Витязи из Наркомпроса

Проходящий мимо него Бекренев, неотлучно сопровождавший, как заботливая нянька, упорно влекомую Филей куда-то за руку Наташу, на миг приостановился, задумался, морща высокий лоб:

— Господи, да ведь я же совсем забыл! Нынче же Троица! С праздничком вас, батюшка!

— Спаси вас Господь! — сердечно ответствовал о. Савва.

Бекренев иронически хмыкнул, улыбнулся болезненно-криво:

— Благословили бы вы нас, что ли, батюшка...

Отец Савва душевно застеснялся:

— Да чем же я вас благословлю-то ... да кто я вообще такой...

— Ну уж нет, батюшка!— неожиданно зло пристал к нему невесть почему желчно-язвительный Валерий Иванович.— Уж извольте, ради праздничка... Скажите же нам что-нибудь утешительное!

Отец Савва на миг глубоко задумался, вздохнул тяжело:

— Ну, раз вы так просите... Благословляю вас умереть за Православие.

Дефективный подросток Маслаченко, в обрезанных валенках на босу ногу, торопливой рысцой догонявший Наташу, от этих слов аж споткнулся на ровном месте. Запрыгал на одной ноге, ловя улетевший в густую, лаково блестящую крапиву опорок, испуганно глядя на батюшку...

Бекренев был тоже... Слегка ошеломлен. Он покачал головой, с сомнением в голосе протяжно произнес:

— Ну-у-у, святой отец, вы уж и благослови-и-или! Действительно, хоть стой, хоть падай... Прямо скажу, сердечно утешили!

Отец Савва замахал руками испуганно:

— Вы, верно, меня не так поняли! Я вовсе не имел в виду, что вам теперь же, сей же час надо непременно пойти грудью на пулю... Хотя, по мне, сие и не трудно вовсе... скажу, что это в какой-то степени даже и проще, чем жить обычной христианской жизнью, жить со Евангелием, со Христом и Его Таинствами, и в конечном итоге спокойно удостоиться того, о чем мы молимся каждый день — этой самой не постыдной безболезненной кончины. Я вот о чем: день-то ныне особенный! Это день сошествия Святого Духа на апостолов. Дух же Божий — животворит, наполняет предельным конечным смыслом и жизнь и смерть... И от нас вами, Валерий Иванович, только и зависит, как мы проживем, и как умрем, людьми ли, с Духом Святым, или как злобные скоты... Преподобный Серафим Саровский, в сих местах проповедовавший, говорил, что принять благодать очень просто, для этого не нужно никаких ухищрений. Дух Святой дается ведь не наградой за образование, и не за невежество, не за духовные подвиги или за сверхъестественную молитву ... (Вообще, по-моему, молиться следует без излишних эмоций, без заламывания рук и закатывания глаз, без завываний и стучания лбом об пол, без ложного мистицизма, а мирно и кротко, лучше всего умнО... Господь ведь тебя и так услышит, ему для этого слуховой аппарат не нужен!) А ведь всё очень просто: Дух Святой снисходит любому человеку за его ровную и спокойную — мирную — христианскую жизнь. И она сама по себе и есть яркое свидетельство того, что в данном человеке есть Дух Святой, пусть он даже и не крещен. Потому что тогда человек этот добр и кроток, и самые простые истины Нагорной проповеди живут в его сердце, и через него приходят другим людям... Вот это и есть, прожить за Православие и за него же умереть...

— Батюшка, да ведь вы же еретик? — с изумлением посмотрел на него Бекренев.

— Да, бываю грешен. Умствую вот, излишне. Иноходец я долгогривый, как меня матушка Ненила ругает... Однако, это что же, у них тут хоровод?

— — Это Ведява летний день моет...,— совершенно непонятно пояснил Филя.

По околице села, украшенные венками из цветов, зеленых листьев и ярких лент, ровной чередой, степенно и плавно шли девушки в ярких мордовских платьях, сияя своими удивительными поясами. Возглавлявшая процессию высокая румянощекая красавица несла в руках, словно зеленое знамя, украшенную лентами молодую березку... С мокрых листочков которой порой дождем срывались крупные капли, обильно кропившие дома, с визгом уворачивающихся круглолицых, курносых красавиц, протяжно мычащую скотину... Периодически березка заново обмакивалась в несомый за красавицей нарядный ушат.

— Это кто же тут у вас заместо батюшки-то идет крестным ходом? — несколько укоризненно кивая на стройную красавицу с березкой в руках, спросил о. Савва.

— Это Весна...,— с мечтательной улыбкой ответил Актяшкин. — А следом за ней её спутники: Спужалат, Калинат, Куклат, ... — И он указал на парней и девушек, следовавших за своей предводительницей, одетыми в зеленые венки, с нашитыми на рубашках листьями папоротника... Некоторые были вообще с головы до ног закутаны в лесную зелень.

— А это что за благородные дикари? — с усмешкой спросил Бекренев, рассматривая весело скачущих на четвереньках парня и девушку, у которых из одежды вообще были только повязки из травы на груди и чреслах.

— Вирь ломантъ! Лесные люди... Их обижать нельзя! — наставительно сказал Филипп Кондратьевич.

— Обидишь таких! — скривил губы Валерий Иванович. — Однако, вижу, что фольклорный карнавал у вас в самом разгаре... Да мы-то здесь вообще зачем? Пойдемте, батюшка! Мы чужие на этом празднике жизни...

Но, оглянувшись, рядом с собою Савву Игнатьевича не увидел.

Зане, вместе с дефективным подростком, тот уже уселся на перевернутое корыто, лежащее поодаль, и решительно тянул руку к высившейся перед ним на резном деревянном блюде крутой горке истекающих ароматным паром пышных, толстых мордовских блинов с маслом, медом и ягодным вареньем.

А рядом с ними уже шкворчала на печной заслонке огромная глазунья из полутора десятка яиц...

— Батюшка, помилосердствуйте! Вы что же, всю её целиком скушать хотите? Да вы же себе так печень посадите...,— возмутилась врачебная душа Бекренева...

— Ништо! Это что тут у вас, православные, в горшке? Бабань каша? Очень интересно. Ну-т-ко, Господи благослови... А ведь ничего, нажористо! Плесните-ка мне еще мисочку...

... Наташа не могла и подумать, что здесь, всего в четырех сотнях километров (ночь езды!) от строгой и суетливой Москвы, она вдруг попадет в такое яркое, веселое, радостно-праздничное чудо... Её совершенно не смущало, что песни вокруг неё пелись на непонятном певучем языке... Самое главное, что эти песни были радостные и веселые! И люди вокруг неё были искренне веселы и счастливы... Крепкие, сильные, уверенные в себе люди, красивые и свободные лица... Да, воистину счастлива советская колхозная деревня!

Меж тем незнакомый напев стал вдруг грустно-певучим... Закружившие мерный, неторопливый хоровод девушки подхватили Наташу вместе с собой, закружив по-солонь в плавном коловращении... И, когда хоровод приближался к стоящей рядом с украшенной лентами березкой Весне, та снимала с девушки венок и она, вытянув губы, целовала сквозь него сметливо оказавшегося рядом с ней парня.

Наташа ни на миг не пожалела, что на ней самой нет венка! Да и с кем она стала бы челомкаться? Вот еще... Да и нашелся бы среди деревенских комсомольцев такой храбрец?

И, когда она в свой черед плавно приблизилась к лесной королеве, то только тихо про себя печально вздохнула... Но высокая и стройная красавица вдруг сняла роскошный венок со своей украшенной золотыми косами головы, и сквозь него Наташа увидала, как в окладе из цветов, побледневшее от волнения Его лицо .

Не желая портить красивый фольклорный обычай, только лишь по этому! — Наташа испуганно закрыла глаза, и ощутила на своих губах нежное и теплое мимолетное касание. От которого у Натки на миг перехватило дыхание и часто-часто, как пойманная птичка, затрепетало сердце...

Глава двенадцатая. "МузЫка восхитительных мелодий сменилася зловещей тишиной"...

1.

Когда в нежно-зеленом, с багровым отсветом на западе, высоком небе повис призрачно-тающий ломтик юного месяца, пять человек, ведомых чуть косолапо, но споро шагающим Филиппом Кондратьевичем, с сожалением покинули околицу гостеприимной Зубовой Поляны. Перейдя через скрипучий под ногами подвесной вантовый мост через сонно плещущую на перекате Парцу, путники вышли к большой дороге, ведущей от Рязани к республиканской столице Саран-ошу.

Около часа они споро шли, молча, по большому, шоссированному песчаному тракту, абсолютно пустому в этот поздний час, направляясь прямо в догорающий закат. По обочинам мерно шумел быстро, прямо на глазах темнеющий ельник, под широкими лапами которого уже по ночному клубилась загадочная мгла.

— А что, Филя, ты нас через границу действительно сможешь провести? Уверен? — осторожно спросил Бекренев своего Вергилия.

— Етафтыхть. — пожал плечами тот. — И вообще, кеняртьфтьсазь иттнень аф оцю концертснон мархта.

— Ага, ага, я почему-то так сразу и подумал. Особенно про то, что в этих чудных местах любому товарищу Концертсону — будет полный мархт!

— Валерий Иванович, ну хватит его уже постоянно подкалывать!— с чуть нервным смешком подала голос Натка. — Мне тоже что-то малость не по себе... А если честно, я ужасно боюсь.

— Вот! — поднял вверх худой и тощий палец Бекренев. Странно помолодевший в своем новом наряде — домотканных портах, крашенном лесным орехом пиджаке и картузе с козырьком, он был похож на лихого старорежимного приказчика, ухаря и пройдисвета. — Вот и остались бы вы лучше в Лесной школе у доброго доктора! А мы бы с отче Саввой быстренько смотались бы до Барашева и обратно, глянули бы одним глазком не тамошнее благорастворение воздухов, да всё вам и рассказали бы подробно... потом, если бы вы захотели...

— Не искушайте, Валерий Иванович! — просопел Савва Игнатьевич. — Уж больно хорошо в месте сем питают!

В этот миг Филя резко остановился... Подняв левую руку вверх, от чего все замерли, он старательно прислушался... Было тихо. Только слепо завозилась в ветвях какая-то птица... Проводник плавно повел рукой слева направо... И путники рысцой спустились в сыро чвакнувшую придорожную канаву, споро выбрались наверх, оставив за собой придорожный указатель "Умет — 15 км", и углубились в лесную глушь.

Натка с трудом пробиралась за заботливо отгибающим ветки Бекреневым... На голову и за шиворот ей сыпались сухие еловые иглы, к распаленному лицу липла паутина, а в нос, рот, глаза лезла стоящая столбом мошка...

Натка вздохнула поглубже, тут же закашлялась, выплюнула черную от мошки слюну:

— Господи, да это же невозможно так жить! Тут что, всегда так?

— Да нет, что вы! — утешил её Филипп Кондратьевич. — Только лишь весной, летом... И ранней осенью!

Потом остановился на маленькой полянке, возле уходящей прямо к безмолвно загорающимся звездам островерхой ели-великана, и неожиданно спросил:

— Желающие и дальше кормить мошку есть?

— Надуманный вопрос. — сердито ответил Бекренев. — Да что делать-то? Был бы я в Москве, так зашел бы в первый попавшийся промтоварный, а то и в ЦУМ бы смотался, поискал одеколон "Гвоздика". Вонючий, сволочь, но, говорят, кровососущих всё же отпугивает...

— Против комаров, пишут, диэтиламид m-толуиловой кислоты лепо помогает..., — подал голос устало утиравший бороду Савва Игнатьевич.

— Чего-чего луиловый?!! — не поверил своим ушам дефективный подросток.

— Это средство такое, в Германии недавно изобретено. "Дэта". Отпугивает-де оно комаров и мошек.

— Батюшка! Но... да вы-то откуда про него знаете? — удивился Валерий Иванович.

— В журнале "Наука и Жизнь" прочитал.

— Отец Савва, вы меня поражаете... Может, вы часом и "Безбожник" почитываете?

— Разумеется, регулярно его просматриваю, вкупе с "Атеистическими чтениями". Но это к делу не относится, потому что всё одно от мошки, кроме как ей замотаться, на манер мусульманки, или вот ещё дегтем березовым обмазаться, у Натальи Юрьевны спасения нет...

— А может, вернетесь? — осторожно спросил девушку Бекренев. — Комары вон, вас не милуют! А здесь они ой какие, размером как лошадки...

— Нет. — яростно мотнула головой Натка. — Буду терпеть.

— Зачем же терпеть, дугай тейтерь? Симемс вирь ава ловсо..., — и Филя протянул Натке заткнутую деревянной пробкой тыковку. Когда та вылила себе на ладонь молочно-белую, пахнущую смолой каплю, и растерла её себе по зудящим от укусов рукам, то от неё враз пахнуло грибами, темной лесной глубиной, дремучей чащобой...

— А истя! А истяня! — замахал руками Филя. — Симемс, симемс...

И показал жестами, что средство надо непременно выпить. Натка ни за что на свете не стала бы глотать подозрительную микстуру, но у ней в памяти еще было живо приключение с комарами на станции... И она, зажмурившись, сделала большой глоток...

Огненный клубок прокатился по её горлу и бомбой разорвался в пищеводе. Натка, со слезами на глазах, насилу откашлялась и тут же увидела, как тыквочку решительно взял в руки Бекренев:

— А ты, дефективный, пить малость погоди! Ежели мы все тут нахрен от этого декохта отравимся, то ты этого лесного человека тогда звэрски зарэжэшь. Причем ме-е-е-едленно...

— Не обижайте его, Валерий Иванович! Видите, что происходит? — и Натка протянула свою руку к стоявшему в воздухе рядом с ней рою мошкары. Тот резко, почти испуганно подался от неё в сторону.

— Знамо дело, брезгуют...,— констатировал Савва Игнатьевич. — Кровь у нас теперь для них не халяльная!

— Что же ты, обскурант, нам раньше своё питье не давал? Чего ради мы комариные покусы попусту битых два часа терпели? — напустился на Филиппа Бекренев.

— А вы бы его раньше и пить бы не стали! Не приперло вас тогда ещё, потому как...,— вполне резонно пояснил тот.

... Потом они долго шли в свете звезд по ночному загадочному лесу. неверный свет месяца отбрасывал призрачно-голубой отсвет на островерхие верхушки елей, недвижимо, как колонада собора, высившиеся окрест, и отбрасывающие на серебристую траву аспидно-черные тени.

Спереди потянуло холодком и сыростью... В низких песчаных берегах тихо несла свои воды неширокая река, в мелких волнах которой серебряной рыбкой плескался и дрожал месяц.

Филя бойко сбежал с невысокой кручи, что-то пошарил в прибрежных кустах. Раздался грозный металлический лязг.

— Всё понимаю! — с удивлением покачал головой Бекренев. — Но привязывать такую худую лодчонку, этакой циклопической цепью ко вбитому в берег, не иначе как паровым копром, двутавровому рельсу, точно "Титаник" какой-нибудь, мне кажется, всё же некоторый перебор!

— Мокшо кеськедемьс! Мордовия-республикась...,— философски пожал плечами Филипп Кондратьевич.

— Сурово здесь у вас! — уважительно ответил Валерий Иванович.

Потом они плыли по течению извилистой лесной реки, над которой смыкались кроны старых ив, сквозь сплетенные ветви которых изредка остро проглядывали редкие мохнатые звезды.

Потом небо посветлело, над рекой неслышно поднялась полоска белоснежного тумана... И Натка вдруг увидела, как слева от неё, буквально в двух шагах, по колено в воде стоит белая лошадь, и с её грустной морды капают редкие капельки, оставляя разбегающиеся круги на неподвижной, как зеркало, темной воде... От которой вверх, прихотливо змеясь, бесшумно поднимаются молочно-белесые струйки...

— Ну вот, и где же это ваше зловещее Иблисово царство? — с доброй улыбкой спросил Савва Игнатьевич.