Дракула и два ворона

— Да, я слышал, что нынешний турецкий султан — человек жизнелюбивый, — многозначительно произнёс Джулиано. — У него у самого в гареме триста красавиц. Неудивительно, что он считал невольницу хорошим подарком.

— Дело совсем не в жизнелюбии, — возразил узник.

— А в чём?

— Нынешний султан ничего не делает зря — вот что важно, — начал объяснять Его Светлость и, казалось, что он рассказывает об ошибке, которую твёрдо вознамерился не совершать во второй раз. — Я сначала удивлялся, как сумел заслужить султанское благоволение, ведь подарок очень дорогой. А султан дарил с таким расчётом, чтобы невольница родила мне детей, и чем больше, тем лучше. Дети с матерью жили в турецкой столице и не могли уехать без высочайшего дозволения. Так я оказался привязан к Турции.

— Из-за детей?

— Да.

— А эта женщина сумела привязать Вашу Светлость сама по себе? — продолжал выпытывать флорентиец.

— Не особенно.

— Почему?

— Не знаю. Наверно оттого, что я бывал у неё наездами и не успевал привязаться, как следует.

— А правда ли, что гаремных женщин учат всяким занятным вещам, применимым в постели? Я слышал...

— Я тоже слышал, — раздражённо перебил узник, — но могу тебе сказать, что в невольницах, которых предпочитают турки, ценятся не умения, а девственность.

— Значит, на счёт умений это неправда...

— Скорее заблуждение. Я знаю, что в Турции всех невольниц, предназначенных для утех, учат особой походке, чтоб казались привлекательнее. Учат правильно смеяться, чтоб это не было похоже на ржание. Учат танцевать, петь.

— А я слышал, гаремные женщины часто грустны. Они ведь тоскуют в неволе.

— Особой грусти не замечал.

— А вот я ещё хотел бы знать...

— Вопрос о невольнице был последним, — строго сказал Его Светлость. — Больше я не стану говорить о женщинах.

— Вашей Светлости неприятен этот разговор? — Джулиано надеялся, что удастся вызнать что-то ещё, потому что разговор получился и вправду занятный. Такого при дворе у Матьяша не расскажут. — Почему Ваша Светлость не хочет об этом говорить?

Узник усмехнулся:

— Сходи, найди на улице нищего, который три дня не ел, и начни расспрашивать о тех блюдах, которыми ему раньше доводилось лакомиться. Расспрашивай, пока у него голодные колики не начнутся, а затем признайся — ты задавал вопросы просто так, а не потому, что хотел дать собеседнику денег, чтобы он мог купить себе поесть. Посмотрим, начнёт ли он браниться, или набросится на тебя с кулаками...

Флорентиец сочувственно посмотрел на узника:

— Простите Ваша Светлость, я не подумал...

— Да, тебе-то хорошо, ты свободен, а мне...

— ...в ближайшие месяцы, а возможно даже в ближайшие годы, покушать не предвидится, — докончил флорентиец. — И потому Ваша Светлость не хочет разговорами разжигать аппетит? Понимаю.

— Так замолчи уже!

— А знаете, Ваша Светлость, — вдруг спохватился Джулиано, — я ведь могу рассказать кое-что о том, что поделывает нынешний султан. Ведь Ваша Светлость недавно спрашивали о войне с турками, и я знаю о войне кое-что. Просто с этими разговорами я совсем забыл...

— И что же ты знаешь? — оживился узник.

— Султан готовится к новому походу на христиан. Молдавский государь не раз говорил Его Величеству, что ожидает в своей земле турецкие орды.

— Молдавский государь? — ещё больше оживился узник. — А в Молдавии по-прежнему правит Штефан.

— Да, Ваша Светлость.

— И ты говоришь, что он отправляет послания Матьяшу?

— Да, Ваша Светлость, отправляет.

— Выходит, что Штефан с Матьяшем дружны?

— По крайней мере, не враждуют, — ответил Джулиано. — Вот раньше они враждовали, но затем пришли к согласию.

— И как давно? — спросил Дракула.

— Простите, Ваша Светлость, но я не помню, — юный флорентиец в который раз принялся извиняться за то, что не интересуется политикой. — Я только знаю, что враждовали они ещё до того, как я прибыл ко двору Его Величества. А сейчас живут вполне мирно.

Узник помрачнел, но вдруг с каким-то злым весельем прибавил:

— А известно ли тебе, что Штефан был моим другом? Я надеюсь, он и сейчас таковым остаётся, но ты говоришь, что мой друг пришёл к согласию с Матьяшем, который упрятал меня сюда. Вот не знаю, хорошо это или плохо...

— Ваша Светлость подозревает, что молдавский государь под влиянием Его Величества мог изменить своё отношение к Вашей Светлости?

— Ну, вот, даже ты заподозрил это, — заметил Дракула.

— Я этого не заподозрил.

— Тогда что ты думаешь по данному поводу?

— Я, конечно, ничего не понимаю в политике, Ваша Светлость, — Джулиано пожал плечами, — но возможно, что сближение молдавского государя с Его Величеством чем-то поможет Вашей Светлости. Что ни делается, всё к лучшему. Ведь не просто так появилась эта пословица.

— Выходит, и моё заточение здесь к лучшему? — с усмешкой спросил узник, но через мгновение сам же ответил с горечью. — А может, ты и прав. Не посади меня Матьяш в крепость, ещё не известно, что бы со мной стало! Может, не протянул бы и трёх лет. Пал бы, воюя с турками! А голова моя, набитая паклей, отправилась бы путешествовать по турецким областям, где её выставляли бы на площадях как доказательство военного могущества султана.

В течение следующего часа узник сидел в кресле совершенно неподвижно, глядя в одну точку, чем очень порадовал престарелого живописца — старику уже давно не попадалась такая смирная модель — но Дракула, конечно, сидел так вовсе не потому, что старался для портрета. Просто кузену Его Величества было, о чём подумать.

* * *

Новость о Штефане занимала Влада недолго. "Откуда я могу знать, крепкое ли у него с Матьяшем установилось согласие, — рассуждал узник. — Зачем мне изводить себя понапрасну? Ведь неизвестно, так ли уж они ладят. Но даже если мой давний друг хорошо уживается с моим давним врагом, это, в самом деле, может обернуться благом. Что если Штефан попросил своего нового приятеля проявить ко мне снисхождение?"

"Незачем гадать!" — мысленно одёрнул себя заключённый румынский князь, ведь даже если Штефан о чём-то и просил, на решение Матьяша уже никак не удалось бы повлиять. Если что-то и можно было сделать, то много лет назад. Находясь в заточении, не следовало пытаться ловить воронов, а при каждом визите кастеляна в башню не следовало говорить о венгерском короле плохо. Теперь же мнение об узнике у короля сложилось, причём мнение не лучшее.

Влад в который раз подумал: "А если б я вёл себя смирно и изображал покаяние, то как повернулась бы моя судьба? Может, давно уже оказался бы свободен? Вряд ли. Да и не нужна мне свобода такой ценой! Не нужна!" Затем рассуждения приняли иной оборот: "А вдруг Матьяш только и ждёт, что я смирюсь? Вдруг он ждёт даже сейчас и готов отпустить?"

Мысль о том, что, может быть, всё же не поздно изобразить покаяние, настойчиво соблазняла узника, но он гнал её прочь. Гнал он и мысли о женщинах, которых уже давно не видел даже издали, однако недавние расспросы о "любовнице" живо воскресили в памяти образ Луминицы. Влад не мог не думать о ней. Не мог не вспоминать её.

Теперь он вспоминал её уже повзрослевшую — такой она стала через два с половиной года после того, как была привезена из молдавских земель. Отроческая угловатость из неё исчезла, и теперь все линии тела сделались плавными, что ещё больше притягивало глаз. Начнёшь смотреть, а взгляд будто сам собой перекатывался с одной округлости на другую, с ложбинки на горку, с горки в ложбинку. Однако росточка у Луминицы не прибавилось. И ножки остались такие же маленькие.

Прежним остался и бойкий характер. А может, стал ещё бойчее, и временами Влад даже страдал от него, ведь Луминица, с детства усвоившая от матери, что пуще смерти нужно бояться худой молвы, так до конца и не свыклась со своим положением и донимала Влада пустыми разговорами.

Казалось бы, счастья привалило. Даже в самых сладких мечтах старостова дочь не могла представить, что вместо опанков наденет расшитые башмачки, и что шею ей будут оттягивать дорогие украшения, а не стеклянные бусы, и что руки её сделаются нежными и белыми, ведь не придётся больше копаться в земле, стирать, прясть. Луминица стала хозяйкой большого городского дома — не дворца, конечно, но государь проводил здесь столько же времени, сколько во дворце. Казалось бы — что ещё нужно?

И всё же старостова дочь признавалась, что каждый раз со страхом вступает под свод Божьего храма, потому что чувствует себя грешницей. Порой она даже раздумывала, следует ли ходить в церковь в обновах, через грех приобретённых — не лучше ли надеть своё деревенское платье, хранимое глубоко под другими нарядами?

Наверное, потому и старалась Луминица, как бы ни казалось это глупо, склонить Влада к женитьбе. Ожидая его в гости, наряжалась тщательно, подводила глаза чем-то чёрным по самому краю, будто собиралась напускать чары, и даже ела мёд, чтобы целовать её стало слаще. Когда долгожданный гость приходил, Луминица спрашивала — стала ли краше с первого дня знакомства, или подурнела, а, получив уверения, что прелестей стало ещё больше, со вздохом замечала:

— Жалко, что всё это только для греха и служит.

Влад привык, что его время от времени корят, призывают внять голосу совести, но однажды во время ужина Луминица совсем уж рассердилась, вскочила из-за стола и прямо пожаловалась — стыдно ей показываться людям в городе.

— Они что, тычут пальцем? — спросил Влад, предполагая, что только в этом дело. "Изловить наглецов, поотрубать лишние пальцы, и всё уладится", — мысленно добавил он, но Луминица опровергла его предположение, ответив:

— Нет, никто пальцем не тычет. Все кланяются.

— Почтительно или с издёвкой?

— Почтительно!

— Тогда чем ты недовольна?

— Они кланяются не из уважения ко мне, а потому что боятся твоего гнева! — жалобщица уже сама достаточно разгневалась, чтобы топнуть ножкой.

Влад оперся о подлокотник кресла и придал лицу такое выражение, как если бы собрался разбирать земельный спор меж двумя жупанами. "Что же всё-таки случилось? — размышлял государь. — Отчего она опять бушует?"

— Чего ты хочешь? — спокойно осведомился он.

— Чего я хочу? Не спрашивай, будто не знаешь! — Луминица подошла к нему ближе, и ножка в расшитом башмачке снова топнула об пол.

— Я не могу жениться на тебе, — ответил Влад.

— Потому что мой отец — деревенский староста? Ах, зачем же ты увёз меня из родительского дому! — жалобщица закрыла лицо ладонями, будто плача. — Не увёз бы, так не пришлось бы мне изведать столько стыда!

— А зачем ты улыбалась, стоя на дороге?

— Дурочка была! — Луминица отняла руки от лица и снова топнула ножкой.

Влад тоже начал закипать:

— Вот и я, видно, дурак был. Схватил в Молдавии первое, что попалось на глаза. В другой раз буду выбирать тщательнее, а тебя верну твоему отцу, как негодный товар.

— Я, по-твоему, негодная? — обиделась старостова дочь. Минуту назад она сожалела, что покинула отчий кров, но теперь всем своим видом показывала, что совсем не стремится туда вернуться.

Зная, что слова у Влада не расходятся с делом, и что он, вполне может отправить "негодницу" назад, Луминица заплакала уже непритворно, глаза наполнились слезами:

— Негодная? Вот как ты заговорил! Да где твоя совесть!? Ты свою совесть на ярмарке продал. Чёрт у тебя её купил, дал взамен одну меру бесстыдства и ещё каменного сердца полмеры. Бесстыдник! Увёз меня из родительского дому, а теперь я больше не гожусь тебе? Но если надумаешь отправить меня назад в Молдавию, то знай, что тебе придётся везти меня силой. Я не поеду, — она вздохнула и повторила ещё тише. — Не поеду.

Влад, видя слёзы, уже готовые пролиться, расхотел ссориться:

— Ладно. Беру свои слова обратно.

— Нет уж! Скажи всё, что собирался, — видя, что опасность миновала, Луминица опять попробовала воевать.

— Да я уж и так сказал лишнего, — румынский государь примирительно улыбнулся.

— Нет, ты сказал не всё! — выпалила Луминица, прямо глядя на него блестящими от слёз глазами. — Я желаю знать, отчего ты на мне не женишься!

Теперь она стояла в двух шагах от Влада, хотела опереться о край накрытого стола, но под руку попалась груша на блюде.

— Скажи мне! Ведь у тебя всё время отговорки, — требовала старостова дочь, взяла грушу в левую руку, затем — обеими руками, после чего неосознанно разломила пополам. — Я твои отговорки не первый год слушаю, а теперь ты прямо скажи, чем же я тебе не гожусь. Если дерзкая, так я не буду больше... — жалобщица потупилась и замолчала, а затем, глянув на половинки фрукта и словно спрашивая себя, откуда это взялось, положила их на блюдо.

Влад меж тем раздумывал, как лучше ответить. Причина, из-за которой он не желал жениться, и в самом деле была. Весьма серьёзная причина, которая год от года становилась всё явственнее и заключалась вовсе не в том, что невеста происходила из простой семьи. Влад давно уже перестал принимать в расчёт молву — мог бы и сыграть свадьбу с простой девушкой всем наперекор, но...

Влад помолчал ещё немного, а затем спросил:

— Слушай-ка, Луминица, я ведь внимателен? Навещаю часто?

— Да, ты посещаешь меня во всякую свободную минуту. Тем более странно слышать, что я не годна тебе.

— Значит, часто?

— Часто.

— А сколько уже прошло времени с тех пор, как твой отец отдал тебя мне?

— Два года и... — Луминица загнула пальчики на правой руке, — и пять месяцев.

— Не слишком много, но и не мало, — заметил Влад, — потому теперь пришла моя очередь выказывать недовольство.

Луминица насторожилась и, казалось, уже начала догадываться, о чём пойдёт речь:

— Чем же ты недоволен?

— Тем, что до сих пор в этом доме не слышу детского плача. Вот женюсь я на тебе, а ты так и не родишь... Что же мне тогда делать?

Наверное, старостова дочь и сама задумывалась на этот счёт, а теперь очень огорчилась, когда узнала — она не одинока в своих подозрениях о том, что бесплодна. Но главное — в таком случае ничего поделать было нельзя. И впрямь негодная. Действительно — как государю жениться на женщине, у которой не родится детей.

Отсутствие детей и жизнь в позоре это уже два горя, причём одно ведёт за собой другое. Луминица стояла и молча смотрела на Влада, а по щекам уже бежали хрустальные капли, частью смывая ту краску, которой старостова дочь подводила глаза, чтобы "напускать чары".

Влад встал с кресла, обнял Луминицу:

— Ну, хватит буянить.

Старостова дочь уткнулась ему в кафтан, обняла крепко, всхлипнула:

— Бессовестный! Наказание ты моё до скончания жизни! — затем она спросила. — А если даст нам Бог детей?

— Мне не просто дети, а сын нужен.

Луминица ещё немного повсхлипывала, а затем легонько толкнула князя, будто желая растормошить его:

— Нужен? — это прозвучало уже с улыбкой. — Посмотрел бы ты на себя! Застыл посреди комнаты, глаза вдаль устремил, мечтает. Аист тебе, что ли, сына принесёт? Чтобы сын родился, тебе самому постараться надо. Пойдём.