— Трудно, — признался H. P. (что означает Homo Praehistoricus, а вовсе не домохозяйку и не старину Харди), — очень трудно. Для хранения воды и молока мы вынуждены были употреблять шкуры...

— Ого! У вас было молоко? Но откуда? У вас ведь не было коров?

— У нас не было коров, но мы начали приручать оленей. Мы ловили оленят и приносили их нашим детям, чтобы они становились домашними. А когда они выросли, мы поняли, что можем доить их и сохранять молоко в шкурах. Но это придавало ему гадкий привкус, и если нам хотелось свежего молока, мы пристраивались под оленихой и выдаивали молоко прямо себе в рот. Это было очень неудобно. На лошадей мы охотились. Нам и в голову не приходило, чтобы приручить их, одомашнить и приучить ходить под седлом. Ничего подобного. Какая несправедливость, что у вас есть все, а у нас не было ничего, ничего, ничего! Почему у вас есть все, а у нас не было ничего?

— Потому что мы живем в двадцатом веке. За тысячу лет сменяется тридцать три поколения. То есть, вас и меня разделяет приблизительно двести шестьдесят четыре — двести семьдесят поколений. Каждое поколение открывало что-то, что двигало нас вперед в плане развития цивилизации. Следующее поколение использовало эти открытия, чтобы совершать новые, и так, постепенно, мы двигались вперед в своем развитии. Человек, в отличие от диких зверей, не застыл в своем первобытном состоянии, он постоянно менялся.

— Это правда, — согласился он. — Например, я изобрел масло, которое не было известно моим предкам.

— Неужели?

— Это было так, — сказал он, и я увидел, как свет над костями начал пульсировать. Полагаю, это было признаком самодовольства. — Одна из моих жен едва не позволила огню угаснуть. Я был очень зол на нее, схватил одну из шкур с молоком и бил ее по голове до тех пор, пока она не упала без чувств. Другие жены были очень довольны, и хлопали в ладоши в знак одобрения. Когда я остыл и захотел молока, то обнаружил, что оно превратилось в простоквашу и масло. Я не знал, что это такое, и заставил одну из своих жен попробовать получившееся на вкус, и только после того, как она сказала, что это вкусно, попробовал сам. Так мной было изобретено сливочное масло. За четыре сотни лет, прошедших с той поры, масло так и изготавливалось — шкурой с молоком били женщину по голове до тех пор, пока она не теряла сознание. Но в конце концов, женщины обнаружили, что взбивание шкуры с молоком дает тот же результат, поэтому от первого способа отказались, за исключением некоторых, оставшихся верным старым традициям.

— Сегодня, — сказал я, — вам бы не разрешили бить вашу жену по голове шкурой с молоком.

— Это еще почему?

— Потому что это дикость. Вас посадили бы в тюрьму.

— С какой стати? Это ведь моя жена.

— Это не имеет значения. Закон защищает всех женщин от жестокого обращения.

— Какой позор! Запрещать делать то, что вам нравится, с вашей собственной женой!

— Этот запрет разумен. Кстати, вы сказали, что обошлись так с одной из своих жен. Сколько же у вас их было?

— Максимум — семнадцать.

— Сегодня мужчине разрешено иметь только одну жену.

— Что? Одну? На все время?

— Да, — подтвердил я.

— Вы хотите сказать, если у вас старая и уродливая жена, или у нее скверный характер, то вы можете ее убить и взять другую, молодую, красивую, покладистую?

— Нет, убить ее нельзя.

— А если она ругается?

— С ней следует помириться.

— Хм! — некоторое время H. P. Молчал, погруженный в свои мысли. После чего спросил: — Есть одна вещь, которую я не понимаю. Там, наверху, в таверне, мужчины ругаются, когда пьяны, но никогда не убивают друг друга. Почему?

— Потому что если один человек убьет другого, то здесь, во Франции, его обезглавят на специальной машине. А в Англии он был бы повешен за шею и оставался в таком состоянии до тех пор, пока не умрет.

— А чем же вы развлекаетесь?

— Мы охотимся на лис.

— Лиса — плохая еда. Я ее не перевариваю. Если я убивал лису, то отдавал мясо своим женам, в то время как сам ел мясо мамонта. Но охота для нас — это не развлечение.

— В наше время — это развлечение.

— Дело есть дело, а развлечение — развлечение, — сказал он. — Охота была нашим делом, а для развлечения мы дрались и убивали друг друга.

— В наше время это не принято.

— Но в таком случае, — спросил он, — если у кого-то есть красивое кольцо в носу или красивая жена, а вы хотите забрать себе то и другое, то, конечно, вам разрешается убить его и стать обладателем того, чего вы страстно желаете?

— Ни в коем случае. Давайте сменим тему, — сказал я. — Вы совершенно лишены одежды. У вас нет даже фигового листа.

— А зачем он мне нужен? Разве мне станет теплее, если я нацеплю фиговый лист?

— Конечно же, нет, но из благопристойности...

— Чего? Я не понимаю...

В его арсенале таких понятий явно не было, поскольку свечение никак не отреагировало.

— Вы никогда не носите одежду? — осведомился я.

— Почему же? Когда было холодно, мы надевали на себя шкуры убитых зверей. Но в жаркую пору, зачем нам одежда? Кроме того, мы носили ее только вне жилищ. Когда мы входили в наши жилища, мы всегда снимали ее. Внутри было слишком жарко, чтобы ее носить.

— Как, вы ходили в ваших жилищах голыми? Вы и ваши жены?

— Ну да. Почему нет? В жилище всегда пылал огонь, и было очень тепло.

— Почему? О Господи! — воскликнул я. — В наше время это недопустимо. Если вы попытаетесь выйти из дома без одежды, или ходить по дому в таком виде, и это стало бы известно, вас навечно упекли бы в сумасшедший дом.

— Хм! — он снова погрузился в молчание.

Наконец, он воскликнул.

— Думаю, хоть мы и жили восемь тысяч лет назад, мы все же были лучше, чем вы, с вашими спичками, бенедиктинской керамикой, образованием, шоколадными конфетами и коммивояжерами; мы могли наслаждаться настоящими развлечениями — драться друг с другом и убивать друг друга, мы могли лупить старых жен шкурами с молоком по голове, мы могли иметь дюжину, а то и более, смотря по обстоятельствам, молодых и красивых жен, мы могли бродить по лесам и полям, или же сидеть у себя дома и наслаждаться теплом, — голышом. Мы были лучше, мы были естественнее. Каждому поколению — свои радости. Vive la liberte!

В этот момент я услышал возглас — и увидел вспышку света. Рабочие пробились сквозь барьер. В пещерку хлынул поток свежего воздуха. Я поднялся.

— О Господи! Мсье жив!

У меня закружилась голова. Заботливые руки подхватили меня и вытащили наружу. К моим губам поднесли флягу с коньяком. Когда я пришел в себя, мне ничего не оставалось, как сказать моим спасителям:

— Заделайте дыру! Завалите проход. Пусть H.P. остается там, где мы его нашли. Не нужно переправлять его в Британский музей. У меня уже достаточно доисторических экспонатов. Прощай, милый Везер!

ГЛАМ

Эта история была найдена в Гретле, исландской саге тринадцатого века, или же дошедшей до нас в записи тех времен; нет сомнения, что она гораздо древнее. Большая часть описываемого в ней имеет под собой историческую основу, что подтверждается другими сагами. События, излагаемые рассказчиком, объясняют факт, почему герой-изгнанник Греттир всеми силами старался избежать одиночества длинными зимними ночами.

В начале одиннадцатого столетия, неподалеку от Долины Теней, что на севере Исландии, стояла маленькая ферма, в которой жили достойнейший Торхалл и его жена. Землевладелец не мог считаться ярлом, но был вполне обеспечен, чтобы о нем говорили как о богатом; это мнение основывалось прежде всего на многочисленных стадах овец и прекрасных коров. Он мог бы считаться вполне счастливым человеком, если бы не одно обстоятельство — на его пастбища совершались набеги.

Ни один пастух не желал наниматься к нему в работники; он давал большие деньги, он угрожал, умолял, — все было напрасно; один за другим пастухи уходили от него, и вскоре сложилось так, что он вынужден был обратиться к помощи Совета, происходившего каждый год, рассказав о том, что происходит. Торхалл запряг лошадей, погрузил припасы, которых должно было ему хватить на путешествие и возвращение, взял в руки свой длинный кнут, попрощался с женой и, спустя время, прибыл в Тингвеллир.

Главой Совета в те годы был Скапти, сын Торода, слывший за человека весьма разумного и крайне осторожного, способного давать лучшие советы, а потому землевладелец из Долины Теней направил свои стопы прямо к его жилищу.

— Положение и впрямь затруднительное — обладать большими стадами овец и не иметь того, кто бы присматривал за ними, — сказал Скапти, покусывая ноготь большого пальца и покачивая мудрой головой, набитой знаниями, подобно тому как праздничная куропатка бывает нафарширована голубикой. — Но, поскольку ты обратился ко мне за советом, я помогу тебе найти пастуха; есть у меня один на примете, человек недалекого разума, чтобы о чем-то поразмыслить, зато сильный, как бык.

— Если он в состоянии заботиться о моих овцах, мне все равно, умен он или глуп, — отвечал Торхалл.

— Можешь не сомневаться, что он с этим справиться, — сказал Скапти. — Это дюжий, храбрый парень; он швед из Силгсдаля, если тебе это о чем-то говорит.

По дороге из Тингвеллира "необходимая вещь", — так называют их в Исландии, — две серовато-белые лошади Торхалла ослабили упряжь и распряглись; ему пришлось самостоятельно ловить их и снова запрягать, что показывает, насколько рачительным и умелым хозяином он был. Он пересек Слета-аси, затем путь его лежал через Арманн-фелл, и только возле Приест Вуд повстречал странного человека, шедшего возле нагруженной дровами и хворостом телеги. Парень был высокий и крепкий; его лицо невольно привлекло внимание Торхалла — пепельно-серые большие глаза, мощный подбородок, когда он улыбнулся, обнажились крепкие белые зубы, на низкий лоб ниспадали пучки неухоженных волос, цветом подобных волчьей шерсти.

— Как твое имя, добрый человек? — спросил ярл, останавливаясь.

— Глам, к вашим услугам, — ответил дровосек.

Некоторое время Торхалл молча смотрел на него; затем, покашляв, осведомился, нравится ли Гламу его занятие.

— Сказать по правде, нет, — отвечал тот. — Мне больше по душе пастушеская жизнь.

— Пойдешь ли ты ко мне в услужение? — спросил Торхалл. — Я слышал о тебе от Скапти, а мне очень нужен пастух нынешней зимой.

— Я согласен служить вам на том условии, что буду поступать так, как считаю нужным. Однако должен предупредить, что становлюсь немного агрессивным, если что-то идет не так, как я задумал.

— Я не буду против этого возражать, — отвечал ярл. — Когда ты сможешь приступить к исполнению своих новых обязанностей?

— Погодите! Вы не сказали мне, существует ли что-то, что может помешать мне их исполнять?

— Кое-что существует, — отвечал Торхалл. — Поговаривают, что мои овечьи пастбища посещаются призраками.

— Чепуха! Я не из тех, кто боится духов, — рассмеялся Глам. — Пусть они боятся меня; по рукам, я буду у вас в начале зимы.

После этого они расстались, и ярл, поблагодарив про себя Скапти за его совет и помощь, развернул свою повозку в сторону дома.

Прошло лето, за ним — осень, а в Долине Теней о новом пастухе не было ни слуху, ни духу. Зимние ветра зазмеились по долине, принеся с собой снег, заметая дороги и нагромождая сугробы. Речка на мелководье покрылась льдом; ручьи, в теплое время скользившие по каменным уступам, превратились в сосульки.

В одну из ночей, когда за окнами бушевал ветер, сильный удар в дверь сотряс дом. Мгновение, и вошел Глам, высокий, словно тролль, сердито вращая глазами; его седые волосы слиплись, зубы стучали от мороза, лицо в отблесках огня, горевшего в камине, казалось кроваво-красным. Торхалл вскочил и тепло поприветствовал вошедшего, чего нельзя сказать о хозяйке, которая была напугана диким видом вошедшего.

Проходили недели, новый пастух каждый день выгонял на болота отару; его громкий грубый голос могучим эхом прокатывался по долине, когда он собирал вместе разбредшихся овец. В его присутствии дом мрачнел, а когда он говорил, женщины, открыто выказывавшие ему неприязнь, вздрагивали.

Неподалеку за хлевом располагалась церковь, но Глам никогда не переступал ее порога; он ненавидел церковное пение и его вряд ли можно было назвать примерным христианином. В канун Рождества, поднявшись ни свет ни заря, он громко потребовал мяса.

— Мясо! — воскликнула хозяйка. — Никто, называющий себя христианином, в этот день не ест мяса. Завтра святое Рождество, сейчас пост.

— Пустое! — проревел Глам. — Насколько я могу судить, по сравнению со старыми добрыми временами язычества люди ничуть не стали лучше. Принеси мне мяса, и не прекословь по пустякам.

— Можешь не сомневаться, — попыталась урезонить его женщина, — если не следовать правилам, установленным Церковью, случится беда.

Глам стиснул зубы и сжал кулаки.

— Мяса! Или ты принесешь мне мяса, или...

Испуганная женщина, дрожа, повиновалась.

В тот день дул ветер, пропитанный сыростью; огромные клубы серого тумана, подхваченные им с поверхности Северного Ледовитого океана, шапками застыли на вершинах гор. Время от времени порывы ветра, насыщенные мельчайшими частицами льда, в которые обратился туман, проносились по долине, образуя сугробы и заносы. На закате дня пошел снег, крупными, словно гагачий пух, хлопьями. В моменты затишья прихожанам, собравшимся на первую вечерю Рождества, были слышны гортанные крики Глама, где-то высоко на склонах гор. А затем наступила тьма, подобная мраку пещеры, никогда не видевшей солнечных лучей, а снежный покров становился все толще и толще. Смутный свет в окнах церкви был виден в ночи издалека; а когда снегопад на мгновение прекращался, превращался в тоненький золотой лучик. Колокол, висевший под крытым входом на кладбище, призывал к вечерне, а ветер разносил этот звук далеко по долине; возможно, он даже достигал слуха пастуха. Тише! Кто-то услышал какой-то отдаленный звук или крик, но откуда именно он исходил, сказать было невозможно, потому что ветер завывал и гремел по церковным карнизам, а затем с яростным ревом несся дальше над кладбищенской оградой. Глам не вернулся к тому времени, когда служба окончилась. Торхалл предложил отправиться на поиски, но ни один человек не вызвался сопровождать его; и неудивительно! в такую ночь, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выпустит, а кроме того, следы быстро заметало снегом. Всю ночь он и его домашние просидели у камина в ожидании, прислушиваясь и вздрагивая при малейшем шуме; но Глам так и не вернулся. Наконец, забрезжил слабый, тусклый рассвет. Над землей нависли облака, готовые в любое мгновение разразиться очередным снегопадом.

Вскоре собралась группа для поиска пропавшего человека. С трудом пробрались они на горные склоны, и тщательно исследовали хребет между двумя реками, которые сливаются в Ватнсдалр. Тут и там попадались овцы, частью погребенные под обвалившимся льдом, частью наполовину засыпанные снегом. Никаких следов пастуха обнаружено не было. Две мертвых овцы лежали под скалой; блуждая в темноте, они сорвались вниз и разбились.