Эсташ Доже и его дьявол

— Прекрасно я помню, кто вы, — вздохнул Эсташ. — Вы мой враг, желающий мне гибели. Я люблю вас больше всего на свете, а вы желаете довести меня до отчаяния и самоубийства или мучительной смерти в горячке. О, готов поверить, что мои посягательства и впрямь отвратительны вам. Но есть кое-что, заставляющее вас сносить их снова и снова, — это живейшее удовольствие от вида моих мук, не правда ли?

Как всегда, Месье, убедившийся, что ему повинуются, сделался нежным.

— Вы несправедливы, сударь. Вы вовсе не отвратительны мне, напротив, я нахожу вас весьма привлекательным. Явись вы хотя бы вчера в это же время, вы убедились бы в этом, ибо я перед вами не устоял бы и вознаградил вашу преданнейшую любовь. Кто виноват, что вы опоздали? Нечего было ездить в этот ваш... как его?.. словом, в эту дыру в Пикардии.

— Что же изменилось со вчерашнего дня? — угрюмо спросил Эсташ, бесясь оттого, что не провел в обществе герцога Анжуйского и пяти минут, как снова вовсю играет в ту же самую старую игру.

— О, — Месье сладострастно потянулся. — Не знаю, как и рассказать... Вот что: зайдите в аподитерий, там лежит моя одежда, рядом найдете письмо.

Эсташу пришлось делать то, что велено. В смежной комнате, сухой и прохладной (каким блаженством было оказаться там и отдышаться после парной!), он в самом деле нашел распечатанное письмо.

— Я всюду ношу его с собой, даже, как видите, в ванную, — объяснил Месье. — Все время боюсь, что это только прекрасный сон, и на самом деле я не получал никакого письма, поэтому нужно, чтобы оно всегда было под рукой. Прочтите.

— Увольте, монсеньор, не хочу, — помотал головой Эсташ, увидев подпись.

— Прочтите, — с нажимом повторил принц, нетерпеливо постукивая длинными миндалевидными ногтями по бортику ванны. — Скорее. Здесь очень влажно, не хочу, чтобы оно намокло.

Устав бороться, Эсташ поднял к глазам лист, который в самом деле быстро пропитывался влагой.

"Монсеньор всемилостивейший принц, мой благородный повелитель,

я знаю, что не имею права обращаться к Вам даже мысленно, но Ваши великие милости (которых я оказался недостоин) и Ваша ангельская доброта внушают мне смелость адресовать Вам эти строки. Смиренно умоляю Ваше Высочество простить мне то, что не должно быть прощено, — грубейшее неповиновение и черную неблагодарность. Если же Вы не можете возвратить мне свое драгоценное расположение, дозвольте хотя бы один раз увидеть Вас, чтобы простереться перед Вами и омыть Ваши ноги слезами раскаяния и стыда. Я осознал свои ошибки и клянусь безотлагательно вступить в орден Иоанна Иерусалимского, а впредь выполнять любые Ваши повеления.

За сим остаюсь всецело в упованиях на Ваше великодушие,

Ваш недостойный слуга

Филипп де Лоррен.

P.S. На самом деле Вы, конечно же, понимаете, что я не испытываю и не должен испытывать никакой вины. В моем сердце только злость и, боюсь, ненависть. Не надейтесь, что на этом все закончилось. Да, я вернусь к Вам и вступлю в этот чертов орден (если Вы все еще желаете того и другого), ибо мне не оставили выбора, но я еще найду способ заставить Вас пожалеть об этом. Наверное, это дело будущего, и весьма отдаленного, но времени у нас предостаточно. Пока же мне принесет определенное удовлетворение Ваша славная круглая попка, до которой я рассчитываю добраться не позднее чем завтра (если Вы, повторюсь, все еще желаете этого). Она — единственное, что придает хоть какой-то смысл нашим весьма странным отношениям. Я прибуду в Сен-Клу завтра вечером и не хотел бы тратить время на объяснения, сцены и истерики. Другими словами, надеюсь застать Вас в постели и полностью готовым".

Дочитав до постскриптума, Эсташ разорвал письмо и уронил клочки в лужу на полу.

— Монсеньор, — сказал он, наступив на них каблуком и с ненавистью вдавливая в пол, — я ничто перед вами и в полной вашей власти, но заклинаю вас, не доводите меня до края. Даже маленький человек, доведенный до отчаяния, способен на многое, а я уже натворил слишком много бед и пробудил к жизни слишком страшные силы, чтобы теперь останавливаться. Не играйте с огнем, монсеньор.

— Мне показалось, или вы мне угрожаете? — полюбопытствовал Месье. В воздухе запахло уже не просто любовными страданиями, а настоящей, полноценной трагедией, и он был так захвачен, что даже не рассердился на Эсташа за уничтожение драгоценного письма.

— Вам — нет. Вы — единственное, что у меня осталось. Ради вас я принес в жертву все, даже свою бессмертную душу. Вы обожаете шевалье за то, что он такой злодей, а ведь по сравнению со мной он невинное дитя. Если бы он увидел хотя бы половину того, что видел я, он бы умер от ужаса. Никогда он не зайдет так далеко, как я. И я намного опаснее его.

— Бедный господин Доже, мне кажется, вы лишились рассудка.

— Не смейтесь надо мной, монсеньор. Услышьте меня. Не доводите до беды, не приглашайте сюда шевалье, позвольте мне любить вас вместо него. В последний раз прошу вас об этом.

— Ох, слишком мрачно, — поморщился Месье. — Пожалуй, с меня довольно. Эффиа! Эффиа! — принялся громко звать он и, когда маркиз заглянул, указал на Эсташа: — Наш друг желает посмотреть парк.

— Кажется, гораздо больше, чем смотреть парк, вы желаете сменить платье, — заметил Эффиа, когда они оба вышли из купальни.

Эсташ в самом деле был весь мокр, особенно рукава (из-за того, что он хватал Месье под водой). Даже локоны парика раскрутились. И, конечно, его всего окутывал запах благовоний.

— М-м-м... Нероли, сандал и мирра, — определил Эффиа, принюхавшись. — Возбуждают плотское желание. Ваши комнаты еще не готовы, не угодно ли воспользоваться моими?

Эсташ бездумно побрел за ним.

В апартаментах Эффиа его внимание привлекло голландское бюро красного дерева.

-Могу я попросить у вас бумагу и письменные принадлежности? — оживился Эсташ и, после того, как хозяин комнат любезно указал на бюро, быстро набросал записку для Лазара.

Глава 6

Мальтийский крест

— Подтверждаешь ли ты, что здоров телом и духом и можешь держать оружие?

— Да.

— Подтверждаешь ли, что рожден в законном браке от благородных отца и матери, исповедующих католическую веру и воспитавших в этой вере тебя?

— Да.

— Представал ли ты перед судом по обвинению в преступлениях?

— Нет.

— Представал ли ты перед церковным судом по обвинению в колдовстве или ереси?

— Нет.

— Подтверждаешь ли, что не ведешь бесчестный образ жизни, не повинен в прелюбодеянии и иных безнравственных поступках?

Это был любимый вопрос шевалье, не считая, разумеется, прозвучавшего в самом начале вопроса о том, добровольно ли он предстал перед капитулом. Интересно, если ответить правду, магистр откажется принять его или сделает вид, будто ничего не слышал? Но все-таки, подумав, шевалье решил не превращать принесение обетов в балаган. Мазарини объяснил ему, что иоанниты нуждаются ни много ни мало в трех бочках золота на выкуп из берберийского плена своих братьев и миссионеров, поэтому-то магистр так сказочно терпелив. Не стоит, пожалуй, тыкать благородную носопырку Антуана де Редена еще глубже в дерьмо, он ни в чем не виноват. И шевалье, даже не улыбнувшись, ответил:

— Да.

— Занимался ли ты торговлей? ('Разве что торговлей счастьем, Высокопреподобнейший. Приблизительно шесть с половиной дюймов счастья для брата короля'.) Не владеешь ли незаконно присвоенной собственностью? ('Если бы я владел хоть какой-нибудь собственностью, я бы тут не стоял. К слову, не оттого ли вы интересуетесь, что все мое после обета станет вашим, и вам не нужны юридические сложности?'.) Не совершал ли ты...

Наконец допрос окончен, ответы признаны удовлетворительными, и соискателю дозволено опуститься на колени перед алтарем (дело происходит в часовне Лувра).

— Я, Филипп де Лоррен, законный сын Анри де Лоррена, графа д'Арманьяк и д'Аркур...

Он старательно перечислял титулы отца, ловя себя на том, что хочет оттянуть как можно дальше тот момент, когда доберется до сути дела, как будто еще есть спасение, как будто кто-то могущественный, честный и справедливый может ворваться в эту часовню и крикнуть: 'Остановитесь! Что же вы делаете?!' Но те, кто могущественны, не честны и не справедливы, шевалье это уже понял. И он единым духом, громким голосом произнес роковые слова:

— ...Даю обет Всемогущему Богу жить в бедности, целомудрии и послушании каждому начальнику, которого даст мне святой Орден. Да поможет мне в этом непорочная Богоматерь и святой Иоанн Креститель.

Вот и все. Никогда у него не будет ни владения, ни состояния, ни жены, ни детей — ничего, кроме Месье. И до чего радостно сознавать, что даже после того, как Месье его разлюбит и позабудет о его существовании, у шевалье всё так же не будет ничего, кроме него.

Выйдя из часовни, он сел в свою карету на внутреннем дворе Лувра. Кучер, форейторы и лакеи так и вытаращились на него, поначалу даже не узнав своего господина в черной мантии с восьмиконечным серебряным крестом на плече, без парика и в черной шапочке-дзукетто на макушке. Шевалье невесело усмехнулся.

— В Сен-Клу! — скомандовал он и залез в экипаж, неловко подобрав подол. У него возникла мысль переодеться перед отъездом в светское платье, но пусть уж Месье увидит его таким. Он ведь так этого хотел, и потом, ему нравятся одеяния иоаннитов.

Выезд шевалье был в самый раз для рыцаря-монаха, принявшего обет бедности: раззолоченная карета, шестерня булонских жеребцов, светло-серых в яблоках и схожих между собой как близнецы, впереди два форейтора в пышных ливреях, два лакея столь же представительного вида на запятках. Внутри — мягчайшие сидения, обитые тонкой кожей, и пуховые подушки, на которые так приятно опираться локтем во время движения или подкладывать их под спину, но шевалье, трясясь на подушках, чувствовал себя болонкой и ничего не мог с этим поделать. На потолке — живописные плафоны, рассказывающие историю Аполлона и Гиацинта, причем первому венецианский мастер Пьетро Либери придал черты Месье (но сильно польстил в смысле роста и развитости мускулатуры), а второму подарил облик владельца кареты. Благодаря этой изящной придумке на последнем плафоне шевалье мог созерцать самого себя с размозженной головой. Были в карете окна из цельного венецианского стекла и мягкие бархатные драпировки шоколадного цвета на случай, если путешественнику захочется уединения. А когда стемнело (ибо они выехали из Парижа вечером), лакеи зажгли на крыше четыре круглых фонаря в форме львиных голов, причем фитили служили львам языками.

Они уже были почти у цели — пересекли мост и свернули с большой дороги, ведущей в городок, на узкую дорожку вдоль берега, которая скоро должна была перейти в парковую аллею... Как вдруг что-то случилось. Шевалье, уставший за день и погруженный в невеселые мысли, не сразу обратил внимание на то, что ни кучер, ни форейторы не могут справиться с лошадьми. Он очнулся, только когда карета полностью остановилась, выглянул из окна и осведомился:

— В чем дело?

Слуги выглядели испуганными, жались друг к другу и к карете, освещавшей своими фонарями небольшой отрезок дороги.

— Здесь волки, мой господин, — объяснил кучер. — Лошадки испугались.

— Волки?! — с раздражением повторил шевалье. — Ты что, пьян?

Но он и сам чувствовал в лесу, — в этом неглубоком, знакомом и безопасном лесу, — что-то странное и тревожащее, поэтому, подумав, вышел из кареты и огляделся. На первый взгляд все было как обычно. Теплая летняя ночь. В кустах трещат сверчки. Ветерок с реки качает над дорогой кроны деревьев. А какое роскошное полнолуние — лунный свет струится в просветы между листьями, точно жидкое серебро.

Но почему же лошади так дрожат? Что могло напугать красавцев-булонцев, каждый из которых и льва свалит ударом копыта?

И тут раздался вой — густой, низкий и тягучий. Он начался неожиданно, с короткого злобного рычания, и был таким громким, тоскливым и жутким, что шевалье изменился в лице и испуганно попятился. Но ему сразу стало стыдно за этот страх, в особенности же за то, что его реакция наверняка не укрылась от внимания слуг.

— Это не "волки", болваны, — бросил он, изобразив снисходительную усмешку. — Это только один волк. Прогоните его, чтобы не пугал лошадей.

— П-прогнать?.. — заикаясь, переспросил один из форейторов, оглядываясь на темный лес.

— Ну конечно! Я не собираюсь тут ночевать. Быстрее!

Шевалье забрался в карету, пряча под мантию почему-то вдруг озябшие руки. Слуги зажгли от фонарей факелы, но не спешили идти в лес и топтались возле кареты. Снова выглянув в окно, шевалье увидел, что эти дурни бросают жребий.

— Долго еще я должен ждать?

— Неладно это все, — извиняющимся тоном ответил кучер. — Мы боимся, сударь.

— Боитесь? — прищурился шевалье. — Надеюсь, меня? Это хорошо. Теперь... Ты, ты и ты — марш. Прогоните этого чертова волка, мне надоело прохлаждаться тут.

Вой раздался снова, на этот раз уже совсем рядом, за кустами, и все дружно подпрыгнули. 'Вот это наглая зверюга', — подумал шевалье. Смелости у волка определенно было побольше, чем у пары лакеев и одного форейтора, которых он отправил в лес. Сначала огни их факелов мелькали за кустами, потом словно растворились во тьме. Кучер и второй форейтор сидели рядышком на козлах и тряслись. До шевалье долетали обрывки их разговора.

— ...Ты видел когда-нибудь такое?..

— ...Боже упаси...

— ...Старики рассказывали...

— ...Его нашли с выпущенными кишками...

— ...А потом пришли домой к тому парню, а у него правая рука перевязана, в точности где охотник ранил волка...

Шевалье заставил бы их заткнуться, но для этого надо было выглянуть из кареты, а выглядывать больше не хотелось. Ему тоже вспоминались разные случаи. Вблизи замка Аркур, где он родился и провел детство, иногда находили тела, растерзанные и объеденные волками. Но, во-первых, это всегда происходило зимой, когда зверье особенно голодно и зло и сбивается в стаи, во-вторых, в глухих безлюдных местах, а не близ резиденции брата короля, и, в-третьих, жертвой всегда становился одинокий и беспомощный путник — старик, женщина или ребенок. Ни разу волки не нападали на мужчину, тем более, вооруженного, тем более, не одинокого, тем более, едущего в карете, тем более...

Из леса донесся уже не вой — человеческий крик, долгий и отчаянный, который вдруг захлебнулся. Шевалье застыл от ужаса.

— Ты видишь? — вдруг взвизгнул молодой форейтор на козлах. — Там! Там!

Они с кучером, в свою очередь, принялись орать как ненормальные, спрыгнули с козел и бросились бежать, бросив господина на произвол судьбы. Но шевалье не успел возмутиться по этому поводу, потому что в островок света вокруг кареты, образованный фонарями, неспешно вступил волк.

Он выглядел именно так, как и должна выглядеть зверюга, издающая такой леденящий душу вой, — то есть, коротко говоря, очень страшно. Он был огромен. Его глаза казались двумя маленькими серебряными лунами. Лошади в смертельном ужасе жались друг к другу и стонали человеческими голосами. Очень медленно, предельно осторожно шевалье опустил маленькую задвижку на окне, а следом задвижку побольше — на двери, сам не зная, зачем это делает. Трудно было представить, что волк откроет даже незапертую дверь, но все равно так было спокойнее. Шевалье старался не совершать резких движений и не привлекать внимания. Может быть, волк его и не заметит. Вон же лошади, целых шесть, на выбор. Или полоумная челядь, бегающая по лесу.