Петровские Ведомости, прода от 13.04

Я, выдав задание, ушёл к себе. Предстояло ещё проверить, как шло строительство кофейни. К моему удовлетворению, строительство уже было в самом разгаре — поставили стены, поставили крышу, теперь активно работали внутри. Кофейня обещала быть небольшим, но уютным местечком среди средневековья. От инспекции стройки меня отвлёк очередной вызов царя.

Пётр был в задумчивом, но не подавленном состоянии — ходил из стороны в сторону по своему кабинету. Проинструктированные писари пропускали меня без проблем. Всё так же, без политесов, принятых в это время, я обратился к царю:

— Пётр Алексеевич?

— Проходи, — он сам сел за свой стол. Кстати, кресло он выкрал из радиоточки, удобное, кожаное, директорского типа.

— Да, чем обязан?

— Я вот всё в толк не возьму, — он задумался, — почему у нас так вышло с Европой? Как так получилось?

Понятно. Царь немного задумался над первопричинами...

— Это сложно объяснить...

— А ты попробуй.

— Попробую... — я прокашлялся, — всё дело в менталитете. Понимаете, существуют так называемые западные ценности... было когда-то глухое средневековье, потом настал период ренессанса. Он характеризовался свободой взглядов. То есть для западного человека существует ярко выраженный отход от средневековья — религиозного экстремизма, то есть фанатичности, развитие общества через свободу слова. Это главное в их обществе — все взаимно имеют право хамить друг другу, все имеют право говорить, что хотят и о чём хотят. Только некоторые темы всё-таки запрещены, но и это они умудрились навязать не как ущемление этой самой свободы слова. Для них — свобода выражения своих мыслей, это признак цивилизации. Даже если в газетах и журналах надсмехаются над религией, над народами, над правителями, это всё они называют "свобода". Для нас это просто публичные демонстрации своей низкой культуры и неспособности уважать других, то есть наши ценности это взаимное уважение, а их — свобода взаимных оскорблений. Для них, как бы мы не развивались, кажемся примитивным некультурным, нецивилизованным обществом, потому что у нас не прижилась их "свобода". Хотя это понятно — у нас не было религиозных репрессий, не жгли на кострах за не такие как у всех, взгляды. Кроме раскольников, да и те скорее исключение из правила. У нас этот период, ренессанс, развитие, не выражен вообще. Мы и в десятом, и в пятнадцатом веке развивались одинаково, ренессанс растянут во времени, в том числе активно мы развивались и усилились во времена тотальной диктатуры, особенно в эти времена. Поэтому для нас наоборот — их ценности это признак низкой культуры. Для человека с запада плюнуть в церковь — это восхитительный признак свободы взглядов и суждений, были у нас такие прецеденты, для нашего человека — неуважение. И прежде всего, неспособность уважительно относится к другим, то есть уровень культуры и развития, не позволяющий нормально жить среди других. Это называется "дикость". Да и мы, собственно, никогда не имели ответа на вопрос — так ли хорошо, что мы избавились от монархии? От диктатуры пролетариата? От либерализма конца второго тысячелетия? Однако, если спросить любого Европейца — он ответит уверенно, что либерализм это хорошо, а монархия это плохо. Получив в результате своего ренессанса развитие, они уверились в том, что это правильный путь, поэтому нас, страну, где люди одинаково ОБЯЗАНЫ уважать друг друга, они не понимают, вне зависимости от того, как бы мы не пытались копировать их, подражать им. Даже если мы будем их превосходить во всём — они будут считать нас дикарями. Потому что у нас нет свободы хамства, "свободы" поливать грязью религии и убеждения друг друга, оскорблять друг друга и называть это "свобода". Это можно понять — в средние века они убивали друг друга за суждения, а цари казнили тех, кто хоть слово скажет против них, поэтому они из этой крайности прыгнули в другую крайность — "свободу". Такая свобода нам чужда, потому что это свобода дикарей, не способных эффективно жить вместе. Американцы, оплот этих западных ценностей, не могут ужиться друг с другом — там есть негры и белые. Постоянно происходят конфликты. В России нашего времени живёт больше ста национальностей, и мы все живём вместе, дружно, не оскорбляя друг друга. Мой друг, техник, малоросс, я — наполовину еврей, наш издатель — вообще еврей до мозга костей, есть среди нас и татары, а моряк, с которым вы говорили, из Карелии. Но мы этого не замечаем, потому что мы уважаем друг друга в равной мере. Хотя у нас разные расы, веры, убеждения, места обитания, разные социальные классы, мы всё равно уважаем друг друга. Поэтому если мы и хотим стать частью Европы — перво-наперво мы должны отказаться быть сами собой, разрешить каждому плевать в иконы и называть это не "дикость", а "свобода взглядов". Оскорблять друг друга, не только на словах, и называть это "свободой взглядов"...

Я устал говорить. Царь всё больше и больше смурнел, под конец моей речи вообще выпал в осадок, но возразить ему было нечего. Сам понимает, что европейцы, казнящие друг друга за неправильные взгляды, и наши батюшки, которые дай то бог, дадут дураку в морду, это разные культуры. И вот, он видит, какие последствия это имеет, какие формы приобретает наследие этих культур. Да, если бы современный нам европеец провалился в семнадцатый век — не прожил бы и недели, его бы сожгли на костре за малейшую оговорку насчёт религии или неправильное выполнение ритуала, а у нас... а у нас общество выросло на доброте и взаимоуважении, поэтому даже попы к нам не особо лезли. Можно сказать, что западное общество мечется из крайности в крайность, а мы идём одним путём, по центру, между либерализмом и диктатурой. Мы не убиваем за неправильные взгляды, за это нас ненавидят и не понимают нынешние европейцы, привыкшие обвинять в колдовстве и жечь на кострах неверных. Позже они будут такими же, радикалами, которые ненавидят нас за наши ценности, а мы — будем так же считать их дегенератами. Какая разница, в какую сторону ты отклоняешься от нормы — в сторону абсолютной диктатуры и фанатизма, или в сторону абсолютной свободы и либерализма, если и то и другое в равной мере тебя губит? В тот краткий период, когда общество отошло от правой крайности и ещё не впало в левую крайность, было золотым веком Европы. Веком развития и совершенствования, когда ценности ещё не извращены, но уже не фанатичны.

Группа людей, если она хочет прожить подольше, должна понимать, что если разрешить всем и всё, всё быстро пойдёт вразнос. Поэтому у меня есть неутешительный прогноз для западного общества — оно от диктатуры средневековья вильнуло в абсолютную свободу, которая закончится либо новой, ещё более жёсткой "антиутопической" диктатурой, либо пойдёт вразнос, где мусульмане будут открыто резать всех неверных, называя это свободой. Общество будет рвать разнообразие религий, сект и течений, вроде тех же пидарасов или наркоманов, и каждое из течений будет вправе отстаивать своё мнение, это ведь Свобода! Всё больше и больше свободы. Даже сейчас оно, общество, уже трещит по швам — им приходится срочно затягивать эти швы, что бы ограничить свободу слова — "толерантность", вот как они называют эти затяжки. Но вал "свободы" уже вовсю раздирает западное общество — белые ненавидят чёрных, мусульмане христиан, а христиане — муслимов, почти открыто, они регулярно обмениваются терактами и провокациями, негров убивают белые, без видимой причины, мусульмане убивают христиан и атеистов в терактах, а последние тех убивают на их родине. Этот вал катится всё быстрее и быстрее, и всё больше трещит по швам западное общество. Перед ним у нас есть одна, но огромная сила — стабильность. Пусть, мы живём не так, но мы не провоцируем друг друга, и можем сказать, что через сто лет наши внуки будут жить так же — уважать друг друга, а если кто-то попытается навязать им мнение, что нам надо плевать друг в друга, и это правильно и свободно — защищать наши ценности. Мы не сожалеем о том, что делали наши предки в средние века — потому что мы не жгли людей, не издевались над инакомыслящими, не убивали за неверное суждение или "неправильный" взгляд. Я вполне себе хорошо понимаю нынешнее общество, мы в него вписались органично. Менее религиозны, но и только, нам не приходится переламывать себя, потому что такие же религиозные деятели и в нашем времени — где-то меркантильные, где-то заблуждающиеся, но в целом добродушные и не склонные нарушать заповеди божьи, воровать, убивать, и называть это правильным. Закон для нас основан на десяти заповедях, которые никогда не имели исключений — не было никакого "Но". "Убивать нельзя, НО еретиков можно" — испанская инквизиция. Воровать плохо, НО ради благого дела разрешено — английские "благородные пираты" на службе у королевы. Прелюбодействовать нельзя, НО аристократии можно, — французские убеждения. Увы, Европа с древних времён не смогла принять эти самые заповеди и начала выдумывать исключения из правил, в результате общество пошло вразнос. Ничто не ново под луной — переход от диктатуры к либерализму, с экономическим и технологическим ростом, последовавший за этим разгул содомии, наркомании, десятки сект и религий, слабость общества, разнос, это всё уже было. Так погибала и погибла Римская империя, один раз уже охватившая всю европу, теперь погибает по той же схеме вторая империя. И на неё найдётся свой Атилла, зуб даю.

Я покинул царя молча, оставив его с тяжёлыми думами. С такой точки зрения на европу он ещё не смотрел.

* * *

*

Так как я заранее устроил переправку всем пунктам, причём теперь уже с солидным запасом, полностью вывез все результаты добычи, то в связи с ними не нуждался. Некрасов установил в Трансваале и в Аравии свою шарманку, поэтому теперь ежедневные отчёты с меня снялись — теперь не надо было каждый день открывать портал, достаточно принимать от них заказы и передавать их в Москву двадцать первого века, то есть даже ходить к ним не надо, только открывать портал для вывоза людей и ввоза поездов с заказами. Это сильно снизило нагрузку на меня, поэтому жить становилось лучше, жить становилось веселее. Приёмник вроде "Северок" был отдан и на пороховой завод, поэтому они тоже отчитывались не выходя с завода.

Информационная сеть охватывала страну. В первые несколько дней после тяжёлого разговора с царём я побегал по начатым делам, проводя инспекции, дооборудуя и снабжая, после чего осведомился о нашем корабле. Игорь сообщил, что корабль уже в доке и проходит установка вооружения, будет закончено через неделю. Это быстро, но я всё равно убёг работать к Ивану. Полки самого нового строя уже переняли нормальную административно-командную модель и управлялись эффективно, были выделены из числа солдат все нужные специальности, были образованы все необходимые службы и связи. Даже заказали большую партию ружей с патронным производством — и то и другое обещали дать вот-вот, так как ружья простые в производстве. Проблема разве что со снабжением, которое как ни пытались наладить, дело шло туго и с мёртвой точки пока не сдвигалось. Никакой системы госзаказов пока не было, скорее простые рыночные отношения. Выдача солдатам денег на обмундирование и вооружение — вообще ни к селу ни к городу. Этот метод децентрализовывал производства, если каждый солдат покупал своё оружие и форму у отдельного мастера, которые в свою очередь конкурировали друг с другом. Это было неудобно, но я не стал лезть в эту систему — со временем наладим сами, или царь подсуетится, но брать в свою компетенцию такие вопросы — пока что рановато. С передвижением было проще — паровые тягачи уже вступили в строй, и солдаты легко могли быть транспортированы на соответствующем аналоге автопоезда — тяги было достаточно для преодоления небольших холмиков, и главное — они легко тянули пушки.

Зато в полный рост встала проблема полковых пушек, поддержки пехоты на поле боя. Пришлось кинуть в двадцать первый век заказ на литьё пушек. Стальные полковые пушки стоили нам приблизительно по полмиллиона за штуку, зато их мы получили быстро — ранее уже шёл разговор, сейчас достаточно было только заказать копирование на литейном производстве пушек образца времён наполеоновских войн. Тридцать штук привезли быстро, после чего начались учения артиллеристов — калибр был унифицирован — сто миллиметров.

По этой теме пришлось вникать и бегать, бегать, ездить, летать... Для начала — при Петре первом в оборот вошли картузы в пороховыми зарядами. Пришлось и мне вводить это новшество — артиллерийский порох на заводе снаряжался сразу в картузы, для чего поставили отдельный цех по снаряжению. Тут порох паковали сначала в полиэтиленовые пакетики, от промокания, а после и в бумагу заворачивали. Пакетики были унифицированы по размеру — это примерно двести грамм чёрного пороха со средней скоростью горения.

От порохового завода пришлось отдельно требовать минный порох, для снаряжения разрывных снарядов, отдельно передавать на литейные производства формы для отливки из чугуна ядер. Литейные производства потихоньку выдавали нам снаряды, в основном обычные и разрывные, с свежепроизведённым минным порохом. Пушечный парк был чудо как хорош — двухметровые, крашенные в зелёный цвет стволы, тонкие стальные лафеты. Это дело дополняли причиндалы пушкарей — принадлежности для заряжания и чистки, наведения орудия. Первая партия была самой маленькой — столь низкотехнологичный товар лили быстро, буквально через неделю, которую я убил на артиллерийские заморочки, подоспело ещё три десятка пушек. По штату каждому полку прилагалась одна пушка, и отдельно был артиллерийский батальон — десяток пушек и сотня солдат охранения.

Идея унификации калибров была и раньше, но никогда она не стояла так остро, как сейчас — проверочные стрельбы, проведённые нами, показали тотальное превосходство. После этого из нашего времени были перевезены формы и оборудования для самостоятельного литья пушек. Особенно хорошо нам способствовал Александр Григорьев, мастер-литейщик. Он наладил литьё ядер, теперь и на пушки перешёл. Технологию литья в кокиль, то есть в постоянную, а не временную форму, пока он не знал. В это время пушки изготавливались довольно грубым литьём, с долгим созданием формы из всякого подножного хлама, глины, и тому подобного, даже деревянные элементы были. Теперь технология изменилась сильно — привезли огромные стальные жаропрочные формы, толстые цилиндры трёхметровой высоты. Изнутри цилиндра было три одинаковых полости — форма, причём сразу три пушки с одной заливки выходило. В этот цилиндр, весом больше пяти тонн, заливали сверху бронзу, через специальные жёлоба, после чего металл внутри кокиля остывал. Что бы не повредить металл, от быстрого охлаждения отказались — сам кокиль после заливки нагревался, и медленно вытягивал тепло. Внутри застывали бронзовые цилиндрических трубы с ручками. После отливки кокиль открывался, и из него извлекали отливки. Их относили в следующий цех — там, где сверлился канал ствола. Их закрепляли на станке, вертикально. Покамест литьё было бронзовое, никаких сложностей с высверливанием не было — это просто большой вертикальный сверлильный станок. Раму его из швеллеров сварили буквально за день, пять направляющих обеспечивали сверлильному механизму правильный, точный вход в заготовку, а крутящий момент для сверла подавался через сложный механизм. На раму были вкручены подшипники, на них стояло колесо, которое через ремень крутилось от вала, через цепь оно вращало другой привод, который в свою очередь соединялся со сверлильным механизмом — передачей, обеспечивающей нужную скорость вращения сверла. Это выглядело не слишком современно — скорее самоделкой, сваренной из толстенных рельс, и примитивным механизмом кручения. Однако, по сравнению с огромным и сложным деревянным механизмом, этот выглядел лучше. Со стороны станок был похож на более современный — рама из швеллеров, смазанные направляющие, закрытая коробка передач. Прежде всего наш станок работал быстрее и был намного надёжнее. Для реализации его пришлось разобрать коробку передач, то есть гору шарниров, подшипников и шестерёнок из старого токарного станка, пришлось ещё много каких старых станков разобрать, но теперь технология сверления у нас была самая прогрессивная. Движение сверлильного механизма вниз по направляющим происходило благодаря вращению колеса, обеспечивал лёгкость хода и предохранял от самовольного сваливания сверлящего механизма, противовес, точно такого же веса, как и у сверлильной части. Так, что мастер чувствовал буквально руками, как сверло врезается в металл, и надавливал ещё сильнее, чётко выдерживая силу сверления. Хорошо заточенных свёрел мы не пожалели — их нам придали сразу несколько десятков, разнообразных, для сверления и калибровки. Металл легко выходил из канала под действием сверла. Сама сверлильная установка была гордостью Бориса, который скопировал её с более поздней, немного переработав. Приводил в движение этот механизм один большой вал, который проложили по всему литейному заводу — с другой стороны стояла паровая машина, одна из тех, что мы заказали для производственных нужд.