— Я — полковник сир Уолтер Дей. Именем маркиза Грейсенда, на чьих землях вы находитесь, приказываю разойтись!
Салем поклонился еще ниже:
— Простите, господин полковник, но мы разойдемся лишь после того, как поговорим с герцогом.
— Вы разойдетесь немедленно! — голос звенел железом, конь гарцевал под рыцарем.
— Если мы пойдем по домам, господин полковник, то перемрем с голоду. Возможно, не сейчас, но к лету — точно. Нам нечем засеять поля.
Салем был благодарен полковнику за то, что тот дослушал до конца столь длинную фразу. Но ответ был прежним:
— Это не моя и не маркиза Грейсенда забота. Ступайте к вашим лордам, просите о помощи.
— Мы так и поступили, господин. Наши лорды ответили плетьми или железом. Мы пришли просить помощи у герцога Лабелина.
— Вы пришли грабить! — крикнул другой рыцарь, державший знамя. — Вы — убийцы и бандиты!
— Сир, мы убивали лишь для самозащиты, и не ограбили ни одного человека. Слухи о нас — неправда.
— Среди вас те, — сказал полковник, — кто убил барона. И те, кто убил его сыновей. Выдайте преступников на суд!
— Мы выдадим их, господин, но тому, кто в праве судить. Позвольте нам увидеться с герцогом Лабелином. Это все, о чем мы просим!
Полковник замешкался. Более проницательный, чем Салем, человек понял бы причину колебания. За спиною Салема стояла, построенная в фалангу, тысяча копейщиков — уж что-что, а строиться сержант обучил их на славу. А за копейщиками — еще тысячи мужиков с топорами, цепами, молотами. За полковником же было всего четыреста воинов. Он, конечно, не сомневался в победе... но вот в том, что лично он, сир Уолтер Дей, останется живым, уверенности не было. И ради чего рисковать-то? Ради покорности чужих — не своих даже! — крестьян?..
Сделай Салем хоть один дерзкий жест, вырони хоть слово угрозы — и сир Уолтер швырнул бы войско в атаку. Но Салем стоял с низко склоненной головой, оставляя выбор за полковником. Мы — смиренные просители, либо мы — армия бунтарей. Вам решать, господин.
— Здесь нет герцога, — бросил сир Уолтер. — Он уехал в столицу.
— Скоро ли вернется, господин?
— Я похож на его секретаря?! Вернется, когда сочтет нужным!
— Простите, господин полковник. Не позволите ли нам поторговать с горожанами? Мы имеем немного денег и очень нуждаемся в пище...
— Вы не войдете в город. И немедленно покинете земли маркиза Грейсенда!
— Да, господин. Но если есть хоть какой-нибудь способ законно купить пропитание, это спасет многих из нас. И вас тоже порадует. Пища даст нам сил, и мы уйдем намного быстрее.
Полковник скривил рот в некоем подобии ухмылки:
— Чертова мужицкая хитрость! Я позволю торгашам из города выйти к вам, если они захотят. И чтобы завтра вас тут не было!
Купцы Грейса не упустили возможности заработать. Бродяга и Салем продали им все очи, искровые копья, мечи и латы. Купили тридцать телег провианта, лекарских снадобий, теплой одежды. Переплатили вдвое, если не втрое, но деваться было некуда.
Торговцы подтвердили слова полковника: герцог Лабелин уехал в столицу и не собирается вскоре возвращаться. Теперь крестьянам было о чем серьезно подумать. Что делать-то? Назад, в родные села, дороги нет. Необходимо высочайшее помилование и зерно для весеннего посева. Не получив того и другого, дома делать нечего. Но куда теперь идти? Не в столицу же!..
— А почему нет? — сказал Бродяга. — До Грейса дошли — и до столицы дойдем.
— Кому мы там нужны?..
— Мы и здесь не нужны никому. Здесь был только герцог Лабелин — и того теперь нет. А в Фаунтерре — и герцог Лабелин, и герцог Ориджин, и ее величество. Не поможет один герцог — поможет другой, ему случалось выручать наших земляков. А не помогут герцоги — придем с мольбой к ее величеству!
Последние слова пробудили надежду во многих.
— Верно!.. Точно!.. Владычица — девушка, у нее нежное сердце, она сжалится! Не посмотрит равнодушно на наши бедствия! Бродяга прав — идем в столицу! Веди нас, Салем!
И он повел. А что было делать?..
* * *
Лоувилль был первым городом Земель Короны, лежавшим на их пути.
— Нужно послать вперед разведку, — сказал Бродяга.
Сержант Додж согласился: прошлые города встречали крестьян не больно дружелюбно. Нужно быть готовыми ко всякому. Жди худшего — случится лучшее.
А Салем очень хотел, чтобы случилось лучшее. Помощь лоувильцев была до крайности нужна. Он утвердил затею. Сержант отобрал десять толковых парней и приказал: ступайте в Лоувилль, разузнайте, что там и как, чем встретит нас город.
Вернулись они на удивление рано — вечером того же дня. До Лоувилля не дошли. Отчего так? Вот почему: встретили на дороге двух странных типов. Верховые, вооружены по-благородному, но безо всяких гербов-вензелей. Не крестьяне, но и не горожане. Едут из Короны, но говор — путевский. Очень странные типы! Мы их на всякий случай взяли и привели сюда.
Разведчики расступились, выдвинув наперед тех самых двоих. Один был высок и статен, темные волосы красиво спадали на плечи — действительно, похож на благородного. Зато второй — обычный себе мужичок: худой, корявый, глаза смурные. Статный — при мече и кинжале, а худой — с копьем за спиной.
— Почему они вооружены? — спросил Бродяга разведчиков. — Как это вы их так "взяли", что все железо осталось при них?
Ответил высокий незнакомец:
— Никто никого не взял. Мы согласились прийти по доброй воле. А меча я добром не отдаю.
— Ты рыцарь?.. — спросил Салем.
— Нет. Простой парень, как и ты. Зовут меня Трехпалым, а моего друга — Весельчаком.
Он поднял руку, и теперь Салем заметил, что в перчатке путника два пальца пусты.
— Стало быть, ты воевал? На войне ранен?
— Воевал, — ответил Трехпалый.
— За кого?
— Не все ли равно?
— И то верно. Мое имя — Салем. Это Бродяга, а это — сержант...
Вдруг сержант Рука Додж, до сих пор молча хмуривший брови, расхохотался во весь голос. Подскочил к незнакомцу, огрел по плечу.
— А я-то думаю: где же тебя видел? Какой ты к чертям Трехпалый! Дезертир, вот ты кто! А с тобой — Весельчак, гробки-досточки! Слушай, Салем: этот парень — самый знатный дезертир на всей войне! Служил в Альмере — сбежал. Служил Ориджину — перешел к какой-то леди, Весельчака с собой забрал. Теперь, видишь, и от леди этой сбежали! За год четырех хозяев сменил, молодчик!
— Сержант Рука Додж, — узнал Трехпалый.
— Я и есть!
— Что с нашими парнями, сержант?
— Вроде, живы все. Лосось и Билли тут со мной, остальные сидят по домам. Но ты мне зубы не заговаривай! Отвечай-ка: откуда идешь и куда? За кого теперь воюешь?
— Ни за кого, — ответил Трехпалый. — Навоевался.
* * *
Джоакин Ив Ханна в детстве ни разу не болел. Если бы кто-то дал себе труд сличить его нрав с характером некоего болезненного ребенка — скажем, Эрвина Софии Джессики, — то нашел бы массу отличий. Первым бросилось бы в глаза такое: здоровый мальчик не имеет склонности к раздумьям. Коли в твоем теле полным-полно сил, то хочется не размышлять, а действовать: затевать игры и драки, озорничать, убегать из дому, смотреть мир. Да и времени-то нет на всякую философию: спозаранку поел и помчался, вечером вернулся домой усталый-голодный, поел — в постель, и мигом уснул. Лишь тот, кто подвержен хворям, отдает многие часы собственным мыслям. Джо открыл для себя эту истину уже взрослым, лежа в комнатенке замка Бэк.
Болезнь оказалась паскудной тварью. Проникла в тело через дыры на месте отрубленных пальцев — и начала глодать изнутри. Лекарь поил Джо травами и прикладывал к ране мази. Хворь побаивалась его, лекаря, и порою делала вид, будто слабеет, но на деле лишь пряталась поглубже в Джоакиново тело. Едва лекарь и Джо расслаблялись, как она оживала с новой силой. Шатание это между здоровьем и небытием оказывалось хуже всякой пытки. От прошлого ранения Джо провалялся неделю, но когда встал — был здоров. Теперь же... Он не мог умереть, но и подняться не мог. Порою думал, что никогда уже не встанет. Он вообще много думал — что еще было делать?..
Если б спросили потом, о чем, собственно, думал, — он бы затруднился в ответе. Мысли не имели ясного направления, как и бывает у людей, к мыслям непривычных. Метались от одного события прошлого к другому, выхватывали из памяти слова, фигуры, сцены. Заново прокручивали в сознании, силились приписать какой-то смысл, проникнуть в суть... Отчаявшись, перескакивали к новому предмету... Болезненный ребенок, вроде Эрвина Софии, сказал бы, что этот процесс зовется самоосознанием, либо внутренним диалогом. Джо ответил бы, что никогда не слыхал о таком. Болезненный ребенок сказал бы, что Джо в этом случае — счастливейший из смертных. Но Джо отнюдь не был счастлив. Хаос в голове вкупе с болезнью наполняли его черною мучительной тревогой.
Но если говорить о мыслях, то две внятных среди них все же были. Первая — о графе Эрроубэке. Почему этот гад не убил меня? — силился понять Джо. Граф был очень настойчив в спасении жизни воина — как прежде настойчиво пытался ее отнять. Присылал лекаря трижды в день, велел кормить Джо лучшими харчами, непрерывно топить камин в его комнатенке. Однажды сам граф пришел проведать Джо, и воин спросил:
— Почему?..
— Изволите видеть, я — еленовец. О нас говорят, что мы — самые осторожные люди на свете. Отчасти это правда: мы долго думаем прежде, чем сделать ставку. Но если уж ставим на карту, то ведем игру до конца. Я поставил на вашу хозяйку, Джоакин Ив Ханна, и на вас. Теперь держусь этой карты. Можете мне верить, как ни странно звучит из моих уст.
В другой день к Джоакину пришел Весельчак. Рассказал, как устроился. Спросил о самочувствии. Осмотрел комнатку Джо, заметил:
— Уютный у тебя гробок. В таком приятно помирать.
Джо очень хотел его ударить, но сдержался. Не потому, что не имел сил, а просто — сдержался. Даже сказал: "Ты заходи еще. Кто ж другой меня развлечет добрыми шутками?" Весельчак заходил.
А потом однажды зашел сир Беллем. Сира Спайка Джо убил в поединке, а Беллема и Морригана лишь ранил. Вот сир очухался и явился.
— Прости, парень. С нашей стороны была подлость — идти втроем на одного. Если пожелаешь... ну, потом, когда встанешь... я дам сатисфакцию по всем правилам.
Джо очень хотел посоветовать, куда Беллему засунуть его сатисфакцию, а следом сунуть и меч рукоятью вперед, да провернуть раз несколько... Но тоже сдержался — решил, правильнее смолчать. Собственная сдержанность навеяла мысль, которую позже, наедине с собой, Джо развил.
Аланис. С гнилой кровью ей доводилось почти так же, как Джо сейчас. Больнее, зато быстрее. Характером она крепче Джоакина. Стыдно это признавать, но куда денешься: до ее силы воли ему далеко. Почему же она не сдерживала гнев? Могла ведь, раз уж Джо может...
Потом, так же лежа в постели, он узнал, что погиб император. Тогда ему было очень худо, и даже на мысли не хватало сил. Позже, когда прояснилось, попытался думать о владыке. И о письме Аланис, доставленном графу... Болезненный ребенок сказал бы: сложно будет тебе думать об этом. Душа мешает мыслям — защищается от разочарования. И действительно, шло трудно...
А много позже, когда смог встать с постели, вышел из замка, добрел до моста. Увидел обломок опоры и груду обугленных вагонов. Весельчак, что вел его под локоть, сказал:
— Вот так роскошные досточки! Всем гробкам гробки!..
Весельчак ничего не понимал. Джо испытал странное чувство: понимать то, что другим невдомек.
Еще позже он сумел ходить сам, без помощи. Взял в руку меч — не для драки, а просто проверить. Повертел клинком — хило, медленно, но все же получалось. Тогда он сказал Весельчаку:
— Пора выбираться отсюда.
От радости приятель чуть не подпрыгнул.
— Отличная мысль! Мне уже не по себе от этих мест. Вечно какие-то хмурые типы бродят: то графские головорезы, то агенты протекции, то полиция, то, прости Праматерь, монахи с дубинками. Быстрей уедем — целее будем!
— Да, брат.
— А куда поедем? Я вот что думаю. Ты рассказывал, как послужил графу Виттору Шейланду. Кажется, неплохо вышло. Поехали снова к нему, а? Шейланд тихий, в войны не встряет, нам у него будет — как у Софьи за пазухой.
— Мне нужно во дворец, к миледи.
Весельчак сплюнул.
— Да пропади она пропадом, твоя миледи! Чуть до лопаток не довела!
Джо приготовился уже сдержать собственную руку, которая замахнется дать Весельчаку тычка. Но рука не замахнулась. Не вспыхнул гнев в груди. Странным покоем откликнулись слова приятеля.
— Скажи-ка подробнее, — попросил Джо.
— Ну, я о чем... — смешался Весельчак. — Ты, конечно, можешь думать как угодно, но я вот как мыслю... Ты же миледи спас от смерти. Она за одно это должна была тебя озолотить. Но взамен затащила во дворец, где тьма народу перемерла, а потом еще и послала сюда — почти что на погибель. Вряд ли ты меня послушаешь, но все ж скажу: не к добру она... Обойдем ее стороною, а, Джо?
Он помедлил, слушая отзвуки всех мыслей, что побывали в голове за время хвори. И сказал:
— Ты прав.
— Что?!
— Говорю, ты прав. Не поедем в столицу.
— Ну, брат... Вот не ждал!..
Перед отъездом он зашел к графу.
— Милорд, я отбываю — леди Аланис ждет. Но прежде имею к вам дело. Миледи просила вас уплатить мне триста золотых эфесов.
— В письме об этом ничего не было.
— Она передала на словах.
Граф посмотрел с недоверием... Но вспомнил прошлый раз, когда усомнился в словах Джоакина. Кивнул, вызвал казначея. Джо вышел, неся на поясе три мешочка монет.
Деньги он взял для матери.
Два года назад, покидая дом, Джо поклялся, что не вернется, пока не заслужит повода для гордости. С тех пор успел многое. Послужил барону Бройфилду, и был с позором выгнан. Помог торгашу Хармону продать святыню. Похоронил любимую. Нашел другую любовь, что разбила ему сердце. Порылся в грязи у Лабелина. Потерял отцовский меч и лошадь. Стал дезертиром... Не выйдет похвастаться славою: ни в любви не преуспел, ни в войне. Но монетам матушка обрадуется ничуть не меньше. Два старших брата — рыцари — поди, не заслужили на пару и сотни эфесов.
Первым делом Джо заплатил Весельчаку. Сказал:
— Я больше тебя не держу. Можешь идти своей дорогой.
А тот замахал руками:
— Э, э, что ты выдумал?! С тобой я — оруженосец, важный человек! А без тебя — какой-то злыдень приблудный. Если можно, я лучше тебе еще послужу...
— Ладно, оставайся. Но к графу Шейланду мы пока не поедем. Хочу родителей повидать. Два года дома не был.
Они двинулись в Земли Короны, забирая подальше на север, чтобы объехать столицу. Вышли на Торговый тракт — он вел прямиком в Лабелин, а оттуда рукою подать до Печального Холма. Но вначале тракт проходил Излучину — тот самый городок, где Джо познакомился с Полли. А рядом — рельсы, по которым ехал с Аланис в столицу... Не хотелось снова тяжких воспоминаний, за время болезни накушался. Потому Джо свернул на восток, к Лоувиллю, откуда на север шел другой тракт — Приморский. Это был крюк в девять дней, но ни Джо, ни Весельчак никуда не спешили.
