"Если на свободе умных не встречаешь иной раз по три дня, а иногда — и по месяцу, то где же им еще с глаз укрываться, как не в сумасшедшем доме", — сделал Иван Иванович вывод по первому дню своего пребывания в белых палатах.

Его крутили, вертели, проводили над ним какие-то опыты, опрашивали подробно с обидной уверенностью в его болезни. Закончилось все уколом, вызвавшим нарастающую зверскую боль, а в ушах застыл в памяти скрежет собственных зубов. Душа Ивана Ивановича понеслась по жизни без оглядки и сколько прошло дней, месяцев или лет, прежде чем Козюлин пришел в себя, того никто не отмечал, и потому, это осталось безынтересной загадкой.

Ориентиром воскрешения стал ясный день осветивший палату сполна небесной радостью.

Обращение: "Господин!.." — сдавило прессом голову так, что Иван Иванович мгновенно оказался сидящим на кровати. Его испуг был сродни тому, кто испытал встречу с собакой Баскервилей, и даже еще немногим страшнее.

— А почему не "товарищ?" — Козюлин попытался привстать с видом человека простившегося с жизнью.

— Товарищи — пока вы спали — господами стали!

Иван Иванович потер виски без экономии сил и припомнил происшедшее с ним, потея при этом чрез меру. По-французски он знал про: "шерше ля фам", а так же "салют" и "тэт а тэт", а тут еще к месту вылезло:

— "Визави" своего, как же называть теперь прикажете?

— Как угодно... Желаете — господином, товарищем, сударем или корешем — суть одна...

— А от меня, что вам угодно?

Стоящий перед ним в сером халате, по-видимому, сосед по палате, с любезностью и интеллигентским стеснением произнес:

— Взаимопонимания... Вот прочтите. Мой манифест... — и он протянул листки многократно сложенные в удачный для сокрытия размер.

— Запрещенная литература?! — отпрянул инстинктом Иван Иванович.

— Нет, нет. Ни в коем случае. Ее еще никто запретить не успел. Вы только седьмой прочтете. И запретить ее теперь некому — из-за отсутствия стыда у тех, с кем тут смысл соприкасается...

Козюлин вспомнил бегом весь свой жизненный путь, уяснил, что терять ему ни так уж много придется, принял листки без излишнего риска.

...И стал читать.

"Тунеядцы всех стран сползайтесь! Воры, взяточники и взяткодатели, подхалимы с врожденными пороками к лести, грабители коронованные или только начинающие, и потому обойденные обществом сего признания, убийцы, прочее жулье-воронье... — стекайтесь, сползайтесь на пир к нам со всех стран, частей света, тьматараканий — здесь ваша историческая родина, ваш дом родной. Здесь поприще для вашей деятельности!

Ваши матери спутали места вашего зачатия — исправьте же их глупую ошибку — сползайтесь же на вашу землю "обетованную". Здесь ваша отчизна, только здесь вы будете счастливо болтаться в "своей тарелке"!

Убийцы и грабители, пропойцы и отпетые лодыри всех мастей и оттенков: красные, желтые и черные в белую крапинку! Слетайтесь сюда! Вам будет, где порезвиться-повеселиться...

Вас надежно будет охранять огромная армия милицейских, вам только надо будет им немножко приплачивать из вами украденного куша; вас будет надежно охранять законодательство страны, но ваш пай станет, правда, капельку меньше.

В случае полного вашего краха, в следствии уродливой неповоротливости ума и тела, знайте — вас надежно защитит прокуратура и суд. ...Только, сами понимаете, им надо хоть что-нибудь "сунуть".

Вы должны твердо уяснить только одну заповедь-аксиому и строго ее придерживаться: не воруйте килограммами, бутылками, ящиками, не обманывайте по мелочам — это чревато длительным пребыванием в отдаленных районах не приспособленных для проживания нормальных людей. Тащите вагонами! Распродавайте не вам принадлежащие заводы и склады с товарами, грабьте банки, если нет иной возможности поживиться их капиталом по любви и согласию!

Главное — не возитесь с разной мелочью, и вы будете неуязвимы и неуловимы.

Вас будут с улыбкой встречать в богатых домах и государственных учреждениях, вам будут предлагать важные государственные посты, вас будут просить баллотироваться на выборах и все, что с этим связано, будет принадлежать вам при минимальных умственных и физических затратах; вам всего лишь надо сообразить, что еще можно украсть в насквозь обворованной стране.

...Вы можете похвастаться министру внутренних дел о том, как много вами украдено, и он чистосердечно будет вам завидовать".

Не успел Козюлин на завершающей точке остановить взгляд, как ощутил решительную тяжесть металла у своего подбородка, и свирепым басом было сказано:

— Поверните-ка, сударь, свой торец так, чтобы я ваш профиль сравнить мог...

По ходу выполнения поданной команды Козюлин разглядел головастого цыгана сплошь покрытого завидно проросшей растительностью, металлическая трость которого уперлась так удачно в нижнюю оконечность лица Ивана Ивановича, что не выполнить команду было никак нельзя.

— Не вы мне потребны... но поскольку на вас указали, вынужден спросить: известно ли вам местопребывание маленького, рыженького, бородка клинышком и глаза с прищуром, а в речи — "р" западает? Все прозвища его не запомнил, не мудрено — любому вору в зависть; а вот последняя — на "Л" начинается, это я точно затвердил. На ладони записал, да мылом смылось. Вот жалость...

— Карл, не знаю, простите вашего отчества... Ни в одной книге, сколько не искал — не числится, хотя исписано о вас не мало... Соблаговолите остыть пылом! Человек еще не адаптировался в нашей местности, а вы его сразу тростью в зубы тычите. Пусть манифест дочтет, а потом уж в свидетели тяните.

— Мой манифест?..

— Нет, извините, мой. Это нечто, вроде послесловия, после вашего...

— Я не против, бога ради, пусть читает. Но больно мне хочется рыжего за подтяжки поддеть и за бороду подергать. Осрамил перед всем миром! Куда ни глянь, где я — там он к моему лицу своим льнет.

— Нет, не з..знаю. Б..был, да весь вышел, — заикаясь, и подбирая слова чтоб без "р" были, а то еще, как всегда некстати в жизни случается, вдруг западет, а "цыган" тут его и попутает; не смея врать признался Иван Иванович, догадываясь о ком речь идет.

— Мне б его только найти. Руки чешутся... Трость с набалдашником в лавке приобрел только от предчувствия радости встречи. Предполагаю, что по следу иду, да он больно шустрый — все время ускользает.

* * *

" ...Шустрый, шустрый", — сказал, как показалось Козюлину он сам, и оказался каким-то "макаром" лицом к лицу перед Петькой Булыгой. А если быть более точным, то не лицами они столкнулись, а грудь Булыги, спускавшегося со ступенек у монументального здания, приковала взор Козюлина. Грудь была заносчивой важности с чувством нескрываемого самодовольства. На нос были нацеплены дымчатые затемненные очки, чтобы бег глаз и мыслей заметен не был.

Петька учился в их классе, но затем, утратив скорость освоения наук, стал топтаться по два года в каждом, и до десятого так и не добрался.

Они иногда сталкивались в пролетах жизни, рассказывая о взаимных взлетах и падениях.

Петруха был парнем удалым, но нечистым на руку, в связи с чем, на одном месте долго не задерживался. Любил крутиться возле тех мест, где пахло воровством. Свои же его, за это самое воровство и били, многократно. Били и гнали, гнали и били, но проходили месяцы, годы и он, как птица Феникс возрождался на прежних ролях, демонстрируя редкое упорство являться в ним уже обгаженных местах. А в последние годы он и вовсе исчез. Все подумали: сгинул Петруха, а оно вон откуда вылезло...

Козюлин окинул взглядом учреждение, со ступенек которого снизошел одноклассничек: исполком; перевел взгляд на оного, точнее, на его внешний вид и присвистнул. Петруха был одет не просто по заграничному, а с претензией на вызов всему мировому сообществу.

Иван Иванович перевел взгляд снова на широкие стеклянные двери и прочел плакат с умыслом режущий глаз: " Исполком закрыт! Все уехали на проповедь!"

Козюлин моргнул глазами во всю ширь, пытаясь то ли отогнать наваждение, то ли охватить совокупность несовокупляемого.

— Не понимаю,.. — сказал он отморгавшись, — не понимаю: тот же воздух, те же дома, те же люди, но только все это... не то.

— Насчет воздуха, брешешь, брат, — раздалось раскатистое, непривычное, командное, — воздух чище стал. С экологией мы справились — заводы-то стоят. Так-то Ваня.

Иван Иванович еще быстрее задвигал глазами, усиленно соображая смысл:

— Скажи, как это все вышло, чтоб было одно, а тут враз, и все совершенно наоборот?

— Ты, Ваня, как с Луны свалился: демократы мы, и я их представляю ныне, и надеюсь, во веки веков.

— А как же коммунисты?.. — спросил Козюлин, не совсем понимая, что же вокруг произошло, точнее, не понимая совсем ничего.

— Что ты к словам придираешься. Раньше были коммунисты, они же теперь — демократы. Что тебе не понятно? Я тоже демократ, правда, с другого крыла проследовал. Но если нужда заставит, а народ попросит, то могу и в коммунисты. Я, знаешь ли, поднахватался в последние годы...

— И все же, как же так?

— Как, как?! Эти... дурни выбрали нас на четыре года. Теперь попробуй спихни... Избиратели, мать их...

Тут только Иван заметил, что Петруха "под мухой", и пытается поделиться тем, что у него на уме накопилось.

— Программа минимум, — набивал себе цену Булыга, — набить карманы, чтобы на всю жизнь хватило и мне, и детям моим... Неплохо бы было заготовить и местечко теплое, чтобы после следующих выборов косточки до самой пенсии греть. Ну, а максимум — добавь к минимуму еще кругленький счет в швейцарском банке, хатынку на берегу Средиземного моря, и возможность в ней постоянного места жительства... Что ни говори, а Мао Дзедун в чем-то был прав: четыре года упорного труда и вечный праздник жизни взамен, вполне даже возможен.

— Н-да, — разинул рот Козюлин, но Булыга не дал его голове до обморока закружиться:

— Но мы это все трудом своим заслужили. Трудом и умом...

— Скажешь, тоже, умом...

Булыга одернул неразумного собеседника пальцем в грудь:

— Я хоть школу и не закончил, Иван, но не такой дурак, как ты... И скажу откровенно, заслуга наша в том стоит, что мы своим делом сцементироли народ.

Цены поднялись в три тысячи раз, "они" пищат, но не рыпаются, потому, как наш затвердитель сцементировал нацию: партократы, сам понимаешь, фундамент; торгово-промышленная мафия, ну, что уж на правду глаза закрывать, и финансисты с ними, то есть, с нами, ну, а милиция с преступным миром так побратались, что иной раз и не разберешь, кто из них кто. И поверь мне, недотепа, если бы не этот сплав — быть нарушенным гражданскому миру.

Голодранцам, им то что, а нам есть, что терять, есть. Вот и тяну я, и другие, и тещу, и зятя, всех в кучу, чтоб чернь не поперла толпой.

— Петюня, голубчик, — нарушая обнаруживающуюся субординацию, лез Козюлин за разъяснениями, — а зачем, кому это понадобилось, ведь жили не тужили, водку в праздник пили...

— Знаешь, сам не пойму. Видно, кто-то там наверху не с той карты зашел... А скорее всего, надоело одну и ту же постановку играть, да и самому же ее и смотреть — вольницы захотелось.

— Так у них же было все?!..

— Большего захотелось... Телега наша, видно, буксовать стала в промышленности, а сельское хозяйство... сам знаешь, и чувствуют, что следующий бугор не переедем, останемся, как пигмеи в сельве, от всего мира в стороне. Но известное дело: рожденный ползать — летать не может. Вот и распластались...

— Неужели все поделить пришлось? И раздать?! — вдруг вылезла у Ивана Ивановича наивность наружу.

— Вот скажешь еще, раздать! Сколько ни раздавай — на всех не хватит... и все равно мало будет. Мы мудрее поступили: взяли в наши хозяйственные руки сколько могли от того пирога, а что не смогли унести — то народ растащил по городам и весям, концов не сыщешь. Разворовали начисто.

— А остальные, как же?! — заступился за обделенных Иван Иванович.

— А остальные, покуда кинулись, да сообразили, да подумали: можно ли отщипнуть безболезненно — так и крошек не осталось... Вот, особо горластые и спрашивают, где их пирог? А того, что из наших рук свободу получили, помнить не хотят. Нам при свободе власть досталась, а им рукава от жилетки... Сами же выбирали, кому что по душе. Вот они теперь нашу жилетку видят, а где их рукава — понять не могут. И что тут поделаешь, если сейчас, почитай, "освоение Америки" — стихия...

Если честь по чести, то где ныне наука сидит? А технари всякие и прочая честная публика, культура, врачи, педагоги? — В заднице, — и он не испытывая стеснения сунул толстый указательный палец себе меж ягодиц, издав при этом неприличный звук. — Потому, что сейчас царь не тот, у кого ума и образования больше, а тот, у кого лицо у других ужас вызывает и дубинка всегда к делу наготове стоит. Выкарабкаются они лет через двадцать-сорок, а мы за это время, знаешь, как от них оторвемся?

— От кого? — не понял Козюлин по нерасторопности.

— От кого, от кого! — Обиделся за такую глупость Булыга. — От всей страны, Ваня.

Коммерцию крутить, это ж тебе не горбом ишачить. Тут столько наторговать ныне можно — не редкий вор столько украдет... Устрою все, а потом и поучиться можно, экстерном... Может и степень, какую, ученую назначат.

Ивана Ивановича неприятно передернуло от подобной новости, но Петруха этого не заметил.

— Куда теперь?

— Читал же, в церковь. Грехи замаливать. У нас с этим строго. Вон, смотри, — и он вытащил между пуговиц рубашки, минуя пиджак и прочие одежды, нагрудный крест, золотой с бриллиантом на скрещении.

— ...Ленин тоже экстерном учился — и видишь, что вышло, — вспомнил к чему-то из прошлого Козюлин.

— Ты Ильича не черни. Если б не он, то мне б лично, коммунизма не построить. А так смотри: сейчас свисну, и карету подадут.

Петька действительно свистнул в пластмассовую коробочку, которую держал в руках, предварительно потыкав в нее пальцем, и к самому носу сей же час подъехала машина, услужливо распахнув двери.

— Ну, ты даешь, Петруха! — разинул рот Козюлин.

— Не Петруха, а Петр Парамонович. А вот господин или товарищ — тут уж сам выбирай, — донеслось шелестом из отъезжающей машины.

* * *

Пелена застилала глаза и не давала постичь действительность. Благо вокруг снова были родные стены, и это располагало хоть к шаткой, но опоре. Козюлин призадумался не сдаваясь, нащупал руками маску для подводного плавания и, недолго помыкавшись, приладил ее по месту назначения. Сквозь широкое стекло замелькали перед глазами листки знакомых томов и после непродолжительного скитания остановились на слове "Ленин".