Бод

И только Анна не будет ни плакать, ни голосить. Ледяная, снежная Анна!..

Потом на святки парни с девчатами побегут щедровать, и резвиться, и раскатывать ледяную горку. А по субботам будут собираться в медовой корчме на Успенской улице, и будет веселье — без Иваньки!

А ледяная Анна будет тянуть свою золотую нить!

Без Иваньки побежит-потечёт жизнь; кто-то поскачет на его кауром коньке. Его инструменты, за которыми ездил с братом в Великий Киев, возьмут чужие руки. И придёт отчаянная молодая весна, а следом — лето красное, ночки звёздные, а за летом осень — ядрёная, сытая.... И Марусечка другому скажет 'Добрый день!', выставив вперёд пухлые свои губки.

Господи! Что ж он от всего отказался? Что это бог ему показал? Кто этот парень, как две капли воды похожий на Ивана, сына Кондрата?! Как же так?

— О-о-о! — упав на колени перед покойным, раскачивался Иванька, — ноги не держали его. Читая, чтобы превозмочь свой страх, святую молитву, он трясся, как в ознобе, так сильно, что зубы стучали. Бод, втайне довольный своей выдумкой: картина будущего не нарушена — ЯВЛЕННОЕ ИСПОЛНИЛОСЬ, — и что же: теперь парнишка точно раздумал расстаться с жизнью! — так вот, Бод обул сапоги, плотно запахнул, перепоясал зипун, сказал:

— Надо сообщить старосте, что человек утопился. Беги, Иван, наверх, созывай людей. А я пройду берегом, поднимусь у пристани.

Иванька очнулся от тяжёлого наваждения. Спокойный голос бортника, — похоже, тот не удивился странному сходству покойника и живого, — привёл его в чувство. Иван подхватился, и, размазывая рукавом неудержимые слёзы, зашагал вверх по склону. Пережитое потрясение сменилось нахлынувшим внезапно небывалым душевным облегчением: Иван шёл, кривя в улыбке дрожащие расползавшиеся губы.

Таким увидела Иваньку Марусечка, вылетевшая навстречу с коромыслом, к которому подвешены были две корзинки с бельём.

Марусечка выскользнула из-под коромысла, — оно осталось валяться вместе с корзинами поперёк дорожки, — и, раскинув руки, распахнув глаза, рванулась к Иваньке, спрашивая, что с ним, шепча его имечко...

Парень словно впервые разглядел её.

'Нельзя Марусечке видеть меня утопшим. Нельзя ни в коем случае! Иди ко мне, Марусечка! Побудь со мной, милая! Марусечка, соседушка, где же я был, я же чуть не оставил тебя, чуть не расстался со всем белым светом' — думал Иванька, и словил девушку, и, отворачивая её от реки, уже не разжимал руки...

— Не иди на реку, Марусечка, — прошептал Иванька, шумно дыша теплом ей в лицо, чувствуя, что его испуг постепенно отступает.

— Я бельё несла. Полоскать ... — так же шёпотом, согрев его щеку возле уха, ответила Марусечка.

— Не надо сейчас идти на реку... — Иванька на ходу придумывал, что бы сказать такое? Сердце билось в груди часто-часто, лицо ракраснелось, голос сел, — Потом, не сейчас....

— Отчего глаза у тебя мокрые, Иванечка? — шепнула Марусечка.

— Я боялся... Я подумал... Мне показалось, я не увижу тебя...

— Как это?

— Не встречу тебя. А я хотел! — Иван чувствовал ногами её дрожащие коленки. И он впервые в своей жизни неловко поцеловал девушку в алые свежие губки.

Марусины губы как будто созданы для поцелуев. Её короткий носик не помешал парню приложиться к ним ещё и ещё раз. Им обоим стало тепло на холодном ветру.

Здорово!

Иван подумал, что после того, как держал Марусечку, не сможет уже оторваться от неё, отпустить её от себя и зажить по-прежнему: всего лишь видеть её по утрам, да иногда, вечером, — за соседским забором. Даже на посиделки её не пускали ещё родители.

— Марусечка, пойдёшь за меня? — выдохнул он, закрыв глаза, зарывшись носом в пробор на склонённой голове девушки.

У Марусечки в объятиях милого, ненаглядного, от счастья кружилась голова. После первых поцелуев Марусечка ослабела и лежала на руках Ивана.

Она слабо отозвалась:

— Пойду... — и была уверена, что теперь, когда она девушка целованая — да ещё как целованая! — назад ей дороги нет, только под венец, а иначе и быть не может!

— Идём к отцу, идём сейчас же! Где корзинки твои? Я понесу! Потом, потом пополощем бельё... Я помогу тебе, я воды тебе наношу в баньку, чтоб не студила ты свои ручки. Марусечка!

И у него ещё лучше получилось целовать Марусю.

— Идём, идём к отцу! — твердил Иванька, уводя юную соседушку подальше от страшного берега.

...Анна отодвинулась, стала далёкой-далёкой. Какой-то нелепой, как наваждение, показалась страсть к ней. На пустом месте — Анна и не глядела никогда в его сторону...

Да ну её!

Вот Марусечка — вот она, желанная, держит его за руку, идёт рядом, удивляясь и не веря своему счастью!

Так и привёл Иванька Марусечку во двор Кондрата.

Кондрат слазил по лесенке с клети, держа в руках кадку с салом и солониной. Увидел входившего во двор сына с коромыслом, корзинами и соседкой, — всё понял! На детей поглядеть только — оба залились краской, у сына нос и глаза мокрые, у девки щёки горят, губы распухли, в землю смотрит, пальцем печь ковыряет*!

Кондрат растерялся: 'Вот дела! Вот дела! Что делается, люди добрые? Петухи не пели, они уже снюхаться успели. Где это видано — с утра пораньше, не евши, не пивши, скрутился, выскользнул со двора: и на тебе! Идёт и девку ведёт! А Марусечка как под кустом сидела, его ждала? Когда сговорились?'

'Ох! — пронзила батьку страшная догадка, — может, собачий сын, дома не ночевал? Может, девку неразумную того, обормот? Ведь убьёт Тарас, с землёй сравняет, за дочку-то! Ох!'

И Кондрат, промахнувшись мимо ступеньки, обрушился с лестницы, не выпуская из рук кадку, опасаясь даже крикнуть слово какое подходящее. Да с таким страшным шумом обрушился хозяин: кадка прогремела по лестнице, как пустая телега, однажды падавшая под откос.

Так и встретил молодых Кондрат, больно приземлившись на широкий зад, с кадкой на животе, из которой выпало всё-таки сало, с выпученными от боли и от конфуза глазами. Во двор сбежались все домочадцы: подняли-отряхнули отца, стали охать и причитать — жалели кормильца.

Кондрат зыркнул на Егора и Василько — почему молчали, не предупредили?

Егор и сам удивлён, а Василь скорчил рожу, показывая, как целуются голубки, но потом тоже тряхнул плечами — нет, и он ничего не знал.

Погалдели все вокруг, а потом ввели в дом Ивана да Марусечку. Хозяйка Марья сняла икону, подала Кондрату — благословить детей на заручины. Так-то верней будет: видно, загорелось у них не на шутку!

И многие годы спустя, Кондрат, любивший первую свою невестку больше других, хохотал и говорил свату Тарасу:

— Я Марусю знатно встречал: без крыльев летел, без коня подъехал, на сале верхом сидел по-турецки, и вид у меня был молодецкий. Ай да Марусечка! Ай да царевна!

А Маруся через девять месяцев родила Ивану сына-первенца: такого тяжёлого, крепкого карапуза, что старенький поп, крестивший ребёночка, опуская дитя в купель, не смог разогнуться обратно, и охая, промолвил что-то вроде: 'Дал бог земле мужа великого и могучего, пред которым станут спины крючьями!'

И не было в городе отца, счастливее Ивана.

Мужики ухмылялись, глядя, как он мчится из мастерской по улице домой на минутку по несколько раз за день. А Иван заглядывал в колыбель — так гордился горластым большуном, и сгребал в охапку свою молодку.

Примечания:

* Договор — брачный контракт, заверенный радцами в магистрате

*Аптекарский огород — палисадник, в котором выращивали лекарственные травы — 'леки'

*'Пальцем печь ковырять' — 'смутиться, стесняться'. Во время прихода сватов в родительский дом девушка, соглашаясь выйти замуж, подавала знак родне: подходила к печи и смущённо ковыряла пальцем печную глину

*Поливка — грибной суп с крупами, приправленный зажаренным луком

БЕДА

Тереза вошла в молельню для прихожан, стоявшую в монастырском дворе.

Пан Матеуш, ксёндз-настоятель доминиканского кляштора, разрешил ей пользоваться книгами из его сундука. На прошлой седмице она прочитала, как проглотила, захватывающую 'Повесть о трёх королях-вещунах'. А сейчас ксёндз принёс ей 'Александрию'. Терезка узнала, что у ксендза есть и вторая такая же книга: писаная на языке учёных и книжников — латыни. Выпросила и латинский экземпляр, мечтала выучиться этому языку. Теперь она стояла перед высоким поставцом, на котором лежала драгоценная книга, и старательно разбирала латынь, сравнивая по памяти с тем, что читала на листах, набранных знакомой кириллицей. Она немного была знакома с латынью с тех пор, когда ходила в менскую аптеку. Ах, как же давно это было!

Этот город, в который их забросила кочевая жизнь, в последнее время перестал нравиться Терезке.

Она сама не могла решить, почему произошла перемена? Люди здесь отнеслись к ним хорошо. Среди местных девиц Тереза нашла себе приятельниц: она всегда умела располагать к себе! Пан ксёндз помогал семье. Он остановил Букавецких, когда собирались уехать с купцами и крестьянами, возвращавшимися с ярмарки. Обещал забрать их с собой в попутчики в месяце грудене*, довезти до самого Новоградка.

В старой столице Великого княжества и сейчас кипела жизнь: там, говорил ксёндз Матеуш, много учёного люда. А какие там храмы! Какие мудрые проповеди произносят с высоких кафедр! Ещё бы — Новоргадок — центр дистрика*, в который входит и Речица с маленьким католическим кляштором. Ксёндз Матеуш ждёт приглашение из Новоградка на партикулярный синод*.

Терезка подумала: скорее бы прибыл гонец. Ей всё не мило стало тут! Перестал появляться говорливый Василь, с которым ей несколько раз удалось переброситься шутками — ах, как славно поточила она свой острый язычок, насмешничая с сероглазым Василём!

Вчера она, непонятно отчего, разругалась с братом. Да так, что сама не ожидала от себя такой свирепости! Наговорила Ладусю гадостей, обвиняла, что суёт нос в её дела — говорила всё под злую руку. Припомнила братцу, как тот бросил помогать мужикам-грузчикам и протёрся тенью Каина мимо Василя, стоявшего с ней по разные стороны забора...

Ладусь взбесился, выскочил за порог корчмы, как был, в рубахе, и долго не возвращался. Терезе пришлось отправить Стасика вслед — отнести Ладусю свитку.

Тереза сгорела бы от стыда, если бы знала, что накануне Юзефа вызвала к себе важная старостиха и грозным голосом трубила растерявшемуся батлейщику о том, чтобы немедленно вёз сестёр к немцам ли, к родне близкой или дальней, но не смел таскать их за собой по дорогам. 'Тереза не дитя, — выдала она Юзефу, — заневестилась девка. Ей теперь себя смотреть надо, и с парнями, пусть даже братьями, вместе не ночевать.' Вот так то! Старостиха велела ему, как старшему, охранять Терезу, быть ей за отца, и много чего наговорила бедному Юзефу, который от растерянности и смущения почти ничего не понял из такой решительной и грозной проповеди.

Вечером, — когда Терезка вспылила за то, что Ладусь предложил ей попробовать сделать новый кульбит, и долго бушевала, и отказывалась вообще когда-нибудь становиться вверх ногами, — Юзеф, наконец, понял, о чём говорила речицкая матрона. Он притих в уголке, и не смел глаза поднять на подросшую сестрицу. Владислав же, наругавшись с Терезой — так наругавшись, что досталось даже столу, о который он от обиды и гнева колотил кулаком, — сбежал после слов корчмаря, с удивлением наблюдавшего семейную сцену:

— Нельзя бить по столу, хлопец. Стол — это божья ладонь.

Ладусь, не выдержав такой осады, скрутился за дверь, даже не прикрыв её за собой: боялся, наверное, хлопнуть и её об косяк.

Сейчас Терезе стыдно за вчерашний гнев, с утра она ушла в костёл и читала книгу, пока не вошёл сюда же ксёндз Матеуш, и с ним незнакомый молодой мужчина. Тереза бережно закрыла книгу, склонила русую головку перед пастором, а незнакомец, улыбнувшись, спросил:

— Паненке понравились картинки?

До Терезки не сразу дошёл смысл сказанного. Старенький настоятель молча стоял рядом, кротко взирая на молодого человека.

Как только Терезка поняла, что её подозревают в праздном разглядывании книжных прикрас, гнев новой волной, как накануне, ударил ей в голову. Тереза забыла, что находится в храме, она подняла хорошенькое светлое личико, глаза её презрительно сощурились и упёрлись в незнакомца:

— Картинки? — зазвенел в пустой церкви её голос. — Вельможный пан любит книжки за картинки?! — А я не знаю, есть ли в этой книжке картинки, — я искала не их, а мудрые слова! Вот! И нашла!

Ксёндз Матеуш, умильно глядя на Терезку, открыл было рот, хотел сказать что-то, но незнакомец опередил:

— Паненка ведает грамоту? — Он подошёл к поставцу, чтобы лучше разглядеть книгу. — Да она на латыни! Дитя, ты ведаешь латынь?

— Ха! — сказала Терезка, — я говорю по-польски и по-немецки, свободно читаю кириллицу и веду счёт. И выучилась я этому, пока кто-то листал картинки в книжках!

И она, не дожидаясь ответа, стремительно ушла из молельни такой походкой, какой умела ходить только она, когда была возмущена. Её нарядная юбочка тугим шелестом оборок подтвердила: да, возмутительно! Молодой человек засмотрелся ей вслед, а потом обратил к настоятелю удивлённое лицо:

— Не ожидал встретить здесь такую умную девушку!

— Она не местная, — ответил добрый старик. — Это сестрица бедного батлейщика, сирота. Живут по дорогам. Я буду опекать их до Новоградка.

— Девушка-сирота столь учёна?

— Исключительно своими талантами. Необыкновенно способное дитя. Если бы не в юбке, любое отечество могло бы гордиться столь разумной головой.

— Девушка поедет с Вами, святой отец?

— Да, и её многочисленная семья: старшие и младшие братья, и маленькая сестрица, тоже премудрая.

— С вашего позволения, я поеду с вами, пан Матеуш — сказал посыльный от новоградского дистрика Константин Тополя.

Он передумал выезжать вперёд.

Константин напросился съездить вестовым (дорогу оплачивал дистрик), в этот далёкий и дикий, как ему казалось, край. Сам он жил в Понемонье — в сердце литовских земель, густо застроенном городами и местечками, где деятельно бурлила политическая и торговая жизнь. Поднепровье имело свою дорожную сеть, свои торговые пути по великой реке, которая ошеломила молодца своей мощью. Здесь люди были больше связаны с Могилёвом, Любечем, Черниговом и Киевом, чем с центральными районами Великого княжества: тем же Новогрудком, Гродно, Вильно. Литвины называли местных: русы, не отделяя, но признавая за этими землями исконное право жить по своему разумению. Этот пустынный лесной край с немногочисленными городами Речицей, Лоевой Горой, Любечем называли ещё Понизовьем, или Низом — считая по течению Днепра.

Константина потянула сюда страсть к перемене мест. Он устал от бед, свалившихся на его голову в последние годы, и хотел оторваться от работы, посмотреть мир. Сдав экзамен на мастера, он получил право вандровки — путешествия, но поехал сразу не на просвещённый запад, а, сначала, почему-то, — на восток. Сам себя оправдывал, что неплохо бы заглянуть на дальние окраины Великого Княжества, разведать, как доходит туда грамота, закладываются ли типографские мастерские? Но оказалось, мастерских своих тут по-прежнему нет, да и учёных людей гораздо меньше. Так что правильно мечтает ксёндз Матеуш о местной школе, такой, как при новоградких братствах*, — пусть подрастают грамотеи, которым понадобятся мудрые книги!