Семь тысяч сто с хвостиком

— Хто там? — спросил громко Адам, усевшись на постели и тряся головой.

— Пан командир, прийшла людина з загону Шишкевича, — ответил поручик.

— А де сам Шишкевич? Чому він не повернувся? — все еще никак не мог проснуться Адам Кисель.

— Всі полягли, Він один залишився в живих ...

Адам окончательно проснулся, до него наконец дошел смысл услышанного, он встал и начал быстро одеваться.

— Іди вниз, зараз прийду! — приказал он.

— Слухаюсь, — ответил поручник.

Адам оделся, подошел к окну, на котором по его просьбе стоял кувшин с колодезной холодной водой и медный таз. Налив на левую руку воды, Адам постарался умыться, смыть с себя хотя бы вчерашнюю грязь, если не остатки тяжелого сна. Отфыркиваясь и отплевываясь, он мочил лицо холодной водой, это на время его отвлекло от вновь было нахлынувших тяжелых мыслей, но обтеревшись, он опять напрягся. Все чем была занята его голова до сна вновь в нее вернулось. Что-то внутри него трескалось и трещало. Надежды на благополучный исход задания понемногу начинали таять и улетучиваться. От москалей он уже давно не ожидал ничего хорошего, но теперь и его подчиненные, поляки, шляхтичи, гусары, сливки его военных сил стали преподносить неприятные подарки. Шишкевичу была поставлена задача не ввязываться ни в какие сражения. Подпалить склады и незамеченными скрыться. Но он ослушался и вступил в бой, из которого никто не вернулся. И если все погибли это не самый худой исход. А ежели есть плененные? То москали узнают все и все планы полетят к чертям! Силы Адама Киселя иссякали. Из отряда, прибывшего в Московию, дюжины уже больше нет. И это не просто воины, это элита польского войска — гусары.

В мрачном, злом настроении он спустился на первый этаж. Там его ждал поручник и вернувшийся гусар отряда Андрея Шишкевича. При его появлении они встали, но Адам подошел к израненному гусару и положив руку на его плечо тихо сказал:

— Сідай герой, твої рани заслуговують на повагу.

Потом он сам сел напротив гусара и молча осмотрел того с ног до головы. Грязь, глина, кровь, запах пороха, — все смешалось в этом израненном и, видимо, страшно страдающем человеке.

— Розкажи, як все сталося?

С трудом переводя дыхание, постанывая и кривясь лицом от ноющих ран, гусар рассказал, как они старались выполнить приказ Адама Киселя, как все прошло гладко вначале, как они пробрались на склады и заложив бомбы, взорвали москальские товары. Но вот потом пошло все не так, как они хотели. Отходя от складов, они наткнулись на стрелецкий дозор и им пришлось уносить ноги, а стрельцы, бросившись в погоню, вызвали подкрепление и им пришлось укрыться в овраге, но их окружили превосходящие многократно силы москалей. Как Андрей Шишкевич, решил прорываться, а его и еще одного гусара оставил прикрывать их прорыв и как все погибли и только ему удалось спастись.

— Ти впевнений, що всі загинули? — спросил гусара Адам Кисель, когда тот замолчал.

— А як же, пане! Всі вбиті! — покачала головой гусар.

— І Андрій Шишкевич загинув?

— Так, сам не бачив, але чув, що козаки говорили.

— Гаразд, іди до лікаря, нехай перев'яже твої рани, — мягко, как только мог, сказал Адам, а когда тот ушел, приказал поручнику разбудить Акиню Шеина и позвать его вниз.

Оставшись один, Адам ударил кулаком по столу так, что крынка с молоком и миска с хлебом, накрытая рушником, подскочили и ударились друг о друга. В этот тяжелый удар лях вложил всю свою злобу и бессилие, которое с каждым днем, он это чувствовал, крепло и становилось уже обыденностью. Он терял своих людей. Из тридцати пяти гусар, что были с ним в начале похода осталось уже только двадцать. Один бесследно исчез в первую ночь нахождения в Московии, когда они остановились лагерем недалече от границы. Он не вернулся из караула и не найдя его, всему отряду пришлось спешно покинуть стоянку. Трое гусар погибли в небольшой схватке уже возле Петровской слободы. Верные воеводе Морозову стрельцы оказали им сопротивление и в результате боя его трое гусар погибли, правда ценой их жизней стал полный контроль над слободой. И вот теперь двенадцать гусар погибли в бою под Тулой. Вернее, конечно, погибло одиннадцать, один вернулся живым, но глядя на его раны, Адам засомневался в скором его выздоровлении. Еще кабы Шеин собрал свое народное войско, а то акромя полусотни почти безоружных отбросов у него никого больше не было. Адам видел, что русские с неохотой соглашаются с доводами боярского сына. Не бегут к нему в войско. Стрельцы и казаки наотрез отказываются, а посадские требуют денег за свое участие. Из всего, что было поручено Адаму, он выполнил только поджег складов. Ни вредительства на оружейных заводах, ни настоящего бунта, даже разбоев на дорогах он пока не сделал.

Адама встал и подошел к окну. Там сквозь плохого качества, неровное стекло он увидел унылое зрелище московитского быта. Грязь, лужи, навоз, домашняя птица, разгуливающая по двору. Серое, чужое небо без просветов и ветер, завывающий, пронизывающий, холодный. Он остро захотел домой. В родное имение, где каменный дом и солнце заливает светом яблоневые сады. Если бы он вдруг превратился в маленького мальчика, то непременно заплакал бы и заканючил, прося отца и мать отвезти его домой.

Заслышав шаги Шеина, Адама отошел от окна и сел за стол. При появлении боярского сына, лях молча указал тому на место перед собой. Акиня Петрович прошел и сел туда.

— Что будем делать, Акиня Петрович?

— Что-то случилось? — почувствовал неладное боярский сын.

— Отряд Шишкевича разбили. Всех поубивали.

— Я же приказывал не вступать в баталии!

— Я тоже приказывал...

— Так отчего они ослушались?! — негодовал Акиня.

— Не все случается так, как мы желаем. Нарвались они на стрелецкий дозор и не смогли уйти от погони. В неравной схватке все и полегли. Дюжина моих лучших гусар!

— Да... — протянул Акиня в задумчивости. Он обдумывал последствия неудачного похода Шишкевича. — Никого не пленили?

— Направду не знаю, но оставшийся в живых гусар говорит, что все полегли.

— Ну, ежели не пленили, то не узнають о наших задумках. Понять, что были то твои гусары не можно. В платьях, да одеяниях они были в наших, а мертвые не говорят, пытать их не будут. Подумают, что тати.

— Померла дюжина моих гусар! Осталось их только двадцать! С кем воевать собираешься?! Где твоя рать, что обещался выставить? — почти вскричал разозленный Адам.

— Погодь, панове! Будет и скоп, и рать. Дай время!

— Нету у нас времени! Воеводины люди повсюду рыскают. Стрельцы, да казаки супротив тебя, с кем пойдешь скопом да заговором на воеводу?! Что-то не бежит к тебе народец! Не жаждет выступить на твоей стороне! Некому тебя защитить акромя моих гусар. А как дознаются по сыску, где мы скрываемся и сколько нас, так придет сотня другая стрельцов, с пищалями и пушками, так и поляжем все здесь костьми! А коли не поляжем так сгинем на дыбе или лишимся головы по указанию царя твоего! Я говорил тебе, что не след называть Петровскую слободу? Теперча каждый знает где ты!

— Постой пан ясновельможный. В какой вине ты меня обвиняешь?! В том, что по моей вине полегли твои гусары крылатые? А разве я их водил на дело? Разве не твой шляхтич командовал отрядом? Разве я не приказывал все сделать по-тихому и в баталии не ввязываться? Или в том ты меня коришь, что назначено тобой же место нашего постоя? Что об этом месте мы говорили казакам, да посадским? Так и без того люд знает куды идти для сбора супротив воеводы! Об сем говорят все холопы, черносошные и посадские, о том ведают казаки, коих мы уговорами и посулами на свою сторону тянули. И от того, что об этом узнал приказчик Виниуса ничего не изменилось. Сыщут нас и без Виниуса, коли желание будет! А и ты, пан, и твои люди, да и я, — все знали на что идем! Снявши голову по волосам не плачут! Таиться и прятаться — не собрать рати народной!

Акиня вскочил со своего места и стал ходить по комнате в сильном волнении. Его доводы немного урезонили ляха, и Адам Кисель молча слушал, не возражая. Знал он на что, на какое опасное дело посылает его родина. Не сохранить ему живота ни своего, ни своих верных людей. Полягут они все здесь на этой чуждой ему земле. Но знать так богу угодно, чтоб погиб он на чужбине за rodzimy Polska. Но так просто, ни за грош, не желал погибать шляхтич. За свою жизнь и за жизнь своих товарищей возьмет он три цены. Склады сожгли. Теперь надо успеть уничтожить железоделательные заводы, да поубивать мастеров оружейных, кои славятся и в Европе, да натравить холопов на своих господ, заварить заговор и измену, имея злой умысел навредить государству московскому.

Акиня же не имел такого умыслу, он жаждал добра и справедливости. Не в его мыслях было уничтожать силу московского государства, желал он только сбросить воеводу нерадивого, вора и мздоимца, что был для страны его хуже супостата чужеземного. Своим желанием набить богатством чужим свои закрома, убивал он веру в царя и отечество, в бога и людей.

— Ладно, пан Адам, надобно тебе терпения набраться, русский долго запрягает, да быстро ездит. Бог даст соберем мы рать. Ты готовь деньгу, вооружать воинов следоват. А серебро у тебя.

— За мной не пропадет. Сполна оплачу.

— Ну, на том и быть. Пойду в церковь схожу. Помолюсь. Не желаешь?

— Нет.

— Ну, как знаешь...

Акиня прошел в сени, набросил там на плечи свой кафтан, что был скроен и сшит в Москве, и вышел из терема. Одним из преимуществ их лагеря было наличие добротного недавно отстроенного каменного храма. Он стоял на пригорке и возвышался высоко над слободкой, упираясь своими крестами в низкое осеннее небо. Белые стены и золотые маковки куполов на фоне серости и грязи окружающей действительности производили впечатление чего-то неземного, божественного, впрочем, так оно и должно было быть. Храм то божий! Хоть солнце и не выглядывало из-за туч, но оно еще старалось напомнить людям, что зима не пришла окончательно и покамест только осень. Грязь, замерзшая было ночью, сейчас вернулась в свое изначальное состояние и Акине приходилось скакать с бугорка на камушек, чтоб не запачкать окончательно своих дорогих сапог.

Служба уже закончилась и в церкви никого кроме настоятеля он не встретил, да и тот, как-то неприязненно посмотрев на вошедшего, поспешил скрыться за алтарем. Боярский сын, войдя, перекрестился и прошел к иконе всех святых. Здесь Акиня склонил голову перед ликами святых и стал тихонько шептать молитву, что выучил в детстве и всегда произносил во времена тяжкие и ратные:

— О, великие Христовы угодницы и чудотворцы, — шептал он, осеняя себя крестными знамениями, — святый Предтече и Крестителю Христов Иоанне, святителю всехвальный апостоле и наперстниче Христов Иоанне, святителю отче Николае, священномучениче Харлампие, великомучениче Георгие Победоносче, отче Феодоре, пророче Божий Илие, святителю Никите, мучениче Иоанне Воине, великомученице Варваро, великомученице Екатерино, преподобный отче Антоние! Услышите мя, вам молящегося, раб Бошиий Акиня. Вы весте наши скорби и недуги, слышите воздыхания множества к вам притекающих. Сего ради к вам яко скорым помощникам и теплым молитвенникам нашим зовем: не оставляйте мя Акиню вашим у Бога ходатайством. Мы присно заблуждаем от пути спасения, руководите нас, милостивые наставницы. Мы немощны есмы в вере, утвердите нас, правоверия учители. Мы зело убози сотворихомся добрых дел, обогатите нас, благосердия сокровища. Мы присно наветуеми от враг видимых и невидимых и озлобляеми, помозите нам, безпомощных заступницы. Гнев праведный, движимый на ны за беззакония наша, отвратите от нас вашим ходатайством у престола Судии Бога, Ему же вы предстоите на небеси, святые праведницы. Услышите, молим вас, велиции Христовы угодницы, вас с верою призывающия и испросите молитвами вашими у Отца Небеснаго всем нам прощение грехов наших и от бед избавление. Вы бо помощницы, заступницы и молитвенницы, и о вас славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

ГЛАВА 14.

Софья из комнаты матери пришла сразу к себе. Она вдруг вся превратилась в легкое небесное облачко, белое и пушистое, несущееся по воздуху, не касаясь бренной земли. Девушка впечатлилась знакомством с приятным и даже красивым молодым человеком, прибывшим в их такой скучный город аж из самой Москвы. По общению за столом она сделала о нем свои выводы. Он показался ей человеком очень даже неглупым, настойчивым и самостоятельным, не то, что знакомые ей досель молодые люди ее круга, вернее допущенные в ее круг батюшкой, рассчитывающие на богатство своих отцов. Этот явно добивался в жизни всего сам и достиг определенного положения и уважения, о котором местным увальням даже мечтать было не можно. Вон, как папенька перед всего лишь сыном боярским лебезил, неспроста ясно!

Софья Ивановна влетела в светелку, закрыла за собой дверь и зажгла свечи в канделябре, что привезен был ей в подарок, как вещь для вечернего чтения из далекой Италии и комната наполнилась мягким теплым светом. Очертания предметов в комнате сгладились, приобретая некую таинственность, а порой бегающие пламени свечей колыхали тенями отчего девушке казалось, что вот-вот образ суженного оживет, Софья с удивлением смотрела на все, что ее окружало. Все было вроде бы прежним, но что-то уже изменилось. Что-то появилось новое, но не в комнате, а внутри нее. Что-то росло и крепчало в душе воеводской дочери, воспитанной на книгах Сервантеса, Лопе де Вега, Дэ Юрфе, Сореля, поэзии Луиса де Гонгоры, Ж.-П. Камю и Ж. Спонда.

Но сейчас ее не занимали бесспорно выдуманные жизни, сюжеты, комедии и трагедии французов, да испанцев, он сама вступала во взрослую жизнь и на ее горизонте появился живой человек, причем он был не каким-нибудь развязанным европейцем, а строгим, пока непонятным, но красивым и загадочным русским дворянином.

Хоть московский гость и занимал всю ее изнутри, она постаралась больше пока о нем не думать. А что лучше отвлекает от своих переживаний? Конечно переживания литературных героев! На их примере девушки учатся любить и мечтать. Для чего девушка взяла очередную новую книжку и легла на кровать. Эта книжка была куплена ей папенькой в Москве и привезена совсем недавно, но Софья уже успела ее прочитать почти всю. "Повесть о Савве Грудцыне", так называлась книжка и рассказывала она читателю о беде богатой купеческой семьи Грудцыных — Усовых. Действие начиналось "в лето от сотворения миру 7114-е", когда пал Лжедмитрий, и продолжалась жизнь семьи аж до осады русскими войсками Смоленска. В центре повествования и внимания автора было, конечно Чудо, он рассказывал о юноше, который продал душу дьяволу, потом покаялся и был прощен. Принцип книги был для Софьи ненов, схема обычной: прегрешение (несчастье, болезнь) — покаяние — отпущение греха. В книжке рассказывалось, как безнадежно влюбленный отрок взял у чародея письмо к дьяволу и пошел ночью к языческому капищу, где кинул письмо в воздух, призывая дьявола. "Духи лукавства" привели его к сатане. Тот, сомневаясь в твердости обетов, которые христиане дают дьяволу, отобрал у отрока особое "написание"-обязательство. Затем герой женился на своей возлюбленной. Жене сообщили, что ее муж не ходит в церковь и не принимает причастия. Отрок открылся жене, и та обратилась за помощью к святому Василию. Святой затворил отрока "внутрь священных оград" и молится за него. После долгой борьбы с бесами и сатаной Василий победил; на глазах у присутствующих в церкви "рукописание" проносится по воздуху прямо в его руки.