Территория Холода

Слова застревают в горле, я просто не могу вытолкнуть их наружу. Чувствую себя почти голым, хочется где-нибудь скрыться. Сейчас Майор может просто растерзать меня, если захочет, а я столько раз давал ему повод. Так мерзко от самого себя мне, наверное, еще никогда не было.

Вместо того Майор делает ленивый жест в сторону ученического корпуса.

— Возвращайся в комнату, — говорит он то же самое, что сказал в коридоре. — Отдохни, успокойся. Каждый может сорваться, ничего в этом страшного нет.

Ну все, больше не могу.

В горле давит, подбородок дрожит. Какого черта он ко мне такой неоправданно добрый?! Я вел с ним себя, как скотина! Я не заслужил его понимания, так зачем он его выражает?

Не удерживаюсь и вытираю слезящиеся глаза рукавом толстовки. Падать ниже уже некуда, но я, кажется, упорствую.

— Иди, — подталкивает Майор.

И вдруг ему на нос падает снежинка.

Лично я бы не обратил на такое внимание поздней осенью, но Майор выглядит так, будто для него снег — нечто небывалое. Даже лицо у него вытягивается и становится растерянным. Он поднимает голову к небу, откуда на нас неспешно летят снежинки — первые в этом году.

— Снег… — глухо констатирует Майор.

Я пожимаю плечами.

— Зима скоро.

Он окидывает меня каким-то странным оценивающим взглядом, задумчиво кивает и говорит:

— Возвращайся в корпус. Вредно на холоде в одной толстовке стоять.

Сам он при этом в футболке, но мне не хочется спорить, да и незачем.

— Я… пойду, — бурчу, не в силах выдавить из себя «спасибо» или «доброй ночи». Но Майору это от меня, похоже, не нужно. Он молча разворачивается и шагает в сторону Казармы.

Странно. Что за отношение у него такое к снегу?..

На улице стремительно холодает, и в корпус я возвращаюсь, громко стуча зубами. Когда поднимаюсь на третий этаж, чувствую себя согревшимся, но измотанным.

Тридцать шестая встречает меня приветственными кивками без замечаний. Соседи уже в кроватях и засыпают. На меня тоже стремительно накатывает сонливость, будто разговор с Майором вытянул из меня последние жилы. Прохожу к своей кровати и падаю на нее прямо в одежде. Перед тем, как провалиться в сон, бросаю взгляд на удачно отказавшуюся со мной говорить колоду игральных карт Нумеролога. Что ж, в одном я с ней полностью согласен: мне совершенно не хочется сейчас знать, что будет дальше.

Глава 19. О тактичной глухоте, неловкости и неправильных рыцарях

СПАСАТЕЛЬ

Следующий день можно назвать одним из самых неловких за время моего пребывания в интернате. Во взглядах одноклассников я постоянно ищу осуждение: слышали ли они мой скандал с Майором? Как отреагировали?

Обитатели интерната то ли не слышали, то ли решили изобразить глухоту.

В столовой толком не могу есть: верчусь, постоянно оглядываясь в поисках Старшей. Но ее, как назло, нигде нет. Школа будто перестроила свои коридоры так, чтобы мы со Старшей в них сегодня не пересеклись. Почему-то мне больше нравится перекладывать эту ответственность на школу, а не на саму Старшую, которая, очевидно, избегает меня.

Зато со мной все время ищет встречи одна из ее соседок.

Что я только ни делаю, чтобы уйти от разговора с Принцессой: и пересаживаюсь за другую парту, находящуюся вне ее поля зрения, и прячусь в туалете все перемены, и скрываюсь за спинами своих приятелей в столовой.

Только соседство Принцессы и Старшей весь день останавливает меня от того, чтобы вломиться в сорок седьмую и прекратить эту игру в прятки. Наверное, всегда хочется так поступить, когда прячешься не ты, а от тебя.

На последней перемене я не успеваю вовремя скрыться в туалете. Принцесса подходит, пока я разговариваю с одним из подмастерьев, с Шелухой, обитателем тридцатой комнаты. Он один из самых шустрых: обеспечивает сигаретами почти всех курильщиков третьего этажа.

Заметив, кто к нам приближается, Шелуха быстро соображает, что к чему, и отваливается.

— Привет, — робко говорит Принцесса.

— Привет, — нехотя отвечаю я, жалея, что бежать теперь поздно.

— Я хотела с тобой поговорить, но все не удавалось, — улыбается она.

Меня передергивает. Ее тихий голосок, осторожная манера, милая застенчивость — все это прекрасно, но меня Принцесса почему-то отталкивает.

Тебя сожрут, если ты будешь такой! — вопит мой внутренний голос. — Ты добрая и хорошая девочка, но… ты обуза. Фарфоровая кукла, хрупкая статуэтка. За тебя нужно постоянно бояться, тебя надо от всего ограждать и защищать. Тот, кто за это возьмется, должен стать твоей Башней, твоим Драконом, твоим Рыцарем и твоим Миром одновременно. Я не такой! У меня не получится воплотить твою сказку, хотя ты такая несчастная без нее, что хочется поселить тебя в ней, лишь бы ты… отстала.

Принцесса не знает о моих мыслях и с невесомой нежностью касается моей руки. У меня не получается с собой совладать, и я дергаюсь, как от ожога. Кулачок Принцессы сжимается, она вся будто становится меньше. Голова опускается, плечи сникают.

— Ой… — тихо произносит она, не глядя на меня. — Я… тебе противна… да?

Эти слова режут без ножа. Хуже всего то, что Принцесса почему-то не уходит, а ждет, пока я прогоню ее сам. Она готова принять от меня любую жестокость, даже не разозлившись. И это тоже вызывает во мне странную смесь жалости и отвращения.

— Прости, — напряженно отвечаю я, с трудом подбирая слова, — просто это было неожиданно. Ты очень милая… а я… гм… очень нервный.

Она продолжает молчать, и от нее веет печалью. Я чувствую, как сильно ей хочется, чтобы ее утешили, но не делаю этого, потому что опасаюсь потом не оторвать ее от себя.

— Я хотела извиниться, — тихо щебечет она. — Вчера я шла к тебе, когда что-то случилось со мной. Мне нужно было тебе сказать…

— Принцесса, — набираясь смелости, перебиваю я. Голос, как назло, дрожит. — Послушай, я знаю. Я все понимаю, правда. И… мне… очень неловко тебе это говорить, но я… не тот, кем ты меня представляешь. Не рыцарь. Ты понимаешь?

Она на меня не смотрит, взгляд ее устремлен в пол. Мои аргументы ей не нужны, она уже почувствовала себя брошенной и несчастной, и исправить это теперь никак не получится. Даже если я откачу назад и все же изображу подобие взаимности, Принцесса мне не поверит.

— Я понимаю, — сиротливо отзывается она.

— Извини, — качаю головой. — Мне правда жаль, что так получилось. Я не хотел тебя обижать, честно. Но… я не могу ответить тебе взаимностью. Я… лучше пойду.

Ухожу, не оборачиваясь. Серая тоска Принцессы напоминает тоску брошенной собаки по своему хозяину, и от этого мне невыносимо горько. Стараюсь удалиться из ее поля зрения как можно быстрее.

Все-таки разговоры с девчонками — это самое сложное, что существует в этом чокнутом мире!

Глава 20. Об одиночках, слезах и общем укрытии

СПАСАТЕЛЬ

Утром понимаю: пришло время моего первого осознанного прогула. Продуманного и взвешенного, любовно лелеянного в течение беспокойной, полубессонной ночи.

Каждую минуту невольного бодрствования мысль о печальном виде Принцессы, с которой мы неизменно пересечемся в классе, вгоняет меня в уныние. А она ведь обязательно напустит на себя именно такой образ, даже если не захочет! И щупальца ее печали будут колоть меня пиками осуждения весь день. Эта пытка еще не началась, а я уже ощущаю от нее призрачный болезненный зуд.

Хотелось бы не думать ни о ком, кроме себя самого, чтобы чужие переживания меня не трогали, но у меня так не получается. Поэтому дождевые черви мрачных предсказаний будущего, в котором я буду чувствовать себя обиженной на мир последней сволочью, назойливо, с противным землистым хрустом вползают мне в голову. Заглядываю вперед недалеко — всего лишь до конца дня, и будущее уже не радует настолько, что меня тянет застонать. В моей голове не рождается ни малейшего сомнения: к окончанию последнего урока я буду похож на решето.

Нет, нет и еще раз нет! Увольте! Я и так уже чувствую себя чем-то наподобие подушки для иголок. Выдерживать напор чьих-то разбитых мечтаний, которые будут пытаться до меня достучаться, я пока не в состоянии.

С утренней побудкой последние крупицы совести, пинающие меня идти на занятия, отмирают и отваливаются, как ороговевшая корка. Я твердо решаю провести этот день где угодно, лишь бы не на уроках, на которых меня будет поджидать не только печальная Принцесса, но и блюстительницы ее интересов из сорок седьмой. Если Принцесса вряд ли продемонстрирует что-то кроме грустных опущенных глаз, то Белка, Игла или Хозяюшка запросто могут превратить мою жизнь в ад за то, что я не оправдал надежд. Не знаю, зачем… я даже не уверен, что они настолько переживают за Принцессу или настолько разочарованы моим нежеланием быть рыцарем в их общем развлечении! Но в том, что девчонки сорок седьмой захотят пустить мне кровь, я почему-то ни на секунду не сомневаюсь.

— Ты идешь? — окликает меня Сухарь.

Я сажусь на кровати и стараюсь заставить руки, безвольно лежащие на коленях, не подрагивать от волнения, которое мне и самому противно.

— Нет, — пищит за меня моя трусость. Точнее она, разумеется, мимикрирует под нормальный, даже вполне ровный голос, но я-то знаю, что она пищит — мерзко и жалобно, как всякое недостойное существо.

Рука Стрижа с печеньем замирает на полпути ко рту, Нумеролог смотрит с нескрываемым подозрением, даже Далай-Лама испытующе приподнимает бровь, ожидая объяснений.

— У тебя… настроения нет, или что? — хмурится Сухарь.

Я отмахиваюсь.

— Решил день отсидеться в окопе, прежде чем попадаться на глаза сорок седьмой, — отвечаю честно, а то очень уж у соседей вид перепуганный.

Объяснение их успокаивает.

— М-да, ты прав, лучше отсидеться, — понимающе говорит Сухарь.

— Я тебе обед принесу! — торжественно обещает Стриж.

— Спасибо, — улыбаюсь.

Через несколько минут тридцать шестая пустеет, и я чувствую, что этот день успел выдавить из меня моральные соки, даже не начавшись, поэтому устало отклоняюсь, касаюсь головой стены и некоторое время слушаю тишину. До звонка, который вот-вот должен приглушенно донестись из учебного крыла, я почему-то пребываю в напряжении. Жду начала урока, как благодати, но с удивлением обнаруживаю, что и после него расслабиться не получается: тишина начинает давить сильнее обычного, и все мои попытки справиться с тревогой оказываются безрезультатными.

В конце концов, чертыхаясь и ворча, все же выбираюсь из комнаты в коридор. Воспоминания о Принцессе и о Старшей ноют в памяти, так что миную место нашей недавней встречи чуть ли не бегом.

В скором времени добираюсь до выхода из ученического корпуса. Коменданту Катамарану на меня плевать совершенно: знай себе возится со своим приемником, который у него то и дело капризничает. Выбросил бы, что ли, эту рухлядь! Станции он, видимо, ловит плохо, песни вечно играют одни и те же — все до единой уже поросли плесенью от старости. И как Катамарану не надоело их слушать?

Прохожу мимо него с видом безнаказанного наглеца и не стыжусь самодовольства, наползающего при этом на мое лицо.

Улица встречает промозглым холодом — почти зимним, хотя снег с момента, как мы с Майором застали его, не лег: воровато растаял и больше не выпадал.

Вдыхаю влажную прохладцу поздней осени, вздрагиваю от нее и вливаюсь в каменный кровоток интерната.

Остается задать направление. Вот только задачка для меня оказывается не из легких.

Куда идти? Зачем я вышел? О чем для меня этот побег?

Задумываясь об этом, невольно снова вспоминаю Принцессу и Старшую. Ноги почему-то несут меня в сторону Казармы, и я спохватываюсь только на полпути. Вообще-то идти туда мне тоже не хочется. Что мне там делать? Опять бодаться с Майором? Боюсь, после того, как он проявил ко мне понимание, это будет не так просто. Я ему… вроде как, должен. Не уверен, что это можно выразить именно таким словом, но лучших у меня не подбирается. Прислушиваясь к себе, я понимаю, что Майор все еще кажется мне по-настоящему жестоким и мутным типом, и у меня не получается отделаться от мысли, что его деликатность по отношению ко мне — просто тактика, которой он зачем-то решил придерживаться. Если судить по недавнему происшествию, где я сорвался, а он пообещал не трубить об этом на всю школу, тактика успешная — теперь я не могу позволить себе так просто ему перечить, а мне это, вроде как, положено делать. Иногда я и рад бы быть более покладистым, но не чувствую, что имею на это право. Вроде как, задал планку, стыдно теперь ее ронять. Майору никто здесь не смеет возражать, все перед ним беззащитны! По всему выходит, что я единственный, кто на это решился, и теперь я каким-то образом олицетворяю бунтарский дух всей школы.

Точнее, олицетворял, пока Майор меня не подловил. Своим добрым отношением ему удалось ухватиться за какую-то очень важную нить и сделать меня почти марионеткой. Корявенькой, неповоротливой, но уже подвешенной на ниточках и почти готовой плясать под движения его пальцев.

Стыд и позор.

Собственная беспомощность почему-то ощущается как предательство, хотя как и кого я предаю, в голову не приходит. Тем нем менее, ноги уже принимают мысленную команду на разворот и несут меня против кровотока школы к воротам.

Около корпуса младшеклассников невольно замираю. Сегодня здесь живо и весело: на площадке много детей, в руках у них куклы, ведрышки, совочки, скакалки, машинки. Кто-то играет в прятки, кто-то носится друг за другом, то и дело шмыгая за деревья. Рядом Сверчок переговаривается с двумя воспитательницами, которых мы за глаза называем Няньками. С воспитателями младшеклассников мы пересекаемся еще реже, чем со своими, так что и прозвище им даем общее, хотя я уверен, что малышня их кличет как-нибудь по-особенному.

Глядя на площадку — удивительно оживающую, когда на ней играют дети, и умеющую по-настоящему умирать в их отсутствие — невольно вспоминаю свой первый день в интернате. Помню, как меня ошеломила перемена в Старшей, которая оказалась удивительно нежной, когда ее обступила малышня.

Улыбаюсь своим воспоминаниям, слушая детский довольный визг, призывные крики «кто не спрятался, я не виноват!» и считалки для игры в скакалки. Последние особенно привлекают мое внимание, и я вслушиваюсь…

…Холод сосчитает «Пять» —

Люди станут забывать.

Холод сосчитает «Шесть» —

Всех пропавших нам не счесть.

Холод сосчитает «Семь» —