Дневник молодого человека (21+)

Итак, я бросил в сумку изрядно потрепанную общую тетрадь на 96 листов, положил туда и пробник, который показывает на ножках микросхем, что за сигнал там висит — ноль, единица или поток импульсов. Это приспособление я спаял в армии на двух микросхемах: ЛИ-1, и счетчик импульсов ИЕ-7, разместив их внутри футляра для зубной щетки, и выведя наружу припаянную иголку — которой собственно и надо было тыкаться в ножки микросхем.

Окинул взглядом квартиру — ничего не забыл? И в этот момент прозвенел звонок на входной двери. Мать, наверное, озадаченно подумал я, выходя в прихожую. Открыл дверь, и снова растерялся. Причем очень сильно. На пороге снова стояла Ирина. Снова серьезно-напряженная, словно случилось что.

— Привет, — растерянно выдавил я, отходя в сторонку и снова стесняясь своего вида — старые, вытянутые на коленках спортивки, и такая же старая потертая выцветшая футболка.

— Привет, — кивнула она, входя в квартиру и тут же принявшись раздеваться.

Я ничего не понимал. Молча замер позади нее, ожидая принять на руки ее плащ-пальто, и, наверное, совершенно не удивился бы, если бы кроме пальто она принялась снимать с себя и всю остальную одежду!

Ира молча сняла свою меховую шапку, положила ее на верхнюю полку. Медленно расстегнула все пуговицы пальто. Слегка покосившись, определила, что я нахожусь как раз позади нее, медленно сняла пальто, скинув его мне на руки. Потом нагнулась вниз, расстегивая молнию на сапогах.

Я замер с пальто в руках — нестерпимо сильно захотелось взять ее за бедра. Просто взять и замереть. И больше ничего не делать!

И вот, как какой-то школьник, глупо пялясь на ее бедра, я, словно в тумане, повесил ее пальто на вешалку. Потом, так как она еще не выпрямилась, я зачем-то погладил ее спинку поверх задравшейся кофточки — дотронуться до полоски открывшегося тела я просто не посмел!

Наконец мои мучения закончились — она сняла сапоги, выпрямилась, обернулась ко мне, посмотрев так печально-серьезно, что сердце мое непроизвольно екнуло и забилось еще сильнее.

— Случилось что? — в сильнейшем расстройстве спросил я, обняв ее за талию и слега притянув к себе — исключительно из-за того, чтобы только пожалеть, придать ей сил в еще неведомом несчастье.

— Такое дело, — произнесла она в то время, как ее лицо оказалось совсем близко от моего лица. И в расстройстве за нее, переживая еще неведомое, я невольно, чтобы ее как-то утешить, потянулся к ее губам...

И на этот раз она не отстранилась!!!

И я коснулся своими пересохшими от жуткого волнения губами ее губ. Замер так, еще не веря во все происходящее. Снова коснулся... Она не шевелилась и не отворачивалась. Стояла словно статуя. Только ее руки приподнялись, и она буквально кончиками пальцев коснулась моих плеч. И я взял своими губами ее пухлые и тоже сухие губы и слегка, буквально чуть-чуть, втянул их в себя и помял, чувствуя, как бешено бьется мое сердце, диким стуком отдаваясь во лбу и в висках!

Я бы, конечно, так стоял и стоял, но ведь ей это может не понравиться! И я отпустил ее губы. Отстранился с виноватым видом. Что это за поцелуй, когда губы сухие, как наждачка?! Когда руки висят как плети! Наверняка ведь это ей не понравилось и она просто уступила мне, устав постоянно отворачиваться! Так зачем доставлять ей неудовольствие?

Я убрал руки с ее талии, чувствуя, что ужасно краснею. И почему-то боялся, что она увидит, как бешено пульсируют жилки на моих висках, услышит, как стучит мое сердце!

— Продолжай, — только и сказал я хриплым голосом, старательно отводя глаза в сторону.

— В общем так, — таким же хриплым голосом произнесла она, все еще держа свои руки на моих плечах и буквально мельком заглянув в мои глаза и тут же отвернувшись. — Родители приглашают тебя на сегодня в гости.

И мне тут же стало жарко.

— Говорят, — бесцветным голосом продолжила она, — что им очень интересно посмотреть на того, с кем я сижу до четырех утра.

Я вспотел еще сильнее, чувствуя, как ее невесомые руки жгут мои плечи. Невольно я снова обнял ее за тонкую крепкую талию — но совсем чуть-чуть.

— Такие вот дела, — закончила Ирина, снова посмотрев на меня и зачем-то поиграв пальчиками на моих плечах. — Только не подумай ничего, — поспешно добавила она. — Они просто хотят посмотреть на тебя. И все.

— И во сколько? — только и смог выдавить я — в горле все пересохло, в голове стучало, и вообще чувствовал себя очень уж отвратительно.

— В обед, — ответила она. — Время еще есть.

— Замечательно! — немного наигранно воскликнул я, беря себя в руки. — Значит я смогу тебя пофотографировать!

Она посмотрела на меня взглядом, за которым крылось столько разных забот! Ну да, подумал я, с фотографиями я влез явно не вовремя. Но тут она вдруг чуть заметно кивнула своими длинными ресницами.

— Проходи, располагайся! — обрадовался я, побежав в зал доставать фотоаппарат и вспышку — на всякий случай — хоть у меня и солнечная сторона, но тем не менее...

И пока я готовил аппаратуру, Ирина перед зеркалом тщательно привела себя в порядок — на ее взгляд — поправила прическу, подкрасила губы, подвела брови и ресницы. Потом она аккуратно присела на диван, небрежно откинулась на мягкую спинку, положила ногу на ногу, подтянула платье ближе к коленям.

Я присел перед ней на корточки.

— Наклонись чуть влево, — сказал я. — Подбородок повыше подними... Левую руку положи на спинку дивана... Замри!

Сфотографировал.

Потом я заставлял ее принимать еще всякие разные позы — и стоя у окна, и у зеркала, смотрящая в свое отражение, и на полу в позе лотоса, и небрежно раскинувшись на диване... А когда я предложил ей лечь, она вдруг засмеялась.

— А ну-ка, как там Hегода на снимке?

До меня дошло — в "Литературной газете" была опубликована фотография Натальи Hегода из Плейбоя. И я невольно смутился и покраснел, даже не помышляя предложить ей подобное. Правда мелькнула мысль — а если ее раздеть, но укрыть например только двумя полотенцами?! И, например, она в таком виде готовит себе завтрак на кухне, или расчесывается перед зеркалом, или смотрит телевизор... От этих мыслей я стал пунцовым и ничего этого предлагать, естественно, не стал.

Сделал еще пару снимков на кухне, и она посмотрела на часы.

— Наверное, пора, — неуверенно произнесла Ирина.

Я молча стал сворачивать свою аппаратуру — удлинитель, вспышку, фотоаппарат.

— Приходи завтра, попечатаем фотографии вместе, — в слабой, но такой волнующей надежде предложил я.

— Нет, я не люблю печатать, — покачала она головой. — У меня почему-то снимки в воде после проявителя промываются плохо и желтеют.

— Да я сам буду промывать! — попытался настаивать я, представив, как мы будем сидеть с ней в маленькой темной комнате. Это же такое счастье — невольно касаться ее, поддерживать, помогать! Да и вообще, в темноте, в тусклом свете красной лампы девушки выглядят еще более волнующе-загадочными и прекрасными! Словно в сказке!

Но она снова отрицательно покачала головой, ничего мне не ответив, и я больше не настаивал.

Молча оделись. На этот раз я не стал обнимать ее сзади, сдержался, чтобы не перегибать палку ее терпения.

Тихо вышли на улицу и также тихо направились к ее дому. Я кое-как заставил ее взять меня под руку — ей явно было очень уж неуютно идти со мной при дневном свете. Или просто непривычно. Ведь все это время мы ходили по безлюдным улицам, и в темноте. И вот на тебе — идем при ярком свете и вокруг очень уж много всякого народа!

— Ты не бойся. — вдруг сказала она. — У меня мировые родители. А мама — вообще замечательная! Когда мы с ней идем вдвоем — ее принимают за мою старшую сестру, хотя ей уже тридцать девять. Часто говорят сзади — какие симпатичные сестренки! — Но я, правда, сразу же громко так к ней обращаюсь: Мама!... — И у тех шары на лоб. И мать на меня: Ирка, змея!... — Ирина весело рассмеялась. — А еще у меня тетя есть — на четыре года старше меня. Идем как-то с ней, а позади нас — тоже молодые люди. Мы притормозили, а они не обгоняют. И я тогда к ней, громко так: Тетя Марина!... А она злится!

Ира улыбнулась. Но на этот раз почему-то довольно грустно. Мне тоже было невесело.

— А вчера такой облом, — вдруг сказала она. — Это, оказывается, не ты звонил. Знакомый один звал зайти. Он куртку китайскую продавал. Мать взяла за 300 рублей. Жалко, что большой размер оказался — так бы я ее себе забрала.

И мне стало стыдно, словно меня поймали на месте преступления, словно я подло обманул ее, и вот теперь ей все стало ясно, и я сейчас предстал перед ней совсем в ином свете.

И вот мы подошли к ее подъезду. И ее дом и сам подъезд при дневном свете выглядели совершенно иначе. Мы молча вошли в подъезд. Молча, с каким-то трепетом я поднимался за ней по узкой лестнице, со стенами, как и у меня — снизу наполовину зеленая краска, выше — известка. И все это обшарпано и изрисовано и исписано всяко разно. Ноги плохо слушались меня.

Остановились на четвертом этаже. Она позвонила в крайнюю левую квартиру и сердце мое, и так бешено стучащее, замерло в грудной клетке, обреченно екнуло, а потом застучало с невероятной силой, пытаясь выскочить наружу. В глазах моих вдруг потемнело. В этот момент я даже не подумал о том, что сколько я встречаюсь с девушками, начиная со старших классов, потом — институт, потом — армия, ничего подобного никогда я не испытывал!

За дверью между тем послышались приближающиеся шаги. Сердце стукнуло пару раз, с перебоями, и в испуге постаралось спрятаться где-то внизу, под желудком.

Звякнул замок. Холодный пот покрыл меня с ног до головы. Я замер, не шевелясь, и даже, по-моему, не дыша.

Дверь принялась медленно отворятся, и с каждым ее расширением мне почему-то становилось все хуже и хуже.

Наконец дверь распахнулась и моему испуганному взору предстала женщина — большеглазая, широкоскулая, достаточно молодая, судя по ее улыбке, которой она меня одарила.

— Добрый день, — с трудом, еле слышно выдавил я из себя, теряя последние остатки воли.

— Это моя мама, — со скучающими интонациями произнесла Ирина, первой входя внутрь. — Галина. А это — Михаил.

Мама Ирины снова улыбнулась мне, да так, что стала моложе лет на десять. Сейчас я бы не сказал, что этой женщине тридцать с чем-то лет — сейчас она стала больше похожа на мою ровесницу, ну или чуть-чуть постарше. И вообще, наверное, какое это счастье иметь такую вот тещу, молодую, красивую, сексуальную! — вдруг почему-то подумалось мне и я невольно покраснел, а мама Иры, увидев это, снова мне улыбнулась. И я, тут же потупившись, покраснел еще сильнее.

— Очень приятно, — грудным волнующим голосом произнесла мама Иры, посторонившись. — Проходите, пожалуйста!

И я, на совершенно ватных ногах, с трепетом вошел в этот ужасно волнующий меня мир.

— Раздевайтесь, — еще более волнующе произнесла мама Ирины и, повернувшись ко мне спиной, неторопливо направилась на кухню, да так, что глядя на эту медленно удаляющуюся фигуру, я невольно взмок, ярко представив, как будет выглядеть Ира в этом вот возрасте, когда она приобретет более женственные и более соблазнительные очертания тела и всего своего поведения... Такой взгляд, такая двусмысленная улыбка, и такая походка сведут кого угодно с ума!

Ну да, промелькнуло где-то в самой глубине моего сознания, тебе — двадцать шесть, ее маме — всего тридцать девять. Не было бы Ирины... Впрочем, она ведь замужем! И у меня есть Ира. И вообще, что за глупости лезут мне в голову?!

Ирина, быстренько раздевшись, скрылась в глубине квартиры. В прихожей я остался один. Молча, трясущимися руками, снял куртку, повесил ее на крючок, с трудом найдя место на плотно забитой вешалке. Вязаную шапку засунул в рукав куртки. Снял ботинки. Неуверенно, с внутренним трепетом, шагнул внутрь — ведь это место, где жила Ирина! Где она радовалась и огорчалась! Где она раздевалась на ночь и одевалась с утра! Где она принимала ванну, наверняка долго плескаясь обнаженной!

На пороге в зал я замер, не зная, что мне делать дальше.

Посередине зала стоял большой прямоугольный стол, явно приготовленный для торжества. Для которого? — гулко застучало у меня в голове, ассоциируя со свадебными приготовлениями. Но стол был еще пуст, явно ничего не было готово, никого не было видно, и я совсем уж растерялся и упал духом — почему-то мучительно сильно захотелось схватить свою одежду и быстренько и как можно незаметнее — и это важно! — выскользнуть из квартиры.

Из комнаты слева вышла Ирина. Как-то странно посмотрела на меня.

— Мы рано пришли, — сказала она. — Можешь зайти пока в мою комнату.

Ничего не ответив — просто не было сил — я прошел в ее комнату. Тахта, шифоньер с зеркалом, платья и колготки на спинках стульев.

— Я пойду помогать, — сухим странным тоном произнесла Ирина, словно это была не она. — Ты тут сам пока развлекайся.

И, не зная, что и добавить, она скрылась в дверях, и я остался в полном одиночестве, совсем разбитый, не зная, как к этому событию отнестись — вроде бы это еще один плюс в наших с ней отношениях, но почему тогда у меня на сердце так тревожно? И так неспокойно? Да и, честно говоря, очень уж гадко!

Оставшись в одиночестве — Ирина зачем-то закрыла дверь — я неуверенно огляделся, стоя как дурак посередине. Потом подошел к окну. Вышел на балкон. Посмотрел наверх — деревянный козырек, окрашенный коричневой краской. От перил наружу отходили два длинных железных уголка, между которыми были натянуты веревки для сушки белья. Сейчас на них висели женские трусики. Все одинаковые по виду, все — белые. От нечего делать я пересчитал их. Оказалось всего тринадцать. Посмотрел по сторонам, во двор, вниз и на балкон на третьем этаже — много тумбочек, ящиков и цветов.

— Ну как тебе? — услышал я за спиной напряженный голос Ирины.

И мне стало совсем печально. Из литературы я очень хорошо знал — все, кого начинают сватать загодя, становились почему-то непримиримыми врагами.

— Да вот, любуюсь пейзажем, — тем не менее как можно небрежнее произнес я. — Насчитал тринадцать единиц.

Ира внимательно посмотрела на трусики. Зачем-то тщательно их пересчитала.

— Пойдем, там все готово, — наконец произнесла она.

Ирина по-прежнему была очень уж напряжена, и это ее напряжение также передалось и мне. И я заволновался еще сильнее, а почему — никак не смог себе объяснить. Кивнув, она направилась на выход из комнаты. Я покорно пошел за ней. Вышли в общий коридор. Вошли в зал. Стол был уже накрыт. Возле стола стояла ослепительная мама Ирины и мужчина — явно ее отец — высокий, худощавый, гибкий, смуглый. Он также улыбался, глядя на меня, и от этих доброжелательных взглядов я чувствовал себя очень уж паршиво, словно эти улыбки на наших с Ириной отношениях каким-то невероятным образом ставили жирный крест. Причем — навсегда.

Мужчина протянул мне руку.

— Леонид.

— Михаил, — пожал я в ответ.

— Очень приятно. Присаживаемся, — произнес папа Ирины.

Мы все неловко расселись, гремя деревянными стульями по паркету. Мы с Ирой — словно жених и невеста — по одну сторону стола, родители — напротив нас.