Блатные из тридевятого царства

— Не, — икнул главарь, — меру мы знаем, но разве ж ее выпьешь.

— Короче, — рявкнул я, прекращая дискуссию, — где деньги?

— Тебя, Пахан, помню, Леопольда помню, деньги — не помню.

Я медленно досчитал до десяти. Старый как мир способ помог немного успокоиться. Что делать? Вдруг Кривой и правда амнезией с похмелья страдает. Как не хотелось учинять допрос с пристрастьем, но другого выхода я не видел. Ни в моем вкусе шастать по белу свету в облике побирушки. Стараясь не сорваться на крик, я поинтересовался:

— Кривой, ты в школе учился?

— Не сподобился как-то.

— Оно и видно. Ничего, дело поправимое, — успокоил я атамана. — На прохождение полного курса времени, к сожалению, нет, но вот пару уроков по биологии провести успеем. Тема занятий — внутренний мир человека. Отбросим в сторону духовную сущность и сразу перейдем к более приятным вещам — осмотру кишечника с дальнейшим наматыванием на ближайший сук.

Кривой суть сказанного уловил. Видно по глазам и по неприятному запаху, что стал исходить от атаманского тела.

— Вы за кого меня, дурака, принимаете! — Пропищал он дрогнувшим голосом.

— Заткнись! — Заорал я. — Последний раз спрашиваю — где золото? Минута на размышление. Потом начнем урок, если биологии окажется мало, изучим ботанику. Будем отделять пестики от тычинок. Это, кстати, — обвел я взглядом притихших разбойников, — касается всех. Покайтесь, облегчите душу. Добром прошу.

А в ответ тишина и мрачное сопенье со всех сторон. Слева обреченное — банда во главе с атаманом застыла в экстазе, ожидая начала учебного процесса. Справа усердное — Ванька с Васькой и кузнец Сорока, отобранные Евсеем в преподавательский состав, деловито закатывают рукава. Чем бы все кончилось, не знаю. Вряд ли бы я решился на что-то большее порки. Гнетущую обстановку разрядил невесть откуда взявшийся дед Кондрат:

— Плюнь на них, Пахан, нашел я золото, Лёнька его прихватил. Пьяный-то пьяный, а про деньги не забыл.

— Уф! — Отлегло у меня на душе.

— Ох!!! — Обвисли на веревках разбойники.

— Эх! — Досадливо выдохнул Фраер. — Чего теперь делать?

— Прочти лекцию о человеколюбии, а для усвоения материала по десять плетей каждому и пусть катятся восвояси.

— Значит так, — начал Евсей, — зарубите себе на носу — человек человеку друг, товарищ и брат. Вы это поняли козлы?

— Ай! — Тоненько взвыл Косолапый, почувствовав на спине жгучий поцелуй вожжей.

— Ой! А-я-й! — Подали голоса остальные члены банды.

Уяснив, что брошенное семя вошло в благодатную почву, Фраер скромно отступил в сторону.

Закончив экзекуцию, принялись собираться в дорогу. Несмотря на бессонную ночь и бурное утро решили с выступлением не затягивать. Пообедав, а заодно — сразу позавтракав и поужинав, уселись в пролетки и двинули вслед за солнцем. Если Кривой не врал, версты через три имелся проселок, а там — куда русский "авось" выведет.

Наша команда уменьшилась на двух человек. Где искать Лёньку я примерно представлял, а вот куда делся Пантелей, не знал никто. По всему выходило — бежал проводник, пока мы с бандитами нянчились. Бог ему судья. Не тот повод, чтоб печалиться.

Отпущенные на волю разбойники провожали со слезами на небритых щеках. Наверно жаль было расставаться. Атаман пыхтел особо зло и выразительно. Чтоб прощание не затянулось, мы предусмотрительно конфисковали огнестрельное оружие, а в купе с ним и колющие с режущим. Лихое мужичье, сутуля распухшие от порки спины, двинулось в глубь леса.

— Флаг в руки, ветер в спину и паровоз навстречу! — Благословил я их напоследок.

Не успели мы проехать и сотни метров, пришлось остановиться. Как есть сотворилось чудо — явился ангел небесный в плоти и крови. Для воплощения, скажу прямо, небесное создание выбрало не самые подходящие телеса. Могло бы и поприличнее облик сыскать.

Граф, или то эфирное высшее существо, что в него вселилось, был облачен поверх перемазанного землей мундира в белое давно нестиранное рубище. В левой руке, высоко над головой, он сжимал крест, сляпанный из березовых сучьев, а правой отчаянно крестился, бормоча под нос молитву. Завидев нас, Лёнька простер ладони к небу, безумно закатил глаза и принялся вещать:

— Покайтесь люди! Отриньте мирское! Утешьте душу молитвой, наполните любовью сердца ваши и Отец небесный простит. Опомнитесь, пока не поздно! Судный день близиться, конец света грядет! Покайтесь как я, усмирите гордыню, простите ближних своих, как Господь и я прощаем вас...

Весь отряд, включая лошадей, прошиб столбняк. Евсей от удивления вывихнул челюсть, у Подельника волосы дыбом встали, Васька с Ванькой под пролетку нырнули. Один Кондрат Силыч, еле сдерживая усмешку, был полон спокойствия. Пытаясь унять дрожь, я схватил его за руку:

— — Дембель, он чего?! Ты что с ним сделал? Он же того... умом тронулся!

— Ничего, — тряхнул бородой старик. — К вечеру отойдет, зато на всю жизнь памятка в голове останется. А с мозгами, Пахан, у него порядок, нечему там трогаться, одна извилина и та во время родов получена.

Кореша перекрестили лбы и только после этого погрузили Лёньку в пролетку. Господин граф не сопротивлялся, лишь громко и настойчиво требовал от всех покаяния. Стращал муками ада, концом света и гиеной огненной, в которой все и сгинут, кроме него конечно. Глянуть со стороны — и прям херувим, без нимба, правда. Чего ж Кондрат Силыч сотворил такого, что бедный граф в одночасье перещеголял дьяка Ивашку по части знаний библейских заветов? Я был готов лопнуть от любопытства, но Дембель молчал, а Лёньку заклинило на одной фразе: "Господи, спаси и сохрани!" Под этот аккомпанемент двинули дальше.

Вскоре произошло два приятных события. Первое — утомившись от молитв, господин граф изволил забыться в тревожном сне, жаль не летаргическом. Второе — колеса пролеток запылили по еле приметной, поросшей травой дороге. Где-то впереди цивилизация. Кони перешли с шага на рысь, но как не старались, заночевать пришлось в лесу. Ужин заменила лекция о вкусной и здоровой пище.

— Завтра будет лучше, чем послезавтра, — успокоил Евсей корешей и принялся распределять ночное дежурство.

Пустые желудки с завидной настойчивостью напоминали о себе. Я приказал готовиться ко сну. В царстве Морфея голод теряет власть над человеком. Это в темнице хорошо поститься, когда нары под боком, а после дня блужданий по лесу невольно о хлебе насущном задумаешься. Только начали обустраиваться: натащили сосновых лап, расстелили поверху дерюги — ожил преподобный агнец Леопольд. Чего заразе не спалось, посытнее нашего ведь был, нет же, изволило их гадское степенство в чувство придти.

Продрав глазки и узрев знакомые лица, граф кульком свалился с пролетки и принялся целовать землю. Лобызал твердь земную с таким стараньем, как редкий любовник возлюбленную — взасос, испачкав слюнями несколько квадратных метров. Наверно эротических снов насмотрелся, вот плоть и возобладала над разумом.

Так это или нет — судить не берусь. Удовлетворив потребности, граф-извращенец поднялся с колен и бросился ко мне. Я шарахнулся в сторону, кто его знает, вдруг Лёнька еще не до конца снял сексуальное напряжение... Пронесло!.. В хорошем смысле слова.

— Пахан! Паханчик! — Разнесся над лесом Лёнькин вопль. — Я ведь того...

— Вижу, — отступил я еще дальше.

— С того света убег, от самого дьявола. Надо покаяться, иначе геенна огненная...

Пол ведра родниковой воды остудили графа, пожароопасную ситуацию удалось ликвидировать. Но праведная просветленная натура ни как не могла смириться с тем, что наши души погрязли во тьме. Лёнька вытер мокрую голову подолом грязного рубища. Уселся на траву, перекрестился и поведал о свете в конце тоннеля.

Восставший из ада или проповедь светлейшего графа Леопольда де Билла.

Помню ясно, как божий день — наступила ночь. Не так, что бы совсем, но глаза закроешь — темень. Гляжу — луна падает. Хотел пригнуться, да не успел. Как даст мне в голову! Из глаз искры в горле тошнота, а земля по швам треснула. И пропасть адова разверзлась, а из нее демоны, схватили за ноги и тянут, а мордой тормозить не удобно, утащили сволочи.

Очнулся — сыра земля кругом. Куда не ткнись, света белого не видно. А в углу ворочается кто-то, руку протянул — рога, вторую — копыта и голос заупокойный: "Гваздец, — говорит, — тебе Леонид, сгребай вещички, пошли на сковородке жариться". А мне ж с геморроем нельзя. Я ж не помер еще, за что такие страдания? А этот, в углу, мысли читает: "Ага, — шепчет, — живой ты падла, но недолго осталось. Сейчас масло сливочное черти принесут и приступим. Ты как любишь, чтоб подрумяниться или до хрустящей корочки?"

Сердце у меня в комок сжалось. Дышать нечем, кругом сырость, серой из углов тянет. Над головой ведьмаки летают, в волосы вцепиться норовят, того и гляди — ухи откусят. Зашептал я молитву, а бесу хоть бы хны, даже и не думает исчезать, издевается: "Раньше, — говорит, — Бога вспоминать следовало, когда товарищей предавал".

Чую, спина зашлась. Затем ноги, а особо то место, откуда они растут. Ничего святого у сатаны нет, без масла жарить начал. "По что — кричу — еще живого огнем мучаете!" Тут какой-то боров появился, да как рявкнет: "Человеческое в тебе давно сгинуло, одно свинство осталось. Покайся, пока в пепел не обратился".

Чудом спасся, увидел свет в конце тоннеля и ползком, ползком. Как выбрался — не помню. Теперь одна дорога — в ближайший монастырь. Покайтесь братья пока не поздно, пока гиена огненная не разверзлась, опосля времени не будет. Верьте мне! В аду я был, вурдалаки кровь мою пили, сатана огнем жег, черти жилы тянули. На всю жизнь страху натерпелся. Покайтесь!

Выслушав Лёнькину истерику, я отвел Кондрата Силыча от костра и потребовал объяснений. Дембель не торопился с ответом, свернул самокрутку и, лишь выпустив пару колец сизого дыма, прояснил ситуацию.

Все оказалось намного проще, чем я думал. Никакой мистики. Просто Кондрат Силыч к воспитательному процессу подошел творчески, со всем обстоятельством. Невдалеке от разбойничьей поляны нашел брошенную на лето медвежью берлогу, куда и сволок господина графа. Там же, в куче потрохов, валялись рожки да ножки от съеденного кем-то козленка.

Едва Лёнька зашевелился сразу напоролся на то, что осталось от козлика. Кругом сыра земля, да вонь от табака, справа копыта, слева рога и чей-то дряблый голос, приглушенный подземельем. Тут и с нормальным человеком инфаркт приключиться может, чего уж про графа говорить с его слабым нутром и буйной фантазией.

— Для остроты восприятия, — закончил дед Кондрат, — крапивы пучок прихватил, злая она там уродилась, ну и пропарил племянничка Старобока от души. А он, болезный, за адово пламя то принял. С похмелья ядреного и не такое померещиться может.

Чуть забрезжил рассвет, тронулись в путь. Лесной проселок, немного попетляв меж сосен и оврагов, выпрямился, стал шире, и что немаловажно — обрел вид вполне наезженной дороги. Ни прошло и часу, как впереди показалась деревенька, напоминающая выселки, куда Макар телят гоняет пастись. После долгих скитаний пара изб крытых соломой казались сказочными дворцами. Коли есть кров — найдутся и люди, а какой русский человек откажет в куске хлеба изголодавшемуся путнику.

Но наша радость была преждевременной. Как выяснилось, на весь хутор имелся всего один человек. Вид он имел вполне упитанный, ухоженный, под добротной рубахой вырисовывается набирающий мощь животик. Заметив обоз, селянин несколько оробел, но нашел в себе силы подойти и представиться:

— Кац Лев Соломонович, коммерсант тутошний.

— Александр Мухин, здешний Пахан, — в тон ему отрекомендовался я. — А где остальной народ, чего избы заколочены?

— Так по причине близости Ведьминого леса, в коем разбойники обитают.

— А ты чего тут, или не боишься лихих людишек?

— Я, извините, — важно ответил Лев, — таки деловой человек, а деловые люди завсегда между собой договориться могут. К тому же бываю здесь редко, наездами, сугубо по коммерческой части. — Заложив руки за спину, Кац прошелся вдоль пролеток, потрепал по холке лошадей, задумчиво оглядел упряжь и в подавленном состоянии умостился на трухлявый пень, торчавший рядом с покосившимся забором.

— Я так понимаю, с господином Кривым вы разминулись...

— А какое вам, собственно говоря, дело... — и тут меня осенило. — Слушай Лев Соломонович, а ты часом не скупщиком награбленного будешь? Подозрительно вовремя ваша персона в здешних краях объявилась. Барышничать изволите, на людском горе наживаться!

— Вы, господин Пахан, того, поаккуратней со словами, — побледнел Кац. — Ярлык человеку недолго приклеить. Какая такая моя вина, если за процент определенный помог раз-другой кому-то что-то продать. Я ж с кистенем на дорогу не выхожу, закон блюду. Коммерция вещь тонкая, особенно в глухих местах. У меня нынче из-за вас одних убытков на цельный четвертной, да дорожные расходы.

— Ты страдальцем-то не прикидывайся, — закипал во мне разум возмущенный. — Лучше хлебосольного хозяина изобрази, а то ненароком и обидеться можем.

Кац загрустил пуще прежнего. Подавив трагический вздох, невесело усмехнулся:

— Вас накормить, напоить или сразу — спать уложить?

— Мечи на стол, все, что Бог послал, а там поглядим.

— И рад бы, — развел руками Лев Соломонович, — в писании сказано — не оскудеет рука дающего, да я больше по части промышленных товаров, продукты не моя стезя. Если вот капустки квашенной малость сыщется...

Хороший овощ капуста и на стол поставить не стыдно и коль сожрем не жалко. Голод, как известно, не тетка, пришлось довольствоваться тем, что было.

Между тем Кац время зря не терял, пока мы хрустели угощением, отирался поблизости, выспрашивал — кто мы, откуда, куда путь держим. Тайны в том особой не было и стояло нам подняться из-за стола, как он внес деловое предложение:

— Я так понимаю — проводник вам нужен. Дорог здесь тьма, без знающего человека вовек пути к Пиримидону не сыщите. Рад буду услужить. Не извольте переживать, со мной к вечеру в нужном месте окажитесь. Возьму не дорого, вместе с обедом пятнадцать рублей-то и выйдет всего, а если и вещички мои подвести изволите, — указал он на два огромных баула, — — то пару рубликов и скостить можно.

Ох уж эта людская предприимчивость. Все рассчитал прощелыга, в самое больное место удар нанес, даже лошади понимают — не знаешь брод, выше колен в воду не суйся.

— Предложение принимается, — кивнул я Кацу, — только один нюанс имеется, не селен я в бизнесе, а потому финансовую сторону сделки, уважаемый Лев Соломонович, обсудите с моим коммерческим директором.

Евсей в секунду просек ситуацию. Подхватил Каца под руку и увлек за угол ближайшего дома. Не прошло и минуты, как Лев Соломонович выскочил с другой стороны и, не сказав ни слова, развил бурную деятельность. Резво стаскал свои пожитки в пролетку и присел на краешек сиденья подле меня. В глазах беспросветная тоска, такое чувство, кивни — сорвется с места и побежит указывать дорогу впереди лошадей. Насмелившись, Лев Соломонович сказал: