— Да нет, — пожимает в своем кресле плечами девушка Света. — Гоша прав в общем. Действительно, все это очень глупо и довольно бессмысленно. И давно пора что-то менять, но я все никак не могу решиться. Наверное, я просто безвольный человек, — добавляет она бесцветным голосом.

Ну вот, еще и "Гоша"... Стоило менять фамилию, чтобы все равно остаться для всех Гошей... Несмотря на это он не может не отметить, каким спокойно-безразличным тоном признает она его правоту. И еще он вспоминает другое безвольное существо — девочку Сонечку, которая в результате своей жертвы могла позволить себе снять комнату в три окна, да еще на Канале (рядом с метро!), а не в далеких Песках.

— Всем бы быть такими безвольными... Вы же знали, для чего я вас позвал, а все равно пришли. Хотя я сам помню, как вы были напуганы, когда сдавали обратно рукопись в понедельник.

На это она так же спокойно и все с той же безразличной покорностью пожимает плечами.

— Ну да... Но страшно же ведь не от того, что происходит что-то странное или необъяснимое. Самое страшное это когда думаешь, что это с тобой что-то не то. И что твоя ущербность заметна уже не только тебе, но и окружающим... Я помню, садилась в один из тех дней на Сенной, а там вестибюль перегородили и поставили какую-то стеклянную дверь между двумя потоками пассажиров. А мне почему-то показалось, что она зеркальная. Я прошла мимо нее, еще помню, подумала, ну вот, мало того, что вижу то, чего нет, так еще и в зеркале теперь не отражаюсь... Спокойно так подумала, как будто так и должно быть... И только на эскалаторе поняла, что это было обычное темное стекло.

Штерн смотрит на нее с нежностью и даже, кажется, слегка улыбается. Что ни говори, а чудеса все-таки бывают. Эх, Светик-Семицветик, клад потаенный... Он уже предвкушает, как поведет ее домой по темным безлюдным улицам. И в ее загаженном, пропахшем кошками и человечьей мочой подъезде наверняка не будет лампочки. И он возьмется ее проводить до двери в квартиру... А там уже как-то и глупо будет просто так уходить...

— Я потому так сразу и успокоилась, когда поняла, что вы тоже его видели. Вы так небрежно про него у меня расспрашивали, как будто бы в этом ничего такого нет — в том, чтобы видеть призрака... Ерунду еще какую-то там наплели про плесень, — грустным и немного нервным движением губ Света слегка улыбается. — Да еще с латинскими названиями. Так трогательно...

Э-э... душа моя, а когда ты ей собирался сказать про свое такое холодное, такое пустое, но отнюдь несвободное сердце?.. До или после?.. И если после, то насколько сразу?.. С последним поцелуем или уже утром?... Не знаешь?.. И вообще с чего это ты так встрепенулся, как будто и на чердак сегодня с Кунцевичем не ходил? Это на тебя присутствие другого самца так подействовало?.. Или все-таки дело в призраках?.. Перебрал, Штерн, с лекарством от страха...

— А что за латинские названия? — не к месту встревает хозяин.

— Homo scribens vulgaris, vir astro similis... — с нескрываемой улыбкой глядя на девушку, произносит Штерн. — Для экспромта не так уж и плохо.

Андрей Леонидович тут же смеется. Потом переводит Свете, и объясняет ей, откуда взялась "звезда".

— Самое смешное, — продолжает он, обращаясь к девушке, — что это даже не его фамилия, а творческий псевдоним.

— Что значит, не моя?! Она у меня в паспорте записана!

— Ну, да, взяли девичью фамилию матери, когда из Университета за курение в неположенном месте выгнали... А раньше он все время подписывался как "Крестовский". Между прочим, Георгий Александрович, мы с вами в одном и том же журнале регулярно публикуемся, только в разных тематических выпусках. Да-да, я все про вас выяснил...

Светочка глядит на прекратившего улыбаться Штерна с тем выражением, с каким взрослые женщины обычно глядят на чужих детей, расшумевшихся на детской площадке — с трогательным умилением во взоре.

— Ну, а как было не выяснить, — продолжает балагурить с нею хозяин, — когда, представьте, врывается к вам без приглашения загадочный юноша с такими чудными ресницами, да еще как две капли воды похожий на вашего покойного деда...

Н-да... О темной лестнице, похоже, придется забыть.

— Да, верно... А я ведь в первый момент даже испугалась, когда Гошу увидела. Но он как-то так сразу кинулся про рукопись расспрашивать, что я подумала, может, он и не заметил, что они с тем человеком похожи.

Ох, забыть-забыть придется... И все-таки любопытно:

— То есть у вас была возможность его рассмотреть?

Она дробно кивает.

— А почему мне вы об этом тогда не сказали?

Светочка опускает голову.

— Ну, не знаю... Я ж говорю, вы себя очень странно вели... Я поняла, что вы тоже его видели. Поняла, что вам от этого явно не по себе, и вы изо всех сил пытаетесь это представить как что-то обыденное. Плесень там всякая, галлюцинации, плохие сны, авитаминоз. Подумала еще, может, вы просто такой рациональный и здравомыслящий, что все это для вас не так много значит. Позавидовала вам даже... Потому что... Не знаю, мне того человека так жалко было. И ту девушку, которую он так любит... Она ведь утонула, да? Я правильно поняла?

— Почти, — со вздохом говорит Штерн.

Нет, все-таки первая женщина должна быть именно такой — некрасивой, желанной, всепонимающей и всепрощающей. Он с тоской думает о ее тесной комнатенке, где невозможно заняться любовью даже стоя, потому что непременно стукнешься об угол какой-нибудь допотопной мебели. Какой любовью?.. Там даже раздеться толком невозможно, чтобы ничего не задеть. Единственное, в чем можно быть точно уверенным, что на этот раз его руки не пройдут сквозь девичью талию. Наверняка, все придется делать быстро и не раздеваясь...

— Ну, Георгий Александрович сейчас вам изложит свою версию. Что-что, а излагать он мастер.

Георгий Александрович многозначительно откашливается и, стараясь даже не глядеть в сторону этой ехидной крысы, прикидывающейся Моцартом, не торопясь, излагает. Всячески избегая намеков на возможное двусмысленное толкование братской любви "диоскуров" — никаких зеркал, никаких двойников, никакой зависти Кастора к Полидевку. Вместо этого он рассказывает о содержании их писем к Дунечке в процессе ухаживания, о долгих месяцах, проведенных в деревне у родственников в ожидании сына, и о письмах братьев в деревню, почти таких же, как и раньше — ласково просветительских у Николая и тоскующее сентиментальных у Никиты. О вероятной переписке с бывшими на сносях подругами, о невозможности привезти с собой сына в Петербург, об ужасе внезапного прозрения. Максимально дистанцированно передает сцену падения с моста. Светочка сосредоточенно слушает, с детской трогательностью хмуря тонко выщипанные подведенные брови.

— Подождите, а почему вы решили, что она собиралась покончить с собой?

— Хм... Потому что это логично.

— Потому что таково было убеждение Никиты Андреича, — вполне разумно добавляет Андрей Леонидович.

Светик мотает из стороны в сторону своей крошечной большеглазой головкой.

— Совсем нелогично.

— Хорошо, а что бы сделали на ее месте вы? Если бы вдруг узнали, что ваш возлюбленный оказался не тем человеком, за которого он себя с вами выдавал.

— Я бы попыталась встретиться с ним и поговорить.

— С которым?

— С обоими. Но в первую очередь — с отцом ребенка.

Штерн замечает, что довольно долго молчит и слишком часто хлопает ресницами.

— То есть вы хотите сказать, что порождение из себя новой жизни должно препятствовать возникновению мысли о смерти?

— Нет, — подумав, отвечает она. — Я хочу сказать, что любовь матери к своему ребенку безусловна и отодвигает все прочие заботы на задний план.

— Правда?

Сидящая поджав ноги в кресле девушка начинает расплываться в предательском тумане, сама превращаясь в призрака. Но все же, прежде чем отвернуться, Штерн успевает заметить, как она, с удивлением глядя на него, кивает.

— А Рай тоже существует, потому что не может не существовать?

— Да, — с уверенностью отвечает она.

Опустив голову, Штерн тихо усмехается. По крайней мере, пытается усмехнуться...

— Как полезно порою осознавать, что у половины человечества, по крайней мере, у какой-то ее части, головной мозг утроен иначе...

— Совершенно с вами согласен, — неожиданно серьезно замечает хозяин. — Только куда же она так спешила той ноябрьской ночью?

Ох, как непросто с людьми...

— Куда-куда?.. На Васильевский... — чуть ли не стонет Штерн, запрокинув голову к секретеру. — Какие же мы с вашим дедом идиоты!...

— На Васильевский? Вы думаете? — оживляется хозяин.

— Ну, конечно! Они же с братом снимали на Васильевском... Помните там в дневнике есть сюжет про Эдипа, как он беседует с безбородыми близнецами?.. Я-то все ломал голову, какие близнецы... Там же еще игра с названием! Эдип освободил греческие Фивы от Сфинкса, а сфинксы на набережной прибыли из Фив египетских. И потом понимаете... — сглатывая слезу, от досады Штерн нервно смеется. — Это же действительно история про эдипов комплекс! Это изображения Аменхотепа III с его титулатурой, а ее потом уничтожили по приказу его сына Эхнатона, отменившего прежних богов... Уничтожили, потом вместе с богами восстановили... На постаменте. А бороды так и остались отбитыми... Черт, ну как же я сразу не догадался!.. Там же еще в одном письме брату, помните, Никита пишет про его каменную гранитную улыбку, которую сравнивает с ладьей Ра?... Они оба жили тогда на Васильевском и гуляли по набережной, разглядывая надписи. А что они там могли прочесть?.. Только то, что в картушах выбито. Вот там как раз и есть в одном месте — лодочка Ра!..

Ну почему, почему?.. Зажмурившись, Штерн стукает себя затылком о деревянную стенку секретера. Потом пробует собрать раскатившиеся по внутренним закоулкам черепа мысли. Все равно придется проговаривать вслух, иначе же не догадаются...

— Она спешила... Только что убежала из дома, потому что было поздно и ее наверняка, могли не пустить одну. Она торопилась, поэтому не пошла на площадь ждать конку, а побежала прямо по Мойке к Староконочному, чтобы потом коротким путем бежать к Николаевскому. Трамваев там еще не ходило, а конка идет медленно, перед мостом через Неву ее перепрягают... Конечно, она решила идти пешком!.. Черт возьми, ну почему?!... Почему я сразу не догадался?..

— А почему же она упала в воду? — растерянно спрашивает Светлана.

— Как почему?! — чуть ли не кричит на нее Штерн. — Вы что не понимаете?!.. До сих пор не поняли?!.. Она увидела призрака! Призрака с лицом одного из близнецов!... Меня она увидела!.. Когда я пытался ее остановить, отговорить от того, чего она делать вовсе не собиралась!.. Где вы раньше были с этими вашими светлыми мыслями, Света?...

— Штерн... Успокойтесь. Возьмите себя в руки, здесь же дама!

— Андрей Леонидович! Да вы вообще понимаете, что это значит?!.. Нет-нет, вот только не надо меня жалеть! Не надо мне рассказывать, что я убил человека по неведению, и это как бы не считается... Дело вообще не в этом!.. Если можно стать причиной смерти человека, умершего столетие назад, желая при этом его спасти от той же самой смерти, то знаете, что это значит?.. Это значит, что мы даже в своих спонтанных действиях несвободны! Что вообще все предопределено заранее!.. У нас вообще нет ничего своего! Ни слабости, ни страха, ни эмоций, ни боли!.. Я даже не знал, понимаете? Вообще не мог надеяться, что я увижу ее! Не знал, что я буду ей говорить! И мне в голову не могло прийти, что я попытаюсь схватить ее за талию!... Как?.. Как могло получиться, что этот мой спонтанный порыв приведет к ее гибели? Гибели, которую я через сто лет буду пытаться остановить, одновременно ее же к этой гибели и толкая?!..

А-а!.. Штерн особенно крепко стукает себя головой о секретер. Слезы брызгают у него из глаз, но, странным образом, это ему помогает. Он замирает, прижав ладони к лицу и так сидит молча, не двигаясь. Считает до... Какая разница?..

— Андрей Леонидович, подайте мне, пожалуйста, салфетку.

Хозяин со вздохом поднимается из кресла, садится перед Штерном на корточки.

— Может, вам все-таки сходить в ванную комнату умыться? — тихо спрашивает он Штерна.

Тот разводит пальцы и внимательно глядит на Андрея Леонидовича сквозь образовавшуюся щель и упавшие на лицо волосы. Шепотом интересуется:

— Зеркало есть?

— Нет, — моментально сообразив, тихо отвечает хозяин.

Штерн кивает, отнимает от лица правую руку, берет салфетку, вытирает глаза, потом одновременно с хозяином встает и, прикрывая лицо левой рукой, выходит из комнаты. Зеркала в ванной действительно нет, так что можно расслабиться... Может, кстати, оно и к лучшему. Ничто так не сближает людей, как ощущение собственной адекватности на фоне чужого безумия. Пускай взаимно наслаждаются! Все равно о любви в тесной комнатке придется забыть. Теперь это уж точно ясно... Ха, как будто без этой твоей историки было неясно!.. Какая же, Штерн, ты все-таки развратная сволочь...

По возвращении в комнату ему даже не надо смотреть на беседующих, чтобы понять, что лед, если таковой между ними и был, уже тронулся. Не поднимая на них глаз, он встряхивает левой рукой, смотрит на часы. Потом в наступившем молчании подходит к разделяющему девушку с Моцартом столику, лезет чьей-то ложкой в банку с вареньем, съедает половину ее содержимого, потом запивает холодным чаем из чьей-то чашки. Кажется, на этот раз из своей... И не надо, сударыня, так осуждающе смотреть на неинтересного вам человека, должно же и ему сегодня тоже что-нибудь от вас перепасть... Не поцелуй, так хоть варенье из вашей ложки.

— Пора, — вместо этого говорит он им.

Странно, но никто ему даже не возражает. Ах, да!.. Предопределение же!.. Выйдя из квартиры, они спускаются по темной слабо освещенной лестнице. Светлана, разумеется, подхватывает подол совсем уж недлинной юбки. И Штерн совершенно зря светит ей зажигалкой, обжигая при этом пальцы, потому что на первой же крутой ступеньке она берет под руку Андрея Леонидовича. Так, втроем — Штерн с сумкой через плечо и зонтом в руке впереди, эти двое чуть сзади — они идут по бывшей Алексеевской улице к Мойке. Потом так же, не останавливаясь, проходят всю набережную до Матвеева моста через Крюков. "А ведь здесь жила чья-то любовь, какого-то невозможного поэта, и в доказательство своих чувств он собирался вести к ней полчища барсов из Ленинградского зоопарка", — не к месту вспоминает Штерн. Он достает из сумки китайский фарфоровый фонарик, зажигает внутри него свечку.

— Ненавижу, когда люди вынуждены читать или писать в темноте, — поясняет он.

Потом достает рукопись и кладет ее рядом с фонариком на гранитный парапет, в который с одной стороны упирается решетка набережной Мойки с чугунными облачками, а с другой — перила бывшего Тюремного моста. Сам Штерн встает с ближайшего к мосту краю и пытается представить, что могла видеть перед собой за минуту до своего падения девушка.