Сфинкс на скале

— Она мне идет.

— Верно. А кто твой друг, что подарил тебе краденую штучку?..

— Мы на допросе, Луций Красс?

— Вовсе нет, просто всегда сую во все свой нос — видишь, какой он у меня подходящий для этого дела?.. Ты еще молод, не знаешь — любой судебный оратор любопытен, как воробей... Я знаю этого парня?

— Не думаю. Он сын всадника-педария.

— А зачем тебе такие друзья, мой Квинт?.. Или он очень способный малый, умен, чрезвычайно образован и уверен, что его ждет "путь чести"?

— Он действительно умен... настолько, что на остальное ему наплевать, — вздохнул Квинт.

— Я всегда опасался двадцатилетних философов. Человек, которому в двадцать лет уже на все наплевать, к сорока или будет уже в гробу, или превратится в чудовище.

— Он совсем не философ. Наоборот. Прости, от смущения я изъясняюсь невнятно... Ему наплевать... на то, кто что о нем думает.

— Оставь этого друга сейчас, — посоветовал Красс, — а то поздно будет.

Квинт устало вздохнул — Красс немножко раздражал его поучениями. Слишком увлекся своей, нисколько не идущей ему, ролью "мудрого старца".

Луций сам понял, что перегнул палку.

— А что там на улице? — спросил он.

— Снег пошел...

"Ты посмеиваешься надо мной, Луций Красс, — думал Квинт. — Вот еще о погоде поговорить не хватало..." Он был неправ. Он просто не знал еще, что от Красса в разговоре никогда не знаешь, чего ожидать.

— Снег... — произнес Красс мечтательно, — как в тот день, когда я, семнадцатилетний, ночью пошел на ростру...

У Квинта тут же вспыхнули глаза:

— Зачем?!

— ...совершенно один, трясясь от страха — мне показалось, что это нужно сделать...

— Но что делать ночью на ростре?!

— Хм, я-то думал, ты там побывал уже...

— Луций! Я не понимаю...

— Ну что тут непонятного. Я собирался принести жертву.

Квинт, донельзя заинтригованный, подался вперед.

— Кому?!

— Ростре.

— Что?..

— Квинт мой, ты, пока шел сюда, успел застудить уши?

— Зачем ростре жертва?.. Она же не божество.

— — Я не был в этом уверен. То есть, я не был уверен в том, что божества красноречия не существует. Да мне и поныне кажется, что оно есть. И ростра — самый подходящий алтарь для такого божества.

— По-моему, Меркурий в том числе и покровитель ораторов, — сказал Квинт, — И Фемида-Юстиция...

— Меркурий — ворюга, а Юстиция слепа, — отозвался Красс. — А я хотел тогда, чтоб божество красноречия видело меня. И запомнило, хорошо запомнило... Я был как консул, перед битвою приносящий щедрые жертвы Юпитеру и Марсу-Воителю. Правда, жертва тщеславного семнадцатилетки была совсем не так уж щедра... я просто окропил ростру фалернским вином, но, как видишь, божество меня все же заметило.

— Ты просил его о том, чтоб оно помогло тебе стать оратором?!

— Я уже был оратором. Я просил, чтоб оно помогло мне стать лучшим оратором.

— И оно помогло... — сказал Квинт, сверкая расширившимися глазами. — Послушай, но ведь самые важные жертвы, которые ни одно божество не оставит без вниманья, приносятся кровью!

— Да, я помнил об этом, — сказал Красс, — но не нашел ни малейшего смысла резать на ростре курицу.

— Мог бы... и своей...

— Мог. Дела-то: порезать руку... Но просто оцарапать — это какая-то фальшь и дешевка, словно ты хочешь отделаться полегче, а сильно порезать я побоялся, вдруг сдуру задену ножом какую-нибудь важную жилку — и потом рука будет плохо слушаться. А я же оратор, руки мне нужны... И потом... я просто не любил и не люблю кровавых жертв. Мне казалось и кажется, что они уместны лишь во имя войны. А ростра должна служить миру и закону...

— Почему же я до сих пор не сделал того же? — спросил Квинт словно бы сам у себя. — Просто не догадался...

Луций Красс не предполагал, что эта история так сильно подействует на мальчишку. Он даже не попытался усомниться, а не плетут ли ему байку!

Это не было выдумкой. Красс действительно в семнадцать лет "принес жертву" ростре — и именно страшною зимней ночью. Он и верил, и не верил в то, что от этого будет хоть какой толк. Юный был, и в голове сущая полба...Ему было и радостно, и жутко — он боялся случайно обидеть или свое, или какое другое божество. А в общем, неплохое вышло приключение для семнадцатилетнего парнишки, сходящего под бременем своего дара с ума...

— Я хочу сделать это, — сказал Квинт, его щеки лихорадочно горели.

— Так в чем дело?

— Я хочу сделать это сегодня. Луций, пойдем со мною? — молящий тон.

— Да ну, холодно там. Да и зачем тебе я? — Красс поддразнивал Квинта, он собирался пойти с ним, а как же.

— Как зачем. Тебя божество любит... Может, если ты тоже там будешь, оно скорей услышит меня!..

Они прибрали кувшин фалернского из крассовых запасов, Квинт быстро набросил свой плащик — он уже гарцевал от нетерпения, но разве Красс мог выйти из дому в ночную непогоду, не обратив на нее внимания! Раб долго помогал ему завернуться в теплый плащ, а потом Красс еще так и этак повязывал на свою тонкую шею шарфик из нежной белой шерсти — и, казалось, до греческих календ не повяжет...

На улице уже слегка мело — ветер взметал снежинки, словно бьющийся гладиатор песок на арене. Ветер был гладиатором мира мертвых, Красс и Квинт сразу съежились в его жгуче-ледяных объятьях. Мало кто в соседних домах еще спал — но гордый Палатин словно бы высказывал ночным бродяжкам свое к ним презрение...

-А в С-субуре сейчас теплее, — сказал Красс. От холода к нему вернулось заиканье.

— Как это может быть?

— Н-не знаю, но уверяю тебя — т-там в стужу всегда теплее. М-может, потому, что т-там жизнь нараспашку — д-двери на петлях не стоят, чад из всех обжорок, в-всякие босяки пьют и греются у костров...

В это самое время у одного из субурских костров, пинками разогнав босяков, грелся Гай Веррес. Он лакал кислое тускульское прямо из бурдюка и не чувствовал уже ни холода, ни ветра. Только жар. Костер развели на совесть — пламя росло вверх чуть не выше Гаевой головы.

И Гай смотрел на Город сквозь пламя.

И это ему очень нравилось.

Город выглядел зыбким и беззащитным.

Перед ступенями ростры Квинт вдруг решительно дернул фибулу на плече, выпутался из плаща, косо захлестнутого ветром так и сяк...

— Подержи его, прошу...

— Ты что? Холодно же!

— Нечего делать на ростре в плаще. Я должен быть в тоге. Так ведь положено.

Голос Квинта звучал строго и был выше, чем обычно.

...Красс, умница Красс, ни во что особо уже не верующий, никогда и никому потом не рассказывал, что произошло в ту ночь. Да он и не знал, что именно. И был рад, что его дух-покровитель уберег его от участия в этом действе — оно должно было принадлежать только тому, кто поднялся на ростру.

И с Квинтом, да, они потом не обмолвились ни словом об этом.

Ибо все, что произошло, было обрядом.

То, что казалось сначала шуткой, выдумкой слегка малохольного оратора, неведомым (или ведомым только Богу Ростры) образом превратилось в обряд, столь же таинственный, мощный, пугающий, какими и были изначально все на свете обряды... в том числе и те, после которых неудивительно, что кто-то не проходит посвящения. Много что может произойти с тем, кого отвергло божество — во время обряда или же потом... ведь бессмертным плевать на время, коим меряют свою жалкую жизнь смертные.

Квинт поднялся на ростру, и ветер сразу же стал жестоко трепать его тогу, она развевалась вокруг худой фигуры, моталась, словно парус на мачте в бурю... Метель вдруг будто бы усилилась, Красс заморгал, ему казалось, что вихрь снежинок хочет скрыть от него все, что на ростре, он даже статуй по краям ее не мог разглядеть — где уж высокую фигурку в белом...

Ничего не было слышно, кроме свиста ветра. Говорил ли что-то тот, кто собирался принести жертву?.. Какие заклинания, какие молитвы он произносил, если произносил?.. Ведь подходящих текстов на такой случай наверняка не существовало. Сам Красс, помнится, не говорил ничего...

Он не видел, как вино полилось на ростру, как расцвели алые, в темноте черные, кляксы на слабом снежке, то и дело разметаемом ветром.

Он не знал, сколько прошло времени, и то видел, то не видел там, над своей головой, белую тогу. А может, путал ее с тогою метели...

Что ж он там торчит, думал Красс, уже совсем замерзший, шевеля коченеющими пальцами в промокших башмаках. Что он там делает так долго?

Он стоял возле ступеней ростры, что было, как оказалось, разумно — потому что он неловко, но все же успел поддержать тело Квинта. Тот, может, и хотел спуститься по-людски, но уже на ступеньках его повело окончательно, Красс аж застонал от тяжести, поймав его в падении, и едва не рухнул в обнимку с ним.

Миг они напоминали парочку, в обнимку танцующую пьяный танец, но затем Красс, уже изнемогающий под грузом повисшего на нем тела, с ужасом ощутивший его мешковатый, будто неживой, вес, постарался усадить Квинта на нижнюю ступеньку ростры. Кое-как получилось. И вот тогда он подумал: "Зачем ему понадобилось пить это вино... О БОГИ!!!"

Вино пьют, конечно, иногда очень неопрятно, но не носом же... Красс просто сперва не разглядел.

То, что лилось по физиономии Квинта Гортензия, было не вином, а кровью. Она хлестала из носа так, словно там, на ростре, парень получил от какого-нибудь гладиатора в переносицу. Белая тога на груди была уже темна от крови.

"Да что он, в темноте в статую врезался?!"

Не-ет. Красс откуда-то знал, что это не так. Никакие статуи тут ни при чем...

Он стал сгребать горстями неверный, тонкий, мелкий снежок, и в конце концов набрал достаточно, как ему показалось. Его пальцы дрожали, когда он коснулся выпачканного кровью подбородка Квинта — Красс ненавидел кровь, боялся ее — но коснуться пришлось — иначе тот упрямо вешал голову.

Красс осторожно приложил обжигающий, мокрый, тающий комок к его переносице. Чтоб голова не опустилась снова, он держал Квинта за чуб.

— Дай мне плащ, пожалуйста... — попросил тот, гнусавя от сгустков крови в носу.

Красс укутал его плащом.

— Что случилось? — спросил он тихо, — Что?.. Почему ты молчал? Что с тобою там случилось, Квинт, ну скажи мне?.

— Я молчал... потому что говорила она.

— Кто?!

— Ростра...

Красс достаточно прожил на свете, чтоб знать — иногда неверие себя не оправдывает. Просто знамения чрезвычайно редко являются простым смертным. Сам он ни разу не видел ни одного и не обижался на богов (если они есть) за это. Даже двухголовый жеребенок, родившийся на соседской вилле, не произвел на него никакого впечатления, потому что глаза Красса не узрели чуда, а в душе его не было ничего, кроме жалости... Одна голова знамения была обычной, милой, тупоносой головкой жеребенка, которую так и хочется погладить, а вторая... маленькая, слепая, уродливая и неясно зачем нужна. Она болталась на слишком короткой, тонкой шейке, как увядший бутон. На следующий день "знамение" сдохло...

Подлинные знамения предназначены тем лишь, кто сможет понять их смысл.

Посвященным.

— И что она тебе сказала? — спросил он у Квинта.

— Я... думаю... не она сама, — Квинт "умывался", сгребая снег, смывая с лица кровь, — Я слышал голоса... несколько голосов.

— Чьих?

— Я думаю... мертвых ораторов, — сказал этот "посвященный", чумазый от смеси снега и крови на лице. — А кого еще?.. Я вылил вино, отошел немного... и тут у меня полило из носа, и голова закружилась... и я их услышал.

— Что они говорили?

— Луций Красс, я бы на твоем месте не совал свой самый лучший на свете нос в этот вопрос, — вдруг неожиданно грубо сказал Квинт.

— Все-таки у тебя случилось кровавое жертвоприношение, — сказал Красс. — Идти можешь?..

На пол-дороге Квинт вдруг затрясся, хлюпнул носом, из которого полетели сгустки розовой слизи, и разревелся, как дитя... Красс обнял его. Так, в обнимку, они и дошли до Крассова дома.

Костер в Субуре еще горел, но Веррес поссал в него и, оступившись, едва не грохнулся в огонь, упал на колено, влип рукой в горящие угли, взвыл и слегка протрезвел.

Метель хлестнула его по пьяным глазам, по горящим щекам. Бурдюк издох, и Веррес с удовольствием предал пламени его сморщенный трупик.

Теперь домой бы. И Ифигению под бок. В Ифигении не было ничего римского, кроме его кислого рабства. А Гай все больше не любил Город — но пока еще не осознавал, почему.

Вновь оказавшись под крышею Крассова дома, Квинт наконец отряхнулся от своей дрожи, почувствовал себя под защитой самозваного божества. Этот дом наверняка был его храмом, как и дом Авгура — а Красс был верховным жрецом...

Тихие рабы Красса тут же занялись Квинтом — он остался без заляпанной тоги и залитой рубахи, был тщательно умыт теплой водой и вытерт нагретым пушистым полотенцем. Небольшая заминка возникла с тем, чтоб одеть его в чистое. Самые длинные рубахи Красса были Квинту неприлично выше коленок. Но Красс махнул рукой — "Кто на тебя тут глядит-то, кроме меня!" ("А совсем без рубахи ты мне куда больше нравишься", — чуть не добавил он.)

На столике в таблине их ждало дымящееся мясо, горячее вино, недоеденный виноград и недогрызенные орехи, а еще — мохнатое покрывало на Крассовом ложе. На которое Красс за руку притянул Квинта.

— Грейся, чудо... И ешь. Ешь... И пей.

Квинт забыл о том, что он мало ест — трескал за обе щеки, по самые скулы вымазав морду в мясном соке, запивал горячим фалернским, которое закусывал виноградом. Красс же, подхватив свой кубок и пристроясь на ложе рядом с парнишкой, только одобрительно похмыкивал. Ему доставляло удовольствие смотреть, как кто-то так жадно, жарко лопает что-то такое вкусное и горячее. Сам он всегда, в любых обстоятельствах ел аккуратно, подробно, словно речь свою написанную выправлял...

Квинт жрал алчно, но недолго. Быстро опьянел от впечатлений, еды и вина. Откинулся на подушку, посмотрел на Красса теплыми, медленными глазами... Они лежали под одним покрывалом, но ложе-то было обычным, на троих, и Красс был не рядом, а на месте третьего, чтоб... мало ли что.

Луций заметил, что глаза у Квинта влажнеют.

— Что ты..? — спросил он, понимая, что парень еще толком не отошел от потрясения, какой бы природы оно ни было.

— Мне...

— Что?

— Мне еще никогда не было так хорошо, как тут, — пробормотал Квинт. — Я совершенно испортил тебе вечер, да?..

— С чего ты взял?

— Ну... и бегали куда-то среди ночи, и теперь ты тут возишься со мною... Наверно, твоя добрая матрона в обиде...

— На вилле моя добрая матрона, успокойся. И дочки там. Одни мы тут, если рабов не считать. Спи, если хочешь.

— А я не хочу...

Красс удивился — за себя знал, что его бы подобное свалило с ног напрочь и до завтрашнего утра. А Квинт — с виду — и впрямь оправился! Вот ведь молодость. Да и силища эта римская...

— Луций, — сказал Квинт, — ложись поближе, а?

— Ты хорошо подумал, мальчик?..

— Но ты ведь сам сказал тогда, у Авгура, что тебе хотелось бы побыть со мной.

— Вот же чудеса, главное, чтоб Катон Цензор не свалился с небеси! Ты молодой, прелестный мальчишка, а я старый, некрасивый... тебе-то я зачем?