| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В кинотеатре на этот сеанс был клуб любителей кино; давали Тарковского и зал был полон. Места оказались неплохие, несмотря на очередь в кассу; казалось, люди созрели до ленты, которая еще несколько лет назад прошла здесь без всякого зрительского интереса, и стремились наверстать упущенное. Это был "Сталкер".
— Все мое здесь, понимаете? — рвал сердце с экрана актер Кайдановский. — Здесь, в Зоне! Счастье мое свобода, моя, достоинство мое — все здесь! Я ведь привожу сюда таких же, как я, несчастных, замученных, им не на что больше надеяться... А я могу, понимаете, могу им помочь!... Я от счастья плакать готов, что могу им помочь...
После кино была ночь; она встретила всю их компанию, как продолжение сеанса, как темный зал, в зал, в котором разместился весь город, и проекторы фонарей рисовали на полотне белых улиц авангардные кадры. Было легко, в голове непринужденно смешивались философское содержание картины, воспоминания о лучших годах после школы, чувство того, что вокруг все свои, хрумканье мягкого, свежевыпавшего снега под ногами и остатки паров содержимого бокалов, поднятых сегодня за здоровье именинника; впрочем, главное было не в содержимом, а в хорошей компании. Что-то рассказывая друг другу и смеясь, они дошли до остановки Третьего Интернационала, где их подхватил запоздалый вагон, шедший на Холодильник. За Площадью Советской их компания начинала редеть; друзья выходили, чтобы топать домой или пересаживаться на другой маршрут. Выяснилось, что Ане надо ехать до Холодильника, а там идти пешком на Колычево; Сергей тут же предложил проводить; Аня согласилась.
Протоптанная в снегу тропинка вела за трамвайное кольцо. Сбоку, словно хребет гигантского динозавра, покрытый темными и светлыми пятнами зимнего камуфляжа, ползла ввысь насыпь строящегося путепровода, долгожданной дороги для трамваев на Девичье поле. С Оки полз оттепельный туман; низкие облака над городом сияли желто-коричневым заревом, словно море в тропиках, фосфоресцирующее от мириад живых существ. Впереди, обдуваемые всеми ветрами, высились крепостные стены домов нового микрорайона, опоясывающие неустроенные дворы с еще невзрачными саженцами деревьев и стандартными наборами скамеек и детских площадок из труб. Со стороны Оки, в низине, за присыпанными снегом ветвистыми кущами, прятались дома частной застройки, мерцая редкими светлячками окон и фонарей на черных и по-рыбьи скользких от сырости деревянных столбах; там царили тишина, сумрак и туман. Сергей угощал Аню шоколадом, прихваченным в гастрономе на пути в кино, и оба увлеченно болтали о разных вещах; Аня оказалась общительной и эрудированной собеседницей. Он обратил внимание, что ее зимние перчатки слишком легки, и, будучи больше надеты для фасона, плохо согревают ее руки — Аня то и дело прятала их в карманы нейлоновой шубки — и предложил ей свои варежки. Аня смущенно улыбнулась, но варежки одела с удовольствием. Так они дошли до подъезда, где еще долго говорили под звон капель, падающих с нагретой крыши девятиэтажного дома, и на прощанье обменялись бумажками с телефонами.
Обратный путь показался короче. Было тихо, и даже машины по шоссе перестали ходить. На переезде рельсы играли нетронутой изморозью.
"Ну вот," — подумал Сергей — "будет спокойная миловидная жена. Рациональный выбор, гармоничная пара. Говорят, такие пары подбирают на компьютерах. О чем еще думать? В конце концов, есть такие вещи, как привычка, уважение..."
Ему показалось, что его зеленые варежки теперь хранят тепло Аниных рук; он вспомнил ее лицо с маленьким приятным курносым носиком, с легким разлетом бровей над карими подвижными глазами, и оно показалось ему каким-то по детски доверчивым и беззащитным.
Как все может быть просто. Он позвонит, договорится о новой встрече, Аня к нему привяжется... Ну, а если завтра, через месяц, через год, судьба внезапно столкнет его с другой, которой появится настоящее, сильное чувство? Кто сказал, кто гарантировал, что такой непостижимый порыв душевных сил, как к Татьяне, был последним в его жизни? Можно было бы еще понять, если бы Татьяна была первой женщиной, к которой он испытал неземную, всепоглощающую страсть; тогда можно было сказать себе, что такое может случиться только один раз в жизни, если вообще случается, а дальше надо успокоиться и просто жить, просто потому что подобного никогда больше не произойдет. Но Татьяна была второй; первый раз это с ним было еще в вузе. Ничего особенного, он любил ее, она любила другого, ничего из этого не вышло, совершенно ничего, абсолютно ничего, кроме того, что неожиданно осознаешь: любить человека — это значит жить для него...
Значит, все еще может быть снова, и если это произойдет — как быть с Аней? Обманывать себя и ее, притворяться, играть? Имеет ли право он завоевывать сердце Ани, если не знает наперед, сможет ли ее по-настоящему полюбить? Да и как это — полюбить по разуму, по плану? Имеет ли он право подвергать ее риску ради попытки устроить собственную жизнь?
В общаге еще горел свет. На кухне сидел сосед с незнакомым Сергею мужиком. В опустошенной банке из-под рыбных консервов в томате высились окурки. Духан уплывал в раскрытую форточку. Где-то под табуретками позвякивала стеклотара.
— Серега, ну как тебе МВК? — спросил сосед, увидев в открытую дверь Сергея, проходящего по коридору в свою комнату.
— Какое МВК?
— Так ты чего, не слышал? Сто двадцать первый зарубили... понаписали замечаний, и за привод ваш тоже... Вот и я говорю, чего им докажешь, да? Серега, будешь с нами?
— Не, я уже день рождения у знакомых отметил, да и завтра вставать рано... Мне на сегодня хватит.
— Ну, это как хочешь, тут дело такое... если у человека настроение есть, а если нет то, тогда конечно... это каждый сам определяет, когда и сколько...
...Сергей сунул листок с Аниным телефоном в свои бумаги и забыл про него. Выбрасывать или рвать клочок бумаги, которого касались Анины пальцы, ему тоже не хотелось.
6.
Через форточку в не слишком большом кабинете заместителя директора по науке залетал веселый гул; было слышно, как подтаявшие сосульки с глухим звоном падают с пятнадцатиметровой высоты в лужи на отмостке, как скрипят в крутой кривой на подъездных путях колеса сплотки, как сочно разбрызгивают лужи с коричневой снеговой кашей машины на Рязанском шоссе, и как по мосту на Оке грохочет далекий состав. Прозрачные локоны берез купались в ярко-голубом разливе неба, что окрашивал в цвет морской волны тени на снегу, сиявшем на утреннем солнце оттенками желтого и розового; в воздухе чувствовались какая-то непривычная свежесть и простор. Запах проснувшейся вдоль теплотрасс земли перебивал копоть от сгоревшей солярки. Кабинет постепенно заполняли люди, рассаживаясь на стульях вдоль стен: их пригласили на совещание по поводу тягового привода сто двадцать первого, точнее, выходов их строя занятинской муфты. Сергей редко бывал здесь: обычно Громов предпочитал сам заходить в лаборатории, чтобы лично, своими глазами взглянуть на любые осциллограммы и расшифровки; но сегодня было решено собрать ареопаг из всех отделов Института, причастных к приводам. Был приглашен и Крунин, который сейчас непринужденно болтал о чем-то с Орловским, иногда смеясь, — скорее всего, тема разговора была далека от теории машин и механизмов. Был, естественно, и Занятин — он сидел поодаль, сосредоточенно перебирая вытащенные из старого черного картонного тубуса синьки. "Волнуется" — подумал Сергей. Волнение было вполне объяснимым.
Замдиректора по науке Глеб Константинович Громов полностью оправдывал свою фамилию.
Его научная карьера началась в вагоне-лаборатории с первых моментов основания Института: на его глазах строились корпуса и экспериментальные цехи, изобретались приборы, за неимением в то время готовых, люди учились своими руками делать тензодатчики, и, наконец, великими трудами и обходными путями был получен первый авиационный осциллограф. Волшебный ящик записывал колебания на кинопленку, которую приходилось разглядывать в лупу — но это уже был прибор, позволявший регистрировать колебания в сотни герц, недоступные ранее. С этим нехитрым вооружением надо было наступать на тайны тепловозов с гидропередачей. В те годы в самом разгаре была холодная война и, одновременно, — массовая замена паровозов на тепловозы. Кто-то в московских кабинетах решил сразу убить двух зайцев: сэкономить стратегическую медь и снизить стоимость каждого локомотива, заменив тяжелые и дорогие генераторы с электродвигателями на насосы с турбинами, что несли энергию от дизеля к колесам через потоки горячего масла.
Заводы наперебой выкатывали из ворот опытные машины — одна на другую не похожа; новинки приводили в ужас бывших паровозников нагромождениями из редукторов и карданов, заводские расчетчики сходили с ума от сложности кинематики, а клавишные арифмометры ВК-1 не успевали менять цифры в окошках, даже если бы за них удалось усадить целый город. Результаты же доводки требовались быстро, ибо от скорости ухода паровозов с дорог, как и от гонки в новых видах оружия, зависел исход борьбы великих держав. Вот тут Громов и начал нащупывать методы, которые легли в основу тактики и стратегии исследований на следующую пару десятилетий. В помощь скудной приборной базе он призвал магию стальных шкафов, наполненных тусклым багровым сиянием электронных ламп; аналоговые машины осилили закорючки дифуравнений, качая перьями самописцев и развязали гордиев узел трансмиссий, где каждый кардан вносил в общую круговерть свою дисгармонию.
Поставив работу на конвейер, Глеб пропустил через него добрый десяток машин — магистральных и маневровых, отечественных и импортных, купленных для накопления опыта, и защитил кандидатскую. Отечественные заводы уже обогнали Америку по мощности дизелей на одну секцию локомотива, как вдруг сверху пришло указание, что, ввиду неэкономичности гидропередачи, ее надлежит оставить только на маневровых тепловозах; большую часть опытных образцов порезали в металлолом, оставив лишь небольшую часть особей для разведения на подъездных путях. Но искусство исследования локомотивных трансмиссий было уже обретено Институтом; можно было сказать, что, сев в кресло зама по науке, Глеб поселился в доме, который сам же и строил.
С испытательских времен сохранил он прямоту и резкость характера, безотносительность к чинам и обстоятельствам. Многие в Институте побаивались Громова, но, в то же время, не могли вспомнить случая, когда он кого-нибудь наказал не по делу. Глеб органически не переваривал пустых разговоров и попыток упаковать незнание в красивые фразы и мог жестко и обидно оборвать говоруна на полуслове; тем не менее, ему всегда можно было возразить, и выступить с мнением, противоположным тому, которого он держался: единственным условием при этом была железная аргументация. Он не искал подхода к людям, с которым работал, выкладывая все, что думал о любом, сплеча и недипломатично; но и к нему не нужно было искать подхода, говоря сразу и начистоту. Любой приказ, им принятый, требовал выполнения любой ценой; но среди этих приказов не находилось продиктованных самодурством или невежеством. На технические советы Громов взял за обычай приглашать молодых специалистов: "Может, они и ничего не скажут, а если скажут, то что-то ценное". На молодость и отсутствие опыта при этом скидки не делалось — как и не принимались в расчет ученые степени и должности; для металла и Громова все были равны.
С Громовым в те времена начинал на испытаниях и нынешний начальник отдела, Игорь Афанасьевич Новак. Он первым в Союзе разобрался с вопросом, почему колесные пары при боксовании начинают колебаться от сил трения, как струна под смычком, и почему от этого ломаются оси. Выбрав себе менее широкое поле для изучения, он вспахал его глубже, и от него в отделе пошел стиль запихивать в каждую строку научной статьи гораздо больше информации, чем у других коллективов. У самого же Новака кандидатская оказалась до того заполнена свежими знаниями и идеями, что некий деятель вузовской науки впоследствии взял ее, разбавил общими рассуждениями и математическими выкладками и превратил ее в свою докторскую.
...Совещание не началось с вулканов и молний. Громов не спеша встал — высокий, коренастый, опираясь кулаками на истертую, потемневшую дубовую панель по краю стола, — и начал говорить спокойно и в какой-то степени отстраненно; гнев в нем перекипел.
— Как вы уже знаете, межведомственная комиссия сто двадцать первый не приняла, и, в частности, по приводу. Назначены комплексные испытания колесно-моторного блока в климатической камере с имитацией температур до минус пятьдесят. То, что в Печоре выявили неправильную затяжку болтов, и что брак на девяносто девять процентов и есть причина разрывов муфт — все это известно, и это сегодня обсуждать не будем. Через несколько дней из Луганска придет совершенно новая машина для испытаний на Северной — там будет ревизия КМБ, там и будем разбираться. Сейчас вопрос в другом — что у нас есть наготове на случай этого самого одного процента вероятности. Есть возражения против такой темы разговора?
— У меня вопрос, — Крунин, заложив ногу за ногу, слегка покачивал носком полуботинка, — У нашего отдела есть превосходный тяговый привод, который решил бы ваши проблемы. Но о нем, как я понимаю, речь идти не будет. Речь пойдет о том, чтобы исправлять недостатки штатного варианта, как вы обычно говорите, малой кровью. И я знаю, чем вы это объясните — тем, что "Снежинка" не проходила еще эксплуатационных испытаний. Этот довод вполне убедителен. Но тогда для чего нас сюда пригласили? Что от нас хотят услышать?
— Критику. Чем больше вопросов выявится сейчас, тем меньше их будет на пути. Вы не возражаете?
— Всегда рад помочь.
— Тогда начнем с того, что дадим изложить свои соображения автору.
Занятин не спеша привстал со своего места, развернул на оргстекле, покрывавшем зеленое сукно стола с разложенными на нем памятками, списками телефонов и таблицами, большие затрепанные синьки муфты, достал пояснительную, из корешка которой виднелись картонные полоски закладок. Сергей обратил внимание, что у Занятина появились мешки под глазами. "Волнуется..."
То, что сейчас будет сказано, Сергей в общем-то уже знал. Переход на болты с мелкой катаной резьбой, чтобы сжатие металла уменьшило коварное сосредоточение нагрузок в его толще и опасность разрыва его частиц. Шлифовка торцов втулок на магнитном столе, которая уничтожит перекосы, допущенные небрежной рукой токаря низкого разряда и выстроит втулки точно по росту, как отборных солдат в шеренге — тогда нажимное кольцо ляжет на них, как ровную плиту, надежно сцепившись с ней силами трения. Антикоррозийные покрытия... небольшое увеличение фасок... другие мелочи и тонкости, которые позволяют выжать из конструкции невидимые резервы, не добавляя ни грамма стали, но удлиняя нормо -минуты и делая менее трагическими ошибки невнимательных рабочих. Масса на глазах собравшихся перетекала во время; такого нельзя было вычитать ни в одном учебнике физики. Занятин закончил рассказ, несколько растерянно развел руками — "вот, собственно, и все" — сложил авторучку-указку, и не услышав ответа, повернулся и пошел к своему стулу; Громов, не замечая этого, пристально смотрел на истертый и подклеенный липучкой чертеж сборки.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
