Операция должна была осуществиться поэтапно. Пряжка ремня поддалась, первая пуговица гульфика отстегнулась. К Лорри уже пришло второе дыхание, он несколько привык к своей нелепой позе — одна нога в воздухе, пальцы другой едва достают до перил. Теперь и вторая пуговица в гульфике отошла. В этот момент послышалось внизу тарахтение мотора. К подъеду подкатил черный "Остин" Томми Галуппи. Это было для Лорри полной неожиданностью. Какого черта он вернулся? Лорри совсем растерялся, он даже интуитивно попытался застегнуть гульфик, но одумался. Затаив дыхание, он глядел на мостовую. В двух шагах от машины белела на тротуаре его левая туфля.
4
Толстый слой пудры должен был скрыть природный смуглый цвет ее лица, а яркий тон помады — подчеркнуть искусственную бледность. Это был ее обычный утренний туалет, но сегодня добавилось нечто новое — черные очки в форме ласточкиных крылышек. С улицы уже второй раз пропел гнусавый гудок.
— Ну, иду же, иду! — заторопилась она. Томми подал снизу долгий и пронзительный третий гудок. Долли процитировала несколько испанских нелестных эпитетов, сгребла в сумочку всевозможную мелочь и бросилась к выходу. Не выходя на лестницу, она сунула ключ в скважину, чтобы не копаться в темноте. Она ничего не забыла? Дверь, обитая клеенкой, захлопнулась. Вот так всегда, впопыхах, ничего не успеваешь толком, к примеру, резинка правого чулка — ее следовало бы выправить. Долли пыталась это сделать, ковыляя вниз по лестнице.
На площадке пятого этажа подстерегал Лоренс Блоссом, ее нелепый дружок. Чем бы его побольнее ужалить? "Как твой животик, тебе уже можно уколоться?" — выдала она ему сходу. Ей стало смешно. Хочешь меня поймать? Не получится! Она ловко проскользнула под самым носом этого рохли. Ее разбирал смех, она несколько раз повторила про себя эту фразу про животик. Ей припомнились длинные цветастые трусы Лоренса, его старый диван с гобеленовой обивкой, разбросанная на полу мелочь. Ведь когда-нибудь он должен будет принести ей свое грязное белье в стирку? Может быть, сегодня? Или стоит ему еще раз намекнуть, побрызгать на него сверху бельевой водой?
Она кончила отстукивать чечетку по ступенькам и выскочила на свет из подъезда. Ее подружки давно уже заняли места в недрах черной колымаги. Задастая Молли, как полагается, расселась со всеми удобствами на заднем сидении и не удостоила потесниться. Долли выдала ей все, чего та заслуживала в это утро. Молли округлила глаза и процедила фразу, где нелестно упомянула всех латиноамериканских выходцев. Понадобилось вмешательство Томми. Он встал с молчаливым и грозным видом у открытой двери. Воцарилась тишина, Долли презрительно фыркнула и полезла внутрь. Дверь за ней с треском захлопнулась.
— Полегче, ты, кретин! — взвизгнула она. Томми проглотил обиду и завел мотор.
Машина тронулась. Но бунт в тесном трюме разгорелся с удвоенной силой. Ругань постепенно перерастала в тычки и оплеухи. Томми Галуппи не мог себе позволить отвлечься в шумном потоке улиц. Он был отгорожен от пассажиров бронированным стеклом с грязноватой занавеской, но догадывался, что на борту его судна творится безобразие. Он скрипел зубами. Экипаж медленно плелся в хвосте длинной очереди, переползая от светофора к светофору. Водители соседних машин подмигивали ему, скалили зубы. Поведение его девочек всех искренне потешало. Томми стукнул кулаком по приборной доске и резким поворотом руля вырвался в просвет пробки. Не обращая внимания на запрещающий знак, он свернул в тихий переулок, вспугнул стайку тихих пешеходов и остановился в темном подъезде.
Его пассажирки стихли. Воцарилась напряженная тишина. Всегда перед разборкой Томми натягивал перчатку на свою здоровенную пятерню. Он и сейчас это сделал, не торопясь, обстоятельно, открыл дверь, вышел, поиграл плечами. Девушки со страхом ждали, пока он совершит медленными шагами круг и подойдет к левой задней двери. Первой не выдержала Долли. Она с визгом выскочила наружу и нанесла наглой Молли увесистый пинок в ее толстую ляжку. Молли охнула и стала ловить губами воздух. Малютка Долли могла бы с успехом повторить свое упражнение, если бы верзила не удержал ее железной хваткой за локоть. "В чем дело?"— спросил он своим тихим хриплым голосом. В ответ Долли задрала подол юбки — продемонстрировала нанесенный ей ущерб. Чулок разошелся по шву на всю длину, белый, шелковый и страшно дорогой чулок.
Томми нахмурился и почесал в затылке. В другое время он бы с удовольствием тут же в подворотне преподал бы девчонке строгий урок, чтобы она не распускала ни рук, ни языка. Но поврежденный чулок был очень серьезной проблемой. В таком виде Долли не могла показаться на людях. Он отвел ее за руку в дальний угол, строго-настрого приказал стоять и молчать. Затем он также молча снял перчатку и повыталкивал остальных девочек из машины, одарил их мелочью на проезд в метро. Последней скрылась из виду прихрамывающая толстуха Молли.
— Садись! — приказал верзила, и они потащились в обратный путь. Долли с победным видом разлеглась одна на заднем сидении. Через десять минут они свернули на Бэкбон-стрит и причалили у подъезда дома номер восемь.
Медленно она поднялась к себе на шестой этаж, нашарила ключом замочную скважину и вошла к себе в довольно затхлую комнату. Долли опасалась мух и держала все двери и окна закрытыми. Она села на кровать, стянула туфли и чулки. Починить разошедшийся шов не было никакой возможности, жаль, вторых таких чулок так просто не купишь. Томми снизу уже нетерпеливо поддавал гудки. Девушка принялась за поиски замены. Ничего подходящего не нашлось ни в верхнем, ни в среднем, ни в нижнем ящике комода. Уже весь пол и кровать были усеяны нежными изделиями текстиля и трикотажа. Все это никуда не годилось, не гармонировало с юбкой, не гармонировало с ее пудрой, с ее помадой, с ее новыми черными очками. Все сходилось к тому, что ей просто нечего было надеть. Оставалось проверить на балконе. Там должна была сушиться пара гольфов, выстиранная еще позавчера.
Она потянула на себя балконную дверь. Та почему-то не поддавалась. В щели торчал конец бельевой веревки, стянутый в тройной узел. И тут она вспомнила про бутылку пива. Неужели она до сих пор там висит, неужели Лоренс ее не отцепил? Не может быть, наверняка уже все выпито до капли. Она представила себе его пьющим пиво, как после этого краснеют его большие уши, и как заплетается его язык. Никогда она еще не встречала парней, которых так развозит от одной бутылки пива.
Томми снова прогудел ей снизу. Она резко дернула на себя балконную дверь. Тройной узел выпорхнул из щели, как ласточка с ладони.
7
ХОННИ И КРОЛКИ
1
— Детка, а не пора ли тебе спать? Завтра ведь тебе в школу.
— Нет, папочка, давай еще посидим!
— Еще пять минут, и все. Я нынче устал, уж ты прости меня. Вот видишь, как все в жизни хитро устроено. Ты исследуешь в микроскоп живую клетку. Ты смог убедиться, что она реагирует на всевозможные раздражители, она по-разному ведет себя в разных средах. Даже самые малые концентрации кислот заставляют ее настораживаться, сжиматься, как бы сокращать линию фронта. Она, эта маленькая клетка, способна ориентироваться в жизни, способна реагировать, разгадывать сложнейшие химические коды. Ты видишь степень окраски индикатора? Раствор, в который погружена клетка, по составу почти такой же, как вода в Темзе. Но, тем не менее, клетка в шоке, она испытывает нечто подобное асфиксии...
— Чему-чему?
— Ну, не важно. Сокращается, одним словом. Съеживается от страха, от одиночества. Но стоит в ту же среду поместить еще одну клетку, как происходит чудо. Они тянутся друг к другу, посылают невидимые импульсы. Как бы мы не стремились... меня всегда это очень занимало... вот я и подумал...
Мистер Сэмюэль Корнхайт начал клевать носом. Его тяжелая голова клонилась все ниже к поверхности стола. Но Хонни не замечал. Он прильнул к микроскопу и неотрывно следил за поведением нервной клетки. За минуту до этого он капнул на стекло каплю слабого раствора формальдегида. А теперь послал слабый импульс тока по тончайшим электродам. Но клетка отказывалась играть в эту игру, она обиделась.
— Папа, папа! Она не хочет реагировать!
— А? Что?
— Она ни на что не реагирует, живая клетка.
— То есть как? Совсем ни на что?
— Совсем — совсем.
— Ну, если живая клетка уже совсем — совсем не реагирует, значит...
— Значит — что?
— Значит, что она уже мертвая. Хонни, давай-ка, мы с тобой продолжим наши занятия на будущей неделе. Я подготовлю новые препараты, новые срезы ткани. А сегодня уже поздно, спать пора.
Хонни, зевая, встал из-за стола и отправился к себе в спальню на третий этаж большой просторной виллы.
Мистер Сэмюэль Корнхайт вытащил стеклышко из-под микроскопа и бросил его в мусорную корзину. Затем он отключил подсветку микроскопа, оглядел полки и шкафы своей лаборатории, разобрал свои записи и пошел спать.
Домашней лаборатории мистера Сэмюэля Корнхайта могла бы позавидовать кафедра экспериментальной микробиологии Принстонского университета. Сразу после войны Сэмюэль покинул кафедру и решил заняться бизнесом. Дела его круто пошли в гору, особенно после его женитьбы и рождения сына. Но с течением времени он чувствовал непреодолимую тягу к экспериментальным исследованиям, главным образом, чтобы быть в курсе последних достижений в своей области. Да и сына он рассчитывал со временем приобщить к науке. Джонатану или Хонни, как ласково звали мальчика в семье, единственному было позволено проводить часы в святая святых огромного дома Корнхайтов — в лаборатории.
— Смотри, детка, — благоговейным шепотом вещал Сэмюэль, — в этом шкафу располагаются на вид безобидные склянки. Но это коллекция самых смертоносных ядов. Вот этот серый порошок, к примеру. Этой склянки достаточно, чтобы отправить на тот свет целую дивизию солдат. Но я добавляю к нему всевозможные ингредиенты, например крахмал, или сухой казеиновый клей. И теперь им с успехом можно травить мышей в доме.
— И они гибнут?
— А что им остается?
— А если кошка съест эту мышку, она тоже погибнет?
— Не могу сказать с уверенностью, но уж точно, ей не поздоровится. Ты видишь, я распределил по скляночкам маленькие порции этого порошка.
— Ты собираешься травить солдат по одному?
— Конечно же, нет. Я собираюсь проделать некоторые опыты на выживаемость тканей. Не дай бог применять этот порошок по его прямому назначению.
Хонни выслушал и кивнул. Хонни Корнхайту вот-вот должно было исполниться одиннадцать лет. Мальчик был не совсем здоров. До восьми лет его довольно часто преследовали приступы эпилепсии, причем в очень тяжелой форме. Но прогресс медицины и необъятный капитал Сэмюэля позволили успешно противостоять недугу. Приступы стали происходить с Хонни значительно реже, за прошедший год их было всего два. И теперь он мог подобно всем своим сверстникам свободно посещать школу, а не торчать меж четырех стен в окружении домашних учителей.
Уже полгода он был учеником "Ноттсбери — Лоббс", закрытого пансиона для мальчиков в одном из тихих пригородов Лондона. Пансион выбрала миссис Корнхайт, мать Хонни. Она хорошо знала мистера Лоббса и с похвалой отзывалась о его педагогических методах. Отчасти она оказалась права, Хонни не пережил особенной трагедии, покинув родной дом и переселившись под внушительные своды бывшего родового гнезда лордов Вилкоксов. Да-да, Хонни стал учеником той самой школы, которая, если вы помните, соседствовала с приютом престарелых и церковью Святой Сессилии. Воистину, это был совершенно очаровательный уголок, тихий, спокойный! Рядом — кладбище, чуть поодаль площадка для игры в гольф, тренировочная база футболистов, чистый воздух, одним словом, редкая идиллия.
Но если для Хонни перемена образа жизни прошла относительно безболезненно, то Сэмюэл почувствовал себя осиротевшим и потерял всякий интерес к жизни. Тут мы должны кое-что объяснить.
Дедушку Хонни, которого он при жизни не застал, звали Эзра Корен, а бабушку, умершую еще раньше, — Эстер Хаит. Оба старичка нашли последнее успокоение на старинном маленьком кладбище, похожем на многие другие и лишь отличающемся от кладбища в Ноттсбери отсутствием крестов.
Сэмюэль унаследовал их небольшой объединенный капитал, а также объединил их странные фамилии в одну, прибавив две-три согласных для благозвучности. Забросив свою научную карьеру в области фармакологии, он вернулся за стойку отцовской аптеки. Его имя и авторитет в высоких научных сферах помогли ему очень быстро вникнуть в секреты бизнеса и развернуть поначалу небольшую, но впоследствии вторую в стране частную аптечную сеть. Он торговал всем, начиная от патентованных гормональных препаратов и кончая китайскими приправами. Никогда бы и ни за что он не достиг славы и успеха, если бы оставался стареющим холостяком с растрепанной рыжей шевелюрой, мятыми брюками и сдвинутым набекрень галстуком. В 40 лет тихий лабораторный ученый внезапно круто перевернул свою жизнь. Он женился на прекрасной Ванессе Уолтроп. Через год миссис Корнхайт подарила ему сына. Сэмюэл вошел в общество и быстро набрал высоту на взлете.
Но за все в жизни приходится платить. Первым делом он уплатил все жуткие долги семейства Уолтроп, затем членские взносы во множество клубов и обществ, а затем уже сходу включился в погоню за почетным званием жертвователя и мецената. Именно в этой сфере миссис Корнхайт проявляла недюжинную энергию и прирожденный талант сорить деньгами.
В первый же год супружества Сэмюэль узнал за своей женой множество качеств, о которых раньше не догадывался. Он не предполагал что Ванесса, воспитанная в аристократическом, но вполне либеральном семействе вдруг окажется столь ярой пресвитерианкой. Новорожденного Хонни пришлось окрестить в церкви Св. Сессилии по всем правилам. Из любви к жене Сэмюэль не стал артачиться. Но потом ситуация обострилась. Супруга мистера Корнхайта вообразила, что тяжелый недуг Хонни оказался воздаянием за семейные, в основном, за отцовские грехи. При каждом удобном случае она не забывала их помянуть, присовокупив при этом покойных родителей Сэмюэля и всех его предков. Чтобы избегать семейных конфликтов Сэмюэлю приходилось вновь и вновь раскрывать кошелек. Теперь в придачу ко всем ее тратам в сфере благотворительности он еще содержал целый церковный приход, вместе со школой и приютом для престарелых аристократов. Но всего этого Ванессе оказалось мало. Она вдруг решила, что теперь состояние маленького Хонни позволяет отдать его в то самое закрытое учебное заведение — школу мистера Лоббса.
Сэмюэль схватился за голову — ему предстояло подобно одному из библейских праотцев пожертвовать своим сыном. Нет и нет! Он метался, кричал и рвал на себе волосы. Ванесса холодно смотрела на его истерику. Что он мог понимать в деле воспитания? Чему наследник Корнхайтов мог научиться в этих стенах, пусть даже с помощью лучших частных учителей? А чем, собственно, ее не устраивают эти стены? Чем они хуже стен бывшего замка какого-то Вилкокса? "Чему здесь можно научиться? — фыркала Ванесса, — вот этому?" И она указывала пальцем на шкафы со старинными книгами, унаследованными Сэмюэлем от отца. Конечно же, она не имела в виду пыльную Флорентийскую фармакопею, она имела в виду Вавилонский талмуд. После часа пререканий из Сэмюэля выходил воздух. Он не мог противопоставить ни одного веского довода. Он только вскидывал руки к небесам и горестно возглашал: "Но почему? Почему?" "Что почему?" — холодно спрашивала Ванесса. У Сэмюэля не было больше сил спорить, и он лишь спрашивал упавшим голосом: "Почему именно к Лоббсу?"
