Поганый день. Снова торжественные приготовления с самого утра. С Учителем, правда, повезло — он со вчерашнего вечера пребывает в глубокой отключке и про меня позабыл. Зато батя помнил прекрасно и явно приставил кухарку меня караулить. Она так и вилась то тут, то там. Захочешь не сбежишь.

Тетка Анно приволокла прямо в комнату ведерный кувшин кипятка и таз. Я тупо вытаращился на это дело и поинтересовался:

— А в баню мне сходить не проще?

— Ишь, какой, баню ему! — Тетка Анно была, видно, еще зла за мою недавнюю грубость и потому сразу встала руки-в-боки. — Там уж все для роженицы приготовлено. Неча туда соваться. Со дня на день срок.

— Чего ты так уж? Большое дело...

— Ишь, умник! "Большое дело"! Эт' вам дитё заделать — ума не надо, а родить — это те не чихнуть. Молодая-то хозяйка ведь первородка. И дура к тому еще. Попа тощая, плохо это. А плод крупный.

— Ой, ну тебя с этими всякими...

— Совести у тебя нет, у паразита. На вот, сам велел новое все надеть. И еще сказал, чтоб дешевки на тебе никакой не было: только золото. Гривны эти сыми.

— Ага, сейчас разбежался.

(Ну, дешевка, бронза. Подарок это от друзей... Бывших.)

— Тьфу, стервец упертый.

Она ушла. Я оглядел обновки. Рубаха шикарная: темно-серая косоворотка, с золотным шитьем. Сапоги мягкой кожи с каблучкам наборными, пахнут прям вкусно. Штаны добротные: суконные, толстые. Зажарюсь. Ну, да и копье с ними. То есть — в них. Ха-ха. Не смешно.

К завтраку накрыли тоже по-парадному, в зале. Дядя Киту резался в кости с двумя старшими кузинами — на щелбаны. Батя сиял, как отполированный новенький ри. Ничего, моя кислая морда тебе удовольствие подпортит.

Он окинул меня оценивающим взглядом, резюмировал:

— Молоцца!

О! Я польщен, я рыдаю. Дядя Киту присвистнул и запустил в меня игральной костью.

— Вот что я тебе скажу, Таушка: симпотный ты парень! Это точно, да! Кр-расота! Есть, на что посмотреть. Гордюсь. Какой вымахал! Плечищи-то, а?

Но кузина Метиу тут же подгадила триумф:

— Расти дальше, Большой Лягух. Будешь толстый, как дядя Ний.

— Цыть! — одернул ее дядя. — Парень сегодня должен держаться, как князь. Неча его с настроения сбивать.

О да! Уж настроение у меня... Я подобрал кость. Выпала сторона "утро" или "единичка". Подбросил, поймал. Снова "утро". Правильно, мелькнула вдруг мысль, однажды утром вы меня не досчитаетесь. Завербуюсь к наэвым чертям в армию, и гори оно все...

Завтраком я давился сугубо молча. Батя кратко изложил кое-что из обсуждавшегося вчера в кулуарах, но и не более. Сидел весь красный (слишком красный, это уже нездорово), слушал дядины шуточки и улыбался в усы. Он тоже припарадился: шелковая рубаха, парчовая безрукавка, золотая блямба-медальон с вытисненной жабой, купеческим знаком, на толстенной цепи; борода подстрижена, подвита и даже надушена. В последнее время батя не душился, потворствуя мачехину капризу, а раньше любил. Памятный с детства запах рийского благовония — резковатый, дубленый, очень мужской — вызывал у меня смешанные чувства.

Отец крутил на пальцах массивные, тоже такие привычные, почти вросшие перстни. Я знал, в прежние годы ему случалось бивать этими перстнями, как кастетом, всяких охочих до купеческого кошеля. Это уж позже батя стал брать с собою охранителей... Он и вправду был мощь-мужик, борода еще огнем полыхает, хоть голова уж наполовину седая. Глаза серые, умные. На мои не похожи.

Мачеха была ужасно важная, хотя выглядела отвратно. Морда опухшая, бледная. Почему-то вдруг вспомнилось, какая она была на свадьбе: зашуганная блеклая девчонка, ни кожи ни рожи. Как косилась с ужасом на дородного супруга, чуть не втрое ее старше, и на нашу многочисленную шумную родню, понаехавшую со всей страны. Я слышал, как троюродные дядья переговаривались по пьному делу. "Чегой-то Ний такую невдалую взял? Не мог поглаже найти?" — "Поглаже больно рано начинают хвостом вертеть, а он, знаешь, с того разу на этом деле повернутый маленько" — "Ну! Хотел, чтоб беспременно девка была, с гарантией?" — "Ясно дело" — "А почем он знает, будто проверял?" — "Да шут его знает, может..." Мне от этих разговоров было противно, а мачехе — тем паче. Она украдкой утирала глазки платком и гадливо сторонилась батиной лапищи, норовившей ее приобнять. Мачеха поревела дня два, а потом они очень быстро сговорились и жили душа в душу. Женщины быстро привыкают к подаркам, к дорогим нарядам...

А я не женщина, я тот самый "раз", на котором батя "повернулся"...

Дом Ваарунов — небольшое, но добротное строение с увитым виноградом небеленым фасадом и каменным ограждением вокруг декоративного садика. Стоит третьим по улице Дюжь-пяти Апостолов, если считать от Восточных ворот. Из окна кабинета господина Вааруна хорошо просматриваются стена и башни княжеского замка. Убранство и внутри, и снаружи весьма скромное и подобрано со вкусом, хотя и мрачновато: все в каких-то серо-голубых тонах. Хозяйства никакого не держат: ни амбаров, ни мастерских, ни двора скотного. Лавки там своей или еще чего — тоже нет. Живут одним жалованием господина помощника Главного Стряпчего, чем весьма и гордятся. Нищие дворянчики. Видимо, по уши в долгах, иначе их так не прельщала бы идея породниться с зажиточными выскочками (да еще и по нашей нынешней дурной славе).

Ону Ваарун с моей сестрицей Эру — два сапога пара. Такие подруги — что ты, что ты. Ону не раз бывала у нас, но раньше я к ней не приглядывался. Теперь рассмотрел вполне. Ужас. Даже не столько страшна, сколько невыносима сама по себе. Умна до неприличия. И притом — вреднющая желчная стерва. Что твоя бритва, так и режет, только успевай поворачивайся. Когда она таращилась на меня во время обеда, создавалось полное впечатление, что я сижу голый. И духи у нее какие-то мерзотные, кислые.

Один знающий человек сказал: ум уродует женщину. Очень правильно сказал. Дело, конечно, не в том, что у нее с лицом что-то происходит. Просто теряется всякое очарование. Другой девке выдашь чего позаковыристей — она и уши развесит. А эта... Ты ей: "Славная нынче погодка", а она тебе: "Это, знаете ли относительно. Растения вот, например, в жару изнывают без воды".

Этот... ком-плен-мент отвесишь — тут же тебя и расчехвостят. Мол, и говоришь нескладно, и лжешь неумело. А на кой, спрашивается, черт я стану ее нахваливать, если она мне не нравится? Тощая, плоская. Черты какие-то мелкие, и зубки такие же меленькие-остренькие. Нкоатуцури ты моя. И движенья все угловатые: как не подойдешь, везде локти торчат. Эру наша и то поприятнее будет, покруглее. А Ону — ну прям рыба пересушенная, только костями давиться...

В общем, мы сидели за столом: господин Ваарун с женой (милая женщина, Ону — не в нее) и дочерью, еще парочка каких-то их стареньких родственниц (не то бабушки, не то тетушки) и мы с батяней и дядей Киту. Шаркала туда-сюда пара совсем уж древних слуг — по ходу весь их штат. В саду на дереве сидела наша Кошка — верный охранитель всегда начеку. Все очень по-семейному. Старшие кушали, беседовали непринужденно. Батя с дядькой травили байки, что поприличнее, веселили дам. А мы с Ону замерли друг против друга, прямые как два штыря, и каждый недружелюбно буровил противника взглядом. Я честно пытался ее разговорить. Раза три. Но сами понимаете, что из этого вышло. Тянулось все это кошмарно долго. Ненавижу нудные застолья. Наскучив созерцанием юной девы, я, кажется, даже задремал. Просто уронил голову на руку и тут же прям провалился. И привиделось мне следующее.

Как будто я в большущем зале, очень светлом и таком огромном, аж стен не видать. В воздухе вокруг плавают волшебные светящиеся шары, и ничего их не держит, а внутри что-то сияет и перемигивается. Светляки что ли? Но светляки не летают... Я, который я, очень хочу потрогать колдовские шары и выяснить, что же там такое мерцает. Но я, который во сне (явно ученый-алхимик), не обращает на них внимания. Я, который во сне, тоже сидит за столом, но каким-то чудным, из тонюсенькой полоски неведомого металла, отполированной, точно зеркало. Ножек внизу, кажется, вообще нет. И на столе том — не реторты, колбы-склянки, не лапки жесткокрылов и не амулеты. На нем — рисунки. Люди. Всякие. Мужчины и женщины, большие и маленькие. Все голые, или без кожи, или вообще один скелет, или тело рассечено пополам: отдельно зад-перед. Странные, но все неправильные: какие-то чересчур широкие, толстые, горбатые или долговязые, со слишком маленькой головкой или длинными руками. Особенно гадкие — низколобые плюгавые карлики с хвостом с кисточкой и чешуей на спине. Я, который я, очень хочет исправить человечков-уродцев, хотя совершенно не умеет рисовать. Может, я, который во сне, тоже не умеет и учится? И вовсе он не алхимик? Или он прикидывает, в каких монстров можно превратить людей своими заклинаниями? Я, который я, пытаюсь сказать: не надо! Люди и без того так себе, зачем их еще дальше портить? Но тот, который во сне, все чиркает и чиркает пишущей палочкой по почти прозрачному белому пергаменту. И уродцы вдруг начинают оживать, и поднимаются с листов, наливаясь плотью, раскручиваясь, точно свернутый жгут. Очертанья их тел бесконечно меняются, колеблются подобно пламени, превращаясь из человеческих в звериные и обратно...

Я очнулся, поморгал, тряхнул головой. Никто не заметил моего забытья. Значит, оно длилось лишь несколько мгновений. Какой гадкий сон! Покойница тетушка всегда говаривала: которые дети много выдумывают, тем потом кошмары снятся. Истинно так...

Но вернемся к нашей проблеме. Проблема ковырялась крошечной вилочкой в пирожном и смотрела в окно на Кошку. Вопрос: как же быть? И тут на меня снизошло озарение. Лучший и первейший мой союзник против неизбежной нашей свадьбы — сама Ону. Вот кто поддержит меня в сем нелегком начинании. Следует лишь слеганца подготовить почву.

Обед кончился, старшие остались в столовой, а нас выперли прогуляться по саду. Я вежливо взял Ону под ручку (в ребра тотчас уперся острый локоток). Вблизи она уже не казалась такой грозной. Щуплая маленькая злючка, лет на пять меня постарше. Я разыгрывал добродушного неотесанного увальня, а она сыпала изощренными колкостями. Так мы гуляли, и для меня все более очевидным становился тот факт, что Ону меня боится. Так боятся дикого опасного животного, сидящего за не слишком надежной решеткой в фургончике бродячих циркачей. Ну конечно, образованная девушка из приличной семьи... А тут вдруг такая образина, которая с трудом удерживается, чтобы не есть в гостях с ножа и, наверняка, вместо подписи ставит крестик. Уверен, Эру ей больше рассказывала про мои пьяные дебоши, чем про мои познания. Что ж, нам же лучше. Вообще, я довольно обаятельный, симпатичный парень ("симпотный", как выразился почтеннейший дядюшка), но если прижмет, и добряк может прикинуться полным засранцем. Зачем тебе, детка знать, что я нерешительный мечтатель, буквоед, кропающий стишки? Правильно: незачем. Нет, для тебя я развернусь совсем другой стороной. И это буду тоже я, но не совсем...

И не то чтобы я был такой уж отпетый похабник, но... В конце концов, цель оправдывает средства. Пусть прикинет перспективы супружеской жизни. Я цирли-манирли разводить не стану, это уж точно. И не такая уж она уродина. При других обстоятельствах, спьяну там, или если б она очень попросила...

Впрочем, она как раз не просила. Она метала в меня гневные взгляды, вырывалась и шипела:

— Мастер Ируун, вы в своем уме?! Вы что себе вообразили?

— Ну, душечка... ну, моя цыпочка! Мы ведь почти что муж и жена... Ну, в залог нашего будущего счастья...

— Отпустите меня немедленно!!!

— Ну, один поцелуйчик!

— Уберите руки! Ваша дикарка смотрит прямо на нас! Оно все расскажет вашему батюшке.

— Да она глухонемая.

К горлу подкатывал нестерпимый удушающий хохот, но я терпел.

Прощаясь у дверей, супруги Вааруны смотрели на меня очень сладко. Для них подобный брак был более чем желанен. Я кланялся и был сама учтивость. Батяня тоже воодушевился, явно не предполагая, какую смачную истерику закатит Ону вечерком своим родителям.

Кошка, почесывая когтями под челюстью, напоследок вдруг тоже решила высказаться:

— Отцу-Демонов нравится эта женщина-женщина? Пятнистая-Кошка ее поймает, принесет. Легко. Надо?

— Погоди пока.

Я усмехнулся. Думаю, Ону слышала.

На обратной дороге я был милостиво отпущен к морю искупаться. Кошка, ясно, последовала за мной, но на некотором отдалении, я скоро и забыл про нее.

Вот оно — истинное наслаждение! Забравшись между валунов, по пояс в воде, я содрогался в беззвучном хохоте. Как она на меня смотрела, Бог мой! Как смотрела! О, у меня поистине талант внушать отвращение таким вот спесивым клушам! Глубоча-а-йшее отвраще-е-ние!

Йар Проклятый

Дед, помнится, так говорил: "Проклятый свое ярмо век за собой таскает. Куда ты, туда и оно". Ну вот оно и бахнуло. Как чаял, не след было тогда... Авось, и обошлось бы. Ан нет, показал, дурень, рыло-то свое, силу бесовскую. Теперь уж добра не жди.

Как когда парней из Серебряных Ключей шугнул. Подстерегли они меня, бить хотели. Вот со страху и... Поймал я их за взгляд одного за другим. Приморозил, сталбыть, и давай Бог ноги... Думал, отвертелся. А назавтра пришли гуртом, человек двудюжь народу. Чуть хутор не пожгли. Насилу их мать уняла словами Божьими, из Книги Книг...

И тут тоже. Слышу: гомон. Выскакиваю из свинарни, глядь — у ворот целая толпа. Орут:

— Вот, вот берлога Нечистого! Вот где изверг притаился!

Господи, думаю, неужто?..

— Святого отца вперед! Пусть хвалу на дело ратное прочтет!

— Подайте нам его!

— Мы его щас в клочки!

Толкутся. Злющие. На воротах виснут, кто чего орет, ворота ломают. Мужики наши, мастеровые, подтягиваются. Тоже неладное почуяли. А те, знай, глотки дерут:

— Внутре его ищите, в домине!

— Щас мы Чернокрылого скрутим!

— Ей, выходи, Вражина, по добру!

Так и есть. Благодарствуйте, стало быть, хозяева, за радушие, за гостеприимство ваше. Приютили выродка, на работу наняли, роздых дали... Господи Пресветлый, им-то за что? Сломают ворота, как пить дать, разнесут все, а то и прибьют кого до смерти, вона их сколько...

— Наше дело правое! Во славу Держителеву!

— Круши все, громи!

— Э, ты меня дубиной-то не долби! Меня-то за что? Я тя ща самого приложу!

Мастеровой наш подходит, с топором:

— А ну, слезь-ка с воротины! Ишь че удумали...

И другой тоже:

— Валите отсюдова, не то худо будет!

И еще мужики наши бегут, с вилами, с оглоблями, кто с чем.

— Не надо, — говорю, а сам пока за кустами хоронюсь. — Раззадоришь только пуще. Авось, пошумят да уймутся. А нет, так выйду, чего уж...

— А! Вон он гад!

— Вылазь, отродье, видали уж тебя!

Все, заметили... Не угомонить их...