"Гуд бай, Америка-остров..."-1

— Давай провожу? Поздно.

— Не надо.

Но он уже одевал обувь.

— И мы пойдем, — Старик переглянулся с Ленкой, поднялся.

— А Детка где? — спросил бестолковый Мартинг.

— Там. — Димка кивнул на дверь. — Его там Майка поздравляет.

— А. — Женька хлопнул глазами. — Это может занять несколько раз по пятнадцать минут, если хорошо взяться. Джекушка! Подъем! Пора сваливать.

Потом Володька вернулся и сказал, улыбаясь голосом так, как только он умеет.

— А все смотались. Только Джек пьяной и спит. Ну и пусть его спит. А давай сделаем так — ты позвонишь домой и предупредишь родителей...

А Майка сказала, и кончики ее пальцев пробивала холодная дрожь:

— Я тебя люблю.

— Чего?

Она запнулась молчанием. И, через паузу, сказал сам:

— Ну ты, Майка...Блин. Все было так хорошо. Зачем...

Майка подошла и прижалась, носом в плечо, и Володька машинально свел руки за ее спиной. Ему вдруг показалось, что сейчас она заплачет, он испугался и сбрякнул:

— Что за любовь такая? Откуда взялась?

Она слегка усмехнулась.

— Невыносимо. Ты как будто сел на вездеход вот с такими колесами и в мою голову на нем въехал. И сейчас там — ничего нет, только следы этих колес повсюду. Такая пустота.

— Я не хотел.

— Я, что ли, хотела?

Снова помолчали. Потом спросила Майка:

— А Лена? Разве ты не...

Он ответил быстро и слегка рассердившись :

— Вот бред! Вот с чего кто взял?

— Все говорят так.

— Говорят ... Я ж не конченный. Она не может быть моей девчонкой!

— А кто может, я?

Майка подняла глаза, и Володька скривился, бросив в сторону:

— Не знаю. Мне это вообще, по ходу, не надо.

— Почему?

— Не почему! У тебя, блин, вездеходы в голове, а у меня... вообще пробоина. Это все не равноценно, понимаешь? Я думал — просто. Ну там... Ты, я. Думал, мы можем быть, тьфу! Друзьями...Я даже объяснить не могу! Мне наплевать на Лешку, на всех, но так я не хочу, понимаешь?

Володька мучился, подбирая слова, и ожесточенно сжимал и разжимал пальцы. Они почти впились в блузку, и Майка тихо сказала:

— Больно.

Он наконец-то замолчал и выпустил ее из рук, отошел на шаг, сел на кровать, закрыл рот рукой. Фиговый финал — вытирать чужие сопли. Называется, приплыли!.. Как в западне.

Майка убито опустилась рядом. А легко обломать девчонку, которая говорит тебе такие слова (и что она под этим понимает, который мультик Диснея?). Или не легко?

Она же еще не побывала в черном ящике, который застрял в его голове. Что, сказать, что не день рождения сегодня он отмечал?

Он развернул ее и поцеловал, чувствуя к ней жалость, и себя — необычайно глупо. Снова все показалось неважным, целовалась она здорово, совершенно безголово, и, кажется, тормозить его была не намерена. В семнадцать лет от таких подарков не отказываются...

Потом он понял, что пальцы ее расстегивают ему рубашку.

Володька ладонями крепко сжал ей руки. А вот решать-то ему.

— По тому, как пасут тебя пацаны, рискну предположить, что ты в первый раз...

— А что? Большое значение? Первый раз обязательно должен когда-то быть. Почему не с тобой?

— Не, давай не со мной. Ты же меня совсем не знаешь! Какой ко мне багаж прицеплен... Все. Говорить не о чем.

— Почему?

Она чуть не плакала.

— Да потому что чудес на свете не бывает! У тебя еще куча парней будет, а я... Не из этой кучи. И вообще, я сваливаю отсюда. У меня проводы сегодня, поняла? Считай, попрощался!

Он старался говорить жестко, почти грубо, и в тоже время

чувствовал, как больно падают на нее его слова. С ума схожу — подумал Володька. Отговариваю! Знать бы, где за это орден получить. Или все сразу бухнуть и вздохнуть спокойно, что бы хоть один человек узнал, пусть она. Считает, что любит, так пусть знает, во что вляпалась.

— Я уже год на колесах, плотно. Знаешь, что это? Я глюк ходячий, у меня в крови одна химия. Химоза, понимаешь?

И все. Так быстро и легко все сказалось, и сразу стало спокойно-безмятежно, хотя руки дрожали все еще, а в глазах ходили разноцветные круги. В темноте не было видно ее лица, от этого становилось еще спокойнее, он даже улыбнулся — сочувственно и облегченно, словно со стороны. И он чувствовал, что отрывается, медленно, а она остается, и снова начинает дрожать. Вот так. А потом, если он выживет, и они встретятся где-нибудь... Нет, скорее он очень постарается с ней больше не встретится. Мимо людей можно запросто проходить, не видя их — это такая распространенная методика. Хуже, если она останется, а с ней останется то, что он запомнит. Взаимная жалость, как в обществе инвалидов. Фу! Зачем ей нужны были эти признания?

Пальцы Майкины дрогнули в его руке, но все-таки выскользнули.

— Колес больше нет, брать негде. Я не кредитоспособен, спонсоры от меня отказались. Все, круги сжимаются... Я не знаю, когда загрохочу — через неделю, две — максимум. Здесь я не останусь, это точно. В школе догадываются, а мать замуж собирается, ей не до такого...Лучше сдаться, конечно. Но такое начнется! Мать не переживет, точно. Условняк мой вытащат, статью за наркоту еще не сняли. Мне даже драться нельзя, а мы как переехали, я все время битый — все время! Как картинка. Мне в милиции нужно отмечаться, с такой рожей, представляешь?... В школе Реквием, крыса ползучая, вынюхал, стащил остатки...Обломаются оба, подыхать буду — не пойду...Какая разница, сейчас или через месяц. Не надо. Это ни к чему, слышишь?

— Я не плачу, — сказала она, но по щекам ее ползли слезы.

— Майка...

Она уткнулась ему в плечо мокрым лицом.

— Это ты будто не слышишь. Ты мне нужен. Все равно какой, как... Веришь?... Нет?

— Майка...

Зря Володька опасался. Майка была умницей. Только когда он проходил через плеву, она сжалась и тихонько пискнула, да ногтями спину прижала...

Боль. То, к чему — как ему казалось — он привык.

И в это мгновение, будто бумерангом, боль вернулась ему острым сожалением о случившимся. Такого первого эта смешная девчушка точно не заслуживала. И пробормотал на выдохе непонятно как в его душу пробравшиеся и ужаснувшие его самого слова:

— Все, все, маленькая... Больно уже не будет.

И от волнения взмокший, упал лицом в Майкины волосы, и поцеловал ее нежно... И еще сказал, губами касаясь виска — тихо-тихо, что в жизни от себя не ожидал, только на ухо, и лучше, если б вовсе не расслышала:

— Америка ты моя...

А утром светило солнце — для ноября неплохо — оно вползло в комнату и, словно кошка, улеглось на подушке...

Ее саму нужно было ободрять, и он поцеловал ее нерешительную улыбку.

— Привет. Ох, ты и спишь. В школу мы проспали.

Она снова улыбнулась, но уже по-другому.

— Есть хочешь?

— Ужасно.

А потом она вспомнила, как ночью он запивал маленькие беленькие кружочки...

Он тоже смеялся — шоколадными глазами.

— Ну как утро новой жизни?

— Нормально, — она невольно засмеялась тоже. А потом фыркнула: — А как же Джек?

— Он под утро ушел. Кажется, я тебя скомпроментировал. А ты сомневалась.

— А тебе что мама сказала?

— Ничего. Переживет, я думаю.

— Ну так отвернись. А мне наплевать.

На кухне они доедали салаты, допивали шампанское, чокаясь без тостов...

— Мартинг к тебе скоро припрется... На остатки.

— Стану я его ждать.

— А я хочу в школу.

— Ты дурочка?

— Ты знаешь, там скоро вечер.

— И что? Хочешь туда пойти?

— С тобой. Хочу. Я всему миру хочу закричать, что самый невероятный парень — мой! Правда...

— Майка... — удивленно-покладисто вздохнул он.

В вестибюле школы загорал Детка. На лавочке. Нахохлившись. Сердце у Майки радостно затрепыхалось. Она отстала от своих, подошла. Володька смотрел на нее пристально, непонятно.

— Кого ждешь? — спросила она, чувствуя, что глупо улыбается.

— Никого, — ответил он. — Тебя.

Он тоже улыбнулся, глаза поменялись.

— Пошли?

На улице рвал куртки холодный ветер.

— Ну как ты? — тихо спросил он.

— Нормально.

Миновали его дом. А у ее подъезда встали. По ступенькам он не стал подниматься.

— Пошли? — позвала она.

Володька медленно покачал головой.

— Я домой. Прибраться надо.

— Помочь? — еще тише предложила Майка.

Он снова покачал головой, с непонятным выражением.

— Не надо.

— Я позвоню? — голос у нее совсем упал.

Он промолчал, глядя в глаза.

— Ну... Пока...

Ушла.

А что он должен был? Подняться? И что?

Он больше не замутит с Майкой, тут должно быть четко. Ведь есть у самураев кодекс чести. А так. Делать то, о чем она не просит, только потому, что она не просит?

Слишком сложно. Похоже, с Майкой он все-таки влип.

Зазвонил звонок. Володька с неохотой вылез из оцепенения. Кого там могло?

Пришла Лена.

Не поднимая глаз, зашла.

В комнате он тупо опустился на диван рядом. Разговор не из приятных: слезы лились, он молчал.

— Да я все, все понимаю... Это жизнь такая, другая... Я, понятно, ребенок для тебя... А плачу просто, так, извини.

— У тебя башка светлая, — тихо проговорил Володька. — Ум ведь тоже не к каждой голове прилагается... А с остальным — куда торопиться...Успеешь.

И она, конечно, заплакала уже открыто.

— Я не из-за того, конечно..., а из-за того, что из-за этого...

— Я ведь тоже не приз на празднике, — подумав, еще признался он. Максимально честно, как ему показалось. Она кивнула.

— Да я знаю, знаю... Я ведь не собираюсь в твою жизнь... Может только... Ну что в этом всем такого? Про что речь? Это же просто действие, так? Поцелуешь меня? Я тогда знать буду — не в теории...

Володька молчал. После вчерашнего мысль уже не казалась дикой, каждый ломает свою жизнь самостоятельно.

Он спокойно смотрел на ее полудетское личико с очень чистой кожей, в дорожках слез, и понимал, что и этот этап своей жизни сейчас отрезает. Закрывая глаза, вдруг очень отчетливо вспомнил прошедшую ночь, сам удивился — как остро — каждой клеточкой кожи, души.

По вискам стукнула кровь, во рту пересохло... Снова поцеловал Майку.

Оторвавшись с трудом, увидел — замороченные Ленкины глаза. Представил свои, такие же... Содрогнулся.

— Беги домой, — и голос подвел, пропал.

В дверях Ленка оглянулась, он слабо качнул рукой. Чувствуя себя дебилом.

Ни до какого вечера, конечно, не дошло. Вообще ничего не вышло путного. И ничего личного, как говорится, с той ночи... Как он и не обещал. Пил свою дрянь каждый день. Школу опять забросил.

Просто, в лучшем случае, сидели у него дома — маме моей он напрочь не понравился; разговаривая, обходили все возможные темы, слушали музыку. Я пыталась объяснять ему что-то по школьной программе, но это сначала, а потом... С каждым днем ему становилось все хуже и хуже.

На улице стало холодно, а в гараже... В гараж мы так и не возвращались. И Лешка кажется, разругался с Володькой в прах, тот об этом не распространялся, но по Лехе было видно, и другие намекали. Как будто я для них упала на минус тысяча метров. Легко согласиться, что остальные по жизни кретины, а Леха то!

Джека с Демоном послали все таки в армию, и все перестали собираться. А со мной Леха еле здоровался, даже столкнувшись нос к носу. Он, кажется, стал ходить с Леной, пару раз их видели мои знакомые...

А Володька... С ним хуже. Он уполз в себя — глубоко-глубоко. У него как-то кончились вся эта мерзость, и в очередной раз кинули друзья...

Я тогда была с ним — почему то он это допустил, словно забылся, а скорее всего ему просто страшно оставаться одному в эти моменты. Целый день кошмара, как тогда, на квартире у Форума. А я сидела рядом, просто не могла уйти... Все мучилась — звонить или не звонить. А вдруг умрет?

После этого он и закрылся.

Мне кажется, ему плохо оттого, что я рядом, все знаю, все переношу. Чудовищно! Мы словно оказались с ним в одном экипаже, и держимся вместе, потому что больше нет выбора.

На следующий день Колчак выждал паузу и привез. Это не друзья больше.

Друзья так не поступают. А Володька как слепой, у него вообще на "друзей" пункты, он их как-то не так фильтрует.

Лучше ему вряд ли стало, только равнодушнее. Целыми днями пустой взгляд. Я перестала ходить к нему, меня он просто избегал, а это было жутко. Я все чаще думала, что тогда ночью он был прав — не надо было. Ему не надо.

Пусть потом, после — кто угодно, хоть Лена ( их дружбу я тоже разрушила), а сейчас, еще немножко — пусть буду рядом я...

— А он...спит, наверное. У него температура, — сказала мать. — Володька! К тебе!

Я сняла сапоги. На кухне кто-то сидел, жених матери, наверно. Прошла в комнату.

Опять темно! Это у Лешки в комнате — шмотки, вещи, море вещей, картинки всякие, а у Володьки — ничего. Только шторы. Черные. Ненавижу эти шторы!

В комнате было тихо, только — тик-тик — часы распиливали время на отрезки. Я подошла к кровати, а он и не спал.

— Майка? Хорошо, что ты... Я подумал, сегодня ты придешь...

Он таким тоном это сказал, не обычным, что я осмелела, дотронулась до лба — холодный и мокрый.

— От полотенца, — сказал он.

— Включить лампу?

— Зачем? Ты что, опять играешь в сиделку? — тут же огрызнулся.

Я помолчала. Немного.

— Опять закончились?

— Не опять. Снова.

— Звонил?

— Куда? В "скорую помощь"? Ни к черту. Все равно когда-то придется завязать. Хочу бросить. Перебьюсь.

Он, кажется, улыбнулся — едко.

— Колчак от моих звонков уже шарахается. Даже если я просто так звоню, а не попрошайничать. Ему тоже нелегко все это доставать. Представляю, какой у него ко мне счет уже составлен. Надоело все это... А Реквием, сука, пусть сам ширяется — от души ему этого желаю.

— Да ну их.

— У матери через месяц расписка. Поможешь мне? По городу с авоськами бегать, муру всякую собирать. Немного. Он командировочный, спецобъекты в городе строит, у нас тоже родственников нет... Почти. А ты со мной, ладно, и мне скучно не будет.

Я засмеялась. От того, что он в первый раз связал понятия "через месяц" и "ты со мной, ладно"...

— Каникулы как раз проваляюсь. Дальше лучше пойдет.

— А сможешь?

Голос у него опять изменился.

— Хочу.

Темнота пригляделась, и я видела очертания его лица, и глаза чуть-чуть блестели.

— А мне что делать целые каникулы? Мать в деревню зовет.

— К коровкам?

— К ним.

— А Лех?

— Что Лех. Он мне не мама.

— А он вчера ко мне заходил.

— И что?

— Сказал. Что ему пофиг, он тебе не мама. И что дура ты, но черт с тобой, Майка, живи как хочешь...

Я засмеялась.

— А ты?

— А я ему в ухо дал. Ты не дура. Так что не уезжай ни к каким коровкам.

— Ай, спасибо.

— Ай.

Поболтали еще чуть-чуть. Потом он замолчал. Закутался в плед — холодно.

Тебе холодно? — удивилась я. Он взял мою руку, приложил к своему лицу. Горячая,— говорит.— Ложись рядом, горячая, — так жалобно попросил. За руку потянул к себе. Мы закутались уже вдвоем, он крепко-крепко обхватил меня руками, а лицо мое легло на его плечо. Он горячий был и дышал уже тяжело, как в ту ночь и в ночь на квартире друга.