизни, небезосновательно полагая, что разрушенный Париж будет стоить им свидания с гильотиной. Но были и смирившиеся с поражением, сторонники капитуляции. Две эти группы или партии в германском руководстве, "жуки и скорпионы", имели примерно равную силу, имели примерно равную силу. "Жуков" было больше, но они опасались, что в случае их неудачного выступления "скорпионы" могут жестоко расправиться с предателями. К счастью, жестокость своих противников партия мира компенсировала более развитым умом. Подобно мастерам японской борьбы, не наносящим удары, а лишь использующим силу и ярость врага против него самого, "жуки" сподвигли "скорпионов" на гибельный шаг. Временно сменив личины, сторонники капитуляции вдруг сделались самыми отчаянными бойцами. Теперь они уже не вели речь о мире, а, напротив, встали на сторону наиболее агрессивных и неумных "скорпионов", обвиняя других в трусости и бездействии. Жуков не устраивала глухая оборона, они сами требовали нанести удар по врагу. Надо сказать, что у части "скорпионов" были другие планы: вывести флот, оставшиеся войска, население и промышленность в Россию и оттуда продолжать борьбу, создав Новую Германию на Урале. К счастью для нашей страны, этому замыслу не суждено было осуществиться — руководители "жуков" обвинили его сторонников в предательстве и настояли на решительной атаке.