...Вызванный в комитет помощник редактора московского окололитературного журнала Кациус держался уверенно, хотя и был бледен.
-...Его Величество удостоил бросить взгляд на сие издание. Он заметил определенные мысли, которые счел предосудительным и нашел все направление издания таковым, что властям не следовало его терпеть...— голос чиновника Цензурного комитета был торжественно — сух и лишен какой — бы то ни было интонации. — Но государь не повелевал его запрещать. Вам, милостивый сударь, выпало самое большое несчастье, какое может выпасть в монархии верноподданному и доброму гражданину, а именно — быть опозоренным в глазах своего государя.
-Но я...Мы...Мы хотели бы воспользоваться милостью и с упованием на справедливость, и мудрость державного судьи, надеясь на то, что он снизойдет до ознакомления с нашей защитой...
-Я полагаю, что самое лучшее, что вы можете сделать для того, чтобы доказать, насколько ваши действительные взгляды отличны от того смысла, который государь придал вашим публикациям, это представить в последующем такое изложение мыслей, чтобы они могли заслужить доверие Его Величества по предмету, которого вы коснулись.
-Но журнал предполагал быть чисто литературным произведением...
-Позволю себе усомниться в этом...
-Если бы мне было дозволено продолжать...
-Повторяю: запрета на ваше издание не воспоследует. Просто помните, что в сердце каждого русского прежде всего должно жить чувство доверия и благодарности к своим государям. И это должно руководить в общественной жизни. Вы не выполнили своего высокого призвания и на вас нынче нельзя положиться. Молча работайте и постарайтесь создать себе общественную нравственность, которой у вас еще не имеется. На этом все, более не задерживаю вас!
Джонс в недоумении проводил взглядом вышедшего из кабинета помощника проштрафившегося журнала и удивленно спросил Клинцова:
-И что даст такая отповедь несчастному? Он ведь попросту плюнет и забудет, что вы ему тут сказали.
-Его издание будет лишено всякой аккредитации. Его журналисты не смогут более свободно общаться с чиновниками различных рангов. Он не получит эксклюзивных материалов для публикаций, в типографиях негласно поднимут расценки. В сферах откажутся принимать. Это, так сказать, для затравки. Потом пойдут всяческие комиссии, инспектора будут терзать всевозможными придирками и проверками. Штрафы, запреты... Жизнь издателя станет невыносима. В конце концов журнал просто закроется.
-Интересно. — пробормотал британец. — Но где же свобода прессы печатать независимые материалы?
-Он свободен печатать независимые материалы.
-Это нажим...
-У вас не так? — усмехнулся чиновник Цензурного комитета.
-Конечно не так.
-Я знаю как у вас...Предположим, дорогой мой английский друг, вы приехали в Москву. Вы журналист, немного прозаик, а не только газетчик с плантаций Флит — стрит. У вас в биографии маленькое пятнышко: где — то, когда — то, по молодости лет, вы взяли чуть — чуть не туда и тиснули пяток строк, скажем, про Россию — матушку, представив ее в светлом тоне. И этого окажется достаточно, чтобы вас всюду почти перестали печатать и издавать. Издатели, ведомые солидарностью, исходящей из властных кабинетов, так решили. Но вот вы, газетчик, в Москве. У нас отлично поставлена информация и мы, разумеется, все знаем о вас, о новом корреспонденте. Мы решаем вам помочь. Поддержать. Как? Организовываются интервью, выправляются всяческие разрешения, корреспонденции за вашей подписью наполнены эксклюзивом на загляденье. Мы думаем, что помогли. Напротив! Мы создали друга России. Имя это сопряжено с неудобствами: вас и прежде печатали мало, а теперь отказываются печатать вовсе. И тогда вы, благородный и свободный выражать свое журналистское мнение, пропагандист России, делаете кульбит — покинув Москву, вы вдруг заявляете, что Россия — это сплошное разочарование. Вы ошиблись, вы не друг русских, а совсем даже напротив. Вы — на коне. Вы — на первых полосах газет. Вы выгодно и по очень хорошей цене продали все, что приобрели в России. Дальше — слава, приятные гонорары, почет, сытая жизнь и спокойное сочинительство романов. Так у вас. И попробуйте мне что — либо на это возразить, сударь!
9 июля 1932 года. Пятница.
Москва. Останкино, недалеко от Фондовой оранжереи.
-...Вы вытащили меня, чтобы просто погулять по летней Москве?
-Что вы! Разве я стал бы по пустякам отвлекать вас от дипломатической рутины?!
-Да и времени у нас маловато для пешей прогулки в столь красивом месте...
-Понимаю.
-...Что это?
-Это, так сказать, наброски к одному документу, адресованному в Генеральный штаб. Соображения. Скандинавия.
-Скандинавия?
-Да. Скандинавия — это не только шведская руда, редкоземельные металлы и лес. Это еще северные аэродромы. И порты. Главным образом в Норвегии. Ближайший хорошо оборудованный и защищенный порт имеется в Тромсе, единственная оперативно — маневренная база есть в Альтен — фьорде, окруженная горами. Стоянка, прикрытая двумя аэродромами истребительной авиации в Бардуфоссе и Банаке. Альтен — фьорд считается почти неуязвим и потому может стать местом базирования британского соединения: ну, там, парочка тяжеловооруженных линейных кораблей, в охранении двух тяжелых крейсеров и семи — восьми эсминцев. Британские линкоры могут достать. Тяжелые бомбардировщики, использующие возможности северных аэродромов. Поэтому Генеральный штаб начал развертывание против Альтен — фьорда минно-торпедного авиаполка и трех тяжелобомбардировочных эскадрилий...Ну, а здесь излагаются некоторые предварительные соображения на сей счет...
9 июля 1932 года. Пятница.
Москва. Малый Гнездниковский переулок.
Ночь с четверга на пятницу подполковник Виктор Николаевич Татищев, исполнявший должность заведующего 'английским столом' Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны*, секретного, осуществлявшего контршпионаж против разведок и спецслужб иностранных государств, а также наблюдение за иностранными представительствами и надзор за иностранными подданными на всей территории Российской Империи, вынужденно провел на службе. Дежурил по отделению. Новшество сие завел вице — директор Департамента, поскольку время было непростое. Беспокойное и тревожное. В то лето над Москвой висели тучи. Холодный туман, гонимый на Европу и Россию от ирландских и британских берегов сменялся дыханием жаркого североафриканского ветра. Эти резкие смены погоды раздражали нервы людей, и без того взвинченные политической обстановкой. Непрекращающиеся политические кризисы во Франции и Германии, грандиозные маневры итальянского флота в Восточном Средиземноморье привлекали к себе не меньшее внимание мировой общественности, чем вскрывшиеся финансовые махинации цюрихских банков и ситуация в Рейнской области.
Третьего дня злоумышленники проникли в квартиру оппозиционно настроенного депутата Земского Собора Лымарева, с парадного входа, ночью, когда хозяева съехали на выходные за город. В трех комнатах все перерыли, замки были взломаны, однако почти ничего не исчезло, если не считать кое — каких документов, мелких предметов и американского купального халата. Это и удивляло, потому, что воры имели возможность выкрасть вещи более ценные, находившиеся в этих же комнатах. Полицейские чины были догадливы и сокрушили депутата своими упрямыми догадками:
-У ваших воров видать очень хорошие резоны были. Очень! Чай, вы в оппозиции, как выражаются, режиму? Личность известная? В Земском Соборе речи всякие говорите? И все с документами, все с изобличениями! А документы — разные. Не то интересно, откель вы их достали, а кто взял. И что взяли. Ну, понятно? Бумажки искали и нашли — вот потому и замки во всех ящиках и шкафах взломаны. Денег не взяли, да на что им деньги?! Мелочишку и халатик прихватили нарочно — замести следы, симуляция одна, да и только!
Депутат, понятное дело, пробовал возражать, мол, воры испугались популярного политика от оппозиции, но полицейские чины были непреклонны в своих суждениях, добродушной и мягкой иронии Лымарева не принимали. И стало быть, следовало теперь же выяснить, что за документы. Но депутат отмалчивался, ссылаясь на свою депутатскую неприкосновенность и пустяшность похищенных бумаг — так мол, партийная переписка и внутрифракционное обсуждение повестки дня...
Нравы? Нравы. Ну и нравы! Ну и система! Что позволяют себе делать с ним — народным представителем, известным общественным деятелем. Боже мой, что делается в России?! Больно за Россию! Стыдно за условия русской жизни!...
А накануне вечером в Москве, как стало модно говорить, Четвертое отделение 'литернуло'* очередного иностранного шпиона. Третий секретарь посольства Венгрии в России Ференц Пете часов около семи вечера накинул на летнюю рубашку пиджачок попроще, натянул штаны с матросским клапаном и голубоватые парусиновые туфли, и отправился в Кунцево, на встречу, которая должна была стать крупным успехом в его карьере кадрового сотрудника венгерской политической полиции. Ведь в ходе этой встречи с информатором, он должен был получить переснятые криптографические материалы из чешской дипломатической миссии, окончательно закрепить вербовку 'помощника', передать ему крупную сумму денег и инструкции по связи.
Венгров Татищеву было жалко. Это был уже второй их серьезный прокол. Зимой произошел курьезный инцидент с ранее 'подаренной' немцам руководителем криптографической службы венгерского генерального штаба копией турецкого дипломатического кода, который германские ловкачи, через клуб эсперантистов, тотчас продали венграм в Москве как собственное достижение. Когда в Будапеште венгерские разведчики решили похвастаться своими успехами перед военными криптографами, неприглядная история вскрылась и стала причиной немалого скандала. Венгерский резидент публично отхлестал своего немецкого коллегу по лицу в московском ресторане и позднее по — тихому был выдворен за пределы державы.
На 'расчехленного' шпиона в Кунцево никто из Департамента не приехал посмотреть. Событие подобного рода уже стало обыденностью. Экая невидаль, шпиона поймали...А ведь шпион Пете придавал грядущей встрече большое значение и экипировался соответствующе: пара париков, чтобы, изменив внешность, оторваться от возможного наружного наблюдения, очки. Хозяйственный венгр даже компас прихватил с собой. И каково же было его разочарование, когда выяснилось, что все эти детективные ухищрения оказались совершенно напрасными. Горе — дипломата схватили на месте встречи поздним вечером, причем задержание прошло жестко, шпиона приземлили мордой в булыжную мостовую и заломили руки. Светлый косматый паричок напрочь слетел с лысеющей головы венгра.
Подполковник Татищев был единственным относительно высоким чином Департамента, который выехал в полицейский участок в Кунцеве и присутствовал при исполнении процедуры официального разбирательства: после задержания Пете, обыска и краткой беседы с ним, совместно с представителями внешнеполитического ведомства известил венгерское посольство, проследил за оформлением соответствующего протокола и прочих положенных в подобном случае бумаг, дождался приезда венгерского консула и передал ему Пете, хлюпающего расквашенным носом. Венгру Татищев искренне посочувствовал, передал в качестве утешительного подарка бутылку выдержанного армянского коньяка и выкурил с консулом по сигаре, после чего, уже посередь ночи, вернулся к себе в Малый Гнездниковский, где располагался 'английский стол', призванный осуществлять постоянное наблюдение за британской дипломатической миссией и проводить контрразведывательные мероприятия против резидентуры 'Интеллидженс Сервис' в Москве..
По странной иронии судьбы 'английский стол' Четвертого отделения Департамента, 'курирующий' практически непрерывно дипломатов английского Питбуля, одного из главных недоброжелателей России, обходился невеликим числом сотрудников. А работы было немало. На каждого англичанина было открыто дело, куда заносился его возраст, род занятий, должностные обязанности, виды деятельности и возможная роль в секретной службе. Дело пополнялось сведениями от агентуры и наружного наблюдения, фиксировалось все: так, например, вызывали интерес недавно прибывшие в посольство сотрудники среднего звена, которых регулярно видели за обедом со старшими дипломатами, что могло быть признаком принадлежности к разведке. Отмечались места, где совершали покупки жены дипломатов, места, которые они посещают. В дело вносились сведения о служебных и личных поездках на спортивные и светские мероприятия, об осмотре достопримечательностей, о занятиях вне службы. Что ел, что пил, где и с кем спал, чем болел, какие сигары курил, какое имел пристрастие, тайное или явное, с кем и когда беседовал и даже — о чем думал...Попытки отдельных англичан уйти от слежки также фиксировались — любые действия по отрыву от наблюдения филеров вызывали вполне обоснованные подозрения.
Лишь в последние месяцы высшие сферы нахмурили брови и в 'полку' Татищева прибыло: появился синклит больших и малых чинов, — помощник, референт, пара даровитых сотрудников, собственный аналитик и 'технари', и даже особо выделенная бригада филеров из летучего отряда. 'Английский стол' стал напоминать настоящий маленький департамент.
Подполковник Татищев предполагал усиленно поработать с бумагами, доделать все, что накопилось за неделю. Дел в 'столе' всегда было порядочно. Из вороха разрозненных информаций, отчетов филеров, докладов необходимо было умело выстроить логические цепочки, соединяя в уме и на бумаге самые несовместимые фигуры, сверяя догадки с аналитическими выкладками и донесениями сменных нарядов филерской службы. Татищев сутки просидел над аналитическими справками, отчетами филеров, работал с дополнительными материалами, заказанными в картотеке Департамента — документы легли на стол к ночи, и с утра подполковник был намерен ознакомиться с ними самым пристальным образом.
Татищев почти каждый день долгими часами рылся в громадном, во всю стену, шкафу, установленному в смежной с его кабинетом комнате. В шкафу помещалось тайное тайных всего подполковничьего 'стола'. Кроме него, еще один или два человека, из особо доверенных и проверенных многократно сотрудников, и никто более, по обязанности своей службы, не имел права обозревать содержащееся в шкафу. Это была собственная разработка Татищева — 'горыныч', 'лист сведений об объекте и лицах наблюдаемых'. 'Горыныч' был, как и положено, о трех головах. Первая 'голова' — в нее заносились все сведения о британском посольстве по агентуре и оперативным делам. Вторая 'голова' служила для сводок всего наружного наблюдения, причем были в ней конфиденциальные рапорта филеров, которые в общие отчеты не попадали. Третья 'голова' 'горыныча' — список всех сотрудников британской дипломатической миссии в Москве. Все три 'головы' Татищев накладывал по порядку. Один на другой. Подполковник занимался этим 'горынычем' как настройщик клавиатурой рояля, по нескольку раз в день проверял 'чистоту' 'правильность' звука, неустанно следил за любым чихом 'трехголового'. Бумаги 'горыныча' были трех цветов. Стоя у шкафа, подполковник Татищев, всякий раз, с любовью, просматривал каждый цветной листочек. 'Тэк — с. Про этого хлопчика подзабыли. Нехорошо. — неслышно говорил он сам с собой, — Надо бы вспомнить, пощупать, проверить...' И потом Татищев, чуть брезгливым тоном. Говорил Бегунову, отвечавшему в Четвертом отделении Департамента за филерскую работу: 'Позволю заметить, Петр Петрович, давно что — то о господине Уолтоне ничего не слышно, ничего не известно...Не освещается должным образом. Будто покойник. Вы этого 'покойника' пощекочите, да посмотрите'. Бегунов неизменно отвечал 'Слушаюсь', с интонацией человека, будто бы ото сна, а Татищев обязательно говорил: 'Умозаключаю, что в нашей службе непрозрачность человека есть достижение сомнительное. Вы извольте подать его готового, сквозь хребет его просмотрите, каждый нерв его прощупайте. За крылья его, орла, подержите. И сведения мне на стол, на цветном листочке'.
