Аве, фемина!

К Эмилии меня отвели чистенького, сияющего и приятно пахнущего. Трибун встретила меня возле накрытого стола.

— Садись! — предложила, указав на скамью. — Извини, что не предлагаю возлечь. Здесь нет лектусов. В амфитеатре не устраивают пиров.

— А зачем вам амфитеатр? — спросил я, усаживаясь. — В Роме есть гладиаторы?

— Были, — вздохнула Эмилия. — Давно, когда мы с людьми жили вместе. После разделения нол и людей гладиаторские игры запретили. Амфитеатр используют для церемоний и общественных мероприятий. Иногда проводят поединки.

— Кто сражается? — заинтересовался я.

— Воины. Повздорят спьяну и идут драться. Поединки проходят публично, судьи следят, чтоб было по правилам. Зрители приходят и делают ставки. Те же самые гладиаторские бои. Ешь!

После бани я почувствовал зверский голод и набросился на еду. На угощение не поскупились. На большом блюде красовался зажаренный целиком поросенок, его окружали тушки каких-то птичек, не то куропаток, не то голубей, на блюдах горками лежали сыр, хлеб, зелень, в кувшине плескалось вино... Горячее, нежное мясо таяло во рту, кости птичек хрустели на зубах, вино ласкало небо и язык. Эмилия только успевала подливать мне в кубок. Сама она тоже пила, но ела мало.

— Спасибо! — поблагодарил я, насытившись. — Давно так не кормили!

— Теперь будут! — усмехнулась Эмилия. — Это угощение передала одна из женщин. Она просила меня спросить: тебя устроит пять тысяч?

— То есть? — не понял я.

— Предлагает пять тысяч золотых сверх того, что собирается заплатить за контракт. Лично тебе. Это большие деньги. Хватит, чтобы безбедно прожить до старости.

— Она красива?

Эмилия хмыкнула.

— И немолода? — догадался я.

Трибун кивнула.

— Таких предложений много?

— Пока одно, — усмехнулась Эмилия. — Но другие воспоследуют. Эта оказалась самой шустрой. Что ей передать?

— Поблагодари за обед, и скажи: я отказываюсь. Впредь не бери такие подарки. А предлагающих их гони.

— Тебя не интересуют деньги? — удивилась трибун.

— Я здоров и могу заработать.

— Ты не похож на других мужчин, — покачала головой Эмилия. — Хочу тебя попросить. Виталия сказала: ты медикус. Посмотришь мою девочку?

Я кивнул. Эмилия подошла к двери и позвала:

— Кора!

В комнату вошла девочка-подросток, высокая и очень худенькая. Ступала она осторожно, будто по раскаленным углям, и при этом морщилась. Я поразился ее красоте. Иконописное, будто с картины сошедшее личико, огромные, серые глаза под длиннющими ресницами...

— Ноги болят? — спросил я, вставая.

— Да! — вздохнула Эмилия.

Я уложил Кору на лавку, согнул и разогнул ей ноги в коленях, покрутил ступни, проверяя голеностопы, ощупал суставы, проверил рефлексы и чувствительность кожи. На ревматизм клиническая картина не походила, как и на артрит. У себя в поликлинике я направил бы девочку на анализы и успокоился, но здесь такой роскоши не предполагалось.

— Давно болеет? — спросил Эмилию.

— Скоро полгода, — ответила трибун. — Обращались к разным медикусам. Дают отвары, мази, велят натирать — не проходит.

— Когда боль сильнее: днем или ночью?

— Ночью! — ответила Кора. — Спать не могу.

"Ага!" — подумал я, разглядывая вытянувшуюся на лавке девочку.

— Она быстро растет?

— Как лоза у реки! — ответила трибун. — С осени почти на фут.

— Тогда ничего страшного. Все из-за этого. Тело растет, кости не успевают, от них отщепляются осколочки и остаются в мышцах. Они-то и болят. Пройдет, как только Кора перестанет расти. Думаю, что очень скоро. Пока давай ей лекарство от боли, на ночь — отвар, чтоб лучше спала. Есть у вас такой? Замечательно! Все будет хорошо.

Я не удержался и погладил девочку по головке. Та улыбнулась, показав ровные белые зубки.

— Правда, красавица? — спросила Эмилия.

— Чудо! — подтвердил я.

— На улицах оборачиваются! — довольно сказала трибун. — Я рада, что тебе понравилась. Ты можешь ее взять. Как только у нее наступят Дни...

— Ты что? — перебил я. — Она же ребенок!

— Тринадцатый год! — обиделась Эмилия. — У нее уже были Дни. Кора сможет забеременеть.

— А родить? — разозлился я. — Ты на бедра ее посмотри — как у цыпленка! Кости таза не сформировались. Да она умрет при родах! Ты этого хочешь?

"Тем более что родовспоможение здесь, наверняка, ниже плинтуса! -подумал я. — Про кесарево не слышали. Да и кто его сделает? Нужны оборудование, инструменты, анестезия... Они тут совсем охренели — детей мужикам подкладывать!"

— Кора, доченька! — сказала Эмилия. — Выйди!

Девочка подчинилась.

— Прости! — сказала трибун, когда за дочкой закрылась дверь. — Я не думала, что разозлишься. Ты очень странный. Другой пришлый потребовал бы денег, и плевать ему на то, что будет с Корой!

— Сама догадаться не могла? — укоризненно спросил я.

— Не подумала! — призналась Эмилия. — Посмотрела на тебя и решила: какая красивая будет внучка! — Она помолчала. — Хочешь, я куплю твой контракт? Для нее! — она кивнула на дверь. — Через два-три года Кора сможет родить. Я буду нянчить внучку, ты — лечить людей, Кора — вести дом. Из нее выйдет замечательная хозяйка, это уже сейчас видно. Я очень хочу, чтоб у дочери был свой мужчина, а у внучки — отец. У нас с Корой немного денег, но ты сказал, что не ищешь богатства. Согласен?

Я покрутил головой.

— Почему? — спросила Эмилия. — Не хочешь Кору?

— Она замечательная! — сказал я. — Но есть другая женщина.

— Ты договорился с ней о выкупе?

Я кивнул.

— Теперь понятно, из-за чего все! — кивнула трибун. — Она придет завтра?

— Если найдет деньги.

— Она не богата?

— Откуда деньги у воина?

— Вы познакомились по пути в Рому?

Я не ответил.

— Я, кажется, догадываюсь, кто это, — сказала Эмилия. — Она так яростно тебя защищала... Красивая девочка и очень хорошая. Я знаю ее: наши матери дружили. Виталия росла у меня на глазах. Ты сделал правильный выбор! Отдыхай!

Эмилия встала и, чеканя шаг по каменному полу, вышла. Мне показалось, что ступала она не слишком уверенно.

* * *

К полудню следующего дня я принял полтора десятка женщин и всем отказал. Устал неимоверно. Вежливость требовала каждое предложение выслушать, а приходившие дамы лаконичностью не отличались. Наоборот, старались полно и красочно обрисовать все преимущества, которые обретет красавец-мужчина, выбрав их в качестве хозяйки. Когда я произносил: "Нет!", лица у женщин становились обиженными, как у детей. Они желали знать: почему? В любом мире женщины требуют ответа на этот вопрос, спрашивается, зачем? Результат не изменится, а вот дополнительные огорчения гарантированы. Не спрашивай, и тогда можно объяснить себе, что угодила под дурное настроение. Или, скажем, избранника настигло несварение желудка, и ему стало не до любви. Тогда останешься при мнении, что по-прежнему неотразима. Зачем видеть, как мужчина мямлит, пытаясь придумать нечто правдоподобное, в результате чего обижает тебя еще больше. По большому счету женщине плевать на объяснения, ей результат нужен!

Так думал я, поглощая принесенный стражей обед. Попросив оставить меня, жевал, не ощущая вкуса. Размышлял. Правильно ли я поступаю, отказывая всем подряд? А если Виталия не придет? Просто не получится собрать деньги — и все? Что тогда? Возвращаться в храм? Лучше сразу повеситься... А ведь среди приходивших женщин попадались очень хорошенькие. Я видел, что они в лепешку расшибутся, дабы угодить своему мужчине, то есть мне. С ними можно было договориться. На Виталии, в конце концов, свет не сошелся. Она, конечно, красивая, но в Роме таких много. Та же Кора, как подрастет, затмит всех. А Эмилия будет с меня пылинки сдувать, это уже сейчас видно...

Думая так, я прекрасно осознавал: не смогу. В бытность мою интерном в больницу привезли искалеченную в аварии девушку. Я дежурил в приемном покое и первым подошел к каталке. Несмотря на тяжелые травмы, пострадавшая была в сознании и, увидев меня, спросила тревожно:

— Доктор, я буду жить?

— Конечно! — ответил я. — Мы еще спляшем на твоей свадьбе!

Она обрадовалась и посмотрела радостно. На самом деле я с первого взгляда понял: не выживет. Девушке раздавило живот и размозжило таз, и она держалась только за счет лекарств, которых бригада скорой помощи вколола ей немерено. Скоро набежали вызванные из других отделений хирурги, девушку повезли в операционную. Там несколько часов ее пытались спасти, но только продлили агонию. Во второй раз я увидел девушку в реанимации. Она уходила, причем, в полном сознании. Говорить уже не могла, но на меня глянула с таким укором, что я даже спустя годы помнил этот взгляд.

У врачей особое отношение к смерти, она часть их работы, неприятная, но терпимая. Но ту девочку я забыть не смог. Пусть в ее смерти не было моей вины — я вообще не принимал участия в лечении — но все ж...

Виталия, когда мы договаривались о выкупе, смотрела на меня с такой же беззаветной доверчивостью. Я знал: если выберу другую, она не упрекнет. Но взглядом одарит...

"Ведь обещала найти деньги! — думал я. — Значит, рассчитывала, что сумеет. Почему не идет? Сколько мне тут болтаться? Я свое обещание выполнил!" К окончанию обеда я находился в скверном настроении, что не замедлило сказаться, когда явился следующий посетитель.

Им оказался... мужчина. Смуглый, чернявый, он как две капли походил на виденных мной хозяев жизни с предгорий Кавказа. Такой же лощеный, сияющий, с выдающимся вперед пузом и золотыми перстнями на пальцах. Вылитый хач.

— Ты кто? — спросил я. — Гей?

Посетитель осклабился, показав желтые зубы.

— Меня зовут Арбен, — сказал, подходя. — Никакой я не гей. Здесь это запрещено. Могут тюрьму посадить и даже в рабы продать. Слишком мало мужчин, чтоб терпеть конкурентов.

Он подмигнул.

— За каким хреном явился? — ласково поинтересовался я.

— У меня лучший лупанарий в Роме! — гордо сказал "хач". — Такие женщины нас посещают, ах! — Он чмокнул губами. — Большие начальницы...

— Погоди! — перебил я. — Мне говорили, лупанарии принадлежат храму.

— И мой принадлежит, — согласился Арбен, — но управляю им я. Доходы делим. Один золотой из тех, что платит женщина, идет храму, один мне, остальное забирает лупа.

— Неплохо! Пятьдесят процентов.

— Я несу расходы по содержанию лупанария! Мужчин надо кормить, одевать, платить прислуге. Почти ничего не остается!

"Хач" делано вздохнул. "Врет!" — понял я.

— А вот у луп остается все, что получат.

— И много выходит?

— Как у кого, — пожал плечами гость. — Меньше четырех за посещение у меня не берут, некоторым лупам дают по пять. Ты можешь просить шесть золотых! — Он осклабился. — Вот и посчитай! Тебе останется четыре. Пятнадцать посещений в месяц — шестьдесят. Большие деньги! Через пять лет будешь богатый человек. Купишь дом, заведешь слуг, выберешь девочку... Хоть десять! Живи и радуйся! А?

Он снова оскалился.

— А чаще пятнадцати раз?

— Нет! — огорчился Арбен. — За этим строго следят. Жрицы дежурят. Считается, что если часто, то семя плохое. Уж, я им объяснял — ни в какую!

В его глазах отразилось сожаление. На этот раз — искреннее.

— Как ты попал сюда? — спросил я. — Откуда?

— Из Косово.

— Серб? — удивился я.

— Шиптар! — обиделся "хач".

— Я встречал здесь серба из Косово. Он рассказывал, как его продали.

— Так и я здесь из-за этого, — сморщился шиптар. — Охранял барак, откуда их на органы брали. Как объявили независимость Косова, в полиции служил. А тут сучка Дель Понте стала нас искать. Вот меня и сунули в Пакс, чтоб не болтал. Могли и убить... — Арбен вздохнул. — Я поначалу очень переживал. Потом присмотрелся и понял: здесь можно жить! Свел знакомство с верховной жрицей. Деньги к тому времени были, поделился, — "Хач" ухмыльнулся. — Теперь вот уважаемый человек! Сенаторы здороваются. А кем в Косово был? Обычным полицейским. Здесь хорошо. Кругом одни бабы, которые в нашем деле ничего не понимают. Перед мужиками стелются. Ты, главное, меня слушай! Я твой контракт за две тысячи выкуплю, поэтому первое время будешь спать, с кем скажу. Большие женщины придут! Хорошие знакомства заведешь. И мне хорошо, и тебе полезно. А?

— Скажи! — поинтересовался я. — Эти сербы... Тебе их не жаль?

— С чего? — удивился "хач". — Они же собаки. И вера у них собачья!

— Подойти! — попросил я ласково.

"Хач" охотно приблизился. Я, не вставая, без размаха ударил его в пухлый живот. "Хач" охнул и согнулся. Я встал, схватил его за волосы и сунул лицом в поднятое колено. Ощутил, как от удара у "хача" хрустнули кости носа. Лицо его залила кровь, он упал на пол и скорчился.

— За что? — просипел с натугой.

— За все! — пояснил я. — За лупанарий, лучший в Роме, больших женщин, сербов и их веру собачью... Считай меня Гаагским трибуналом. Прокурором и судьей в одном лице.

Я с размаху пнул "хача" в бок. Тот жалобно охнул. Я добавил. Затем, освирепев, стал пинать лежащего на полу шиптара, не разбирая куда. Я не помнил, как в комнату вбежали стражи и оттащили меня. Очнулся стука собственных зубов. Они выбивали дробь на стенке поднесенного мне кубка. Я сделал глоток и осмотрелся. Меня окружали стражницы. "Хача" на полу не было — увели или унесли. Только несколько пятен крови сохли на светлом мраморе.

— Все нормально, девочки! — сказал я, отдавая кубок. — Мы тут немножко повздорили с приятелем — только и всего. Вы можете идти.

Стражницы потоптались и вышли. Одна скоро явилась с тряпкой и затерла следы крови. Тряпка оказалась сухой, поэтому слабо различимые пятна остались. Стражница ушла, я сел и мрачно уставился на испачканный пол. Я не понимал, с чего меня прорвало. Этот Арбен, конечно же, мразь, но это дело Бранко — вышибать из него дух. Серб это сделает, он ничего не забыл. Может поэтому Леонтина не выпускает его из Тары? Я тоже не святой. Пробыл в Паксе менее месяца, и уже зарезал с десяток женщин. Причем, хладнокровно, не испытывая угрызений совести. Понятно, что у сарм с "рома" война, но я к ней каким боком? "Рома" тоже не ангелы. Заманивают в свой мир мужчин, заставляют заниматься всякой фигней, избивают, продают как рабов, лупанарии вон пооткрывали. Ясен пень, мужики относятся к бабам соответственно. Рвут с них деньгу и плюют сверху. Какой-то сюрреалистический, уродливый мир. "Повезло" мне угодить сюда. За большими деньгами погнался...

Додумать я не успел. В комнату ворвалась Эмилия.

— Зачем его искалечил? — закричала с порога. — А если умрет?

— Невелика потеря, — сказал я.

— Тебя приговорят к смерти.

— Мужчин в Роме не казнят.

— Хм!.. — задумалась Эмилия. — А ведь правда. За что бил?

— За гнусное предложение.

— Он мужеложец? — удивилась трибун. — Тогда бояться нечего. Если выживет, то в суд не подаст — побоится. Самого в рабы продадут.

"Вот и отмазка нашлась!" — подумал я.

— Зачем его вообще пустили? — спросил сердито.

— Он гражданин Ромы, — пожала плечами трибун. — Деньги внес. Имеет право.