Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Улыбнулась в ответ Агафья Пантелеевна. И то верно, среди людей завсегда сложнее, нежели среди берез. Березы-то спокойные, где посадишь, там и расти будут, а с людьми... ох, не получится так с людьми! Куда им до березок-то!

— И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные... ты-то не знаю, а я точно.

Рассмеялись женщины.

И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о Роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла — объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и преумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала — так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.

Не знала. К сожалению.

* * *

Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты — домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:

— Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!

Аксинья в тягости?

А Михайла о том и не слышал, а ведь должны были на каждом углу толковать? Странно... хотя могут и скрывать до поры. И так делают, когда баба слабая, не уверены, что ребеночка она доносит. От дурного взгляда, от пакостного слова прячут. А только тогда б и еще старались прятать сколько можно? Странно это как-то...

Федор на Михайлу поглядел, рукой махнул.

— Вон отсюда все!

Михайла поклонился, да и вышел. Эх, подслушать бы, о чем речь пойдет! Почему-то казалось ему, что важное там говорят. И для него важное!

Но...

Устинья про глазки и ходы потайные знала. А Михайла, хоть и догадывался, да попасть туда не мог. И Любава знала. И комнату выбрала такую, чтобы не подслушали их точно. Федора к себе поманила.

— Соврала я, сынок, уж прости меня.

— Матушка, да что ты... не нашелся дядя Платон?

— Я б тебе мигом отписала. Нет, не нашелся.

— А...

— И ритуал пройти не успел, иначе б получилось все у вас. Вот что, Федя, мы к Аксинье сейчас пойдем. Запоминай, что ты говорить должен, а мы с Варварой за себя сами скажем. Понял?

Федя запоминал старательно, хмурился.

— Матушка, может, просто поколотить ее? Вот и ладно будет?

— Нет, Феденька, нельзя покамест. Не хозяева мы тут, не надобно забывать...

Федор скривился, да крыть нечем было.

— Ладно. Пойдем к дуре этой! Дело делать надобно.

* * *

Аксинья у себя в покоях сидела, покров на алтарь расшивала. Ничего-то ее не радовало сегодня. Ни летник шелковый, ни сарафан нарядный, золотом шитый, ни украшения драгоценные — крОви у нее начались, регулярные, не в тягости она. И в этом месяце не затяжелела, а уж как надеялись! Как мечтала она!

Когда б у нее ребенок был, все б иначе было, и ее б уважали, кланялись земно. А так...

Несправедлива жизнь!

Устька по коридору идет, перед ней и бояре шапки ломают, а Устинья каждому приветствие находит, каждого о чем-то да спросит, улыбнется, здоровья пожелает... царица она, понятно, а все ж таки улыбаются ей искренне, не по обязанности. И слуги шепчутся, мол, добра, мудра да уважительна — очень обидно сие.

А Аксинья ровно тень какая. И видят ее, и ровно не видят... нечестно так-то! Несправедливо! И никто про нее ничего не скажет линий раз, вроде как женился царевич и пусть его. И муж Устинью на руках носить готов, а Федька об Аксинью только что не ноги вытирает!

А она что?!

Чем она хуже сестры?!

Нечестно так-то!

Куда уж Аксинье понять было, что не соревноваться с сестрой надобно, а своей жизнью жить, своим удачам да победам радоваться, свое счастье строить, на чужое не оглядываясь...

Не под силу ей это было. Когда б не Устя — другая бы нашлась для зависти да ревности. Но тут уж так сложилось...

Дверь в горницу отворилась, муж вошел, за ним мать его и Варька Раенская в черном платке, ровно ворона какая. И чего она так закутывается? Мужа-то ее еще не нашли, может, и жив покамест?

Аксинья честь по чести встала, поклонилась в пояс.

— Феденька, муж мой...

— Ждала, женушка?

— Ждала, муж мой.

А что ей еще сказать было? Не правду ведь говорить? Ждала... что кабан тебя клыками пропорет или медведь какой сожрет! Мечтала о том и молилась ежечасно!

Не повезло!

Сволочи, а не звери, мог бы хоть один для Аксиньи постараться!

— Поговорить нам надобно, Аксиньюшка, — свекровка вступила. Голос медом полился, Аксинья чуть не скорчилась от сладости приторной.

— Государыня...

— Аксиньюшка, сыну моему наследник надобен.

— Роду я ему деток, может, в следующем месяце и понесу уж, матушка.

— И такое может быть, Аксиньюшка. Да я к тебе с другим. Есть уже у Феденьки ребеночек.

— ЕСТЬ?!

У Аксиньи рот шире ворот открылся, хоть ты телегой заезжай. Любава закивала радостно.

— Есть, Ксюшенька, есть! Радость такая... нечаянная!

— А... э...

— Просить тебя хочу. Ты пока не в тягости, а я внучка хочу понянчить, потому скажем мы всем, что непраздна ты, а как разродится Феденькина симпатия, так мы ее ребеночка за твоего выдадим, словно это ты рОдила.

Аксинья спервоначалу онемела от ужаса, а потом опамятовала, аж завизжала от возмущения, ногами затопала.

— Да вы в уме ли, такое мне предлагать?! НИКОГДА!!!

Х-хлоп!

Пощечина от Федора визг оборвала в единый миг, Аксинья к стене отлетела, стукнулась крепко, рот кровью наполняться начал. Бил он сильно, но ладонью, хорошо хоть зубы уцелели.

— Молчи, дура! Твое дело рот открывать, как сказали!

Аксинья всхлипнула, громко рыдать побоялась... так-то ее не били никогда. Отец порол — бывало, но ведь жалеючи, а тут и видно было — забьет! Вон, смотрит глазами бешеными, на шее жилы вздулись. А потом подошел, рядом на колени опустился, да и слизнул струйку крови, которая у Аксиньи изо рта текла.

И так это страшно было... Аксинья замерла, ровно птенчик перед гадюкой, не шевельнуться, не вздохнуть...

— Сделаешь, как сказали тебе. И подушку привязывать будешь, и ребеночка примешь потом, и никому усомниться не дашь, что твое это чадо. Поняла, дурища?

— Д-да... — кое-как прошептала, кровь сильнее потекла, и Федор ее еще раз слизнул.

Любава, видя такое дело, усмехнулась себе.

— Ну, мы пойдем, Феденька, ты нам потом скажи, как Ксюшенька свободна будет. Я и объясню, что говорить, да как ходить.

Федор на мать и не взглянул, стоило двери закрыться, как клочья одежды в стороны полетели. И это еще страшнее остального оказалось.

Конечно, на все Аксинья согласилась, только бы не убили... и отчетливо поняла — убьют.

Все одно убьют... только сейчас до нее Устины слова доходить начали: в палатах — возле смерти! Только сейчас она понимать начала, почему сестра тише воды, ниже травы ходила, глаз лишний раз не поднимала.

Только сейчас.

А толку чуть... поздно уже, все, что могла, она порушила.

Поздно...

* * *

— Стой, дед!

Одинокий путник, да на дороге — добыча лакомая. Ничего не возьмешь с него?

Это вы не понимаете толком! Одежка есть, какая-никакая, сапоги, справа хорошая, может, и в мешке чего найдется... сам путник?

А кто его собирался живым отпускать?

Это и на дорогах Россы, и в Лемберге, и в Джермане... тати — они нигде не переводятся, хоть и называются по-разному.

Остановился дед, оглянулся.

Выходят из кустов двое татей, у одного арбалет на плече, старенький, из такого уж не стрелять надобно — на стенку вешать для красоты, али и вовсе огород копать. Ну так деда напугать — много и не надобно.

— Стою, сынки, стою. Чего вам надобно?

Переглянулись тати, заржали аки лошади стоялые. С дерева ворон закаркал насмешливо, зло. Тот, что с арбалетом, на дорогу кивнул.

— Чего нам надобно, дед? Ты котомку брось, посмотрим, что у тебя там. Подорожная — слышал такое слово?

— Как не слышать.

А второй удавку на пальцах растягивает. Понятно, чего одежку-то лишний раз дырявить да кровью пачкать, ни к чему... деду и удавки хватит.

— А коли слышал, то и...

Дослушивать Велигнев и не стал уж. Выпрямился, посохом о дорогу пристукнул едва видимо, а в следующий миг и началось! Вроде и не такая уж зима на дворе, а ветер взвыл, ровно дикий зверь, ударил татей в грудь, опрокинул, метель поднялась, да такая — хлещет ветром, ровно розгой, по лицу, по глазам, рты снегом забивает... тут и сопротивляться не знаешь — как? Дед где?

Да кто ж его знает... стоит себе?

Велигнев и стоял, смотрел, как внутри кокона снежного двое сначала мечутся, выход ищут, потом смиряются, на землю опускаются, а там в них и дыхание жизни замирает. Минут тридцать стоял. Ворону уж сидеть на сосне надоело, спустился он на плечо к хозяину. Чего лапы-то морозить?*

*— скорость замерзания сильно зависит от температуры, ветра, подвижности, влажности — факторы разные, я беру по минималке, а так иногда человек может прожить до 6 часов, если сопротивляется и двигается, прим. авт.

Потом Велигнев посохом земли коснулся, ветер отозвал, как собаку цепную. Татей даже трогать не стал — зашагал себе. Да и чего об них руки марать, о собак ненадобных? Они о ком за свою жизнь побеспокоились? Подумали?

То-то и оно. Дрянь, а не люди, и жалеть их нечего, Велигнев лучше тех пожалеет, кто этой пакости на дороге попался, да защитить себя не смог. И пойдет себе потихоньку. Ему еще долго идти...

* * *

— Радость у нас, Боренька!

Борис на Любаву посмотрел без особой радости. Кому как, а ежели ей радость, может, и всей Россе гадость будет. Очень даже легко.

— Какая радость, Любава Никодимовна?

Не матушка, не государыня, вежливо все, не придерешься, а неприятно, вон, глаза как сверкнули.

— Ксюшенька наша непраздна, государь. Гладишь, к зиме Феденька и отцом станет!

Борис улыбнулся невольно, на Устинью покосился.

— Рад я за него, очень рад.

Сам Боря молчал покамест о счастье своем. И Устя попросила, и не уважал он тех, кто просто так языком о самом важном болтает.

Твое это!

Твое, и супруги твоей, и нечего тут языком мотать вдоль и поперек, не случилось бы дурного глаза, а то и чего похуже. Глазами-то много вреда не наделаешь, так тут способы и попроще есть, где подлить чего, где толкнуть кого... в палатах государевых и не такое случалось, он про то ведал.

— Боренька, прошу, разреши остаться, и Ксюшеньке во время беременности помочь, и ребеночка на руки принять! Первый внучок мой... потом поеду я в монастырь!

Это Борису уже куда как меньше понравилось, но спорить не стал он, рукой махнул.

— Дозволяю. И принять, и покрестить. Как раз и в монастырь поедешь, Любава Никодимовна.

Не забыл. И прощать ничего не собирался он, просто отложил ненадолго. Любава зубами скрипнула, а мед лить не перестала, как водится — пополам с ядом.

— Боренька, миленький, вы-то еще ребеночка не ждете? Может, Устеньке к сестре сходить, побеседовать с ней?

— Когда разрешит Федор Иванович, с удовольствием я с сестрой пообщаюсь, — Устинья молчать не стала.

— Вот и ладно. Повитуху прислать тебе?

— Может, Адаму сестрицу осмотреть? — Устинья вновь голос подала, — Доверяю я ему, человек он хороший, да и лекарь от бога.

Любаву аж перекосило.

— Да чтобы чужой мужчина, до моей невестки дотрагивался?! Безлепие творишь, Устинья!

— Государыня Устинья Алексеевна, — Борис такие мелочи спускать и не собирался. Ерунда, казалось бы?

Ошибаетесь, сначала кажется, а потом и мало не покажется. Раз спустят, два спустят, на третий заплакать захочется.

— Все одно — не дозволю! — Любава руки на груди скрестила. Тут Борис настаивать не стал, тут его власти нет, чужая жена Аксинья, пусть что хотят, то и творят с ней.

— Хорошо, Любава Никодимовна, будь по-твоему. Но ежели по вашей неразумности скинет Аксинья ребеночка — строго спрошу, — Борис кивнул, скипетр погладил. Да и отпустил мачеху кивком. Та ушла, довольная, всего она сегодня добилась, чего хотела. А что укусить не получилось, ну и такое бывает. Случается...

Устинья на мужа посмотрела, из-за трона вышла, на колени рядом с ним опустилась.

— Боренька, когда дозволишь, я б и правда к Аксинье сходила.

— Прикажешь, да и приведут ее к тебе.

— С Федором, с няньками — мамками, с прислугой верной Любаве... сразу ведь не выгонишь всех, да половину и не за что. И не разберешься так-то, в один миг. Мне бы с ней один на один поговорить, подумаю я, как это устроить, когда не против бы будешь?

И с этим Борис согласен был.

— Делай, Устёна, как пожелаешь, твоя сестра, тебе и решать.

— Кажется мне, Боренька, что плохо Аксинье. И у меня душа за нее болит.

— Она сама того хотела, сама Федьке радовалась.

— Глупенькая она. Маленькая еще...

— Ты не намного старше, Устёна.

— А иногда кажется — на целую жизнь.

Боря жену обнял, к себе притянул, руку на животик положил. Покамест плоский, ничего не ощущается, но точно знал он — их уже трое. И так тепло на сердце становилось! Так радостно!

Его жена.

Его ребенок.

Есть ли большее для человека счастье? Для него — нету. Лучше он сам костьми ляжет, а их в обиду никому не даст! Никогда!

Устёнушка, счастье мое, нежданное-негаданное, сердце мое, жизнь моя...

* * *

— Магистр Леон де Тур?

Здоровяк, сильно похожий на быка, в алом плаще с коричневым крестом на нем, повернулся к мужчине, который его окликнул.

— Чего тебе?

— Магистр, прошу уделить мне время. Великий магистр меня знает.

Эти слова мгновенно решили дело в пользу незнакомца. А может, перстень с черным камнем, который тот с поклоном протянул магистру. Леон тут же приложил его к своему — и совпали камни точка в точку. Добро пожаловать, посланец.

Ежели ему доверяет САМ Великий Магистр... перед Эваринолом Леон преклонялся. Силу он уважал. Умом он восхищался, не понимая, как может хлипкий человек держать в повиновении столько рыцарей, как это вообще происходит, почему все прогнозы Великого магистра, все его слова, все расчеты оказываются верными... сам Леон мог предсказывать только на обычном, бытовом уровне.

К примеру, если он шел напиваться, то точно был уверен, что не остановится, и мог выложить заранее часть денег. Или заплатить вперед трактирщику, чтобы тот его с утра рассолом отпоил. Но так-то каждый может!

А предсказать, что в других странах случится?

Леон просто преклонялся перед умными людьми, понимая, что есть вершины, до которых ему, увы, не дотянуться.

Если этот человек может быть полезен Магистру Эваринолу — его стоит выслушать.

Если нет... он поплатится за свою дерзость.

Впрочем, Рудольфус Истерман мог ничего не опасаться, покамест он был полезен Ордену.