Отыгрыш. Общий файл

В который раз за последние недели вспомнилась ехидная инструкторская поговорка — и снова стало обидно до слез. Не помогли ей ни полученное в тридцать второй школе — говорили, в одной из лучших в городе! — среднее образование, ни усидчивость на занятиях и целых восемь часов налёта в осоавиахимовском аэроклубе, где посчастливилось впервые подняться в небо. Потому как усталый, как будто бы ко всему на свете уже безразличный военком раз и навсегда определил Маринкину судьбу. 'Без приказа женщин... да каких женщин! девчонок сопливых!.. — зашелся надсадным кашлем и отрезал со злостью: — Короче, в бой вас я не пущу. И никто не пустит! Хоть с самим секретарем райкома комсомола ко мне приходи'. Знал ведь уже, наверняка знал, что райком закрыт — кто на фронте, кто в истребительном отряде. Ну да Маринка и сама не лыком шита!..

Все, чего удалось ей добиться в сороковой ежедневный визит, — так это первого и единственного сочувственного взгляда и подписи на заявлении о добровольном вступлении в ВВС РККА.

Она сразу почуяла подвох. И правильно почуяла. Ни быстрого истребителя, ни грозного бомбардировщика, ни даже тихоходного транспортника на долю Марины Полыниной не досталось. А достались ей служба в роте аэродромного обслуживания в родимом Орле, да нечаянные 'радости' ремонта ушатанных поколениями аэроклубовцев У-2 и чуть менее измученных жизнью УТ-2. Что таить: подковырки ротных остряков достались тоже.

Хоть и собрался у них народ всё больше степенный, семейный, однако любители 'проехаться' насчёт миниатюрности Маринкиного 'теловычитания' и неловкости в работе с вверенной матчастью нашлись. Хотя Полынина и была единственной в роте девушкой, но никаких сальностей ей слышать не случалось: в первую очередь из-за того, что дядькИ-запасники были наслышаны об её военкоматовских мытарствах и прониклись уважением к упорству 'мелкокалиберной девахи'. Кроме того, что-то вроде шефства над Мариной взял на себя Егор Перминов, красноармеец аж девятьсот второго года рождения, бывший ЧОНовец, участник Гражданской, немало погонявший и банды кочи в освобождённом Закавказье, и басмачей в Туркестане... Так уж сложилось, что комиссованный из рядов по ранению бывший боец эскадрона особого назначения осел на жительство в Орле, где устроился смазчиком на 'железку'. Там он и задружился с отцом Марины, также бывшим пулемётчиком команды бронепоезда 'III Интернационал' Одиннадцатой Красной армии.

С началом войны старый солдат добился в военкомате медицинского переосвидетельствования, и, в конце концов, был признан ограниченно годным по здоровью и подлежащим призыву в тыловое подразделение. Таким подразделением и стала ближайшая к городу рота аэродромного обслуживания. Так что Марина под отеческим контролем старого друга семьи чувствовала себя как за пазухой у отменённого товарища Христа.

Хотя и подсмеивались над ней сослуживцы, особенно в первый день, Маринка не то чтобы обижалась. Сама-то себя в зеркало видела, а то как же! И понимала: трудно сдержать улыбку, когда ты видишь эдакую тоненькую куколку, облачённую в гимнастёрку, где между воротником и шеей можно продеть кулак, а в каждую штанину защитных шаровар — засунуть обе ноги разом? У каптёра нашлись ей по размеру только пилотка со звёздочкой да солдатское бельё — две пары бязевых рубах с мужскими подштанниками. Предметы дамского туалета, как он сразу же предупредил с нарочитой суровостью, концепцией вещевого снабжения Красной Армии не предусматривались. Маринка спорить не стала, хотя знала, что были на снабжении и форменные платья, и юбки. Но это ж для комсостава! А она, красноармеец Полынина, для платья чином не вышла, а юбок на складе попросту не оказалось. Ну да и шут с ней, с юбкой: строевой-огневой подготовкой в ней заниматься не очень-то удобно, а уж ползать по-пластунски на КМБ или возиться в авиационном движке, до половины залезши в капот самолёта, — вовсе стыдобА!

Впрочем, с приведением обмундирования в божеский вид Марина справилась быстро: два вечера при свете керосинки подпарывала-ушивала-отглаживала примитивным рубелем свою солдатскую одежонку. Даже безразмерный рабочий комбинезон старого образца с чёрными костяными пуговицами на ее фигуре больше не смотрелся как провисший на берёзке парашют, а выглядел вполне аккуратно. Вот только обувь... Хоть и сильна, хоть и славна Красная Армия, хоть и много у неё самолётов, танков, пушек — а всё ж-таки не хватает у неё казённой обуви на ногу тридцать второго номера... Самые малоразмерные ботинки, которые удалось отыскать каптёру, оказались тридцать восьмого и выглядели на Маринкиных ножках как полуметровые игрушечные крейсера, продававшиеся в 'Промтоварах' перед войной. Не побегаешь в таких, не промаршируешь — будто два утюга шаркают подошвами. И хоть в лепёшку расшибись, хоть в блин раскатайся — нет на аэродроме никого, владеющего сапожным искусством! Некому Марине в такой беде помочь... Вот потому и носила поначалу красноармеец Полынина, с разрешения комроты, разумеется, во внеслужебное время, парусиновые 'тенниски', в которых явилась в военкомат.

Увы, вечных вещей не бывает. Так что ничего удивительного, что к концу сентября месяца девичья обутка полностью развалилась: удивительно, что этого не случилось раньше. Тем более — осень, сыро-холодно-тоскливо... Оттого-то доброволец Полынина, 1919 года рождения, и пошла на воинское преступление, за которое по военному времени ей светили бо-о-ольшие неприятности, самовольно покинув расположение части, или, говоря по-простому, свалив в самоход.

Казалось — ну что такого! От аэродрома до дома всего несколько километров: за полтора часика пробежать знакомой обочиной, хоженой-исхоженой за время занятий в аэроклубе, со дна сундука достать мягкие праздничные козловые сапожки — наследство от покойной бабушки, переобуться, прихватить с собой ещё кой-какое бельишко, мыло, круглую коробочку зубного порошка и баночку гуталина... И тем же быстрым темпом вернутся домой ещё до того, как боец на тумбочке заорёт на всю казарму 'Р-рёт-та! Падыём! Вых-хади строится!' Делов-то!..

Но, как напоминал прогрессивный писатель Лев Толстой, 'гладко было на бумаге, да забыли про овраги...'. Одним словом, когда Маринка, звеня стальными подковками праздничных мягчайших сапожек, уже выбегала на последнюю улицу, из темноты ей навстречу вынырнули силуэты с винтовками:

— Комендантский патруль! Ваши документы!

Ну, какие там документы? Не прежние времена, когда у каждого бойца была при себе 'книжка красноармейца': нынче все числятся в списках личного состава подразделения. А увольнительной записки у Марины нет. Откуда?! Да и недействительна она была бы после официального времени отбоя...

Круто развернувшись, Полынина дёрнулась бежать, благо, все окрестные переулки-тупички были ей знакомы с малолетства. Ан не тут-то было! Крепкие пальцы патрульного вцепились в горловину заплечного мешка, сильным рывком чуть не опрокинув её на спину:

— Куда! А ну, стоять!

... Гарнизонная гауптвахта — место унылое и неприятное. А когда всех 'пассажиров' там трое, причём сидишь ты, девушка, в индивидуальном помещении, в обычное время предназначенного для проштрафившихся лиц комначсостава, то ещё и до псиной тоски скучное! Не считать же развлечением тупую шагистику и переползания под командой опирающегося на суковатую палку сердитого младшего сержанта с новенькими чёрными петлицами танкиста на выцветшей гимнастёрке третьего срока и багровеющей свежезалеченным шрамом щекой. Ну, и хозработы — куда без них! Переборка в мёрзлом бетонном складе громадных буртов грязного картофеля, мытьё стен и полов в помещениях комендатуры и гауптвахты, отупляющее откачивание помпой воды из аварийного коллектора... Ничего, скажу я вам, воодушевляющего! А учитывая вероятность грядущего суда — и вовсе хочется свернуться клубочком и завыть...

Два дня гауптвахты для Маринки тянулись как два года. Вечером третьего, вместо получения полагающегося ужина, её отвели в кабинет с обшитыми тёмной рейкой стенами, где, предварительно задав несколько вопросов о прохождении службы, образовании, происхождении и даже опыте налётов в аэроклубе, передали с рук на руки незнакомому капитану с родными авиационными петлицами на пропахшей специфическим амбре госпитального склада шинели.

И вот красноармеец Полынина вновь на своём аэродроме. Только теперь уже не в качестве аэродромной обслуги, а как полноправный, хотя и абсолютно 'зелёный' пилот. И вместе с ней в этой роли выступают ещё пятеро девчат с аэроклубов: четверо орловских и одна эвакуированная из Минска ещё в июне месяце. Командуют ими недолеченный капитан Полевой и ветеран Гражданской и Империалистической войн сорокавосьмилетний красвоенлёт Селезень, не прошедший аттестацию на присвоение воинского звания, но гордо сверкающий выделяющимся на потёртой кожаной куртке значком краскома. Да ещё 'штурманы' — такие же бывшие аэроклубовки, только не налетавшие и трёх часов каждая. 'Теоретики', так сказать. Их задача — следить за ориентирами, прокладывать курс и швырять на головы фашистов всю взрывучую начинку, какой только удастся нагрузить самолетики. Плюс механики и вооруженцы — вот и вся свежесформированная легкобомбардировочная эскадрилья, подчиняющаяся пока что непосредственно Штабу обороны. Хотя Полевой хмурится — какая эскадрилья? И добавляет: какая эскадрилья, такая и матчасть. Верно, не матчасть это вовсе, а сплошное надсмехательство! Пять аэроклубовских, латанных-перелатанных ещё до войны, У-2 с давно выработавшими ресурс двигунами, да три самолёта поновее — УТ-2, под фюзеляж каждого из которых умельцы-механики ухитрились приспособить кронштейн-подвеску для стокилограммовой ФАБки и мудрили со свободной машиной, пытаясь сообразить, как можно приспособить туда хоть один курсовой пулемёт из десятка привезённых с окружных складов ДА и ШКАС-32. Воевать на безоружных учебных самолётах было бы чистым самоубийством. Потому-то, буквально 'на коленке' и приходилось приспосабливать вооружение к сугубо гражданским машинам, избежав при этом всевозможных согласований с вышестоящим авианачальством, тем паче, что эскадрилья ни в каких мобпланах сроду не значилась, появившись на свет в результате волевого решения старшего майора НКВД Годунова. Следовательно, исходя из бюрократической логики, и подведомственна она должна была быть именно чекистам. Впрочем, учитывая характеристики машин фронтовой авиации Люфтваффе (на этот счет Маринка ещё во время своих военкоматских мытарств крепко подковалась), велик был шанс, что после установки на 'кукурузниках' и 'уточках' пулемётов винтовочного калибра означенное самоубийство попросту несколько затянется.

Но Маринка, как ни странно, мимо всех этих соображений проскользнула походя. Куда больше было волнения и тревоги: сможет ли она оправдать доверие Родины? А еще, совестно признаться, жуть как хотелось поболтать с девчонками, почти что два месяца их не видела. Они-то — не без гордости говорила себе красноармеец Полынина — оказались не такими упертыми, как она, день на десятый сдались. Катюшка — та и вовсе в эвакуацию собиралась. А Клавочка сразу честно призналась, что на фронт попасть боится. И каково же было Маринкино удивление, когда она увидела их обеих на аэродроме. Обрадовалась, что и говорить. Со своими-то — и на земле, и в небе уютней.

Девчонки посмеиваются: самолеты — 'уточки', самый опытный летчик — Селезень. Не эскадрилья, а утиная стая! Но ко всему, что говорит красвоенлет, прислушиваются. Как-никак, настоящий летчик и вообще — в отцы им годится.

На формирование и 'усушку-утруску', говоря словами Селезня, матчасти и личного состава ушли почти сутки. И уже следующим вечером, не дожидаясь, пока начнет смеркаться, четыре признанных пригодными к вылету У-2 одна за другой поднялись следом за капитанской 'уточкой', с натугой волочащей под брюшком стокилограммовый 'сигарный окурок'. Сделав круг над аэродромом, восемь девчонок — пилотов и штурманов — в фанерных самолётиках направились на юго-запад, в сторону приближающегося фронта...

Глава 14

30 сентября 1941 года, Дмитровск-Орловский

Еще во времена, претендующие на почетное звание незапамятных (ну, хотя бы потому, что, принадлежа личному прошлому, теперь они объективно являлись будущим), Годунов вывел для себя правило: составляя план на ходу, рискуешь завалить работу. А вот результат надо выхаживать. В самом прямом смысле слова. Ножками. С поправкой на текущий момент — выезживать. Вот и моталась его 'эмка' остаток дня и весь вечер по городу и окрестностям, прокладывая экскурсионно-туристические маршруты для искушенных европейцев. Осмотрел город. Потом, подхватив по пути Нефедова, выехал на место будущей торжественной встречи — в междуречье Нессы и Неруссы. Полюбовался пока еще мирными ландшафтами, прикидывая, как бы половчее приспособить их для войны, — и двинулся в лес, с притворным видом большого знатока вслушиваясь в диалог старлея и партсекретаря, обсуждавших с мальчишеским азартом (а что, по возрасту оба куда ближе к пацанам, нежели к дедам), как половчее организовать засаду. И снова — в город, с заездом на станцию: все ли готово к отправке эвакуируемых и к принятию состава из Орла?

Попутчики менялись, но чаще других рядом с командующим оказывались Федосюткин и Мартынов. Заодно появлялась лишняя минутка, чтобы частности обсудить, без отрыва от бурной деятельности. А частности — это совсем не обязательно мелочи. Скажем, сорок пять тонн ГСМ — это внушительно. А ежели учесть, что до них всего-то полчаса пути, так и вовсе подарок судьбы. И не успеть толком воспользоваться им — идиотизм, если не преступление. Так что еще пару машин в деревню с красивым русским именем Лубянки направить просто необходимо.

...Годунов понятия не имел, насколько был прав, мысленно поименовав содержимое лубянских складов подарком. Тем паче, представить себе не мог, что одним только своим распоряжением аккумулировать горючее в Дмитровске внес дополнительные коррективы в историю. Никаких хитрых взаимосвязей, никакого эпического, высокого эффекта бабочки; все просто, приземленно — эффект гусеницы, которой вместо ветки с сочными листьями подсунули сухую. Ибо в прежней истории 'быстроходный Хайнц' был настолько стремителен и пока еще непуганно нахален, что оставил тылы далеко позади и в город вошел с почти опустошенными баками. Час-другой — вроде, пустяк, да не тогда, когда счет идет на эти самые часы. А тут — лубянская горючка, подарок если не царский, то уж княжеский — точно. На той дареной горючке и двинули к Орлу.

История пока еще не отклонилась от известного Годунову маршрута, но уже замедлила шаг.

Александр Васильевич не подозревал об этом, даже смутного ощущения — и того не было. Ведь на его глазах, в спешке, в грохоте и ругани, в слезах разворачивалась вечная трагедия под названием 'Исход'.

Движутся к железнодорожной станции вереницы людей. Ходят от дома к дому патрули из ополченцев; дядьки — ровесники Годунова и мальчишки, едва ли намного старше его юнармейцев. На лицах — тревога и сосредоточенность, разве что видно — мальчишки все еще немножко продолжают играть в войну и поручение для них равно приключению.