Убить некроманта (авторская редакция)

— Мне кажется, — говорю, — вы здесь не для того, чтобы на коленях вымаливать какие-то выгоды для Ричарда. Вы выглядите слишком разумно для такой дурости.

Хамлю. И вдруг Магдала улыбнулась. И улыбка получилась уже не вампирская и на ангельская, правда и не женская — просто человеческая. Без тени кокетства. Без тени смущения. Открытая улыбка честного бойца.

— Это верно, — сказала она. — Я не такая дура. Напротив, я попыталась бы убедить мужа выполнить ваши условия... если бы допускала мысль, что он может прислушаться к моему совету.

— По-моему, вы годитесь в советники, — говорю. Честно. — Я бы прислушался.

Магдала снова улыбнулась. Открыто и горько. И странно — потому что эта улыбка уже не вписывалась совсем ни в какие рамки.

— Вы уважаете женщин, Дольф? — говорит. — Вашей жене очень повезло.

Остатки понимания окончательно улетучились.

— Магдала, — говорю, — моя жена так не считает, мой двор тоже так не считает — не забудьте также и вашего двора, который тоже считает иначе. Зачем вы это сказали?

— Вы уважаете женщин? — повторяет.

— Я, — говорю, — уважаю тех, кто этого заслуживает. Я вас не понимаю, но вы не унижаетесь. И то, что вы делаете — безрассудно, но отважно. Вас — уважаю. Вы это хотели знать?

На ее лицо снова нашла эта тень. Теперь — медленно, и я хорошо ее рассмотрел. Это оказалось презрение, невероятное презрение — но, хвала Всевышнему, обращенное не ко мне, а куда-то вдаль. И когда Магдала заговорила, ее голос тоже был полон презрением:

— Я хотела вам сообщить, Дольф... Все они примут. Они еще побегают и помашут кулаками, но примут. Я говорю о Совете. И Ричард примет — куда он денется. Вы, вероятно, заметили, в каком он состоянии, Дольф? Он только в истерике не бился после вашего ухода. Он просто никак не может понять простейшей вещи: появилось нечто, над чем он не властен.

Сила ее презрения меня поразила. И поразила интонация, с которой Магдала произносила мое имя. Я догадался, что можно задать откровенный вопрос:

— Если вы так хорошо понимаете Ричарда, — сказал я, — объясните мне, почему он не выехал мне навстречу, когда я переходил границу? Почему дал мне дойти чуть ли не до самых дверей своего кабинета? Чего он ждал, Магдала — что я передумаю?

Я смотрел на ее лицо и видел, как презрение постепенно исчезло — но я не знал, какими словами назвать другое выражение, то, что появилось. Мартовский холод вокруг вдруг превратился в молочное тепло — я так это почувствовал.

— Он не мог поверить, что все изменилось, Дольф, — сказала она. — Ты должен знать, что больше всего здесь боятся перемен. Несмотря на все донесения из провинций, он надеялся, что ты — его страшный сон, и в конце концов он проснется. Подозреваю, что его Совет думал примерно так же. А Ричард и сейчас не верит и надеется. Так что через три дня его убедят подписать твой договор — и он забудет навсегда о тебе, о мертвецах и о потерянных землях. Потому что тогда можно будет восстановить прежнюю жизнь, поганую прежнюю жизнь, — и ее голос дрогнул. — Провались они к Тем Самым, эти провинции — а Ричард Золотой Сокол и его свита будут так же охотиться, так же воевать, так же пьянствовать и так же... Ох, ничего, ничего не изменится!

— Тебя это огорчает? — спрашиваю. И вдруг ловлю себя на этом "ты", будто мы с ней сообщники. А Магдала говорит, негромко, но так жарко, что меня бросает в пот:

— Дольф, прошу тебя, не дай им все забыть! Вот о чем я хотела сказать. Гроза или ураган — это страшно, но это выход, когда все вокруг тихо гниет! Если ты веришь, что женщина хоть иногда может говорить что-то достойное — сделай так! Брось камень... в эту... трясину...

Она замолчала, а мне стало страшно. Холодно спине — будто я смотрю в пропасть. Чтобы Магдала этого не заметила, я усмехнулся.

— Магдала, — говорю. Использую всю Богом отпущенную игривость. — А если я приглашу тебя... вас... к себе на службу? Советником? Чтобы вы помогли мне разобраться в непростой жизни Перелесья, а? Что вы скажете?

И она сдернула перчатку и протянула мне руку:

— Возьми. Возьми меня советником. Прими мою присягу. Ты большой специалист по мертвецам, Дольф, а я — мертвец, сбежавший из гроба. Подними меня.

— Я не могу слушать людей, которые болтают такие вещи, — говорю. Но руку ей пожал. — И потом, я не могу смотреть на тебя. Ты слишком... слишком... все, уходи теперь, уходи.

— Не смотри, если не можешь, — сказала Магдала. — Только не гони. Я же у тебя на службе.

И преклонила колена, как присягающий рыцарь.

Потом мы сидели в моем шатре, на той самой попоне. И Магдала зашивала прореху на рукаве моего кафтана: у нее оказалась при себе игла с ниткой — в вышитом мешочке, где женщины обычно держат мастику для губ, румяна и прочее барахло в этом роде.

— Занимаешься пустяками, — говорю. — Он старый и грязный. И я грязный... как бездомный пес.

— Ты воевал, — отвечает. — Ты воевал не так, как воюет Ричард. Без толпы слуг и обоза с тонким бельем и золотой посудой. С тобой — только мертвецы?

— Да, — говорю. — То есть, нет, — потому что уголком Дара чувствую холодный покой сна неумерших. — Еще пара вампиров. Только днем, как сама понимаешь, они ходить не могут.

— Но живых нет? — спрашивает. И между бровей у нее появилась острая морщинка, трещинкой во льду.

— Да, — говорю. — Живых нет. У меня в стране нет лишних живых — на убой.

Магдала посмотрела так странно — будто у нее болело что-то или ей было тяжело, а потом откусила нитку. Как швейка — только что носом мне в локоть не ткнулась. Уронила берет, принялась поправлять косы... и сказала, глядя куда-то вниз:

— А что тебя могут убить — ты ведь думал?

— Всех, — говорю, — могут убить. Я же смертен.

Протянула, задумчиво, медленно:

— Вот интересно, Дольф... ты сам понимаешь, что ты такое...

Я рассмеялся.

— А то! Я — кошмарный ужас, позор своего рода, у меня нет сердца и дальше в том же духе!

А Магдала улыбнулась и провела пальцем по моей щеке: "О, Дольф..."

— Все! — говорю. — Больше никогда так не делай. Вообще — довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали!

Смеялась, потрясающе смеялась — как маленькая девочка, весело и чисто: "О, страшный Дольф!", — а потом грустно сказала:

— Ну что ты меня гонишь? Не хочу уходить, не хочу.

Тогда я как рявкнул:

— Да не могу я больше на тебя смотреть! Ты это понимаешь?!

А она изогнулась от смеха, хохотала — и закрывала себе рот моей ладонью, и смотрела поверх нее светящимися глазами, и еле выговорила:

— В чем беда, Дольф? Не можешь — не смотри, — обняла меня за шею и поцеловала.

И дальше все было просто-просто. Так просто, как никогда не бывает с женщинами. Я, право, достаточно видел, как бывает с женщинами, подростком, когда за всеми шпионил, и потом у меня все-таки имелась некоторая возможность уточнить, как с ними бывает — нет, не так. На Магдале были тряпки пажа, и она вела себя, как паж... Просто, смело и спокойно, весело — как никогда не ведут себя женщины.

Магдала, Магдала...

Навсегда внутри меня: чуть-чуть выступающая хрупкая косточка на запястье, тонкие пальцы, узкая длинная ладонь. Длинная шея. Ямочки под ключицами. Маленькая грудь. Полукруглый шрам от давнишнего ушиба — немного выше острого локтя. Косы темно-орехового цвета, почти до бедер.

Тогда, в шатре, который пропах опилками, кровью, железом и мертвечиной, где было почти так же холодно, как снаружи, на пыльной попоне, в окружении сплошной смерти, — я уже понял, что из всех женщин, которые у меня были, и из всех женщин, которые могли быть, только Магдала — воистину моя. Если я в принципе мог любить женщину, и если на белом свете была женщина, созданная Богом для меня — то это была Магдала, Магдала. Я начал об этом догадываться еще во дворце, когда она смотрела на меня ледяными глазами — теперь я утвердился в этой мысли.

Она стала куском меня, она впиталась в мою кровь. Это меня ужаснуло, потому что от этого веяло огнем Той Самой Стороны. И я безумно хотел выгнать Магдалу, выставить — потому что она встала этим на смертельный путь.

А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться — без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила.

Но я наткнулся на очень серьезное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала — она знала, что это смертельный путь. И, тем не менее, решила идти именно так.

Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в ее крови.

В те три дня мы с ней очень много разговаривали.

В этом было что-то райское. Друзья — это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность... особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей — она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое — и это стоит стократно больше.

Я подумал, что имею право на некоторую роскошь — и мы перебрались на постоялый двор в городских предместьях — в четверти мили от моей бывшей стоянки. Просто мне жутко хотелось сидеть рядом с Магдалой в тепле, у огня — скромные радости.

Живых оттуда, разумеется, выдуло ветром. Мы расположились удобнее, чем в любом дворце мира. Мои гвардейцы даже согрели воды, чтобы можно было вымыться. Потом мы, по праву захватчиков, ограбили хозяйский погреб. Я начал забывать за эту войну, что такое — тепло, тишина, относительная безопасность, относительная чистота и горячее вино. И я уже почти забыл, какое запредельное наслаждение — близость живого друга.

А Магдала говорила:

— Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок — боишься дышать над каждой крупинкой, боишься ее потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься... ты так льстишь этим, неописуемо...

— Судя по тому, что пишут в романах, — говорю, — так бывает всегда.

— В романах пишут ложь — разве ты не знаешь?

— Знаю. Но все верят.

— Я — не все. Вот например — эти жемчужные четки... память? При твоей манере одеваться, это может быть только...

Ну да, понимаю, они странно смотрелись рядом с моим дорожным костюмом. Сразу заметно — чужая безделушка. К тому же жемчуг стерся и потускнел, но я не мог с ним расстаться.

— Да, — говорю. — Память. О милом, глупом, добром парне, которого убили мои враги. Я его любил. Все, что обо мне говорят — правда.

Магдала смеялась.

— Дольф, не так резко! О тебе, кроме прочего, говорят, что ты пожираешь младенцев, вырванных из материнского чрева!

И меня рассмешила. Мы валялись на ковре, заваленном подушками, около очага — хохотали и целовались. Потом она стала серьезной. Сказала:

— Я знаю, что может случиться все, что угодно. Но я счастлива впервые в жизни, благодарю Бога — и мне все равно, чем это кончится.

— Я не могу тебя понять, Магдала, — сказал я тогда. — Ты — королева, Перелесье — не последнее в нашем мире государство, Ричард — обожаемый подданными король и редкостный красавчик. Ты присягала ему, а потом с ним обвенчалась — и сбегаешь... ладно бы — с неким, как в романах пишут, обаятельным менестрелем. А то ведь — Господи прости...

Она снова рассмеялась. Она оттаяла за те часы, которые провела со мной — дико, но правда. Больше не казалась ледяным ангелом. Ее лицо ожило и глаза начали светиться.

— О да, Дольф, — сказала, смеясь. — Чудище кладбищенское. На обаятельного менестреля ты никак не тянешь. Никакой из тебя менестрель — я тебе честно скажу. Ты же не умеешь ухаживать, милый.

— Не умею, — сознаюсь виновато.

Она прыснула.

— Да слава Богу! Я сыта этими ухаживаниями по горло. Ты не врешь, Дольф. Ты грубиян, но ты говоришь именно то, что хочешь сказать — а я насмотрелась на тех, кто слащаво врет в глаза, думая о вещах куда более грубых. Я была Королевой Любви и Красоты, я была Девой Тысячи Сердец — и я слышала, что мои рыцари говорят друг другу, когда уверены, что меня нет поблизости...

Я здорово удивился. Говорю:

— Ты подслушивала?! — а сам думаю: "Ничего себе".

Она усмехнулась.

— Да они и не скрывались особо. Ричард любил охоты, турниры — такие забавы, в которых принимает участие толпа мужчин и очень мало женщин. Меня вынуждали его сопровождать — я волей-неволей наслушалась их пьяных воплей в трапезной внизу, когда наверху бедная королева тщетно пытается задремать...

— А ты лихо скачешь верхом, — говорю. — Любишь охоту?

Снова усмехнулась, грустно.

— Терпеть не могу.

— Зачем же он брал тебя с собой?

Обняла меня, положила голову на мое плечо, сказала в самое ухо:

— А как ты думаешь, Дольф? В столице он принимал девок, таскать их с собой по лесам сложно.

Я не нашелся, что ответить. Мне стало горячо от разгорающегося Дара. Я прижал ее к себе, а она продолжала:

— Прости, что я говорю тебе об этом — ты спросил, почему я сбежала. Я ненавижу Ричарда. Его первая жена умерла от родов — и он взял меня, потому что за мной давали Медные Горы и потому что ему понравился мой портрет. И с тех пор я была его служанкой, его девкой, его вещью — он даже к любимой кобыле относится серьезнее, прекрасный король Ричард... Тебе ведь случалось целовать мужчин, Дольф?

— Да, — говорю. — Было дело. А что?

— Тебе случалось целовать небритых мужчин, воняющих перегорелым вином и потом, вломившихся к тебе в опочивальню, когда ты только что заснул, и хватающих тебя руками, вымазанными свиным жиром?

— Нет, — смеюсь. — Если бы кто-нибудь отколол такой номер, я бы не целовал его, а убил, полагаю.

А Магдала сказала грустно:

— И я бы убила, если бы могла. С наслаждением, правда. Он приходил, когда хотел, и делал, что хотел. Он же сильнее меня: мои слова, слезы, что там еще — всего лишь женская дурь, не так ли? У меня двое детей, Дольф — которых отобрали у меня. Мне не позволили их даже кормить — чтобы они не испортили мою грудь, вещь короля. Ричард делает из моих бедных мальчиков собственные копии — а я не могу этому помешать.

— Хорошо это понимаю, — говорю. Я вправду очень хорошо ее понимал — я это проходил. А она была так же одинока, как я, прекрасная королева Магдала. Ей совсем ни на кого не приходилось рассчитывать.

У нее не было даже мертвецов.

— Были живые, — говорит. И я чувствую плечом, как горит ее щека. — Лучшие в мире живые. Я жила в Прибережье, лучшей из стран. Мои братья учили меня ездить верхом, стрелять из лука и ходить в море на лодке под парусом. Отец позволял мне бывать на Советах. А потом меня отдали замуж, и Ричард запер меня в четырех стенах, с толпой болтливых дур, шпионящих за мной и доносящих на меня. Для того, чтобы приходить в мою спальню, когда под рукой нет свежей девки! Он мог бы так легко сделать меня королевой Перелесья — а я в душе осталась принцессой Прибережья. И ненавижу его страну вместе с ним, Дольф!

— Ты очень хорошо обошлась с Ричардом, — сказал я тогда. — Ты его просто предала. А ведь могла бы и отравить. И это было бы совершенно справедливо.