Голод и Хлеб

— А то что ты этого парня уделал, без приказа. Ну вот теперь и доделай работу, умник.

— Да без проблем, Босс. Вообще не стоит крика.

И больше Кэмрон уже ничего слышал.

* * *

Эпилог 2: двадцать лет спустя.

Германия. Год 1941й.

— Стоять. — Окрикнул ее конвоир.

Хельга остановилась.

Второй конвоир распахнул дверь, и зашел внутрь.

Задержанная Штробль, доставлена.

— Заводите, — разрешил голос.

— Проходи. — Солдат показал Хельге на дверь. Хельга помедлила секунду, потом решительно шагнула внутрь. Кабинет был небольшим, скорее всего рассчитанным на одного хозяина. Но сейчас внутри было двое. Один сидел за столом, видимо на своем месте. Второй на стуле, сбоку, у большого конторского шкафа. Оба были в светло-серых мундирах. За столом, — постарше. Сбоку — помоложе. И оба моложе ее. Во взгляде старшего была скучающая меланхолия. Младший смотрел на нее с некоторым любопытством. Самым суровым взгляд был у портрета над столом. Тот — с портрета, с узкими окопными усами фронтовика, смотрел сурово и мрачно, как некое требовательное языческое божество. Возможно — он таковым и был для хозяев кабинета.

Первый конвоир в штатском обошел Хельгу, вытянул из-за отворота плаща ее паспорт.

— Ее документы, — он протянул книжечку человеку за столом.

Офицер принял паспорт, и положил его на стол.

— Сопротивлялась?

— Нет.

— Личный досмотр?

— Ни оружия, ни ядов, ни прочего.

— Это точно? На прошлой неделе у Бреннеке клиент при аресте раскусил стеклянную капсулу, зашитую в воротник. Говорят, теперь у незадачливого коллеги может исчезнуть серебряный шнур с петлицы. И это в лучшем случае. Я не хочу чтобы такой фокус случился со мной.

— Ощупали всю. Чиста как младенец.

— Обыск в квартире?

— Проводится прямо сейчас. Наблюдение за адресом продолжается

— Хорошо. Держите меня в курсе. Можете идти.

— Здравие Гитлеру!

— Здравие.

Конвоир вышел из комнаты, аккуратно закрыв дверь.

Меланхоличный человек за столом поглядел на Хельгу.

— Можете сесть.

Хельга подошла. Стул для гостей стоял в центре комнаты. Она взяла стул за спинку. И под неодобрительным взглядом хозяина кабинета, переставила стул ближе к столу. Теперь стол разделял их будто барьер на дуэли. И, расстояние до барьера было равным. Впрочем, это здесь было единственное равенство. Но эта крохотная победа, порадовала Хельгу.

— Какова, а? — Старший посмотрел на своего коллегу.

— Наглая. Как и все из чертовой богемы. — Отозвался сидевший рядом. У него было хорошее, природно добродушное лицо, которому наверно очень пошла бы улыбка. С возрастом, как отмечал опытный художественный взгляд Хельги, у него наверно появятся обвисшие брыли. Но сейчас он был прямо кровь с молоком.

— Я — отрядныйвождь-из-СД, Матиас Беккер. — Представился человек за столом. Это мой коллега младшийотрядныйвождь, Хельмут Краузе.

— Отрядныйвождь... — Повторила Хельга. — Я художница, и совершенно не разбираюсь в этих новых званиях тайной полиции. Это большой чин?

У человека на щеках проглянул легкий румянец.

— Достаточный, чтобы разобраться с вашим делом.

— Хорошо — кивнула Хельга. — Тогда давайте приступим.

Ее мутило, живот сводило и пекло. Но она старалась сидеть ровно, ничем не показывая своего состояния.

Человек за столом потянув руку к кипе бумаг, вытащил оттуда папку, раскрыл ее.

— Отвечайте на вопросы. Вы фрау Хельга Штробль, урожденная Шац.

— Да.

— Родилась в деревне Хирлинген, земля Баден-Вюртембург, в 1895 году?

— Да.

— Когда переехали в Берлин?

— В 1915ом.

— Зачем вы переехали? — Вдруг отошел от казенных вопросов Беккер — В большом городе, без гарантированной работы, в те сложные времена. В деревне, на земле, было проще.

— Мой жених. Он погиб.

— На Великой Войне?

— На ублюдочной войне. Все вокруг знали, и... я не хотела оставаться там. Я сменила место.

— И где вы тогда поселились в Берлине?

— В Кёпенике.

— А в 1921ом, вы поехали советскую Россию. И пробыли там почти год.

— Да. Это была гуманитарная поездка германского Красного Креста.

— Видишь, Хельмут, — человек за столом повернулся к своему коллеге. — Немного простых вопросов по биографии, и опытный сотрудник уже может кое-что понять о человеке. Кёпеник был самой жидовской окраиной Берлина, — пока мы ее не вычистили. Видимо там жиды впервые обработали молодую девушку. Среда формирует мысли... И потом поездка в жидо-большевистскую Россию. И вот результат: по крови — немка. А по уму — пособник жидов. А ведь ее жених был достойным немцем. Погиб за отечество.

— Не трогайте моего жениха! — Выпрямилась Хельга. — И перестаньте причитать. Вы можете прямо сказать, зачем притащили меня сюда?

— Ничего не проходит бесследно, фрау Штробль. Нам — национал-социалистам — приходится разгребать такие кучи дерьма... Все эти спартаковцы, коммунисты, гомосеки, вырожденцы, и жиды. Но мы ничего не упускаем. Ничего не забываем. Вы в последние пару лет притихли, затаились. Крутились в богеме, и потому думали, что выпадете из нашего внимания. Но нет. У нас просто не сразу дошли руки. Здесь, — человек похлопал руками по папке — показания о ваших открытые контактах с Союзом Красных Фронтовиков, и Коммунистической Партией Германии.

— Это было давно. Еще до запрета компартии в 33м.

— Здесь показания, как вы защищали жидов Будзиславских от их соседей, — возмущенных честных немцев.

— Рудольф Будзиславский был портным. Честные соседи, что пришли громить его ателье, были в его костюмах.

— И наконец, эта история с берлинским отделением газеты "Народный Наблюдатель", в тридцать седьмом.

— Да какого черта? — Усмехнулась Хельга. — Ваша газета опубликовала мои зарисовки голода в Берлине двадцать третьего и двадцать четвертого годов! А подписали их — будто это современный голод в Советской России! "Голод в "красном раю"" — такой был заголовок! Это прямой подлог! И они думали, — я смолчу?

— Об этом и речь, — Фрау Штробль. — Идет война. Война не на жизнь, а на смерть. Борьба за будущее национал-социализма. На этой войне позволительны мелкие неточности. Тем более — в пропаганде. Но вы не хотели входить в общую политическую ситуацию, — и на всех углах рассказывали свою... версию событий.

— Версию событий?! Правду!

— Кому нужна правда — если она не служит победе и величию немецкого народа? — Человек за столом сделал паузу, поглядел Хельге в глаза. — Ведь вы же немка, фрау Штробль. Неужели вы не видите, что происходит в Германии?

— А что по-вашему происходит? — Спросила Хельга.

— Вы же сами видели в 20х. Даже рисовали это. Голод. Обессиленные люди на наших улицах. Отсутствие работы у честных немцев. Поражение в войне, из-за предательства вырожденцев проникших во власть. Национал-социалисты смогли прекратить все это! Мы — накормили людей. Мы — дали людям работу. Мы — построили новые дороги и предприятия. Мы — подняли армию из пепла, и возродили попранное достоинство нации! Мы — восстановили общественную справедливость, и объединили людей на новых основаниях. Разве честный человек станет отрицать все это?

— Ничего вы не изменили — покачала головой Хельга. — Я была там — в советской России — где люди хотят построить жизнь по справедливости. Они упразднили паразитов-богачей. Строят новый мир. И считают каждого человека достойным, — какого бы он не был цвета и народа. Им не надо делать из соседних стран колонии. А у вас... Богачи при вас стали еще богаче. А бедняков вы согнали в банду, и отправили в другие страны, чтобы кормится убийством и грабежом. Тупых посредственностей вы убедили что они сверхчеловеки, просто по факту их рождения в моей несчастной Германии. Вы нацисты — просто другой облик капитализма. Новая морщина на старом, уродливом лице. Вот и все ваши "успехи и достижения".

— Слышал, Хельмут? — Человек за столом снова повернулся к коллеге. — Мотай на ус. Дай арестованному возможность раскрыться. Так ты поймешь, — кто он. Стали ли его действия следствием недомыслия, глупости, или это зрелая воля убежденного врага? Запомни. Тайная Государственная Полиция — не слепой карающий топор. А скальпель, который отсекает опухоли. И этот скальпель, — служит исцелению всего организма, под которым, — естественно — разумеется немецкий народ. Понял?

— Понял!

— И кто по-твоему наша сегодняшняя арестованная?

— Очевидно, идейный враг.

— Увы. Я пришел к таким же выводам.

— Вы что, меня как учебное пособие используете? — Спросила Хельга. — Она чувствовала себя все хуже. Но всеми силами старалась не подавать вида.

— А почему нет? — Усмехнулся Беккер. — Иногда, допрос требует прецизионного подхода, где выверено каждое слово. Но не в вашем случае. Здесь можно немного и поучить молодняк. Так и вы сможете принести хоть немного пользы государству.

Хельга фыркнула.

— Ладно, Фрау Штробль. — Закончим с делами прошлых дней. Поговорим о настоящем. А именно — о ваших рисунках для подрывных листовок, и для нелегальной газеты "Внутренний фронт", что порочат национал-социалистический режим. А, — вы бледнеете. На вашем месте, я бы тоже боялся. На суде — это минимум, — государственная измена, и пособничество врагу. И это... если мы еще передадим вас в суд.

— С чего вы решили, что я что-то знаю об этих листовках? — Спросила Хельга.

— С того — что у вас очень характерный персональный стиль рисунка, который вы не смогли скрыть даже в примитивных карикатурах. Берлин — не такой уж большой город, фрау Штробль. И мы нашли экспертов, которые смогли опознать вашу руку.

— Кажется, запираться нет смысла? — Вздохнула Хельга.

— Ни малейшего. Наоборот. Если вы все честно и быстро расскажете — вы облегчите положение. И себе, и даже вашим подельникам.

— И все же — я лучше помолчу.

Беккер скорбно вздохнул, поднялся со стола.

— Неразумно, фрау Штробль. — Совершенно неразумно...

Беккер обошел стол. Деловито, без размаха, саданул Хельге в солнечное сплетение, и аккуратно придержал ее за волосы, чтоб она не свалилась со стула, когда ее скрутил пароксизм боли.

— Запоминай, Хельмут. Старайся не бить в лицо. Можешь сам ободрать себе пальцы, например об зубы. Кроме того, некоторые арестованные, могут потом плевать в тебя кровью — придется отдавать униформу в чистку. Бей в твердое мягким, а в мягкое твердым. Например — кулак в живот. Расслабляющий удар. Понял?

— Понял.

— Но и в корпус нельзя бить бездумно. Удар должен быть контролируемым. Ты здоровый кабан. Сломаешь ребро, оно проткнет легкое... и арестованный, вместо показаний, уедет в больницу. Темп допроса и всего дела будет потерян. Этого допускать нельзя. Понял?

— Да.

— Кроме того. Есть еще медицинские ограничения. Всегда лучше перед применением силы — если есть — посмотреть медицинскую карту арестованного. Если у него какие-то серьезные проблемы с внутренними органами, лучше туда не бить. И кстати — никаких ударов ногой, арестованного сидящего на стуле. Если он опрокинется, и неудачно ударится затылком... Мертвый арестованный — плохой рассказчик. По этой же причине, мы в Берлинском управлении, не держим среди дознавателей садистов. Уразумел?

— Да.

— Хорошо.

Бекер опять повернулся к Хельге.

— Дышите ровнее, фрау Штробль. Да, вот так. Попробуйте выпрямится. Уверяю вас, вы не сильно пострадали. Просто небольшой аванс. Чтобы показать, что игры кончились. Располагайтесь поудобнее. Молчать у вас не получится. Придется говорить. И разговор у нас будет долгим.

Хельга как смогла выпрямилась.

— Нет. Не будет у нас долгого разговора. Но кое-что, я тебе все-таки скажу. Ты — прошлое. Атавизм. Ошибка. Дурная ветвь на древе человечества. Как и твой марионеточный вождь. Как и вся твоя убогая нацистская свора, и стоящие за ней финансовые магнаты. Я не увижу, как рухнет ваш кровавый шабаш, — но какая разница? Я ведь знаю, что это будет.

— Смело. Но глупо, Фрау Штробль. И абсолютно меня не задевает. Неужели вы думали, что я не слышал здесь ничего подобного?

— Если захочешь посмотреть на глупца, болван — посмотри в зеркало. — Спокойно сказала Хельга. — Твои люди облапали меня всю. Да, у меня не было ампулы — я же не шпион. Но чего не отыщешь в аптеке? Я приняла яд, еще когда твои люди шли за мной. Мне только нужно было время, чтобы он сделал свое дело. Пока меня везли сюда. Пока ты самодовольно молол тут своим языком. Я уже едва тебя вижу. Ну, теперь ты сам побледнел? О чем ты еще хочешь спросить меня, тупица? Пара минут у тебя еще наверно есть?

— Краузе! — Завопил Беккер. — Чего ты пялишься, остолоп?! — Беги за врачом! Беги за врачом!!!

Хельга уже ничего не видела. Комната истаивала, равно как и понятие пространства, верха и низа. Но это была ее победа. И смутно чувствуя, как ее непослушное тело клонится

со стула, и падает в никуда — она улыбнулась.

* * *

Эпилог 3: Двадцать лет спустя.

Россия. Год 1941.

Сырость пробирала до костей. Гимнастерка и штаны намокли, сковывая движения. Поясной ремень раздался от влаги, и сполз на бедра. Фрол охватил ладони в замок и подул на них, пытаясь хоть немного отогреть. Бойцы вокруг Фрола растирали ладони, расстегнув ремни, засовывали руки себе в подмышки. Ночь выдалась неожиданно холодной, а перед тем, вечером, прошел дождь, напитавший лес влагой. Любой присест на колено или задницу, оканчивался мокрой одеждой. Поэтому народ вокруг мучился, пристраиваясь на корточках, или стоя. Кто мог, устраивался на поваленных деревьях, разбитых минами.

— Долго еще, товарищ капитан? — Спросил Фрола лопоухий Симакин.

Фрол поправил на ремне автомат, который из-за широкого выпирающего бубна был несподручным, как его к телу не приложи. Оттянул рукав гимнастерки, и поглядел на большой циферблат часов со светящимися стрелками.

— Десять минут, — и пойдем.

— А я слышал, что самое "воровское" время, — это между тремя и четырьмя часами утра, товарищ капитан. — Сообщил Симакин.

— И я слыхал такое, — кивнул Фрол.

— Так, может... Еще погодим?

— Ты не местный, Симакин?

— Из-под Пензы.

— А в Ленинград как попал?

— В артель приехал, к дядьке.

— Тут, у Ленинграда — ночи короткие. К четырем часам уже будет светло, как днем.

— Точно. Не сообразил, товарищ капитан.

— Ну то-то.

Фрол откинул голову, попытался отодвинуть ремень автомата, и размять движением шею. Сдвинул пилотку, потер ладонями седые виски. Староват он уже был, для этой войны...

Фролу не нравилась аббревиатура для Дивизии Народного Ополчения; — Д.Н.О. Дно — звучало не сильно духоподъемно. И тем не менее, его батальон показал себя намного лучше, чем рассчитывал Фрол. Старые питерские рабочие, в массе, были дисциплинированны, сознательны, и страшны в бою, вот этой своей неторопливой основательной ухваткой. Это была наглядная сила коллектива заводчан, который работал вместе, и отдыхал вместе, и жил вместе, и умирал — вместе. И все знали друг-друга, от отцов к сыновьям, по рабочим династиям. И кто трусил — а кто не трусит на войне? — Не показывал этого; потому что это был бы позор на всю семью. И с винтовкой мастера работали так же серьезно, как у своих станков. Были ветераны еще тех войн, — первой империалистической, и гражданской. Кое-что могла и молодежь, прогнанная под программу ГТО. И Фрол невольно завидовал этим молодым, физически развитым парням. Его дореволюционная молодость прошла в таком труде, который не развивал, а калечил... А что не хватало боевого слаживания... с этим уж было ничего не поделать. И вооружена дивизия и ее батальоны была щедро, на всю роскошь души. Благо до ленинградских военных заводов было рукой подать. И они здорово вломили фашистам. Те схлопотали, встали, поперли — и снова схлопотали. Но отдать гадам должное, — как же их было много. Противник напирал с полным численным преимуществом. А Фрол, по своему давнему военному опыту знал — так бывает, когда враг умеет хорошо перемещать войска. Чтоб их было много именно там, где надо, — на направлении удара. И враг подтвердил свою квалификацию — когда с тыла дивизии пришли панические вести, что их обошли и отрезали от своих. Значит, фланговый удар, клещи, кольцо. Они не запаниковали, — но это уже мало что значило. Отрезанная от тылов часть, была похожа на человека, которому накинули удавку. Человека удавка лишала воздуха. А военную часть — подвоза провианта и патронов. И когда отсеченная часть исстрачивала наличные у нее боеприпасы, — что происходило очень быстро, — ее время кончалось. Противник начинал рассекать окруженцев ударами, будто нарезая адский пирог, и проглатывая его куски по частям. И все что теперь оставалось — прорваться к своим. Или умереть.