Кукла на троне

Спутники — 1

— Лысый хвост, а не деревня, — сказал ганта Бирай.

Он даже не сходил с коня — знал, что на поживу нечего надеяться. Сидел на спине гнедого, жевал корень кислицы. Глядел, как его люди ходят с факелами от избы к избе.

— Обычная деревня, — ответил Неймир.

— Не хуже остальных, — прибавила Чара.

И то верно. Прошлые деревни ничем не отличались: дюжина глиняных мазанок, крытых соломой. Ни скота, ни зерна; серебра и золота — подавно. Люди ушли в джунгли, забрав все, что чего-нибудь стоило. Правда, в этой вот деревне осталась горстка стариков. Тупые или наивные, или жить устали — кто их разберет. Обшарив погреба и зверея от скудости добычи, шаваны Бирая сожгли деревню. Ползунов убили, вспороли животы, отрубили ступни — все, как велел вождь.

— Грязные обезьяны, — ганта Бирай сплюнул на труп крестьянина.

— Обычные литлендцы, — ответил Неймир.

— Везде такие, — кивнула Чара.

— Ни козы, ни лошади... Ни крошки хлеба! Чем только жили эти ползуны?

— Держали скот, а теперь угнали в джунгли, — пожал плечами Неймир. — Сам знаешь, ганта: нужно в джунгли идти.

— Я знаю?.. — Бирай пожевал корень, по бороде стекли бурые капли слюны. — Надо убираться отсюда, вот что я знаю. Мы ничего не находим в этих долбаных деревнях. А жрать-то хочется.

Он все жевал. От вида чужих работающих челюстей у Нея сводило желудок.

— И еще, чего доброго, в засаду влетим. Возвращаться надо, вот что.

— Ганта, Степной Огонь приказал...

— Я знаю, что он приказал! — взревел ганта Бирай. — Не тебе меня учить! Сам решу, что делать, а ты молчи!

Ней умолк. Не то, чтобы испугался, просто спорить смысла не было. Дерьмово все выходило. Это видели Неймир и Чара, и ганта Бирай тоже. О чем спорить, если каждый сам все видит ясно?

Пять степных деревень — без крохи добычи. В остальных селениях — тех, что в степи, — будет так же. А джунгли, что темнеют на горизонте, — это гибель для шавана. В той чаще под каждым кустом, на каждой ветке, в каждом чертовом дупле может сидеть ползун-литлендец с луком и отравленными стрелами. Сунуться туда — себе дороже. Даже Чара с Неймиром не пошли бы в джунгли без веской причины. А они из лучших всадников орды, куда там ганте Бираю.

— Чего стоите, парочка? — прикрикнул на них Бирай, будто услышал, что о нем думают. — Возьмите трупы, унесите из деревни. Сказано: ползунов скормить шакалам. Так и заберите, чтобы не сгорели.

Неймир пожал плечами и взял мертвеца за обрубки ног, Чара — под руки. Когда отошли на дюжину шагов, Чара сказала:

— Плохо, что Бирай стоит над нами.

— Да, — согласился Неймир.

— Плохо ездить с чужим ганом.

— Да.

А что еще сказать? Опять же, всем все ясно. До битвы у Бирая был ган в сорок всадников. После битвы осталось тринадцать — мало для рейдового отряда. Чтобы послать в рейд, нужно усилить кем-то. Чара с Неймиром вдвоем считались за семерых воинов, вот их и передали в помощь Бираю. С ними выходило как бы двадцать всадников — достаточно для дела.

— Не ешь то, что жрет шакал. Не езди с теми, кого не знаешь.

— Да, — снова согласился Неймир.

— Бросай уже эту падаль!..

Чара отшвырнула труп ползуна.

* * *

В следующей деревне они угодили в засаду. Хуторок стоял у склона холма, поросшего жидким леском. Но как бы ни был он редок, а дюжина всадников сможет подъехать незаметно. Потому ганта Бирай послал Чару с Неймиром в лесок — если что, предупредить об опасности. То была ошибка: опасность крылась в самой деревне.

На вершине холма Чара услышала звон тетивы. Дернула Неймира, выбежали на открытую поляну, вместе глянули вниз. Бирай галопом скакал прочь из деревни, за ним — его шаваны. Уже девять, не тринадцать. За их спинами выбегали из хижин лучники, а из хлева выезжали рыцари в кольчугах. Первый, пятый, десятый... Летучий отряд — месть литлендцев за рейды.

Лучники спустили тетивы, и двое шаванов повалились в пыль. Остальные свернули, прикрывшись хижиной от стрел. Ганта гикал и нещадно стегал коня. Шаваны гнали галопом. Рыцари преследовали их, быстро набирая ход.

Неймир вложил пальцы в рот и свистнул. Ганта Бирай услыхал его, понял намек, повернул на холм, к леску. Чара спешилась, выбрала позицию, сорвала с плеча лук, воткнула стрелы в землю перед собой. Ней прикинул путь, по которому пройдет погоня, и отъехал в сторону, укрывшись за кустами.

Когда люди Бирая проскакали мимо, Чара бросила им:

— Мы задержим, вы обойдите. Закройте капкан.

Она даже не глянула на них, только услышала, как бухают копыта и хрипят кони, задыхаясь от скачки в гору. Продышали мимо нее, пропали за спиной, утихли. Первый рыцарь погони въехал на склон, за ним другие. Сбавили ход, поднимаясь. Поравнялись с укрытием Неймира.

Чара спустила тетиву. Стрела еще летела, как лучница уже схватила следующую. Наложила на тетиву, выпустила, схватила новую. Новую. Новую. Чара дышала в ритме быстрого бега и на каждом выдохе пускала стрелу. Вдох — натянуть тетиву, выдох — спустить. Вдох — натянуть... Полвзгляда, чтобы поймать цель и выстрелить. Тут же найти новую цель, забыв о прошлой. Каждая стрела попадет — Чара знала это. Не каждая убьет — это тоже знала. Чертовы рыцари, чертовы кольчуги. Но убить и не обязательно, главное — смешать, напугать, сбить с толку. Задержать.

В гущу растерянного отряда сбоку влетел Неймир. С налету рубанул одного, другого вышиб из седла, третьего опрокинул ударом конской груди. Рыцари опешили под градом стрел и натиском меча. Рвануть вперед и зарубить лучницу мешал Неймир, а всей толпой задавить Неймира — значит, сунуться под стрелы. Они замешкались, укрываясь щитами. Чара слала стрелу на каждом выдохе и ждала: вот сейчас им в спину зайдет Бирай. Одна атака — и конец рыцарькам, доскакались. Выдох. А нам — добыча. Кольчуги, клинки. Выдох. И еда. Главное — еда! Не голодными же скачут! Выдох. Имеют с собой жратву. Не как мы!.. Выдох. Выдох. Ну, где же шаваны Бирая? Выдох. Когда уже?!..

Неймир уложил двоих рыцарей, под третьим убил коня. Но спасло его не мастерство, а бешеная прыть Чары, да еще голод, что придавал ей злобы. Рыцари Литленда не подумали, что такой град стрел обрушила на них одна всего лишь лучница. Они решили: отряд, засада. Да еще остальные шаваны вот-вот развернутся и обойдут с тылу. Опасно. Потеряв шесть человек и получив десяток ран, рыцари откатились с холма. Чара с Неймиром не стали дожидаться, пока они вернутся с отрядом лучников из деревни. Наспех обыскали трупы, взяли еду из седельных сумок, собрали стрелы. Эти воины были не ползунами, а всадниками, как Ней и Чара. Стоило бы сказать над ними: "Тирья тон тирья", и сжечь тела. Но времени осталось только на то, чтобы прыгнуть в седла и ускакать.

Когда опасная роща осталась позади, они, не сговариваясь, принялись жевать. Отличный вышел рейд! Добыли припасов как раз на двоих...

Ганту Бирая они больше не увидели. Тот дезертировал вместе с остатками своего гана. Чара и Неймир не говорили о нем. Что говорить, когда все ясно?..

* * *

Дело стало дрянью после Мелоранжа.

Прежде было хорошо, даже слишком. За одну осень — половина Литленда под копытами. Семь разграбленных городов, три добрых победы в полях. Полно еды, горы трофеев — каких угодно: оружия, серебра, одежды, людей. Потерь — всего ничего.

А еще была идея. Непривычная штука: воевать не только ради добычи, но — за саму свободу. За вольный Запад, за извечные права, за честные старые законы. За правду. За победу, от которой всем станет лучше: и нам, и родным, и детям. Неймир помнил, как крепко спал тогда каждую ночь.

Надо отдать должное: Моран Степной Огонь был тем, кто повел их в поход. Это он сумел собрать орду, он взял переправы через священный Холливел, он трижды нашел способ разбить литлендцев. Он вел всадников вперед так быстро, что герцоги Малой Земли просто не успевали сколотить большую армию. И это Моран научил шаванов верить в идею, заразил их своею жаждой свободы, своей ненавистью к владыке-тирану и литлендским шакалам. Тогда каждый всадник обожал его, как родного отца.

Но потом был Мелоранж. Степной Огонь снова швырнул всадников в битву, будто копье в сердце врага, только в этот раз поспешность стала гибельной. Император и шиммерийский принц Гектор поймали шаванов в ловушку. Четверть орды упала в пыль, еще четверть изнемогала от ран. Адриан и Гектор отрезали орду от лагеря, и она лишилась всех припасов, трофеев и невольников. Ее отбросили в степь — ту самую, в которой шаваны, наступая, выжгли и выели все подчистую.

Вот тогда стало плохо.

Тогда всадники начали спать на сырой земле, жевать ремни и коренья. Издыхали раненые в бою лошади, и шаваны, радуясь, жарили конину. Кто бы поверил, что когда-нибудь шаван станет радоваться смерти своего коня!.. Потом дохлые лошади кончились. А люди продолжали умирать — большей частью от гнили, попавшей в кровь через раны. Выли, стонали, плакали навзрыд... Вой умирающих и смрад гнилого мяса висели тучей над лагерем. Орда разлагалась, как мертвец, которого из ненависти бросили не сожженным. Чара ничего не говорила об этом, и Ней тоже. Что говорить, если все ясно. Но ночами они держались за руки — кажется, вой от этого становился тише.

Все ждали, что Степной Огонь соберет шаванов и скажет слово. Мол, мы задали перцу литлендцам, и довольно. Пускай не взяли Мелоранж, но отстояли Пастушьи Луга, спалили семь городов. Теперь эти шакалы будут бояться, больше не тронут того, что наше по праву. Все ждали приказа отступать. Моран Степной Огонь собрал шаванов и сказал слово, но совсем не то, какого ждали.

— Это война, — сказал Моран. — Я слышу нытье, жалобы, щенячий скулеж. Это война! Вы что думали, будет легко? Вы думали, герцог Литленд сам скинет штаны и нагнется, чтобы мы его трахнули?! А с ним и Адриан, и Гектор Шиммерийский?! Нет! У нас крепкие враги, и они не сдадутся. Но мы вытащим их из-за стен Мелоранжа, поймаем их, как недавно они поймали нас. Мы растопчем их, поставим на колени, смешаем с пылью. Только тогда вернемся домой, и не раньше. Во имя великой степи, так будет!

По рядам прошелся ропот — сперва удивленный, потом недовольный. Вперед вышли двое вожаков: ганта Джантей и ганта Барок. Оба из крупных: Джантей привел на войну триста всадников, Барок — четыреста.

— Моран, ты погорячился, — сказал Джантей. — Как мы будем воевать, если нет жратвы? И как победим, если нас стало на треть меньше?

— Мы шли вернуть Пастушьи Луга, и вернули, — сказал Барок. — А биться насмерть и падать в пыль лишь затем, чтобы ты заработал славу — на это мы не соглашались.

— Мы уходим, — сказал Джантей. — А ты, Моран, хочешь — иди с нами, хочешь — бейся дальше, но без нас.

Степной Огонь ответил им, широко улыбаясь:

— Мы на войне, всадники. А на войне все решает сила. И я говорю: вам не хватит силы утащить меня обратно за Холливел. Но мне хватит сил притащить вас в Мелоранж, и я это сделаю.

— Интересно, как же? — хохотнул Барок. — Мы не пойдем с тобой.

Если быть совсем точным, он успел сказать лишь: "Мы не пойдем ссссс...." И засвистел, булькая кровью, а "тобой" так и не выговорил, поскольку в шее его торчал нож Морана. Джантей отпрыгнул и выхватил меч, но в три удара Моран уложил и его. Потом отрубил головы обоим мертвецам, поднял их за волосы и крикнул шаванам:

— Клянусь, что приведу к победе всех вас! Пойдете сами — хорошо. А иначе придется мне вас нести.

Он потряс мертвыми головами.

...Той же ночью восстали шаваны Джантея и Барока. Правда, не все — многие побоялись. Но целая сотня шаванов Барока атаковала шатер Степного Огня. Была лютая сеча, и всадники Огня победили. А сотня шаванов Джантея попыталась бежать из лагеря, но всадники Степного Огня догнали их и расстреляли на скаку в чистом поле. И мятежников, и дезертиров — всех, кто не погиб в бою, — притащили в лагерь, раздели и повесили на деревьях, перебив кости рук и ног. Три дня орда смотрела, как они умирали от боли и жажды, а вороны клевали их лица.

Сейчас, когда Ней и Чара вернулись из рейда, мертвецов стало больше. Вокруг лагеря деревьев не хватало. Ради новых казней откуда-то притащили стволы, вкопали в землю, к ним гвоздями приколотили дезертиров. Прибавилось больше трех дюжин — целая роща тел. Человек шесть еще стонали.

Чара долго смотрела на них, и не понять было, о чем думала. Неймир снял с плеча лук, наложил стрелу.

— Не нужно, — удержала его Чара.

— Не по-людски это, — сказал Ней. — Так волки делают, а не люди.

— А дезертировать — по-людски? Бросить спутников, как Бирай бросил нас?

— Тоже нет, — признал Неймир и опустил лук.

Они двинулись дальше и теперь оба думали об одном: по-людски было бы отступить. Волки Севера бьются ради смерти, собаки императора — тоже. А люди Запада дерутся за добычу и свободу, но не затем, чтобы убить любой ценой. В том и разница меж людьми и волками.

Ганта Корт — вожак их гана — встретил парочку в просторном шатре. Радушно поднялся им навстречу, каждого хлопнул по плечу, потрепал короткие волосы Чары.

— Мои лучшие! Как я рад вас видеть!.. Садитесь, дайте отдых ногам.

Они уселись, отложив в сторону оружие.

— Ты разжился шатром, ганта? Когда бежали от Мелоранжа, ничего у нас не было.

— Конские шкуры, — осклабился Корт. — От мертвой лошади бывает прок. А еще вот, угощайтесь.

Он протянул раскрытую суму, полную полосок вяленого мяса. Ней жадно схватил и принялся жевать, Чара улыбнулась с набитым ртом.

— Удачный вышел рейд? — спросил Корт с таким видом, будто сам уже все понял. Да и как не понять: рейдеры, посланные за припасами, вернулись голодными.

— Бирай дезертировал, — сказал Неймир.

— Следовало ждать, — кивнул Корт. — Бирай — ослиный хвост.

— Ты послал нас с ним, зная, что он сбежит?! — окрысилась Чара.

— Кого-то надо было, так Огонь приказал. Послал бы других — они сбежали бы вместе с Бираем. А в вас я уверен.

Они молча жевали.

— Раз уж о Степном Огне... — сказал Корт, помедлив. — Как вам все это нравится?

Неймир хотел честно сказать: хвосты. В смысле — скверно все: и трупы на столбах, и голод, и пустые деревни. Засада литлендцев — тоже скверно: значит, осмелели они, больше не робеют перед нами... Это Ней хотел сказать, но вдруг почуял: сама эта беседа — тоже какая-то неладная. Корт — ганта, вожак. Причем умный вожак, да еще такой, которому Чара с Неем крепко задолжали. С чего бы ему спрашивать их мнения? Если Корт считает, что орде пришли хвосты, то сам бы так и сказал, а не спрашивал.

Так что Неймир ответил осторожно:

— Течет река...

— Скачет конь, — поддакнула Чара с набитым ртом.

Это значило: все на свете меняется, в том и жизнь — в переменах.

— Вот как!.. — Корт нахмурился. — Хорошо же нас река принесла, если шаван шавану ломает ноги, шаван шавана прибивает к столбу! Мы теперь — как волки Севера: все подохнем, но с поля не уйдем? Так выходит?

— Война, — пожал плечами Неймир. — Легко победа не дается.

— Угу, брат, я это уже слышал. От Морана. Ровно перед тем, как он снес головы двум своим спутникам.

— Они хотели уйти.

— А почему нет? — спросил Корт. — Мы — вольные всадники. Воюем, когда хотим, а не когда прикажет какой-то долбанный лорд. Мы шли биться за свободу, а стали рабами Степного Огня. Как так вышло, расскажете?

— Коню нужна узда, — сказал Неймир.

— А войску — сильная рука, — кивнула Чара.

— Кроме руки, еще ум требуется. Куда ведет нас Степной Огонь? Он обещал, что возьмет Мелоранж, — нас разбили и отшвырнули. Он послал рейдеров жечь деревни, чтобы выманить врага из-за стен, — это не дало толку. Все, чем Литленд дорожит, осталось в джунглях. Все большие города — Мейпл, Ливневый Лес, Мелководье — либо в джунглях, либо дальше, на берегу. Литлендцы ни за что не примут бой в степи: здесь им уже нечего терять. Я предвижу вот что. Моран так жаждет битвы, что поведет нас в джунгли. Там нас поймают в ловушку и перережут, как свиней. Вот куда принесет река.

Все трое помолчали. Потом Корт добавил:

— И что самое дерьмовое. Ладно бы за свободу, как он обещал... Но штука в том, что все это — из-за бабы. Морану сильно приглянулась одна литлендская девка. Он хотел взять Мелоранж и ее заодно. А не вышло. Теперь у нашего вождя, — Корт положил руку между ног, — стержень зудит. Ради вождевого члена все мы и сдохнем.

Неймир хмуро сказал:

— Ганта, к чему ты ведешь? Я вижу, что дело — хвосты, и Чара видит. И Моран во многом неправ, это мы тоже понимаем. Но ты — наш вожак. Хочешь приказать — прикажи. Хочешь нашего совета — спроси ясно. А то я никак не возьму в толк, куда ты клонишь.

Ганта Корт закрыл суму с вяленой кониной и убрал в сторону. Мол, прежде была застольная болтовня, а теперь — серьезно.

— Степной Огонь ищет людей для сложного дела: хочет отправить разведку к Литлендам. Велел каждому крупному ганте прислать к нему пару хороших воинов, а он выберет, кто лучше подойдет. Я знаю: он выберет вас. Для такого дела никого лучше не найти.

— Ты хочешь, ганта, чтобы мы пошли в разведку?

— Под хвост разведку! — рявкнул Корт с неожиданной яростью. Выдохнул и сказал очень тихо: — Вы задолжали мне, помните?

Вот тут Неймир понял, насколько все дрянь. Раньше были только забавки. Даже трупы на столбах — мелочи. Настоящее дерьмо начинается теперь.

— Мы помним, — выцедил Неймир.

— Помним, — шепнула Чара.

— Задание на разведку будет тайным, — сказал Корт. — Чтобы сообщить его, Моран позовет вас в свой шатер, поставит перед собою. Рядом будут только два его шавана, может, три. Верните, что задолжали. Убейте Морана Степного Огня.

Они переглянулись. У Нея высохло во рту, Чара облизала губы.

— Наверное, потом и вас убьют, — сказал Корт. — Но думаю так. Три весны назад я вам обоим спас жизнь. Если сегодня ляжете в пыль, то выйдет, что я каждому подарил по три года. Выгодно для вас.

Искра — 1

"Империя в ваших руках. Радуйтесь, ваше величество".

Как меняется смысл слов от их повторения? Становится ли глубже? Яснее?..

"Вы остановите гражданскую войну. Вас примет Север, как ставленницу Агаты. С вами смирится Центр, как с законной наследницей. Коронация принесет мир. Ваше величество должны короноваться".

Ваше величество должны... Что конкретно значат слова о долге? Какие действия за ними стоят?

* * *

"Покои вашего величества... Мы просим прощения: здесь прохладно. Искровые машины вышли из строя, а печи не топились из-за осады. Но скоро мы все исправим. Немного терпения, ваше величество..."

Могу ли я пожить в городе? В гостинице, например?..

"Простите, невозможно. Обе стороны примут это за конфликт с Агатой. Ваше величество должны понять..."

Конечно. Должна.

"Дворец вашего величества. Изволите видеть, он слегка поврежден при осаде."

Я вижу. Нет половины окон, крыша проломлена, в коридорах лежит снег вперемешку с битым стеклом, комнаты смердят мертвечиной.

"Будьте спокойны, к коронации все предстанет в лучшем виде. Храните спокойствие, ваше величество!"

Храню спокойствие. Что еще мне хранить?

"Слуги вашего величества. Секретари, камердинеры, церемонийместеры, телохранители, лакеи, горничные — всегда к услугам вашего величества!"

Где вы взяли эту свору? Тут полсотни человек, не меньше!

"Большая часть штатной прислуги с радостью вернулась во дворец, чтобы служить вашему величеству."

Ориджин убил дюжину слуг, а остальных разогнал. Почему теперь они вернулись? Их притащили силком? Или просто пообещали еду?..

Да и что мне делать с этими людьми?

"Распоряжайтесь ими, как будет угодно вашему величеству".

Распоряжаться?.. Стаей в полсотни голов?! Я в жизни не командовала больше, чем парой человек!

"Ваше величество не должны волноваться. Эти люди вышколены многолетней службой. Они сами знают все, что нужно делать."

А что делать мне? Не посоветуете ли?..

"Вашему величеству следует готовиться к коронации. Церемониал сложен..."

Если коронация принесет мир, почему нельзя просто взять и надеть корону на мою голову? Сегодня же!

"...церемониал сложен, но нужно соблюсти его с высочайшей точностью. Любая поспешность или небрежность будет воспринята как признак шаткости новой власти."

Признаки правды?.. О, как прискорбно! Конечно, мы должны избежать этого.

"Однако не беспокойтесь: мы каждую минуту будем сопровождать ваше величество, помогая во всяком деле."

Каждую минуту? Каждую?! Минуту?!!

"Вашему величеству требуется полный гардероб. Костюмеры уже приглашены..."

Я хочу узнать состояние дел в стране. Мне нужны министры, а не костюмеры!

"Ваше величество, просим понять: сейчас ничего нет важнее, чем скорейшая и успешная коронация. Она принесет мир и процветание стране. Будьте благоразумны и сосредоточьте все усилия на подготовке к ней."

Я понимаю это, но хочу знать, что происходит в Империи. Могу ли увидеть министров?

"Министры бежали из Фаунтерры, напуганные возможным сражением. Но не беспокойтесь, прилагаются все усилия, чтобы восстановить государственный аппарат. В скором времени мы уведомим ваше величество обо всех делах... А пока будьте так великодушны — примите костюмеров! Вашему величеству нужно только немножко постоять и потерпеть, пока мы снимем мерки... Еще немножечко, ваше величество... И еще минуточку..."

Платья? Костюмеры? Тьма, не тратьте времени на эту чушь! Ступайте в особняк Нортвудов — там полно моих нарядов... Если голодные мещане еще не разграбили дом.

"Ваше величество никак не может появляться в тех же платьях, что и летом! Они слишком скромны для императрицы, к тому же, вы надевали их, нося имя Глории Нортвуд. Весь ваш гардероб обязательно будет обновлен! Покой и благополучие двора зависят от этого. Придворные дамы крайне чутки к нарядам, настроению, внешнему облику императрицы!"

Вы шутите? Какие дамы?! Дворец набит кайрами Ориджина и перепуганными слугами!

"Ваше величество видят, как важно восстановить мирное течение жизни. И дамы, и министры вернутся, когда коронация успешно свершится. Итак, вашему величеству требуется: шестнадцать повседневных нарядов, восемь официальных на разные случаи, четыре чайных, четыре для занятий спортом, также утренние, вечерние, ночные, прогулочные, танцевальные... Общим счетом шестьдесят четыре комплекта. Лучшие мастерские Фаунтерры в кратчайшие сроки..."

Шестьдесят четыре?! Кто платит за это?

"Ваше величество не должны беспокоиться. Казна государства несет все расходы."

О ней я и беспокоюсь!

"Не берите в голову, ваше величество. Пускай финансы не заботят вас, для этих забот будут назначены казначеи. Позвольте же обсудить первостепенную задачу: эскиз платья для коронации."

Одно из официальных не подойдет?

"По традиции, коронационное платье надевается единственный раз, а затем сжигается. Будучи сохранено, оно станет напоминать об изменчивости власти и притягивать перевороты. Владычица Элоиза в четырнадцатом веке сохранила коронационный наряд и была свергнута спустя полтора года."

Надо полагать, вид платья также закреплен традицией?

"Ваше величество, платье должно включать цвета династии: лазурный, алый и коричневый. В вашем случае лучше всего будет платье из синего атласа с рубинами и манто с отделкой из соболя".

Цвета династии, как носил Адриан... Насмешка, фарс. Я люблю зеленый. Хочу простое платье зеленого цвета.

"Никак невозможно, ваше величество. Зеленый — цвет Нортвудов, он станет напоминать об интриге графини Сибил. Лазурный с алым отражают преемственность и законность власти. Это сейчас самое важное. Ваше величество должны понять."

Так вот в чем мой долг перед Империей? Носить синее платье и накидку из соболя?!

"Сегодня — цирюльники, ваше величество. Завтра — мастера красоты. Затем — ораторы, после них — парфюмеры".

А когда — министры, лорды, военачальники? Я хочу знать, чем живет моя страна!

"Нижайше просим простить, но всему свое время. Когда насущные вопросы будут решены, ваше величество получит все сведения, какие пожелает. Но сейчас отвлечься от подготовки будет преступной небрежностью с нашей стороны! Ваше величество должны понять!.. Цирюльники уже дожидаются, вы окажете милость всему государству, если примете их."

"Традиционно при коронации императрица носит длинные локоны, как знак женственности и чистоты. А после церемонии она срезает их, показывая готовность к спортивным упражнениям и активной жизни. Волосы вашего величества недостаточно длинны, потому выход лишь один: мы изготовим для вас парик."

Парик?.. Мертвая пакля, пристанище для моли?.. Мне нравятся мои волосы!

"Ваша стрижка напоминает монашек-ульянинок, что связывается в умах с мыслями о смерти. Только парик, ваше величество... Также необходимы пудра и румяна."

Зачем?

"Нижайше прошу простить, ваше величество, но ваша благородная бледность может быть воспринята как знак болезненности. Нездоровье императрицы — признак шаткости власти, это недопустимо... Мы нанесем пудру, а затем румяна, чтобы придать вид здоровья..."

Я не хочу, чтобы меня красили, как куклу. В прошлый раз начинали с пудры, а кончили ядом в кофе.

"Ваше величество, пудра совершенно необходима. Нижние веки вашего величества имеют оттенок бессонницы. А также лучики..."

Морщины и синяки под глазами, хотите сказать? Мне они по душе. Я похожа на себя — бессонную и унылую. Чем плоха честность?

"Юлиана Великая спала как младенец накануне коронации, слуги едва сумели ее разбудить. Она стала самой могущественной из императриц Полари. Крепкий сон — знак уверенности в себе, бессонница — признак тревог. Тревоги государыни станут тревогами страны... Недопустимо, ваше величество. Вы должны понять..."

Я должна, конечно... Что еще я должна?

"Теперь обратимся к глазам. Ваше величество умеют плакать?"

Нет. Разучилась в монастыре. А зачем это нужно?

"На протяжении всего церемониала вашему величеству стоит держаться очень уверенно. Однако в конце вы прочтете молитву Янмэй Милосердной, и первосвященница дарует вам благословение. Тут будет очень полезно прослезиться — это покажет вашу душевность и кротость перед лицом Праматерей. Народ с большой любовью принимает владычиц, которые плакали после молитвы. Чтобы помочь вашему величеству, мы нанесем на ресницы порошок кислой ягоды. По завершении молитвы похлопайте веками и протрите глаза ладонью — немедленно появятся слезы".

Меня волнует один вопрос. Позволите? Благодарю!.. Страна истерзана войной, столица обескровлена, госпитали заполнены калеками, шаваны грабят Литленд, весь Запад откалывается от Империи. Так почему, тьма сожри, я занята румянами, пудрой и порошком для ресниц?!

"Ваше величество так благородны и щедры душою! Вы не можете не чувствовать: в трудную минуту главное для народа — вера в лучшее, надежда на спасение. Соблюсти все традиции, провести коронацию как следует — значит, показать людям, что власть снова крепка, а завтрашний день принесет стабильность. Народ вздохнет с облегчением, мужчины вернутся по домам, дети и матери смогут спать спокойно. Будьте же милостивы, ваше величество: не лишайте их этого счастья!"

Когда я займусь государственными делами?

"Вы уже заняты ими в полной мере! Изволите видеть, речь вашего величества — крайне важный элемент коронации. Существует традиционный список тем, которые должна затронуть речь наследницы престола. Это: любовь к стране и народу, благодарность к прежнему императору, обнадеживающие слова о нынешнем положении дел, уроки, усвоенные наследницей из истории, обещание милостивого и справедливого правления. Речь занимает не менее двадцати минут и состоит, по крайней мере, из двух тысяч слов. Но ваше величество не должны волноваться: речь подготовят опытные мастера церемоний, ваша задача состоит только в том, чтобы заучить и произнести ее."

Императрица не говорит своими словами?..

"Излишняя трудность, ваше величество. Не мучайте себя сочинением речи. Для ваших слуг будет счастьем написать ее для вас. Однако, к сожалению, читать речь с листа не принято, потому вашему величеству следует ее запомнить. Чтобы упростить запоминание, ораторы будут начитывать вам речь вслух. Это также поможет вашему величеству выработать верное произношение."

Мое — неверное?

"Изволите видеть, ваше величество говорит с северным акцентом..."

Я и есть северянка до мозга костей! Народ должен знать, кто им правит.

"Нам следует думать не только о благе северян, но и о жителях Земель Короны. Им станет значительно спокойнее, если ваше величество произнесет речь со столичным выговором. Это неслошшно: достаатошно немношечко смяхшать соклаасные и чшуть протякивать глаасные. Говорить бутто немношшко фкраадчиво, с шепотком. Попробуйте, ваше велишестфо!.."

Я постараюсь.

"Ораторы помогут вашему величеству овладеть этим навыком. Вряд ли понадобится больше пяти тренировок. Также мы пригласим священников, которые научат вас правильной молитве."

Молитва Янмэй Милосердной? Меня не нужно учить этому! Я — внучка Янмэй, вы забыли?

"Речь идет о парадной молитве Династии: "Твоя Рука на моем плече". В ней тридцать две строфы, которые читаются нараспев, церковным каноном. Ваше величество обучится за десять уроков. Но нужно учесть кое-какие обстоятельства. Ваше величество будет читать молитву пред лицом первосвященницы Церкви Праматерей — архиматери Эллины. Встретив свое девяностолетие, ее святейшество Эллина поступилась долей гибкости рассудка. Выполнение ею своей части ритуала находится под вопросом."

Архиматерь выжила из ума? Что она сделает? Уснет посреди коронации? Забудет слова молитвы? Расхохочется, как ведьма?

"При ее святейшестве будет помощница Корделия, она поможет Эллине во всем, кроме одного. Ее святейшество должна лично сказать вам слова благословения, когда вы окончите молитву. Если Эллина забудет сделать это или скажет какие-то иные слова, или поведет себя непредсказуемо, ваше величество все равно должны сделать вид, что получили благословение. Ведите себя, как ни в чем ни бывало, поблагодарите Эллину и поцелуйте ей руку, прослезившись при этом."

И для этого тоже есть свой урок?

"Конечно, ваше величество. Мать Корделия завтра прибудет к вам, чтобы отрепетировать получение благословения. А затем, с вашего позволения, обсудим парфюмы..."

Я никогда не пользовалась ими. Можем мы, наконец, обсудить хоть что-то важное?

"Что может быть важнее впечатления, которое вы произведете на двор? Изволите видеть, наряд и речь императрицы на коронации предназначаются для народа — простого люда, допущенного увидеть владычицу. Но запах парфюма почувствуют лишь самые близкие, потому он очень важен: несет намек на ту внутреннюю политику, которую владычица будет вести при дворе. Традиционно императрица выбирает один из четырех запахов. Фиалка — знак женственности, мягкости, покорности сильному мужчине: своему будущему мужу либо первому советнику. Это порадует герцога Ориджина, однако породит кривотолки, потому сам же герцог советовал взять иной аромат. Роза, в противовес фиалке, обещает жесткую политику с упором на военную силу, что в вашем случае вряд ли будет уместно. Фруктовые ароматы — апельсин, персик, манго — значат прицел на торговлю и финансовое преуспевание. Древесные оттенки — иланг-иланг, сандал — являют символ мудрости и справедливости, акцент на законотворчестве и юридических реформах. Парфюмеры предоставят восемьдесят образцов ароматов, ваше величество могут выбрать совершенно любой, но осмелимся порекомендовать седьмой либо девятнадцатый..."

Я согласна с вами. А теперь хочу выйти на улицу и увидеть, как идет реставрация дворца.

"Там совершенно не на что смотреть, ваше величество. Мастеровые трудятся, слуги убирают парк..."

Стирают кровь с дорожек? Разбирают камнеметы? Сгребают ядра и обломки стрел? Я хочу взглянуть на это. Хочу увидеть, как хоть кто-нибудь делает что-то полезное!

"Всенепременно, ваше величество! Вы сможете гулять, сколько угодно вашей душе, но прежде извольте рассмотреть эскизы платьев..."

Шестьдесят четыре?

"Сто девяносто, ваше величество: каждый наряд — в трех вариациях. Мастера красоты помогут вам сделать выбор, однако вы должны увидеть все эскизы своими глазами. Выйдет конфуз, если однажды вам подадут неугодный вашему величеству наряд. А также нижайше просим вас взглянуть и на эскизы обуви. Всего семьдесят два варианта, все до единого достойны вашего августейшего величества. Некоторые представлены не рисунками, а натуральными образцами. Для наглядности приглашены девушки, телосложением и формой стопы немного похожие на ваше величество. Лучшие образчики обуви и платьев вы сможете увидеть в движении на живых моделях..."

На что похоже одиночество? На черную крупицу среди белого песчаного пляжа. На голоса сотен людей, что звучат неразличимо, как один-единственный голос. Парфюмы... будет неблагоразумно... традиция... нижайше просим... народ будет счастлив... изволите видеть... парадная молитва... согласно ритуалу...

Что стоит за громкими словами о долге? Бесконечная череда мелких, пустых, никому не нужных обязательных дел. Такая, что хочется бежать без оглядки: в Уэймар, в Стагфорт, в рытье пещер, в сгребание осколков, в страх, в отчаяние... Куда угодно, во что угодно, но никогда больше не делать бесполезного!

Как меняется смысл слов от бесконечного повтора? Ваше величество должны... Вашему величеству следует... Ваше величество должны... Вашему величеству следует... Становится ли смысл глубже? Острее? Яснее? О, нет! Он тупеет и тяжелеет, обретает неумолимую ритмичность водяного молота. Поднимается с оборотом мельничного колеса и рушится на заготовку. Должны! Поднимается, влекомый течением реки, — и падает. Необходимо! Поднимается — и вниз, сминая железо. Никак невозможно! С каждым оборотом — ваше величество! На каждый удар — должны!

Ни одиночество, ни страх смерти, ни потеря близких не могли сделать того, что легко сотворил механический повтор. За месяц подготовки наследница престола была выжата, расплющена, лишена малейших признаков своеволия. Государственная машина — даже такая искореженная и поврежденная, какою сделал ее мятеж, — без труда обтесала наследницу, придала ей нужную форму и вынудила вращаться в верную сторону от трех простых слов:

"Ваше величество должны".

* * *

Дня коронации Мира не запомнила.

Она все сделала как нужно. По крайней мере, никто не сказал слов: "Вашему величеству не следовало..."

В памяти остались лишь два эпизода.

Герцог Ориджин похвалил ее парфюм:

— Прекрасный аромат, миледи. Запах женщины, а не короны.

Герцог был наряжен в белое с серебром, блестел, как острие шпаги, и выглядел на десять лет моложе, чем в дни осады. Он вызвал у Миры глубочайшее омерзение... Но он говорил как человек, не механизм. Его голос она выделила бы из любой толпы.

А после парадной молитвы дряхлая архиматерь Эллина забыла благословить императрицу: молча пялилась бледными пустыми глазами. Минерва растерялась и, в свою очередь, забыла заплакать. Пауза все тянулась, мать Корделия шипела Эллине: "Ваше святейшество! Ваше святейшество!", — а та пряталась где-то в глубине себя и только шмыгала носом, сопливым от холода. Тогда Мира взяла ладонь архиматери и тронула ее пальцами свой лоб. Зачем-то сказала от имени Эллины:

— Долгих лет силы и власти. Рука Янмэй на вашем плече.

И сама же ответила:

— Всем сердцем служу Праматерям и народу.

Ночью, когда все кончилось, Мира напилась.

Была пьяна трижды в жизни. Первый раз — здесь же, во дворце, на летнем балу, тысячу лет назад. Второй — в Уэймаре, с нерадивыми солдатами графа Виттора. Третий — снова во дворце. Только в этот раз не по случайности, а целенаправленно, методично, с ясной целью: заглушить грохот механического молота. Ваше величество должны!.. Нет, не сейчас. А если и должна, то все равно ничего не могу, кроме жалеть себя и пить стопку за стопкой. И плакать — вот когда пригодился порошок на ресницах.

Минерва, ты — ничтожная плакса. Отец отрекся бы от тебя, Адриана бы стошнило. Да что там, меня и саму тошнит, еще как. Зато я знаю одного человека, кто оценил бы. Нора из монастыря Ульяны — вот кто умеет жалеть себя! Мастер слез, магистр самоуничижения! Тебе, Минерва, еще учиться и учиться. Но теперь ты знаешь верный способ расплакаться: надень корону — зарыдаешь.

Она пила, и становилось так тепло. От хмеля, от жалости к себе, от собственной шутки, от того, что назвала себя по имени... Минерва!.. Как же красиво меня зовут! Хоть что-то, но есть во мне красивое. Минерва Джемма Алессандра!.. Ваше величество... В холодную тьму это величество! Я — леди Минерва! Самое прекрасное имя во всей Империи Полари! Леди Мне... тьфу! Язык заплетается. Нужно чрево... чередовать: вечер пафоса, затем вечер пьянства. Иначе подводит язык...

А теперь я выпью за свое чувство юмора. Ведь оно есть, несмотря ни на что! Имя, чувство юмора, склонность к пьянству — кое-что от тебя прежней осталось, а, Минерва? Не все расплю... распще... разбито о наковальню. Добавила бы еще любовь к кофе, но это глупость. Кофе помогал думать, а теперь к чему это? Я — императрица. Мое дело — носить платья и пахнуть. Мышление — для бедняков!

Дорогая Минерва, как же сильно я люблю тебя! За имя, за чувство юмора, за все, что не расплющилось.

И до чего же тепло...

* * *

Назавтра, вспоминая этот вечер, она думала: вероятно, нечто подобное чувствуют любовники, оказавшись в постели. Любовь, тепло, все возможно и никаких лишних мыслей. Если так, могу понять, почему им хочется этого снова и снова.

Похмелье, конечно, взяло свое. Если верить романам, оно и у любовников бывает: проснуться в одной постели — не всегда так же радостно, как вместе уснуть. Но Мира вспомнила один из житейских советов Инжи Прайса и потребовала, не вставая с постели:

— Принесите орджа. Сейчас же!

"Вашему величеству не следует", — ответила машина ртом кого-то из прислуги.

— Моему величеству не следует? Вы указываете императрице Полари?! Надеюсь, меня подвел слух!

Фраза вышла далеко не такой звучной, как хотелось: Минерву ужасно тошнило, через два слова она глотала слюну. Но слуга понял намек, улетел стрелой и за минуту вернулся с чашей напитка. Она выпила. Тошнота улеглась, блаженное тепло заструилось в жилах. Как хорошо!.. Теперь я точно знаю, о чем любовные романы: это изысканная метафора для крепкой выпивки!

"Первый секретарь просит ваше величество принять его", — скрежетнул механизм, доставивший ордж.

— Пускай заходит.

"Но ваше величество в постели!.."

— Надо же, вы заметили...

К приходу секретаря Мира успела выбраться из постели, облачиться в халат и усесться за туалетный столик. Спасительный кубок орджа она не выпускала из рук.

"Ваше величество, желаю доброго утра. Его светлость лорд-канцлер нижайше просит вас подписать указы о назначении..."

— Его светлость — кто?..

"Лорд-канцлер Эрвин София. Герцог Ориджин вчера произведен в это звание высочайшим указом вашего величества."

— Неужели?..

"Вы поставили подпись под указом."

— Но текст составил сам герцог? Надо же, он тоже любит красивые слова...

"Ваше величество, лорд-канцлер просит утвердить назначения."

Секретарь сунул ей ворох бумаг. Мелькнула мысль: вот оно — важное. Государственное дело, о каком ты мечтала. Прочти, вникни: что за должности, что за люди? Встреться с каждым, опроси, проверь. Конечно, все они — ставленники Ориджина, тут нет сомнений. Но они могут быть умницами, мастерами своего дела, а могут — тупыми вояками, взятыми лишь за собачью преданность герцогу. Разберись, Минерва. Вычеркни тупиц, карьеристов, солдафонов. Если герцог хочет ставить своих людей, то пусть хотя бы выберет достойных.

Она хлебнула из кубка. Новая волна тепла разлилась по венам, напитала все тело, вплоть до пальчиков босых ног, утопающих в пушистом ковре. Как хорошо все это!.. Почему я раньше не додумалась?..

И вдруг она с полной ясностью представила себе весь день.

Я позвоню в колокольчик, прибегут служанки. Придется постоять, пока они оденут меня, зашнуруют все завязки, застегнут пуговки, наденут украшения, расчешут волосы... Полчаса, никак не меньше. Зато все это время я не выпущу из руки кубок. Потом будет завтрак. Я улыбнусь герцогу и его волкам, ведь таков мой долг: безопасность Короны, крепость государства... Скажу комплимент братьям-Нортвудам, отчего нет? Разве они виновны в чем-то, кроме беспросветной глупости? Спрошу о здоровье Лабелина с его отпрыском... Право, это прелестно: Ориджин изнасиловал и унизил их на глазах всей Империи, а теперь Лабелины сидят рядом с Ориджином, говорят о погодке, как милые кумушки. Я найду в себе силы порадоваться этому абсурду.

После завтрака меня переоденут — еще полчаса времени впустую. Но я попрошу кого-нибудь почитать вслух любовный роман, это скрасит одевание.

Потом меня приведут в кабинет и подсунут ворох отчетов. Такое бывало и до коронации, так что я уже знаю: никакого смысла их читать. Там окажутся ничего не значащие списки гостей; былые герои, представленные к наградам посмертно; перечни прошений, в которых отказано; требования денег, которые казна не удовлетворит. Я не увижу отчетов о работе полиции, сборах налогов и пошлин, перемещении войск — ни о чем, что дает Короне силу. Нужно будет поговорить с герцогом. Вытребовать, выкусить у него нужные сведения... Но позже. К чему спешить?..

Затем, когда я сделаю вид, что прочла отчеты, секретари изобразят, будто им есть до этого дело и попросят моей оценки. Я скажу, что все идет наилучшим образом. Ведь если скажу иное, меня все равно убедят, что лучше быть не может.

Потом я приму откуда-нибудь послов с какими-то поздравлениями. Нужно будет поблагодарить со всей сердечностью, и я смогу. Я — чемпион по сердечности. Я растопила души Северной Принцессы и наемного убийцы.

Наступит обед: он официальнее завтрака, неуместно улыбаться, нужно царственно кивать. Смогу и это, ведь я — кладезь талантов, разве нет?

После обеда — прогулка, осмотр реставрационных работ, одобрительные слова. Легко найду их, ведь я буду в соболином манто! Дама в соболином манто просто не может сказать иных слов, кроме одобрительных, хотя с явной ноткой снисхождения. "Ваше трудолюбие достойно похвалы. Работы движутся быстрее, чем я ожидала..."

Затем чай в салоне, где кто-то из прихвостней герцога спросит моего совета в каком-то деле, чтобы герцог мог сделать наоборот. Затем переодевание и новая глава любовного романа. Так вот зачем императрице шестьдесят четыре платья — ради повода послушать чтение!..

Придет вечер, и дамы (надо же, они таки появились при дворе!) соберутся в музыкальном салоне, чтобы чем-то блеснуть друг перед другом: крадеными остротами, фальшивым талантом, настоящими алмазами — хоть чем-то. Я буду царственно кивать (опыт, опыт!..) и расточать комплименты. Все это очень смешно, но шутить нет смысла. Мое величество не должны, мое величество будут благоразумны.

Потом наступит ужин, а за ним танцы — ведь нынче праздничный день, как никак. Я даже станцую с кем-то. К счастью, не с герцогом: "Ах, мы не должны, ведь это повод для кривотолков..." С Дональдом Нортвудом — пусть. Он хороший мальчик... дурак, но хороший. И у него сломана челюсть, танец с ним — все равно, что благотворительность. Мое великодушное величество. Ах!..

А потом...

Мира сладко улыбнулась при мысли о "потом".

Потом я вернусь сюда, прогоню всех, запру дверь. Начну с вина, а продолжу орджем. Начну в кресле, продолжу в постели — как полагается в романах. Разденусь сама, позволю себе такое удовольствие. После каждой снятой вещи — глоток наслаждения. Заберусь под одеяло и стану жалеть себя. Читать про любовь, пить и жалеть — поочередно. Порадую себя всеми остротами, что накопились за день. Истерзаю себя мыслями об одиночестве. Расплачусь над страницами — надо попросить порошка... Я одна за стеною тоски. Печальная императрица Минерва... Боги, как это красиво! Кто бы написал роман обо мне?..

Да, нынешним вечером я снова напьюсь. И завтрашним. И каждым, пока делаю вид, что правлю этой чертовой страной. Нужно находить удовольствие в своей работе!..

Она кивнула секретарю с подлинно царственным видом и принялась подписывать назначения. Министр двора... Первый секретарь... Второй церемониймейстер... Начальник стражи... Не глядя в текст, она выводила слово и отшвыривала листы.

Минерва.

Какое красивое имя!..

Спутники — 2

— Вот дерьмо же, — сплюнул Ней, когда они были далеко от шатра Корта. — Драные хвосты. Гнилое мясо.

Чара не раскрывала рта. И чем больше Ней сквернословил, тем угрюмее она молчала. Странно, ведь это Ней всегда был спокойным и молчаливым, а Чара — вспыльчивой и гневливой.

— Что с тобой неладно? — спросил он.

— А с тобой — ладно? — огрызнулась Чара.

— И со мной неладно. Лысые хвосты — вот что со мной. Но почему ты молчишь?

Тут он сообразил, почему.

— Постой-ка. Ты что же это...

Ней развернул ее к себе и заглянул в глаза:

— Ты решила, мы сделаем то, что хочет Корт?

— А есть выбор?

Ган — это значит путь. Ган — это всадники, что ездят вместе, деля судьбу друг с другом. Ганта — вождь, человек, что указывает путь. Если ганта приказал, спорить — не дело всадника.

Но самое дорогое, что имеет всадник, — это свобода. Всадник идет за вождем, всадник уважает вождя, но всадник — не раб. И если приказ вождя — полное паскудство, то всадник может наплевать на него.

Неймир сказал об этом, Чара ответила:

— Не только в приказе дело. Мы должны ему, а я плачу свои долги.

— Я тоже. Но странно платить долг жизнью не врага, а собрата.

— Мы должны Корту жизнь. Ему и решать, чья нужна.

— Но мы — не наемные убийцы, чтобы идти на грязное дело. Я плачу свои долги в сражениях.

Чара тряхнула головой:

— Так ведь дело и не в долге. За Кортом правда. Моран обезумел от жажды мести и погубит орду.

— Он — хороший полководец. Он выиграл три битвы, а проиграл лишь одну.

— Ней, ты знаешь, о чем я. Моран хочет мстить Литлендам. Все дорогое, что есть у Литлендов, осталось в джунглях. Рано или поздно Моран прикажет идти в джунгли. Там и погибнем, как все прочие, кто туда сунулся.

Ней тяжело вздохнул.

— Чара, я понимаю тебя. И почти во всем согласен. Но не лежит душа к такому! Мерзкое дельце, шакалье. И паскудней всего то, что потом нас убьют. Жили всадниками, а умрем шакалами.

— Не умрем, — сказала лучница. — Многие в орде ненавидят Морана. Если убьем его и выйдем из его шатра живыми, то никакого суда не будет. Слишком многие скажут: "Правильно сделали!"

— Если выйдем. Вот только шатер Морана стерегут две дюжины лучших его всадников. Как пройдем сквозь них?

— Мы с тобой семерых стоим.

— Семерых обычных воинов, но не двух отборных дюжин!

Он видел, что не убедил ее. Если Чара вбила что-то себе в голову, то сложно переспорить. И хуже всего, сам Ней понимал: она почти права. Почти. Но все же, не полностью.

— Сделаем так, — решил Ней. — Сперва поговорим с ним.

— С Мораном?

— Да. Узнаем его планы.

— Он не скажет. Когда это он с простыми всадниками делился!

— Может, не скажет. Тогда убьем его. Может, скажет, и план окажется безумием. Тогда тоже убьем. Но может статься, у Морана найдется хороший, толковый план, который даст шансы на победу. Тогда ты согласишься со мной.

— Вряд ли что-то выйдет. Глупо все это.

Ней посмотрел ей в глаза:

— Чара, я ведь не спрашиваю. Я решил, что поговорю с Мораном. Ты мне не помешаешь.

Он тоже бывал чертовски упрямым. Реже, чем Чара. Но тверже.

Как Ней и ожидал, вокруг шатра Морана Степного Огня несли вахту человек двадцать. Большинство сидели или лежали без дела. Кто чесал языком, кто жевал коренья, кто дремал, кто правил клинок, нашивал бляхи на куртку, чистил ножом под ногтями. Но оружие у всех было наготове. И Ней знал многих из них: всадники с именем, умелые, достойные. Если дело дойдет до драки, мало надежды пробиться сквозь этот отряд. Очень мало. Чара тоже оценила шансы и гордо вскинула подбородок.

А вот в шатре оказалось только четверо. Пара шаванов-телохранителей, ганта Гроза — правая рука Морана, и сам Степной Огонь. Синеглазый вождь был, на взгляд Нея, излишне беспокойным: все время находился в движении, расхаживал туда-сюда, перебирал пальцы на ремне. А если и замирал на минуту, то все равно чувствовалась в нем бурлящая сила — как кипяток под крышкой. Неймир знал по опыту: слишком горячие да ретивые в бою гибнут первыми, а долго живут те, кто знает цену выдержке. Но Моран Степной Огонь нарушал правило: двадцать лет в седле и чертова уйма боев за плечами, а все еще живой. И все такой же бурлящий.

Сейчас Моран шагами мерил шатер и чеканил слова. Ганта Гроза, скрестив руки на груди, слушал приказы.

— ...их будет не меньше шестнадцати. У обезьян солдаты сложены в четверки, четверки — в святые дюжины. Поймаешь одного разведчика — знай, что всего их шестнадцать. Возьми всех до единого. Пришлют еще святую дюжину — возьми и ее. Вылови всех поголовно, кто следит за нами. Ни одного обезьяньего глаза на моей орде!

— Да, вождь.

— Выстрой из дозорных кольцо вокруг лагеря. Такой ширины, чтобы попались все, кто вздумает шпионить. Нужно пять миль — делай пять. Нужно десять — делай десять. Не хватит твоих всадников — я дам еще.

— Да, вождь.

— И найди мне птичника.

— Помню, вождь.

— Ступай.

Ганта Гроза кивнул и вышел. Осталось трое: Моран и пара телохранителей. Если мы действительно стоим семерых... и если сделать все быстро и тихо, чтобы не всполошились те, снаружи... Мысли Чары звучали так громко, что Ней ясно их слышал.

Моран Степной Огонь остановился, положил ладони на пояс — будто удерживал себя на месте. Вперил взгляд в Нея:

— Кто такие?

— Неймир и Чара, всадники ганты Корта.

— Неймир и Чара Спутники?

— Да, вождь.

— Вас зовут так потому, что уже пять лет ездите вместе и не расстаетесь?

— Верно, вождь.

— Прежде тебя звали Неймир Оборотень. Ты нанимался в Шиммери, Дарквотере, Мельничьих Землях, и везде считался своим. Ты знал нравы всех земель по правому берегу Холливела, умел говорить, как говорят местные, мог сойти за жителя любого края, кроме северного.

— И сейчас могу.

— А твою спутницу раньше звали Чара Без Страха. Говорят, она родилась с луком в руках и с восьми лет не встречала никого, кто напугал бы ее.

— С семи, — поправил Ней. — Чаре было семь, когда степной волк загрыз под нею лошадь.

— С-семь... — свистяще протянул Моран. — Говорят, вы двое стоите семерых воинов.

— Так говорят.

— И это правда?

— Не мне судить.

Моран сорвался с места, прошагал взад-вперед, кивнул сам себе.

— Семь — мое любимое число. Хорошо. Пошлю семерых разведчиков. Одну тройку, двух поодиночке, и одну пару. Парой будете вы.

— Куда, вождь?

— В самое логово — в Мелоранж.

Степной Огонь полоснул взглядом по лицам Спутников, ища тени страха. Чара и глазом не моргнула. Нея же пугал не Мелоранж, а то, что случится прямо здесь через какую-то минуту.

— Зачем?

— В Мелоранже стоят шиммерийцы со своим принцем Гектором. Они приплыли по морю. От Мелоранжа до моря далеко. Южане оставили корабли в каком-то порту. Выведайте, в каком.

— А зачем это тебе?

Моран моргнул, будто не понял вопроса.

— Повтори-ка.

— Я спросил, вождь, зачем тебе знать, в каком порту корабли шиммерийцев.

Моран подошел так близко, что Ней почувствовал жар от огня в его жилах.

— Ты хочешь услышать мои планы?

— Да, вождь.

— А если я не скажу?

— Тогда, боюсь, тебе понадобится другой разведчик.

Моран замер — руки на поясе. Ней видел, каких усилий стоит ему неподвижность. Как жаждет свободы рука: только отпусти — выстрелит. Дольше живут хладнокровные... Но, кажется, не сегодня.

— Ты уверен в своих словах? — спросил Моран Степной Огонь.

— Уверен, — не без труда ответил Ней.

Чара встала у его плеча:

— Мы не собаки и не северяне.

Моран побарабанил пальцами по поясу... и вдруг рассмеялся.

— Хороши! Ай, хороши! Люблю таких. В вас — душа Запада.

Чара холодно уточнила:

— Ты ответишь нам?

— Да. Слушай же, Чара Без Страха. Слушай, Неймир Оборотень.

Вождь снова принялся рыскать по шатру, словами размеряя шаги.

— Я думаю об одном человеке. Принц Гектор Шиммерийский — наш полувраг. Не так мерзок, как Литленды. Не так свиреп, как северяне, не так хитер, как император. Нам и делить-то с ним нечего: горы стоят между нашей землей и его. Но этот глупец зачем-то сунул нос в чужую войну. Позволил тирану обмануть себя, а может, купить. Назвался нашим врагом легко, будто враждовать с нами — детская шуточка. Я хочу проучить его за глупость.

Моран шаркнул ногой по земле и презрительно скривил губы.

— Воины Гектора — ползуны. Две трети шиммерийского войска — пехота. Южане взяли с собой мало коней, поскольку плыли кораблями. Лиши их кораблей — они станут неповоротливы и жалки, как черви. Сожги флот — и южане будут прикованы к Мелоранжу. А Шиммери — их роскошное золотое королевство — останется без защиты.

Ней протер глаза, будто это помогало понять смысл.

— Вождь, мы пойдем в Шиммери?

Моран хлопнул его по плечу:

— По душе тебе задумка, Неймир Оборотень? Многие шаваны, как ганта Гроза, продают южанам своих пленников. В Шиммери идут корабли с людьми, а обратно везут золото. Это значит, золота у шиммерийцев хватает. Отчего нам не взять его?

— Отличный план, вождь, — выдохнул Ней, чувствуя, как с души падает груз.

— Тогда кончайте артачиться, слушайте задание.

Моран присел и расстелил на земле карту герцогства.

— Умеете читать?

Чара гордо задрала подбородок, как всякий раз, когда чувствовала в чем-нибудь свою ущербность. А Ней кивнул:

— Я умею.

— Смотри. Здесь мы, а вот Мелоранж. Ближайшие к нему гавани — в этих трех городах.

Неймир нашел взглядом морское побережье и три точки с якорьками, подписанные: Мейпл, Колмин, Ливневый Лес. Ближайшим был Мейпл — всего сорок миль от Мелоранжа, но дорога в него шла прямо через степь, то есть, была опасна для шиммерийцев. Ливневый Лес лежал в шестидесяти милях на северо-востоке, укрытый лоскутом джунглей. В джунгли шаваны не полезут — так считают враги.

— Думаю, вождь, они выберут Ливневый Лес.

— Я тоже так думаю. Но духам войны плевать, кто что думает. Нужно знать наверняка. Оденься южанином, а Чару представь своей альтессой. Езжай в Мелоранж, смотри, слушай, говори с людьми. Выведай, в каком порту корабли принца Гектора и долго ли они там простоят, и сколько с ними охраны. Едва узнаешь, ветром лети ко мне.

— Сделаю, вождь.

— Возьми денег, пригодятся, — Моран сунул ему увесистый кошель. — И ступай.

Ней помедлил.

— Позволь еще вопрос.

— Позволю или нет, ты все равно спросишь. А вот ответить ли — дело мое.

— Говорят, у Литлендов есть дочка — наездница по имени Ребекка. Говорят, вождь, твое сердце о ней бьется.

Моран сверкнул глазами:

— А что еще говорят?

— Что она спасла тебе жизнь. Не будь ее, лег бы в пыль вместе с Дамиром Рейсом.

— И кто это говорит?

— Полагаю, ты сам. Ведь из засады у Литлендов вернулся ты один. Кто же еще мог рассказать, как было дело?

— Х-ха. Если я сказал, то можно верить. Так все и было. У шакалов-Литлендов дочь оказалась человеком. А что спросить-то хотел?

— Я слыхал, ты зарекся: без нее не уйдешь от Мелоранжа. Но теперь говоришь, пойдем в Шиммери. Стало быть, в этом слухи ошиблись?

Моран Степной Огонь оскалил зубы:

— Не волнуйся за меня, Неймир. Рано или поздно возьму свое. У Запада долгая память.

* * *

Королевство Шиммери, тонущее в богатстве, всегда было лакомым плодом. Но никогда вожди степей не покушались на него. Тому было три причины. Во-первых, вековые традиции мира меж Западом и Югом, укрепленные обильной торговлей. Во-вторых, внутренние распри между шаванами, мешающие дальнему походу. И, в-третьих, крутые горы на пути. Горы сами по себе не пугали западников, но преодоление их требовало много времени. А если шаваны так надолго покинут родные степи, то не нагрянут ли в это время извечные враги? Не станет ли Запад колонией ненавистных Ориджинов?..

Но сейчас все три помехи устранены. Северные волки заняты войной с тираном и выйдут из нее обескровленными. Шаваны в кои-то веки сплотились под сильной рукой единого вождя. И шиммерийцы сами открыли тропу войне, встав на сторону врагов. Моран Степной Огонь великолепно выбрал время для атаки на южное королевство. Учитывая настрои внутри орды, план Морана удачен вдвойне. Суровая дисциплина злит шаванов, голод разрушает боевой дух, орда вот-вот взбунтуется. Но бескровная победа и богатые трофеи быстро поднимут настроение, всадники вновь полюбят вождя.

Скача на север от лагеря, Неймир думал о том, как хорошо все обернулось. И, думая, то и дело посматривал на спутницу. Чара не выдержала, огрызнулась:

— Да, знаю, ты был прав. Хватит уже!

— Я ничего не говорю.

— Хватит думать, как ты был прав!

— Ладно, не злись.

Но если Чара вздумала позлиться, то сложно отговорить ее.

— Мне все это не по нраву. Гнильем пахнет.

— Что?

— Все! Моран сказал нам план, и ты обрадовался. А почему он ганте Корту не сказал? И остальным шаванам? Пол-орды против него. Сказал бы — все бы мигом успокоились!

— Думаешь, в орде нет шпионов? Скажи Моран всем — узнают и враги.

— А в нас он так уверен, что душу распахнул?

— Так мы же — Спутники! Нас весь Запад знает!

— Ну, конечно! Мы хотели убить Морана, не забыл? Я держала руку на поясе, когда он тебя запугивал. Одно его движенье — проткнула бы насквозь. Так почему он нам доверился?

— Он же не знал, что у нас на уме.

— Мог почувствовать! Неужто мы его обманули?

— Я — Неймир Оборотень, не забывай. Я обману любого.

— Ну, конечно!..

Чара стеганула ни в чем не повинного коня.

— Кончай свирепеть.

— Почему?

Ее вопрос был резонным. Чара любит злиться. Если их убьют в Мелоранже, она лишится этого удовольствия. А если не убьют, то Моран поведет орду в Шиммери, все станет очень хорошо, и поводов для злости не будет. Похоже, сейчас — самое подходящее время.

— Ладно, злись.

— Благодарю за разрешение, мой повелитель!

Она рванула в галоп и оставила Нея за спиной. Он нагнал спутницу, когда над горизонтом уже маячили стерженьки башен.

Мельвилль.

То был торговый городок на развилке путей. Жители оставили его, когда приближалась орда. Однако Моран Степной Огонь провел войско южнее, и лишь несколько фланговых отрядов наведались в Мельвилль. Всадники нахватали кое-каких трофеев — спешно, по верхам, оставив в городе много ценного. Покинутый Мельвилль сделался приманкой для мародеров. Они-то — мародеры из южного войска — и были нужны Спутникам.

Чара с Неем въехали в город на закате. Живыми людьми здесь и не пахло. Дома зияли выбитыми окнами, распахнутыми дверьми. По улицам пестрели осколки посуды, обломки мебели, лохмотья. В опрокинутой бочке шарил серый зверь — не то пес, не то шакал, кто его поймет. Подняв голову, удивленно тявкнул на всадников: мол, что вы тут забыли?

— Вряд ли мы кого встретим, — сказала Чара. — Из города все уже вынесли, что стоило хоть гроша.

— Не все, — ответил Ней. — В городе много вещей, так быстро не вынесешь. А если и все, то не все мародеры об этом знают. Кто-нибудь придет убедиться...

Они выехали на центральную площадь — между разоренным храмом и сожженной ратушей. Огляделись. Грабить своими руками Спутникам давно не приходилось. В орде бытовал такой порядок: после штурма младшие воины и рабы проходились по домам, сгребали все ценности в одну большую кучу, из которой трофеи делились между шаванами. Бывалые же всадники рук не марали, трудились в бою, а не после него.

— Скажи мне, Оборотень, Знаток Нравов: будь ты южным мародером, куда бы пошел?

— Ну... — Ней поскреб щетину. — Сперва, конечно, в церкви и дома богачей. Потом в ратушу. Но это все разграбили еще в первые дни. Тогда пошел бы в кабаки да постоялые дворы. Но и там всюду уже побывали. Так что, пожалуй, просто ехал бы по улице, выбирал не самые разбитые дома.

— Поехали.

Они двинулись от площади по самой широкой дороге. Серый пес-шакал бежал следом, держась на расстоянии.

— Вот этот на что-то похож, — Чара показала трехэтажный дом, который сохранил несколько целых стекол.

Ней оглядел другую сторону улицы. Напротив трехэтажного и чуть впереди стояла неприметная лачуга.

— Наше место, — сказал Ней.

Они спрятали лошадей, отпугнули шакала, чтоб не крутился под ногами, и вошли в лачугу. Здесь была гончарная мастерская: каменный круг на оси, пятна глины, черепки. Полки на стенах зияли пустотой — кто-то смел на пол всю посуду. Из мастерской дверь в кухню. Туда не хотелось заходить, до того смердело протухшей пищей. Поднялись наверх. Весь второй этаж занимала одна комната: скамья, опрокинутый шкаф, большая кровать, детская колыбелька. Это жилище — сырое, грязное, тесное — дышало нищетой и убожеством. А на кровати горкой белели подушки — единственное пятнышко уюта. Какая-то женщина, покидая дом в страхе перед ордой, все же потратила секунду, сложила подушки одну на другую. И мародеры их почему-то не тронули...

— Гнездышко, — бросила Чара.

Часто Ней без труда читал ее мысли. Чара презирала людей, привязанных к жилищу: рабы вещей, пленники в четырех стенах, заложники такого вот убожества. Неймир разделял ее чувства, но мог понять и тех, кто жил в этом доме.

— Скажи, Чара, когда мы захватим Шиммери и поделим трофеи, что ты сделаешь со своей долей?

— Пф! Захочу ли я купить домик с кроваткой и складывать подушки стопочкой? А сам-то как думаешь?

— Дом теплее шатра, а постель мягче земли. Когда-нибудь нам будет столько лет, что это начнет иметь значение.

— Ага. Помню, ты хочешь дожить до старости. Никогда не понимала этой чуши.

Она оборвала неловкий разговор: с жутким скрипом вытащила скамью на середину комнаты. Встала на нее, глянула в окно, убедилась, что хорошо видит вход в богатый дом на той стороне улицы. Воткнула полдюжины стрел в доску скамьи. Перешла к окну, подняла раму. Высунулась, глядя вдоль дороги.

— Никого не видать... Возможно, твоя мечта сбудется: заночуем на подушечках.

Ней смотрел не на дорогу, а на спутницу. Женщина прогнулась вперед, ее ягодицы в кожаных штанах смотрелись так, что про все забудешь.

— У нас, похоже, есть немного времени... — Ней схватил ее за задницу.

Она обернулась с притворным возмущением:

— Ты о чем это мечтаешь?

Он притянул Чару к себе и сунул ладонь ей в штаны.

— Не мечтаю, а делаю.

Она задышала горячо и часто, подалась к Нею, стала расстегивать ремень. Он стянул с нее куртку и сорочку, смял ладонью грудь. Чара лизнула его в губы, укусила... И тут пес-шакал удивленно тявкнул на улице. Мол, а вы-то зачем явились?..

Чара отдернулась. Не тратя времени на одежду, сразу схватила лук, вскочила на скамью. Стоя в глубине комнаты, она оставалась невидима с улицы, но держала под прицелом вход в богатый особняк. Ней поднял меч, понимая, что он вряд ли пригодится. Звуки копыт приближались, и Ней мог различить число. Три всадника двигались по улице. Всего-то.

Наложив стрелу на тетиву, лучница замерла. Сощурились глаза; заиграли, напрягшись, мышцы плеча; ровно вздымалась грудь в такт дыханию — быстрому, но глубокому. Глядя только на Чару, не на врагов, Ней мог сказать, сколько секунд жизни им осталось. Вот она слегка склонила голову, поймав цель. Повела назад локоть. Вдохнула чуть глубже. Сейчас.

Выстрел. Вдох. Выстрел. Вдох. Выстрел.

Первый мародер еще не успел закричать, даже боли еще не почувствовал, когда стрела уже летела в последнего. Все трое свалились одновременно, как по команде. Чара опустила лук.

Сотни раз Ней видел, как она стреляет. Но все же...

— Красиво, — сказал он с чувством.

Чара и бровью не повела — как всякий раз, когда ей было чем гордиться.

Собираясь на дельце, мародеры-южане оделись в мещанское платье. Никаких мундиров, никаких кольчуг, чтобы по возвращении не попасться на глаза какому-нибудь офицеру. Простая южная одежда — именно то, что нужно.

— Тирья тон тирья, — сказал трупам Ней перед тем, как начал раздевать. Они были мародеры, но все же воины.

* * *

Мелоранж походил на три города один в другом. Герцогский замок — первый город, самый крепкий и высокий, но крохотный. Вокруг него второй — дома вельмож, купцов, священников, успешных мастеров, охваченные каменной стеной. Вокруг — третий город: лабиринт лачужек городской бедноты. Этот третий город оборонялся лишь земляным валом да деревянным частоколом, но размеры его впечатляли: понадобился бы не один час, чтобы обскакать по кругу.

Ворота были раскрыты настежь. Странная беспечность, когда орда стоит в неделе пути. А может, в том и дело: Литленды показывают, что не боятся шаванов. Убеждают в своей смелости то ли простых горожан, то ли самих себя. Тьхе.

Подъезжая к воротам, Ней вспомнил Шиммери. Оркаду — город, в котором прослужил три года. Убийственное солнце; искристое море, словно усыпанное алмазами; мраморные дома в узорах; крытые мостики над улицами; двуногих мясистых птиц, запряженных в повозки; водоносов и чистильщиков сапог; уличные сладости и чайные дома; холеных дам под зонтиками... Он сказал стражникам в воротах:

— Тенистого дня вам, уважаемые.

И те не подумали спрашивать, кто он такой. По говору ясно — славный торговец из Шиммери. А вот у Нея возник вопрос:

— Скажите-ка, отчего на ваших копьях черные ленты? Не случилось ли беды?

— Случилась, славный. Великая беда.

И стражник рассказал о смерти владыки Адриана.

— Что думаешь? — спросил Ней у спутницы, ибо подумать было о чем.

— Поделом ему, — ответила Чара.

— Ясно, поделом. А что вытекает из его смерти?

— У нас теперь на одного врага меньше.

— Ага. Но хорошо ли это? С одной стороны, хорошо: владыка больше не поможет Литлендам. Да и тот имперский полк, что остался в Мелоранже, глядишь, и не захочет теперь сражаться. Но с другой стороны, есть риск. Мы шли бить тирана, а теперь он мертв. Шаваны захотят разойтись по домам. Морану еще сложнее будет удержать в руках орду.

Чара скривилась:

— Ты же знаешь, Ней: мне политика — темный лес. Имеем дело — вот и давай его делать. О политике пускай думает Моран.

— А вдруг наше дело уже никому не нужно? Может, теперь, после смерти Адриана, принц Гектор — больше не враг? Или, может, Литленды теперь сами сдадутся?

— Они сдадутся еще быстрее, если сожжем шиммерийский флот. Узнаем, где он, и расскажем Морану. Не морочь меня своей политикой.

Порою Чара слишком простодушна. Мир сложнее, чем ей хочется. Но сейчас она, пожалуй, права.

— Угу... — кивнул Неймир.

Они шли вглубь города, присматриваясь к людям. Смерть владыки потрясла литлендцев. Траурные ленты чернели на большинстве окон, люди горестно опускали глаза, некоторые без стеснения плакали.

— Малые дети, — фыркала Чара.

Но Ней понимал, что их равнодушие вызовет подозрения, потому нацепил на лицо печальную гримасу. Встречаясь взглядом с людьми, сокрушенно качал головой:

— Боги, какая утрата...

Это давало и повод разговориться. Ней начинал с соболезнования, потом невзначай спрашивал о жизни, о городе. Так он узнал, где можно вкусно поесть и недорого заночевать, а также и о том, где квартируются шиммерийские полки. Спутники перекусили в трактире, но комнату пока не брали: вдруг удастся быстро все выведать и до ночи покинуть город? Направились в район, занятый шиммерийцами.

Чара была лучницей, сколько себя помнила, однако никогда не служила в регулярной армии. А вот Нею довелось послужить, и он знал: в любом регулярном войске есть парень, который все обо всем знает. И это — отнюдь не полководец, а главный кладовщик. Какую амуницию выдать, на сколько дней похода готовить припасы, какие отряды оснастить в первую очередь, от кого и какие трофеи принять на склад — по этим черточкам толковый кладовщик узнает о боевых действиях все, что только можно.

Потому Ней, оставив Чаре лошадей и оружие, принял самый беззаботный вид и вошел в расположение шиммерийского полка. Когда часовые остановили его, Ней сказал:

— Любезные воины, я — Ней-Луккум, славный торговец из Оркады. Я очень хотел бы повидать главного кладовщика вашего войска.

Часовые озадачились:

— Стало быть, ты не знаешь имени майора Клай-Колона, но все же хочешь его повидать?

— Совершенно точно.

— Ты даже не знаешь, что должность по-военному зовется не кладовщик, а каптенармус, но все равно хочешь на прием?

Ней виновато развел руками:

— Откуда же торговцу знать военные слова? Спроси я вас, чем кредит отличается от профита, вы бы, небось, тоже стали в тупик. Но каптернаруса Клай-Колона я все же очень хочу повидать, ибо имею к нему выгоднейшее предложение.

— Убирайся, — часовой оттолкнул Нея. — Ничего ты майору не продашь. Торгашей тут столько вертится, что майор приказал: кто придет продавать — сразу гоните.

— Вы ошиблись, славные воины: я пришел покупать. — Он вложил глорию в руку часового. — Продайте мне пять слов о том, где найти майора Клай-Колона.

— Вон в том белом доме, — указал часовой.

Попасть к майору оказалось нелегко. Хотя он и квартировался в доме, указанном часовым, но на месте его не было. Когда вернется? Никто не знает. Важное дело, генерал вызвал, или не генерал, а кто-то еще. Когда-нибудь вернется, жди. Майор вернулся через час, но за это время к нему собралась очередь, и многие в ней были важнее торговца — лейтенанты, капитаны, даже один полковник. Снова пришлось ждать, а когда дождался, каптенармус снова исчез — у него обед. Надолго? Да кто же знает. Господин майор обедают не торопясь, от спешки желудок портится.

По двум причинам Ней терпеть не мог регулярную армию. Первая — низкое жалованье, а вторая — вот это болото: никто ничего не знает и вечно нужно ждать. Но сейчас проволочки были на руку: дали время пройтись, посмотреть, побеседовать с солдатами. Ней увидел больше хаоса и суеты, чем ожидал. Когда войско долго стоит на одном месте, солдаты тупеют от праздности — много играют и пьют, слоняются без толку, ковыряют в носу, приказы выполняют для виду, не для результата. Сейчас же было ровно наоборот: многие суетились, куда-то спешили с беспокойными лицами.

Ней поговорил с одним, вторым, третьим. Понял, в чем дело: солдаты не знали, что их ждет. Готовились к чему-то, не понимая, к чему. Император умер, и все изменилось. Шиммерийцы сражались за Адриана, но Адриана теперь нет, да и орда почти разбита. Принц Гектор хочет отвести армию назад в Шиммери. Герцог Литленд умоляет союзника остаться — боится орды, хоть и раненой. Принц, как подобает шиммерийцу, требует денег, и много. У герцога денег обмаль, потому он ищет аргументов, но пока не нашел.

— Вот и не знаем, чего ждать, — говорили солдаты. — Если вельможи затянут переговоры, то будем и дальше торчать в Мелоранже. Если герцог убедит принца, пойдем добивать орду. Не убедит — сядем в корабли и поплывем домой.

Ней спрашивал невзначай:

— А корабли ждут вас или где-то ходят?

— Да ходят... Накладно такой флот держать у берега. Но, говорят, через недельку-другую куда-то причалят...

— Куда?

— А кто их знает?.. Только принц Гектор, да еще наш каптенармус.

У шиммерийцев хватало своих хлопот, они почти не интересовались личностью Нея. Иногда кто-то спрашивал, и Ней представлялся торговцем из Оркады. Тогда солдаты оживлялись и предлагали ему что-нибудь купить у них. В основном, бесполезный мещанский хлам, украденный где-то: лампадки, зеркальца, кухонные ножи, чашки, краску (якобы, для волос), щипцы (якобы, подкручивать усы). Один предложил сапоги — хорошие, из мягкой кожи, снятые с мертвого шавана. У Нея сильно зудели руки придушить мародера. Другой показал браслеты и цепь — вот их Ней купил, чтобы солиднее выглядеть при встрече с майором.

Наконец, каптенармус соизволил его принять. Майор оказался именно тем человеком, какой и был нужен: влюбленным в деньги. Ней понял это с первого взгляда: заказной мундир в золоте, толстые кольца на пальцах, богато обставленная комната — майор, видать, выбрал лучшую в квартале. Неймир не стал тратить времени, а сразу брякнул на стол горку серебра. Потом, конечно, объяснил, что он, Ней-Луккум, славный торговец из Оркады, что хотел нажиться на войне и преуспел — заработал денег на торговле целебными снадобьями, закупил по дешевке благовоний, что сейчас хранятся в Ливневом Лесу. Теперь перевезет товар в Оркаду и продаст втрое дороже, вот тогда можно считать, что война прошла не зря. Он изложил свою легенду по-южному многословно, пересыпая сладостями да красивостями. И пока Ней говорил, кучка серебра заманчиво блестела на столе, притягивая взгляд майора. Под конец тот не выдержал:

— Что тебе от меня нужно, торговец?

В смысле, что мне сделать, чтобы забрать, наконец, эти деньги?

Ней ответил, что не хочет доверять ценный груз глупым морякам из Литленда. Куда лучше поплыть добрым шиммерийским судном. Но все шиммерийские суда конфисковал для военных нужд принц Гектор. Так не знает ли господин майор, когда вернется южный флот? В Ливневый Лес он причалит, или в другое место? И с кем договориться на счет того, чтобы кораблик взял на борт не только солдат, но и его, Нея, товар? Ведь часть солдат погибла в бою, и место в трюмах, поди, освободилось...

Майор первым делом сгреб монеты в ящик стола. Потом буркнул:

— Да, в Ливневый. Двадцатого января. Со мной договоришься, я ведаю погрузкой. Найди меня в Ливневом и денег еще принеси. Эти — только за сведения, а перевозку оплатишь отдельно.

— Премного благодарю, славный повелитель армейских складов, — поклонился Ней. — Имею еще один маленький вопрос. Я слышал, жадный герцог Литленд жмется, не желает достойно оплатить дружбу его высочества принца Гектора, и переговоры сильно затягиваются. Что, если войско не поспеет в Ливневый Лес к двадцатому января?

— Тогда подождешь.

— Я не о том, господин майор. Я-то подожду, а вот корабли — будут ли они в безопасности? Ведь война идет, все отребье рыщет в поисках наживы: и пираты, и мародеры, и контрабандисты. А флот в гавани — лакомая добыча...

— Две роты стерегут гавань. Успокойся.

— Нижайше вам кланяюсь за столь сладкие моим ушам слова.

— Иди уже, торгаш. Я занят.

Ней ушел, не скрывая улыбки. Две южные роты — ха-ха! Один ганта Корт со своим отрядом разделает их, если нападет внезапно.

Чара, встретив его, не стала расспрашивать — по лицу поняла, что все хорошо. Поговорить лучше позже, не у врага под носом. Сели на коней, двинулись к воротам. Уже вечерело, но еще вдоволь времени, чтобы покинуть Мелоранж и заночевать в степи под Звездою. Чтобы не привлекать внимания, ехали неспешно, глазели по сторонам, как и подобает приезжим в большом городе. Спешились у лавки, купили еды в дорогу. Немного прошлись вдоль торговой улочки, поглядели, что продают ползуны. Одежда ли, посуда, домашняя утварь, женские штучки — все было какое-то пестрое, яркое, напоминало детские игрушки. Ради шутки Ней надел на голову спутницы розовую шляпку с лентами.

— Очень, очень хорошо! Красивая, как девочка!

Продавец захлопал в ладоши и дал Чаре зеркальце. Она негодующе фыркнула и отшвырнула шляпку.

— Ай-ай-ай, нехорошо... Снова стала как мужчина...

Чара позлилась немного, но быстро успокоилась. Встала у посудного лотка, взяла медное блюдо, наполированное до блеска.

— Купи, хозяйка! Всю семью накормишь — детки счастливы, любимый счастлив!

Лучница на полном серьезе принялась разглядывать блюдо, водя по нему пальцем. Что это с нею?..

— Тут вот царапина, — сказала Чара.

— Быть не может! Весь товар сам проверял! Все гладкое, как кожа младенца!

Она отмахнулась от продавца и показала блюдо Нею:

— Гляди-ка. Вот здесь царапина, где палец...

Он увидел, на что указывала Чара. В полированном блюде отражалась улица с прохожими. Старикашка в мещанском сюртуке стоял у одежной лавки и смотрел не на товар, который перебирал руками, а на них, Спутников.

— И вот еще...

Парень на той стороне улицы. Этот искуснее: пялится не прямо, а через отражение в окне. Но тоже явный соглядатай.

— Нам не подходит, — бросил Ней и вернул блюдо.

Как на зло, прыгнуть в седла и ускакать нельзя: улица слишком людна, коней можно только вести под уздцы. Чара поискала глазами какую-нибудь подворотню и постучала пальцами по поясу, на котором висел нож. Ней мотнул головой в знак запрета.

Пошли вдоль улицы. Он зашептал спутнице на ухо:

— Убивать нельзя. Поймут, что мы — разведчики.

— И что? Ускачем, нас не догонят.

— Я спрашивал о кораблях, мне сказали: Ливневый Лес. Если узнают, кто мы такие, сменят гавань.

— Лысый хвост! Что тогда делать?

— Я назвался торговцем, сказал: мой товар на складе в Ливневом Лесу. Спокойно уедем отсюда в сторону Ливневого. Шпионы доложат об этом хозяевам, подозрений не возникнет.

— Тогда не спеша к воротам?

— Нет. Вечер уже. Торговец и женщина на ночь глядя едут в степь — это странно. Лучше заночуем в гостинице, как обычные мещане. Утром поедем.

— Хм... Ладно.

Не торопясь, прошли улицу до конца, сели на лошадей, но двинули не рысью, а шагом. Спросили дорогу до хорошей гостиницы, поехали по указке. Сняли комнату — не лучшую, но и не дешевую, а достойную южного купца. Сытно поужинали, выпили, поболтали с людьми. Ней говорил с южным акцентом и не вызывал подозрений. Чара говором, цветом кожи, формой глаз походила на шаванку, но и это никого не удивляло. Покупная альтесса, что тут такого? Обычное дело для Шиммери. Кто-то из мужиков, подвыпив, даже стал выспрашивать у Нея, какова Чара в постели и где можно приобрести такую.

Старик-соглядатай разок забрел в таверну, для виду поклянчил выпивки, нашел взглядом Спутников. Убедившись, что они сидят-пьют, никуда не собираются, вышел на улицу. Позже Ней выглянул в окно и заметил его поодаль. Второй шпион, наверное, стерег задний выход. Значит, точно ночевать в гостинице. Среди ночи никто, кроме воина, не выедет в степь.

В комнате легли на мягкую перину, положив под головы подушки в белых наволочках. Привычная к твердой земле Чара все не могла уснуть, ворочалась, ругалась шепотом. А Ней спал сладко, как никогда: казалось, только закрыл глаза — и уже утро.

Встали с рассветом, спустились в харчевню, встретили слугу.

— Чего изволите, господа?

Спутники пожелали квасу и седлать лошадей. Квас им налили, а с лошадьми вышла заминка. Слуга, уйдя в конюшню, вернулся перепуганный:

— Господа, ваш жеребец артачится, чуть руку мне не откусил. Очень прошу, господа, успокойте его...

— Который конь?

— Гнедой.

— Мой...

Чара вышла, Ней остался потягивать квас. Что-то было не так с этим слугой, нечто странное... Ней не мог понять, что именно. Больно уж крепко он спал, сладкая дрема все еще заполняла голову. Мысли еле ворочались... Крепко спал... А почему слуга не спал? Рассвет, пустая харчевня. Мог подремать. Какого хвоста он на ногах?

Когда Ней вбежал в конюшню, там было четверо мужчин. Один держал Чару, придавив к шее нож. Другой натягивал тетиву, целясь в грудь Нея. Третий сжимал топор, четвертый — меч.

— Брось оружие, парень, — сказал мечник.

— Беги, — рыкнула Чара.

Из оружия Ней имел только кинжал. Остальное спрятал в степи — странно выглядит торговец с мечом и луком. Но и кинжал — это немало. Прыгнуть к тому, что с топором, перекатиться. Лучник стрельнет — промажет. Полоснуть по ногам, топорщик упадет — заколоть. Лучник выстрелит снова — закрыться трупом, в ответ метнуть кинжал. Схватить топор, пойти на мечника... Шансы есть, и большие. Но тот, что держит Чару, поймет: дело плохо. Захочет бежать, а с Чарой не побежит — бросит, вспоров горло. Ней выживет, Чара погибнет, план Морана рухнет.

Или — сдаться. Тогда, скорей всего, порешат обоих. Но есть шанс — крохотный, полногтя — спасти Чару, себя и план. Одна участь на двоих. Да, выбор ясен.

Ней заставил руку дрожать — на радость врагам. Двумя пальцами вытащил трясущийся кинжал, бросил на пол. Проблеял, чуть не плача:

— Добрые, славные разбойники!.. Я — успешный торговец, дружу с деньгами... Не делайте нам больно, я хорошо заплачу...

Мечник подошел к нему и ударил стальным навершием по затылку.

Искра — 2

Нельзя не признать: после коронации жизнь Минервы сделалась терпимей.

Исчезла бешеная спешка: срочно готовиться, наряжаться, короноваться — скорее, скорее, ради мира в стране! Теперь, кажется, мир. И корона, вроде бы, на голове. Куда спешить?

Пропал океанский вал заданий, что накатывал и захлестывал с головой. Причем каждое из них было совершенно бесполезно, но упаси Праматерь не сделать хоть одно! Нарушатся традиции, сорвется коронация, пошатнется Империя, полетят головы!.. Мира помнила, как просыпалась ночью в холодном поту от ужаса и начинала зубрить стихи парадной молитвы — ведь страшно представить, что будет, ошибись она хоть в одном слове!

Теперь и это позади. Дела, конечно, остались, и, разумеется, они были столь же бесполезны. Правление Миры сводилось к присутствию в различных местах: на трапезах, открытых приемах, праздничных молитвах, награждениях, вступлениях чиновников в должность. Вмешательства во что-либо от владычицы не требовалось, нужно было лишь появиться, важно кивнуть в подходящий момент, сдержанно похвалить кого-нибудь. Деревянный манекен легко справился бы с должностью владычицы, если бы некий колдун заставил деревяшку говорить комплименты.

Но очень радовало то, что теперь число дел пошло на убыль. Каждый день Мира вполне успевала побывать всюду, где нужно, и сохранить вечер свободным. Редко кто теперь говорил жуткую фразу: "Ваше величество должны..." Каждое утро ей подавали график, из коего ясно следовал план на день. Мира выполняла его, и никто не требовал большего. Казалось, кто-то — секретариат или сам лорд-канцлер — так дозирует поток дел, чтобы владычица все успевала, но не имела излишков свободного времени.

Миру это устраивало. Устраивали планы на день: выполняя их, она чувствовала гордость — пускай мишурную, картонную, но хоть какую-то. Устраивали переодевания и причесывания: всякий раз, как становилось скучно, один из секретарей развлекал ее чтением вслух. Радовали трапезы: было много вкусных сладостей, и она всегда велела подавать десерт как можно раньше. Своя прелесть имелась и в протоколах, руководящих всей дворцовой жизнью. Они отнимали свободу, а со свободою вместе — и ответственность, необходимость решений, мучительные сомнения. В чем сомневаться, зачем решать? Достаточно просто заглянуть в дневной распорядок...

Радовало Миру даже одиночество. Ведь большинство народу вокруг — серая масса, винтики машины, о чем с ними общаться? Редкие живые люди — враждебны либо просто неприятны. Ориджин с его вассалами, Лабелины, Нортвуды, Аланис Альмера — век бы их не видеть. Была еще крохотная горстка старых друзей — Итан, лейтенант Шаттэрхенд с лазурными рыцарями. Почему-то теперь Мире совершенно не хотелось их видеть. Пожалуй, потому, что в абсолютном одиночестве есть поэтическая красота, величие трагизма. А вот императрица с десятком воинов смотрится попросту жалко. Мира сама составила бумаги — свои единственные указы о назначениях. Итан сделался главой приемного отдела секретариата, а Шаттэрхенд — капитаном лазурной роты. Таким образом, оба получили повышения и большие жалования, но в то же время были удалены от императрицы.

Порою мелькала шальная мысль, что не любовь к одиночеству причиной этому поступку, а главным образом — стыд. Трудно смотреть в глаза тем редким союзникам, кто берег ее как зеницу ока, возлагал на нее надежды, а теперь видит на троне говорящую куклу... И от этой мысли, как от искры, зажигалась другая: нужно что-то поменять. Вникнуть в настоящие дела, взять в руки хоть кусочек власти, обрести хоть долю реального влияния. Но эта мысль тут же разбивалась о неподъемную, несокрушимую громаду государственной машины. Она — как искровый тягач, а Мира — как испуганный котенок на шпалах. Даже герцог Ориджин, штурмом взявший дворец, не развалил эту махину. Едва кончилась война, колесики вновь закрутились ровно так же, как раньше, с прежней убийственной четкостью. Так что может сделать восемнадцатилетняя девчонка?..

Зато теперь она знала, ради чего проживает день за днем: ради вечеров. Они наполняли ее теплом и радостью, как и тогда, в ночь после коронации.

Быстро уловив вкусы ее величества, слуги поставляли каждый день новый сорт вина, либо чего-нибудь покрепче. Каждый напиток был по-своему великолепен, не зря же удостоился места в императорской коллекции. Мира с полудня начинала фантазировать о вкусе нынешнего вечера, и никогда не разочаровывалась. Приправою к вину служили насмешки над абсурдами прошедшего дня — Мира ни с кем не делилась остроумием, бережно хранила весь сарказм для вечера наедине с собой. Еще было чтение: слащавое, отупляющее, безо всякого проблеска мысли, зато очень забавное — отличная мишень для шуток. Еще — самоуничижение или самолюбование в некоем балансе. Уважая точность, Мира даже высчитала нужную пропорцию: пять издевок над собою к двум похвалам.

Та мерзкая мыслишка, что днем говорила о стыде перед союзниками, вечерами снова приходила на ум. Не только стыд, но и бегство. Ты спряталась за своей печалью, за одиночеством, за бессилием. Спряталась в кубке вина, как мышь в норе. Что скажешь, императрица?

Мира пропускала это мимо мысленного слуха. Она все больше овладевала дивным искусством: не думать лишнего.

На третьей неделе после коронации в ее приемную явился неожиданный человек. Генерал Алексис Смайл — уродливый, изрытый оспинами, еще и с черной тоскою в глазах. Зато — в безупречном парадном мундире, при наградной шпаге.

— Ваше величество...

Серебряный Лис отчего-то замялся, и Мира подумала: а ведь его не было на коронации. И потом при дворе не появлялся ни разу. Она знала, что оставшиеся войска Лиса перебазированы в пригороды. Сама же подписала приказ, состряпанный Ориджином.

Зачем он пришел, интересно? Проиграл решающую битву, потерял три четверти армии, а теперь вот пришел...

— Говорите, генерал.

— После коронации искровое войско присягает на верность новому правителю. Ваше величество должны принять присягу у моих полков.

А зачем? Еще один фарс...

— Этого нет в моих планах на сегодня.

— Планы вашего величества составляют слуги лорда-канцлера, а они препятствуют мне изо всех сил. Стоило больших трудов попасть к вам на прием. Я сумел встретиться с генерал-полковником Стэтхемом, а он оказал мне долю уважения как... — генерал сглотнул, — ...разбитому противнику. Лишь благодаря милости бывшего врага я стою перед вами.

— Стэтхем нарушил дворцовый протокол. Ему не следовало этого делать.

— Ваше величество, примите присягу ваших верных воинов. Ни о чем больше не прошу.

Дело идет к вечеру, на улице мороз, а полки эти — в пяти милях от дворца... Ехать куда-то, мерзнуть... Зачем? Ради пустых слов, которые ничего не стоят? Я согласна играть комедию в тепле и сытости, но на морозе — увольте. Да и скоро вечер... Мой вечер!

— Генерал, обратитесь в секретариат. Вашу просьбу запишут в протокол и внесут в мои планы.

— Ваше величество... — военный покачал седой головой и не нашел, что еще сказать.

— Имеете другие вопросы?

— Никак нет... — он поклонился. — Служу Янмэй Милосердной.

Развернулся на каблуках и зашагал к двери. А тот ехидный внутренний голос сказал: ставь кавычки, Минерва. Только что ты говорила голосом государственной машины. Не притворяйся человеком. Бери слова в кавычки.

Мира ощутила, как от стыда загораются щеки.

— Генерал, постойте. Простите меня. Я еду с вами.

Внеплановый выезд из дворца вызвал замешательство среди машинных шестеренок. Командир караула, оба секретаря, церемониймейстер и помощник министра двора один за другим заявили протест: "Ваше величество не должны..." Но открыто задержать ее никто не посмел. Карета императрицы промчала по Дворцовому мосту в сопровождении наспех поднятого лазурного конвоя.

Час дороги до казарм Мира спрашивала себя: зачем я еду? И находила лишь один ответ: для очистки совести. Чтобы не пришлось потом вписать бездушие в длинный реестр своих недостатков. Иных причин для поездки не было. Присяга — точно такая же формальность, как все прочие дела императрицы. Конечно, лорд-канцлер уже запланировал присягу в своем графике, и устроит ее, согласно традиции, прямо на Дворцовом острове. Мире достаточно было подождать — и полки пришли бы к ней сами... Но нет, она мчится за город по морозу, откладывает ужин и начало вечера, а что самое скверное — даже не догадалась прихватить с собой вина. И все потому лишь, что ее попросил никчемный солдафон, проигравший войну. Глупо, Минерва. Не царственный поступок.

Однако час миновал, и вот она стояла на плацу спиной к казармам, а перед нею маячило императорское искровое войско. Точнее — его остатки: неполных три полка из бывших когда-то пятнадцати. Зимой легендарная алая пехота выглядела до смешного невзрачно: бурые телогрейки, темные плащи, красные — лишь нашивки на рукавах, да еще поблескивают кровью очи в копьях, остриями торчащих в небо. Армия выстроилась тремя большими квадратами: впереди каждого — гвардейские роты под гербовыми знаменами, за ними искровая пехота, в тылу стрелки, по флангам узкими колоннами легкая кавалерия. Из глоток солдат взлетают облачка пара, кони всхрапывают, переминаясь с ноги на ногу.

Мира взошла на помост, за нею стеной встала четверка лазурных рыцарей. Знаменосец поднял на мачту личный императорский вымпел, горнист протрубил сигнал. Войско затихло, окаменело, уставилось на владычицу тысячами глаз. Мира осознала: она понятия не имеет, что делать. Как же плохо без протокола!.. Когда его нет, все идет вкривь и вкось. Что теперь говорить? Откуда солдаты вообще узнали, что нужно построиться? Серебряный Лис послал вперед вестового?..

— Как это делается, генерал? — тихо спросила Мира.

— Ваше величество могут ничего не говорить. Я отдам приказ, полки зачитают присягу: сперва офицеры, а рядовые повторят за ними. Потом все отсалютуют и трижды крикнут: "Слава Янмэй". Вам стоит ответить: "Служите верно". Больше ничего.

Ну, конечно. И как сама не догадалась? Ничего не делать, молчать с величавым видом. Этим навыком я уже овладела.

Мира кивнула, соглашаясь. Генерал почему-то не отдал приказа: глядел на нее и ждал. Чего? Наверное, нужно сказать: "Начинайте?"

Она открыла рот, чтобы выронить слово, — но не смогла. Странное чувство сбило ее. Чем-то особенным, непривычным дышала эта минута. Нерешительность генерала, хмурые солдатские телогрейки, могильная тишина над плацем — даже кони забыли шевелиться!.. Все по-особому. Не так, как должно.

Мира присмотрелась к лицам солдат. Скользнула взглядом: один, другой, четвертый, двадцатый... На каждом будто лежит отметина: усталость ли, траур, горечь — не понять... Но в любом случае не то, что следует. Мира ждала увидеть тысячи молодцеватых болванов — ведь так положено по протоколу.

Вопрос сам собой вылетел изо рта:

— Что с ними, генерал?

— Ваше величество знают. Эти полки понесли тяжелые потери, которые до сих пор не восполнены. Потому подразделения построены неполным составом.

— Я не об этом... Солдаты выглядят... правдиво.

Звучало глупо, но Мира не смогла найти иного слова. Правдиво — именно так.

— Воины помнят, что ваше величество сделали для них.

Предала? Отдала под власть лорда-канцлера? Забыла об их существовании? Краска бросилась в лицо.

— И что... я сделала?

— Ваше величество знают: рискнули собой ради их спасения. В одиночку пошли на переговоры к мятежнику, чтобы заключить мир. Не сделай вы этого, началась бы безнадежная битва. Большинство моих солдат легло бы в могилы.

Мира захлопала ресницами. Такого точно нет в протоколе! Генерал не должен был говорить этих слов. Солдаты не должны так думать. Все это — не по правилам!..

— Воины!.. — крикнула Мира и осеклась. Она хотела переубедить их. Сказать: все чушь. Сказать: забудьте. Заорать: присяга — формальность, разве вы не видите? Все вокруг — театр, не верьте ничему, не будьте дураками!

— Воины!.. Я...

Что же ты скажешь, Минерва? Я — марионетка лорда-канцлера, вашего врага? Я — безвольная пьяница? Я ничего для вас не сделала, я кукла, не верьте мне, не смотрите так, будто я что-то значу?

Нет, не то. Близко, но не в точку.

— Верные воины Короны!.. Я, ваша императрица...

Снова осеклась.

А солдаты ждали продолжения. Ловили каждое слово. Даже белые облачка выдохов стали реже.

Я не хочу нести за вас ответственность!!! Вот оно! В яблочко, Минерва. Умница.

Она глубоко вздохнула. Сглотнула комок, судорожным кашлем прочистила горло.

— Воины Короны. Вы бились за Адриана. Я буду до смерти благодарна вам. Вы сделали для меня больше, чем кто-либо. Вы сражались за Адриана.

И я недостойна принимать у вас присягу. Вот еще один факт для этой правдивой минуты.

— Для меня честь — говорить с вами. Вы — гордость Империи. И я хочу...

...прикинуться чем-то вроде настоящей императрицы? Не опозориться сильней, чем уже успела?

— Я хочу принять присягу отдельно у каждой роты, чтобы увидеть все ваши лица.

Обернувшись к генералу, она запоздало спросила:

— Это можно устроить?.. Так делается?..

— Вы — владычица, — ответил Серебряный Лис. — Только прикажите.

Церемония затянулась на несколько часов. Чтобы не держать солдат на морозе, Мира распустила два полка, оставив на плацу лишь один. Рота за ротой выстраивались перед нею и произносили слова присяги. Затем то же проделал второй полк, за ним — третий. Рано стемнело. Выполняя приказ владычицы — "Хочу увидеть все ваши лица" — факельщики шагали перед строем, освещая солдат. Смотрелось глупо, но и торжественно до дрожи. Пятно света выхватывало лица одно за другим, поочередно. Слитная масса войска распадалась на отдельных людей — живых, уставших от войны, потрясенных и раздавленных поражением. Миру терзал стыд. За то, что мучает солдат, затягивая ритуал. За то, что так молода и ничего не видела в жизни, особенно — в сравнении с этими людьми. Даже за то, что мерзнет, стуча зубами, и думает не столько о присяге, сколько о горячем вине и теплой постели. Стыда она хлебнула полной ложкой.

Мира не смела надеяться, что солдатам пришлась по душе ее выходка. Однако генерал, как ни странно, выглядел довольным. Когда церемония окончилась, сказал:

— Благодарю, ваше величество, — хотя никакие протоколы не требовали от него слов благодарности.

Мира спросила — больше из вежливости:

— Скольких людей не хватает?

— Каждого шестого. По факту, ваше величество, у меня не три полка, а только пять батальонов.

— Очень печально...

— Да, ваше величество.

— А что с другими частями? Корпус генерала Гора?

Серебряный Лис, кажется, хотел сплюнуть под ноги, но удержался и только чмокнул губами.

— Генерал Гор заключил сделку с лордом-канцлером. Теперь назначен верховным главнокомандующим армии Земель Короны, и я должен ему подчиняться. Два полка его корпуса стоят на южной околице Фаунтерры, таким образом, чтобы никогда не контактировать с моими людьми. Зато герцог Ориджин или кто-то из его вассалов через день устраивают смотр солдатам Гора. Искровиков приучают подчиняться кайрам.

— А генерал Уильям Дейви?

— Он до сих пор в Мелоранже со своим единственным полком. По правде, ваше величество, мои пять батальонов — все, что у вас есть.

Мира не смогла скрыть выражение лица, и генерал хмуро кивнул:

— Да, ваше величество, это ничто. Мы не выдержим ни единого боя против войск лорда-канцлера. И нет среди моих парней такого, кто не молился бы, чтобы вы как можно дольше хранили мир с Агатой. Но, что бы ни случилось, мы есть у вас.

Этой ночью Мира особенно тщательно глушила мысли вином. "Мы есть у вас... Воины помнят, что вы для них сделали..." Я ничего не решаю. От меня ничто не зависит. У меня никого нет. Я одна в красивой и блаженной печали!

К моменту, когда ноги стали ватными, а в глазах начало двоиться, Мира почти смогла убедить себя в этом. Да, присяга — фарс, пустая формальность. А если и нет, то пять батальонов абсолютно ничего не меняют. И сам генерал сказал: "Солдаты молятся, чтобы я хранила мир". Это я и делаю, не так ли? Я прекратила войну, разве этого мало? Чего еще можно хотеть от восемнадцатилетней девушки?

Мира уснула, почти успокоившись.

А утром даже сквозь похмелье почувствовала: что-то в ее душе стало наперекосяк. Что-то мешает, будто гвоздь, вколоченный в грудину.

* * *

Герцог опоздал на тридцать минут. Мира вызвала на шесть, он явился в половине седьмого. Стоило бы отчитать и отослать его, а вызвать в другой день. Но тогда придется снова лицезреть его агатовскую ухмылочку. Лучше уж поговорить сегодня.

— Вам следует объясниться, милорд.

— Нижайше прошу простить, ваше величество, — ни следа раскаяния в голосе. — Меня задержало очень радостное событие. Надеюсь, оно порадует и вас: моя сестра едет в столицу.

— Леди Иона прибыла в Фаунтерру?

— Из-за сильной непогоды в Южном Пути сестра не успела на коронацию, о чем невероятно сожалеет. Но сейчас она в землях Короны. Прислала весточку из Излучины, за несколько дней будет в столице и выскажет вам свои поздравления.

— Я приму их, милорд. Однако я позвала вас не затем, чтобы обсуждать леди Иону.

— Да?.. — герцог округлил глаза в деланном удивлении. — Что же еще достойно обсуждения?

— Вопросы власти, милорд. Государственные дела.

Ориджин хмыкнул.

— Коль так, ваше величество, не предложите ли сесть? Никак невозможно стоя обсуждать вопросы власти.

Она не предложила, он сам отодвинул кресло и уселся. Не лицом к Мире, а вполоборота — этак расслабленно, по-хозяйски.

— Какой конкретно вопрос волнует ваше величество?

— Не какой-то конкретный, милорд, а все вопросы в целом. Точнее — ваш подход к их решению.

Герцог невинно пожал плечами:

— Мой подход в том, что вопросы решаются, не так ли? И без малейшего беспокойства с вашей стороны.

— Именно это меня волнует. Вопреки нашим договоренностям, вопреки данному слову лорда, вы устранили меня от управления Империей. Ваши люди забрасывают меня пустыми и малозначимыми делами, в то время как существенные решения принимаются без моего ведома.

— Рискну отметить, что ваше величество неправы. Ваши подписи стоят подо всеми весомыми указами: назначения высших чиновников, передислокация войск, организация восстановительных работ в столице, оповещение лордов о новом созыве Палаты Представителей, выделение средств госпиталям и выходных пособий ветеранам войны — каждый документ завизирован вами.

Мира досадливо поморщилась. Да, все верно: ей подсовывали бумаги — она подписывала.

— Ваши люди не дали мне времени как следует ознакомиться с документами.

— О, простите им такую поспешность! Они лишь стараются как можно быстрее выполнять свою работу.

— И, что гораздо хуже, я не владею нужными сведениями, чтобы принимать решения. Вы назначаете людей, которых я не знаю. Как понять, достойны ли они должностей? Вы выделяете три тысячи эфесов на ремонт мостов и набережной. Как понять, много это или мало? Да и есть ли в казне эти три тысячи? Я не видела бюджета Империи, финансовых отчетов, состояния казны! Вся значимая информация скрывается от меня! Зато меня пичкают эскизами платьев, значениями парфюмов, тонкостями церемоний, протоколами, ритуалами!

Герцог лукаво улыбнулся:

— И ваше величество прекрасно справляется с этими тонкостями. Коронация прошла великолепно, все гости тронуты вашей душевностью. "Голос Короны" написал о вас: "Императрица Минерва — подлинное воплощение милосердия и благородства. Она послана Праматерью Янмэй как лекарство, что исцелит тяжкие раны, нанесенные стране войною". Красиво, правда? Очерк составил придворный комментатор, искренне восхищенный вашим величеством. Разумеется, я проверил и утвердил текст перед выпуском в печать...

Мире стоило труда сохранить спокойствие и продолжить ровным твердым голосом:

— Милорд, я прекрасно понимаю, зачем все это делается. Вы отвлекаете мое внимание, тратите мое время и силы на мишуру, чтобы я не мешала вам захватывать власть. Я осознаю важность коронации, однако теперь она позади. Больше нет причин держать меня в стороне от государственных дел. Я желаю знать все, что знаете вы. И требую участия во всех решениях, которые вы принимаете.

Столь жестко высказанная позиция ничуть не смутила герцога.

— С удовольствием, ваше величество. Вот как раз сейчас меня заботят три вопроса. Думается, мы успеем обсудить их до ужина.

— Сейчас?.. — поразилась Мира. Неужели так просто?!

— Вы возражаете? Можем отложить на угодное вам время...

— Нет, милорд, извольте сейчас.

— Как прикажете, ваше величество. Вот первый вопрос. К великой печали, при осаде погиб мой славный кузен — Деймон Ориджин. На его старшего брата, Роберта Ориджина, смерть Деймона произвела тяжкое впечатление. Роберт — бесстрашный кайр, опытный полководец, герой войны — пришел ко мне и попросил отставки, так он был опечален. Роберт сказал: "У моего отца было трое сыновей, я — последний из них, кто все еще жив. Мне необходимо обзавестись потомством, ведь без этого наша ветвь прервется. Потому, Эрвин, как ни горько говорить это, но я хочу отложить меч и зажить мирной жизнью. Я готов верой и правдой служить тебе в любой должности, но только не военной". Так сказал мне Роберт Ориджин.

— К чему вы ведете, милорд? Снова пытаетесь свернуть в сторону?

— Мой кузен Роберт, к вашему сведению, шесть лет прослужил казначеем в Первой Зиме. Надо заметить, все это время Первая Зима беднела, а казна пустела, поскольку Роберт не имел понятия о том, как ее наполнять. Но за шесть лет не было украдено ни единой агатки — в этом я ручаюсь. А имперская казна в данный момент не имеет головы. Верховный казначей еще при осаде бежал в неизвестном направлении, распихав по карманам несколько дюжин векселей по тысяче эфесов каждый. Полиция ищет его — пока безуспешно. Заместитель казначея также бежал, но был настолько глуп, что взял не векселя, а сундучок золота. Его с этим сундучком арестовали на станции люди Бэкфилда, но вот незадача: заместитель предстал перед судом, а сундучок куда-то исчез из числа улик. Был — и не стало... Теперь, ваше величество, мы подходим к сути вопроса. Пятеро чиновников имперского казначейства наперебой просятся занять место начальника. Нет причин верить, что они будут хоть каплю надежнее прежнего главы. Зато они — мастера финансов, ведут учет, знают бюджет Империи, как свои пять пальцев, смогут составлять для вашего величества понятные отчеты. С другой стороны, есть мой кузен, ничего не знающий об имперском бюджете и верящий, что доходы казны — дело Праматерей, а не смертных. Да и ваше величество наверняка против его кандидатуры: ведь Роберт — мой ставленник. Зато он — честнейший человек, ему я доверил бы и миллиард эфесов. Что посоветуете, ваше величество? Быть может, у вас имеется подходящий казначей на примете?

Мира опешила. Желая скрыть замешательство, сказала:

— Я должна обдумать это, милорд. Пока изложите второй и третий вопросы.

— Извольте, вопрос второй. Есть при дворе некий господин Дрейфус Борн. Вы видели его не раз, но вряд ли обратили внимание: круглый щекастый человечек в дорогом камзоле. Меж тем, при владыке Адриане — мир его душе — Дрейфус Борн был очень важной птицей: руководил налоговой службой. То есть, пропускал через свои руки больше трети всех поступлений в казну Империи. Сбор податей — дело крайне непростое. Налоговая служба — это своего рода пирамида. Крестьяне, ремесленники и торговцы платят подать рядовым сборщикам, изо всех сил стараясь недоплатить. Рядовые сдают выручку уездным сборщикам, но часть прикарманивают. Уездные переправляют доходы окружным, но занижают числа в отчетах, а разницу оставляют себе. Окружные отчитываются перед столичным ведомством и делят с ним свою часть пирога. Только то, что осталось после всех этих махинаций, поступает в имперскую казну. Легко видеть, задача управителя налогов — так надавить на нижние ступени пирамиды, чтобы до казны добралась сколько-нибудь заметная сумма денег. И Дрейфус Борн настолько владеет данным искусством, что даже не потрудился бежать из столицы. Он был абсолютно уверен, что пригодится любому государю, кто бы ни занял престол. Сразу после коронации Борн пришел ко мне и сказал с бесстыдной прямотой: "Лорд-канцлер, я — мастер своего дела. Гарантирую, что казна будет получать миллион золотых налогов в год, и ни агаткой меньше. Но ни ваша светлость, ни ее величество не станут вникать в подробности моей службы и требовать детальных отчетов". Иными словами, мы не узнаем, сколько сотен тысяч крадут сборщики налогов, и смиримся с этим фактом. Зато получим миллион в год — исправно, как по часам. Хорошее ли предложение? Что скажет ваше величество?

— Какая мерзость!.. — не сдержалась Мира.

— Полностью согласен с вами. Первым моим желанием было заколоть Борна на месте. Но вот вопрос: нет ли у вас на примете опытного мастера сбора налогов? А если есть, то справится ли он? Деньги раскрадут еще в округах, и глава столичного ведомства окажется бессилен. А деньги, простите, сейчас нужны больше, чем справедливость.

Мира вновь предпочла уйти от ответа.

— Что за третий вопрос, милорд?

— Х-хе! Третий вопрос особенно щекотлив, ибо касается нас с вами лично. Видите ли, майор Бэкфилд так старался выжить меня из дворца, что вербовал воинов повсюду, в том числе и в полиции. Шериф отказывался лезть под мои мечи: мол, полиция борется с преступностью, а Ориджин хоть и враг, но не преступник. Тогда Бэкфилд сумел договориться с верховным судом, и тот срочно вынес мне приговор. А заодно — не поверите — вам также! Я приговорен к сожжению, а ваше величество — к вырыванию языка и обезглавливанию. Приговоры до сих пор в силе, что порождает абсурдный казус: высший суд Полари подчиняется императрице и лорду-канцлеру, которых сам же осудил на смерть.

— Пускай суд отменит приговоры.

— Во-первых, смена решения подорвет доверие к суду. Во-вторых, мне в принципе не нравятся эти судьи. Ладно, я — мятежник... Но вы-то ни в чем не виноваты, и не были в сговоре со мною, и Адриан даже не думал вас казнить. Только полный кретин не понял бы этого, а зачем Империи верховный суд, состоящий из кретинов?

— Тогда переназначим состав суда.

— Это повредит нашей репутации. Верховный суд — единственный орган власти, оставшийся нерушимым после войны. Судьи занимают места уже много лет, среди них пятеро янмэйцев, лорды и чиновники уважают их. Если мы спешно назначим других судей, то уважение рухнет. Каждый приговор нового суда будет порочить не осужденного, а нас с вами.

Мира нахмурилась, потирая виски.

— Лорд-канцлер, вы же и не думали советоваться со мною. Вы изложили вопросы лишь для того, чтобы отпугнуть меня их сложностью.

— О, нет! Я имел целью показать вам: чтобы править, нужно иметь влияние и доверие подданных, которого у вас нет. Нужны преданные люди, которых вы также не имеете. Наконец, требуется опыт, а вам недостает и его. Зато вы прекрасно умеете производить впечатление. Видя вас, подданные верят в благородное великодушное милостивое дворянство, — то есть, в ту сказку, в какую и должен верить народ. Так делайте же то, к чему талант у вашего величества, и не...

— Не суйте нос в чужие дела? Вы об этом, милорд?

— Что вы! Никогда не посмел бы сказать подобное владычице Полари! Я хотел лишь просить вас поберечь цвет лица и нервы. Политические дела бывают слишком грязны и болезненны для человека с тонкой душою.

— Не смейте указывать мне, лорд-канцлер!

— Ни в коем случае, ваше величество! Не указываю, а ограждаю вас от тягот и печалей. Забочусь о вас, как и моя леди-сестра Иона. К слову, она беспокоилась о вашем здоровье. Не пора ли нам выйти к ужину? Согласно заветам Сьюзен, трапеза около полуночи крайне губительна для фигуры...

* * *

Этой ночью, оставшись наедине с собой, Мира положила на стол чистый лист бумаги и начала составлять план. Что действительно хорошо в дворцовых традициях — так это планы и графики. Они очень полезны.

Конечный пункт своего плана — самую отдаленную, заветную мечту — Мира знала еще в день смерти владыки. Найти преступников с Перстами. Сурово покарать всех, кто посеял смуту. Продолжить реформы Адриана.

Но это — в дальнем туманном будущем. А что прежде? Очевидно, установить реальную власть в Империи. А как? Придется вступить в соперничество с лордом-канцлером — и выиграть. А это как сделать? У лорда-канцлера — лучшее войско в мире, громкая слава, верные вассалы, друзья, союзники; к тому же, политический и военный опыт. У Миры — ничего, кроме ума. Как выиграть? Что вписать более ранними пунктами плана?

Она улыбнулась, подумав: хорошо, что герцог сам помог мне. Он так упивался своим превосходством, что и не заметил, как дал мне урок. Чтобы выиграть, нужно быстро учиться. Если враг дает уроки — я буду учиться и у врага.

Ориджин хотел ошеломить меня сложными проблемами и выбрал те, что волнуют его самого. Теперь я знаю, в чем его слабости. Герцогу недостает верных и честных людей в столице — значит, у меня они будут. Герцога волнует репутация, он хочет смыть с себя пятно мятежа — значит, я сумею это использовать. Люди герцога не умеют зарабатывать деньги — это лучшая новость изо всех. Великий Дом Ориджин бессилен перед нищетой. Прекрасно, значит, в этом я буду сильнее. Чтобы выиграть, нужно учиться. Лучше всего учиться тому, чего не умеет соперник.

А теперь — план.

Мира смочила перо чернилами и стала записывать план в том порядке, в каком представляла его: начиная с последних пунктов.

— Продолжить реформы Адриана.

— Найти Персты Вильгельма, наказать инициаторов смуты.

— Поставить на место лорда-канцлера и установить...

Чем ближе к началу плана, тем сложнее становилось формулировать пункты. Далекие сияющие вершины виделись хорошо, но с чего начинать? Дорога в тысячу миль начинается с одного шага... но какого?

Наконец, она поняла ответ и вписала третий пункт плана, затем второй, затем и первый.

Перечла то, что получилось. Вставила пункт 4.5, которого явно не хватало. Добавила ремарку к пункту 7. Вышло следующее.

1. Выпить кофе.

2. Одиночество, самоуничижение, любование тоской отложить до лучших времен.

3. Заменить ближайших слуг: люди вместо шестеренок.

4. Найти источники знаний: учителей, документы, книги.

4.5. Выпить очень много кофе.

5. Разобраться в политике, государственном устройстве, финансах и законодательстве Империи. Всего-то.

6. Найти преданных людей, назначить на нужные посты.

7. С лихвой наполнить казну.

* Понять бы, как.

8. Создать репутацию великой владычицы. Говорите, я умею производить впечатление?.. Согласна, умею.

9. Привлечь союзников из лордов, чиновников, военачальников.

10. Восстановить искровое войско.

11. Наказать Сибил Нортвуд и Мартина Шейланда.

12. Отобрать власть у лорда-канцлера.

13. Вернуть достояние Династии, найти Персты Вильгельма, казнить зачинщиков смуты.

14. Возобновить реформы Адриана.

Мира поняла, что план выглядит незавершенным, в конце списка кое-чего недостает. И она дописала:

15. Вернуться к тоске и самоуничижению.

Теперь план идеален, без изъянов. Запомнив его дословно, Минерва сожгла лист.

Раскрыла любовный роман, позвонила в колокольчик, капризным тоном потребовала вина. Пускай шпионы лорда-канцлера не сразу заметят перемену.

Перо — 1

Одному человеку нелегко жилось в горном селе. Он пришел в церковь и спросил священника:

— Отчего Праматери мне не помогают?

Святой отец дал ответ:

— Оттого, что тебе недостает веры.

Человек подумал и сказал:

— Не одолжите ли мне, отче, свою веру? Пару деньков ею попользуюсь, вымолю помощи у Праматерей, и сразу же верну.

Священник прогнал его, выбранив за глупость.

Человек взял денег и подался в монастырь, что стоял неподалеку. Пришел к аббату, сказал:

— Ваше преподобие, священник в нашем селе — мошенник и плут. Я просил у него веры взаймы, а он не дал и выбранил последними словами. Вот я и понял: не имеет он никакой веры, а только похваляется.

— Зачем же ты пришел ко мне? — удивился аббат.

— Я собрал вот немного денег и прошу: продайте мне веры, ваше преподобие! Без веры не жизнь — не помогают Праматери!

Аббат ответил:

— Вера не продается и не покупается. Нужно самому верить. Если веры не имеешь, то нигде и не купишь!

Человек вернулся домой, распродал соседям все, что имел, собрал целый кошель денег и с ним пошел аж в Первую Зиму, к епископу. С трудом попал на прием и сказал:

— Ваше преосвященство, спасите меня. Священник в моем селе — обманщик и плут, аббат в монастыре — тоже не лучше. Оба говорят: нужно иметь веру. Просил одолжить мне веры — прогнали. Просил продать — тоже ни в какую. Выходит, сами не имеют ни крошки этой веры, а только людей поучают!

Епископ покачал седой головой и сказал:

— Да, непростое у тебя дело. Но скажи, чего от меня-то хочешь?

Человек положил на стол кошель с деньгами:

— Ваше преосвященство, я точно знаю: у вас-то веры полным полно, на целый город хватит. А я много не прошу — лишь горстку-другую. Без нее-то совсем загибаюсь, никакой помощи от Праматерей. Возьмите вот этот кошель на нужды храма, а мне дайте веры, сколько вам не жалко!

Епископ строго ему ответил:

— Моя вера — штука дорогая. За нее страданием, опытом и мудростью плачено. Что твои монеты в сравнении с такой ценою? Забирай свой кошель и ступай. Тебе не хватит денег и на унцию веры!

Пригорюнился человек, поник головою и побрел прочь, бормоча под нос:

— Нигде правды нет. Всюду или плуты, или скряги...

Епископ же посмотрел ему вслед, подозвал юношу, который зажигал в храме свечи, и шепнул мальцу пару слов.

Под вечер юноша разыскал человека из села и сказал:

— За глорию покажу тебе, где епископ прячет веру.

Человек удивился:

— А зачем оно мне?

— Проберешься в собор и украдешь пару горстей. У епископа ее, веры, целый сундук. Он не заметит пропажи, если взять немного.

Человек сперва отказался: красть из храма — большой грех! А потом подумал: у епископа целый сундук веры, но для крестьянина даже унции пожалел. Экий скряга! Проняла человека обида, и он согласился, дал мальчишке глорию. Тот повел его в собор, завел по лестнице на хоры и показал громадный сундучище. Человек поковырял гвоздем в замке и отпер. Ничего особого он не увидел, но и не удивился: всякий знает, что вера невидима для глаза. Так что он осторожно зачерпнул горсть и прижал к своей груди, чтобы вера впиталась в сердце. Подумал, зачерпнул еще полгорсточки и прижал ко лбу, чтобы и в голову попало. Тогда захлопнул сундук и убежал из храма.

С тех пор Праматери всегда ему помогали.

Имени Деда Марк не знал. Когда впервые увидал его, то представился:

— Я — Марк Фрида Стенли. Раньше звался Вороном Короны... а теперь, пожалуй, стану просто Вороном.

Дед пригладил седые усы и ответил:

— Ты прав, Ворон. Имя нужно выбирать с умом.

Марк спросил:

— А тебя как зовут?

— Да по-всякому, — был ответ, — хотя бы парнем.

— Не обижайся, парень, — сказал Марк, — но ты больше на деда похож.

— Тогда зови Дедом, — согласился седой.

Дед любил играть на дудке. Не обычной, а особой: прикладывал ее боком, водил вдоль губ туда-сюда и дул в разные отверстия, закатив глаза. Дудка издавала звуки, похожие на песню ветра, сквозь которую пробивался то шум дождя, то овечье блеянье, то женский плач. Дед играл в разное время, и неважно было, слышит ли кто.

Марк спросил:

— Тебе что, с дудкой лучше думается?

Дед ответил:

— Это не дудка, а чимбук — инструмент горных пастухов.

Кроме игры на чимбуке, Дед любил рассказывать истории. Всякие: про крестьян и епископов, моряков и воинов, старух и младенцев. Знал он их несчетное множество, и в любой момент — даже совсем для того не подходящий — мог пуститься в рассказ.

К примеру, однажды Марк загрустил. Пил на подоконнике, а снаружи шел снег. Не такой, чтобы пурга или метелица, а вялый и редкий, как волосы старухи. За снегом — та сторона улицы. Чье-то окно, размалеванное красками в честь нового года. Барашек, звездочка, конфетка, детская мордашка, а надо всем прилеплена дурацкая корона из фольги — видать, ко дню коронации. Один зубец отлепился и болтается на ветру: шлеп... шлеп... шлеп... Почему-то очень тошно сделалось — накатило. Марк спросил:

— Долго мы тут еще просидим?

И Дед ни с того ни с сего выложил:

— Джек-плотник очень любил поспать после обеда. Жена его за это пилила: не спи, а работай, деньги в дом неси! Но он все равно спал. Жена поставила в кухне банку меда. Слетелись мухи, она изловчилась и наловила целых две дюжины. Принесла в спальню, выпустила над головой у мужа. Подумала так: ночью мухи спят — и муж будет спать. А днем он и глаз не сомкнет от их жужжания! Довольная, потерла ладони и ушла. Вернулась через час — видит: муж храпит себе, а все мухи сидят у него на груди и не шевелятся. Она ему: "А ну вставай, лентяюга!" Джек-плотник отвечает: "Я бы встал, да не могу: перед друзьями неловко. Они только-только уснули, пошевелюсь — всех разбужу".

Имелась у Деда и еще одна странность. С ним был помощник — белобрысый юноша при мече. Марк полюбопытствовал:

— Как зовут твоего грея?

— Я не кайр, — ответил Дед.

— То есть как это?

— В мире есть кайры и все остальные люди. Вот я — из остальных.

— Я думал, на Севере серьезные дела поручают только кайрам.

— Герцог Эрвин Ориджин — не кайр.

Марк признал правоту.

— Кстати, о герцоге... Не знаешь ли, Дед: чего он ждет? Собирается ли принять меня и выслушать? Или навечно оставит торчать в этом домишке?..

Дед приложил ко рту чимбук и заиграл нечто похожее на прибой осенним вечером. Не сказать, что такой ответ устроил Марка, но другого не предвиделось.

* * *

Больше месяца заняла дорога из Первой Зимы в Фаунтерру. Опытные люди говорили, что это еще быстро. Ползком на санях через долины и перевалы, по ложбинам среди холмов, по замерзшему руслу реки, Торговым Трактом через поля...

В Лабелине задержались на несколько дней. Столица Южного Пути практически не изменилась: та же суета и повсеместное торжище, те же красномордые мужики и дородные купцы в мехах. Смена власти сказалась лишь на флагах: над замком и ратушей трепыхались черные нетопыри Ориджина. Еще выросли цены на харчи, да прибавилось по углам попрошаек.

В замке бывшего герцога Лабелина дождались Северную Принцессу, что ехала из Уэймара со своим эскортом. Дальше двинулись вместе. Леди Иона выглядела не то грустной, не то озадаченной. Мужа с нею не было. Марк немного пофантазировал о том, какая кошка пробежала меж Ионой и Виттором. Банкир завел любовницу? Но леди Иона не похожа на ревнивую женку. Принцесса завела любовника? Тогда она сияла бы, а не грустила. Размолвка из-за политики? Очень странно со стороны Виттора — собачиться с Ориджинами после их победы. Иона никак не забеременеет? А вот это, кажется, близко к истине...

Но намного больше, чем личные дела Северной Принцессы, Марка занимала Фаунтерра. Одна мыслишка крутилась в голове, не давая покоя. Хозяин Перстов Вильгельма спровоцировал гражданскую войну, чтобы ослабить два сильнейших рода — Янмэй и Агату. Обескровив обеих, он попытается захватить трон. Весьма логично, и согласуется со всеми известными фактами. В таком случае, хозяина Перстов может кое-как устроить владычица Минерва в роли марионетки, но отнюдь не Эрвин Ориджин в роли кукловода. Значит, хозяин попытается убить герцога. Последует новая атака, и, вероятно, очень скоро. Ведь чем больше времени пройдет после войны, тем лучше Ориджин восстановит войско, усилит оборону столицы, укрепит власть. Все это не на руку хозяину Перстов.

Прибавим другой тревожный факт: хозяин выманил старших Ориджинов из Первой Зимы в столицу. Не для того ли, чтобы одним махом уничтожить всех — родителей и детей? Не едет ли герцогский кортеж прямиком в капкан? И ладно бы только герцоги, но ведь, что обидно, и Марк с ними вместе, и друзья-моряки!

Он поделился тревогами с леди Софией и леди Ионой. Леди София не приняла всерьез: она просто не могла представить силу, способную уничтожить четверых Ориджинов разом. Леди Иона сказала, что почтет за счастье разделить с братом любую участь, будь то триумф или смерть. Ища хоть в ком-нибудь проблеск здравомыслия, Марк изложил свои страхи кайру Джемису. Тот ответил:

— Успокойся, парень. Под конец осады герцог Эрвин сидел во дворце с двумя сотнями солдат. Если бы хозяин Перстов хотел ударить, ударил бы тогда. А сейчас в столице десять наших батальонов, да еще пять полков медведей. Полезет — расшибется.

— Тогда зачем он сказал леди Софии ехать в столицу?

— Да кто его знает... Может, он сам в столице? Может, правда, вылечит лорда Десмонда в обмен на говорящий браслет?

Марк схватился за голову:

— Как же вы, кайры, правите Севером при вашей-то наивности?! Вылечит он — конечно! И императора оживит! И Козленка человеком сделает!..

— А сам-то что думаешь, умник?

— Думаю, если подонок зовет вас в столицу, то последнее дело — ехать в столицу. Думаю, его план — перехватить нас в дороге и взять живьем. Невероятное предложение для герцога Эрвина! Отдадите трон, милорд, — получите сразу шесть заложников! Славный кайр Джемис со здоровущей овчаркой, совсем не старые лорд-отец и леди-мать, ненаглядная обожаемая сестричка, да еще — самое ценное — Ворон Короны собственной персоной! Шестеро пленников по цене одного — какой герцог откажется?..

— Ох, и паяц же ты!.. — покачал головой Джемис. — Думаешь, зря полдюжины саней с гербами Ориджина ушли вперед, а мы отстаем на день? Думаешь, почему конные разведчики рыщут на мили вокруг нас? А зачем мы взяли из Первой Зимы целую сотню кайров — догадываешься?.. Знаем об опасности, не ты один умный.

Марк сомневался, что сотня мечников (даже усиленных овчаркой) — серьезная защита от бригады с Перстами. Не сказать, что в дороге к столице он показывал чудеса храбрости. Напротив, старался держаться подальше от лордских повозок и поближе к морячкам, чтобы, в случае чего, никто не принял его за вассала Ориджинов...

Но все обошлось. Какими бы ни были планы неведомого Хозяина, атака на кортеж леди Софии в них не входила. А в столице разделились: дворяне и кайры отправились во дворец, морячки и несколько воинов — в порт. Ворона же доставили в трехэтажный дом на Млечном проспекте и передали заботам странного Деда с белобрысым Внучком. Кроме них троих здесь была лишь повариха да старичок-привратник. Интерьеры — некогда роскошные, а ныне выцветшие, серые от въевшейся в обивки пыли. В углах сырость, на потолочных балках — клочья паутины. В былые зажиточные годы кто-то из Ориджинов приобрел богатую виллу для красивой столичной жизни, но те годы, по всему, давненько миновали.

В этой вот стареющей вилле Марк провел уже пять дней.

— Что мы тут делаем? Чего ждем? — спрашивал он Деда.

Вместо ответа получал очередную притчу или мелодию на чимбуке.

— Я — пленник? — спрашивал Марк.

— Это как сам решишь...

Ворон проверял входные двери — все заперты на ключ; окна первого этажа — зарешечены.

— Так заперто же! Как я уйду?

Дед пожимал плечами:

— Однажды Джек-плотник...

— Стой, не заводи шарманку! Не сейчас. Я, знаешь ли, очень щепетилен в вопросах свободы — не выношу неясности. Я числился пленником Ориджинов, но леди София Джессика обещала мне свободу, едва приедем в столицу. И вот мы в столице.

— Хочешь свободы — так бери.

— Двери и окна заперты. Отопри, я пойду.

— Не в том дело, Ворон, что заперто, а в том, что ты не очень хочешь. Хотел бы — стянул у меня ключ или вылез из верхнего окна, где нет решетки...

Марк опешил:

— Это что, проверка на лояльность? Герцог смотрит, не попытаюсь ли сбежать, а попытаюсь — шкуру спустит? Так ты ему, Дед, передай: я ему ничего не обещал! Родителям его клялся, что съезжу в Запределье, кое-что узнаю, — и съездил, и узнал. А теперь я ихнему семейству ничего не должен, пускай герцог не думает!

— Что ты все: герцог да герцог? Он сам о себе подумает, а я — о себе, а ты — о себе размышляй.

— То бишь, если я захочу сбежать и вылезу в окно, твой Внучок не станет за мной гнаться и махать мечом?

— Ты, Ворон, за себя думай. Хочешь — так беги, а не хочешь — оставайся. А побежишь — тогда уже Внучок свое подумает: бежать ли следом, али нет.

— Ладно, черт. Скажи хотя бы: долго еще ждать?

— Вот ты все-таки послушай. Как-то Джек-плотник пошел напиться воды и упал в колодец. Через час жена вышла его искать, глянула — а муж-то в колодце. Она в крик: "Ой, лишенько, ой, горюшко!" Джек ей отвечает со дна: "Да не голоси, я живой-здоровый". Жена спрашивает: "Почему же не вылезешь?" Джек-плотник и говорит: "Я тут думаю: зачем же я в колодец упал? И пока не найду ответа, не вылезу". Жена стала его убеждать, даже веревку принесла, но Джек ни в какую: пока не пойму, мол, наверх ни ногой. Досидел он до вечера, взошла луна, отразилась в водичке — колодец будто наполнился серебром. Джек хлопнул себя по лбу: "Вспомнил! Я давеча сюда две агатки уронил! Вот за ними сегодня и упал!" Стал шарить по дну, нашел монеты, с ними выбрался из колодца. Говорит: "Вот я какой молодец — упал со смыслом!" Жена ему: "Ты дурачина! Зачем деньги в колодец ронял?" А Джек-плотник в ответ: "Раз уронил, значит, и в том был смысл. Вот поразмыслю часок — пойму, какой".

Марк злился. Смысл?.. Это ты, Дед, отлично выдумал: смысл! Сидеть в занюханном старом доме и размышлять невесть о чем, пока в мире дела творятся!.. Кстати, а что творится-то?

— Дед, мне позволено узнать новости?

— А ты хочешь?

— Ясно, хочу! Или мне за новостями тоже вылезти в окно?

— Вылези, коли желаешь. Но можешь и не лезть, а вот эти листки прочитать. Я Внучка грамоте учу. Он каждое утро приносит новый "Голос", мы с ним разбираем...

Марк получил шесть листов бумаги, сложенных, будто книжные развороты. То был новый "Голос Короны". Он сильно изменился после войны: содержал теперь не сотню страниц, а всего несколько, зато выходил ежедневно, а не ежемесячно, как раньше. И стал, соответственно, в десятки раз дешевле. Пожалуй, это было правильно: в тревожное время люди жаждут новостей, и не раз в месяц, а как можно чаще. Ежедневный дешевый "Голос" успокаивал столицу, ибо в нем не было ни слова о войне.

Главной темой была новая владычица и коронация. Первые страницы неизменно посвящались Минерве Стагфорт: почтила своим присутствием, удостоила назначения, одобрительно отозвалась о, высказала глубокие мысли по поводу... Комментаторы называли Минерву образцом благородства, светочем ума, зарею новой эры мира и процветания. Все приводимые цитаты подтверждали это. Портреты Миры дышали одновременно невинностью и аристократизмом.

Что ж, следовало признать: Дом Ориджин преуспел в пропаганде не меньше, чем в военном деле. Адриан был велик, умен и любим народом. После него мало кто выдержит сравнение, о новом владыке скажут: "Уже не тот... В подметки не годится... Вот Адриан был голова, а нынешний — эх..." Но герцог Эрвин создал прекрасный образ для своей марионетки — практически непогрешимый. Адриан был умен и благороден — Мира не уступает ему в этом. Адриан был суров и тверд, но это кончилось войной. Мира юна и гибка — такая владычица и нужна для мирных лет. Адриан был смел, редкий мужчина выдержит сравнение. Но Мира — девушка, ей не нужно состязаться в смелости. Наконец, Адриан был рода Янмэй, как все величайшие правители. Но Мира — еще более Янмэй! Она смогла надеть Перчатку Могущества, что сотни лет никому не удавалось! И не просто надела, а остановила войну и спасла две армии от взаимного истребления. "Минерва Несущая Мир" — так прозвали ее в какой-то статье. Будущая защитница народа, новая Юлиана Великая. А может, и новая Янмэй!..

Помимо сведений о владычице, "Голос Короны" пестрел и другими радостными новостями. Двор шумит празднествами — стало быть, война позади, лорды примирились и не жалеют денег на совместные попойки. Войска отведены на околицы: полки Алексиса — на юг, полки медведей — на запад, батальоны кайров — на левый берег. Стало быть, столица хорошо защищена, но в городе солдаты не шастают, не пугают мещан своим видом. Назначения чиновников совершаются редко, без спешки — значит, владычица тщательно взвешивает все кандидатуры. В Литленде покой: орда изгнана в степи, Мелоранж защищен шиммерийскими полками. В Альмере покой: больше не пахнет вассальным мятежом, герцогство сплотилось под рукой приарха Галларда. Но скоро он передаст власть леди Аланис Альмера — она жива и здорова, несмотря на пережитую тяжкую рану. На Севере, в Беломорье, крохотный мятеж: граф Флеминг восстал против Первой Зимы. Конечно, он обречен: Эрвин-Победитель сотрет его в порошок, едва уладит дела в столице и поможет ее величеству окрепнуть. Герцог Эрвин — надежный защитник, помощник и советчик юной императрицы. При этом остается только ее другом, не набиваясь в женихи — как благородно с его стороны!..

Народ не умел читать между строк. В народе мало кто хотя бы знал азбуку. Видать, собирались под вечер целыми семьями, кто-то грамотный зачитывал новости вслух, а прочие ахали от умиления и радости... Но Ворон отлично видел истинный смысл событий.

Герцог проматывает казну на видимость благополучия, чтобы успокоить народ. Тот самый народ, который позже будет умываться потом, чтобы наполнить казну.

Герцог расставил войска вокруг столицы: верного владыке Алексиса вытеснил на юг; медведями, как щитом, прикрылся от угрозы из Альмеры; кайров поставил за рекой — как будто далеко, но на реке-то лед! Щелкни пальцами — и красно-черные наводнят столицу.

Герцог не спешит с назначениями — значит, тщательно подходит к делу запугивания и подкупа чиновников.

Герцог упоминает мятеж Флеминга затем, чтобы "Голос Короны" не выглядел ура-пропагандой. Да, жизнь есть жизнь, проблемы случаются. Мятеж вот... Но далеко-оо! Аж приятно читать, как далеко!

Но почему герцог не послал батальоны задавить предателя? Или добить остатки орды, что изранена, но еще жива? Да потому, что батальоны нужны ему здесь, у дворца! Потому, что всеми зубами и когтями Ориджин вцепился в престол! Как клещ в собачий загривок... Эх, нет, если бы! Клещ высосет каплю крови и незаметно отпадет. Впился, как рысь в шею лани — вот правильное сравнение!

Одно упущение Ориджина: до сих пор не обручился с Мирой. Как так вышло? Быть может, Перчаткой Могущества и своим умом Мира смогла отстоять кроху свободы?.. Но даже если так, это мало меняет картину.

К слову сказать, герцог Ориджин теперь всюду именовался лордом-канцлером. Он взял себе новый титул, одним звучанием подчеркивающий власть. Лордов много, советников много, герцогов несколько... А лорд-канцлер — один во всем мире. Более уникален даже, чем сама императрица.

Марк также пытался выловить из "Голоса" какие-то сведения о протекции. Но не нашел ничего, кроме пары упоминаний вскользь. Бэкфилд больше не начальник тайной стражи, что, конечно, радует. И замены ему Ориджин до сих пор не подыскал. Что это значит?.. Хм. Что-то да значит. Всякое-разное, если подумать...

— Ну, что уразумел? — спросил его Дед.

Ворон уразумел две вещи.

Первая: Ориджин — хитрец, интриган и властолюбец. Но хозяин Перстов — несравненно хуже. Марк многое бы отдал, чтобы эти двое вцепились друг другу в глотки. И, пожалуй, болел бы за победу герцога.

Вторая: чего уж там лукавить, хочется обратно свою должность. Пусть хотя бы затем, чтобы помочь лани выжить в рысьих когтях. Впрочем, почет и деньги — тоже приятные штуки.

Но то и другое вряд ли стоило говорить вслух, так что Марк ответил:

— Не хочу я от вас убегать. Вон тот диванчик у камина мне по нраву.

— О!.. — сказал Дед, как будто бы удовлетворенно. — Раз так, то послушай историю. Жил-был в графстве Закатный Берег один трубочист. Как-то вызвали его в старый дом. Трубочист приехал, глядит — а на месте камина стоит бык! Ну, парень и спрашивает...

Следующим днем в заброшенную виллу пожаловал герцог Ориджин.

* * *

— Дорогу лорду-канцлеру! Дорррогу лорду-канцлеру!

Марк услыхал кортеж издалека — да и трудно было не услышать. Подковы звенели на квартал, грохотали колеса, орали всадники. Восемь конников в черно-красных плащах, карета с шестеркой лошадей, за нею — еще восемь кайров. Прохожие шарахались с дороги, вжимаясь в стены, жители домов распахивали ставни — поглазеть. М-да, победа в войне не прибавила герцогу скромности.

Ворота распахнулись, впуская кортеж. Карета остановилась у дверей виллы — роскошная до невозможности, даже с трубой! Внутри экипажа, значит, установлена печурка, чтобы герцог, упаси Праматерь, не продрог. Он вышел из кабины, высокий и худой, одетый в черное с серебром. Наряд не слишком яркий, но до того благородный, что режет глаз. Хоть бы голубь его обосрал...

Отвлекшись на Эрвиново самодовольство, Марк не успел задуматься: отчего, собственно, лорд-канцлер сам приехал в гости? Почему не вызвал к себе во дворец?

Внизу стукнули двери, зашаркали шаги. Раздались голоса: пара незнакомых, Эрвин, Дед. Дед звучал как всегда — с философским спокойствием. Эрвин — вроде, приязненно. Перед тем, как зашвырнуть Марка в камеру пыток, Эрвин тоже был сама любезность.

Потом шаги заскрипели ступенями лестницы. Марк имел время, чтобы причесаться, заправить и застегнуть рубаху, но не стал: много чести — прихорашиваться еще ради каждого встречного герцога.

Эрвин Ориджин вошел в комнату Марка, сопровождаемый лишь одним воином. Кайр остался у двери, Эрвин деловито прошел к столу, сел, положил перед собой толстую папку, весьма похожую на следственное дело. Указал на второй стул:

— Присаживайтесь, Марк.

Его повадки никак не вязались с пафосной внешностью. Да и внешность имела изъяны, невидимые издали: проседь в волосах, кривой изгиб рта, синяки под глазами. Приглядеться — блеску-то поменьше, чем казалось. Марк улыбнулся:

— Желаю вам здравия, милорд.

Эрвин нетерпеливо кивнул:

— Да, и вам... — Он раскрыл папку. — Шестого декабря, как вы знаете, я взял штурмом дворец Пера и Меча. Первым делом я постарался захватить Предметы Династии, полагая, что найду среди них пресловутые Персты Вильгельма. Но бургомистр Фаунтерры барон Эшер был так расторопен, что вывез Предметы из Престольной Цитадели и погрузил в поезд. Под охраной одной гвардейской роты достояние Династии отправилось в Маренго, чтобы попасть на хранение в летний дворец императора. Состав должен был идти без остановок. Однако спустя шесть часов после отправления — на рассвете восьмого декабря — у многих воинов охраны проявились пугающие признаки отравления. Судороги, резкие боли в желудке, рвота (у некоторых — с кровью)... Здесь изложено.

Герцог хлопнул по стопке листов дела.

— Сначала гвардейцы грешили на несвежую пищу: состав снаряжался спешно, запасы харчей не обновлялись. Но спустя два часа поняли: отравлен запас воды в поезде. Ситуация стала критической. До Маренго оставалось никак не меньше двенадцати часов ходу, а больше половины воинов страдали тяжелым отравлением и требовали скорейшей медицинской помощи. Нужно было принять решение. Капитан роты — сир Дерек Уитмор — воин старой закалки, и, что особенно важно, янмэец. Вероятно, он поступил бы так, как сама Праматерь: приказал бы идти дальше без остановок, игнорируя болезни и смерти; передать Предметы дворцовой охране в Маренго, и лишь затем обратиться за помощью. Но на беду сам сир Уитмор был отравлен, и командованье принял лейтенант Август Мейс — человек более мягкотелый. Он приказал остановить состав в ближайшем крупном городе — Оруэлле. Первые пути оруэллского вокзала занимали пассажирские поезда, задержанные из-за боев в столице. Гвардейский состав был отправлен на запасный путь, проходящий в тени за складами. Август Мейс приказал немедленно начать выгружать хворых из поезда, а сам с дюжиной воинов поскакал за лекарями и транспортом. Таким образом, боеспособная охрана снизилась числом до неполных двух дюжин, из коих львиная доля была занята ранеными. В этот момент и случилась атака. Неизвестные применили арбалеты и искровые копья, и в считанные минуты уложили половину здоровых воинов. Остальные организовали оборону, стараясь в первую очередь защитить беспомощных товарищей. О, милосердие... Говорят, капитан Уитмор приказывал им: "Предметы, Предметы!.." Но из-за рвотных спазмов его голос был плохо слышен. Пока гвардейцы защищали раненых, преступники подогнали искровый тягач, отцепили от состава вагон с Предметами и укатили. Позже этот вагон был найден в десяти милях за городом — пустой, если не считать трупов четырех стражников, несших вахту внутри запертого хранилища. Предметы исчезли.

Эрвин потеребил толстый ворох бумаг.

— В общих чертах, это все, что смог установить шериф Фаунтерры со своими констеблями. Тут имеется масса имен и подробностей, протоколы допросов выживших гвардейцев, результаты осмотра тел погибших нападавших... Весь этот бумажный мусор, который производят чиновники, когда хотят изобразить деятельность. А вот главного недостает — ответов на вопросы: "Кто взял?" и "Куда увез?" Я хочу, Марк, чтобы вы занялись этим.

— Хм-ммм...

Марк потер подбородок, почесал грудь. Занятное предложение, но не то, которого он ожидал. Хозяин Перстов — вот главная цель. А Предметы, пускай даже в числе трех сотен, — не опасность для Империи.

— Милорд, вы просите меня найти для вас достояние Династии...

— Не разобрал вашу интонацию: после какого слова знак вопроса?

Вообще-то, после каждого. "Вы просите" — не тот вы человек, чтобы просить. "Найти" — тут ведь проблема не только найти, а еще и вырвать из рук неведомой силы. "Для вас" — отчего не для Минервы Стагфорт? У нее всяко больше прав на эти Предметы! "Достояние Династии" — вот сами и признаете, что оно не ваше.

— Просите?.. — сказал Марк.

— Вы правы, не прошу. Но и не приказываю, — Эрвин брезгливо отпихнул следственную папку. — Вот что выходит, когда работают по приказу, а не на совесть. Я предлагаю честную сделку: вы мне, а я — вам. Если не подходит, вольны отказаться.

Ворон качнул головой:

— Простите, милорд, но прошлые сделки с Домом Ориджин были не очень-то выгодны... Я рисковал жизнью, выполняя поручение вашего отца. Спас голову кайра Джемиса, и не раз. Нашел нить, ведущую к хозяину Перстов. А взамен, — он обвел глазами комнату, — подземная камера сменилась светлой комнатой, да еда стала чуток получше. Вот и вся моя прибыль.

Тон герцога стал сух и холоден:

— Вы нахамили моей леди-матери. Говорили дерзости леди-сестре, а после болтали с матросней о вашей с нею встрече. Пустили слух о моей связи с Сибил Нортвуд. По законам Севера, за любое из этих деяний вам нужно выбить зубы молотком. Так что ваша награда за службу — не только вкусная пища, но и орган для ее потребления.

Марк развел руками:

— Я простолюдин, у меня худо с манерами...

— Это не оправдание! — рявкнул герцог. — Вы — мужик, а позволяете себе то, что непростительно и лордам!

— Виноват... — пожал плечами Марк, не особо стараясь изобразить вину.

— Ладно, — Эрвин махнул рукой, — черного ворона не отмоешь добела... Неважно, что было. Важно то, что я хочу вернуть Предметы. Чего хотите вы?

Марк помедлил минуту, чтобы все взвесить, и заговорил:

— В шестьдесят втором году, милорд, при дворе расследовалось одно маленькое дельце. Владыка Телуриан собирался в Дарквотер с визитом к своей кузине — Леди-во-Тьме. Незадолго до отъезда слушок достиг протекции: якобы, один секретарь из императорского эскорта спит с горничной министра ремесел. В самой по себе этой связи крамолы не было: на то и горничные, чтобы... Но министр ремесел вел род из Дарквотера, более того — из прим-вассалов Леди-во-Тьме. Что, если любовнички — мостик между заговорщиками в Дарквотере и при дворе? Нужно проверить. Трое агентов протекции допросили секретаря, и тот выдал: горничная не просто так с ним спала, а ради подкупа, чтобы склонить к преступным действиям, но он — молодца, мужик! — не поддался. В смысле, любовным утехам поддался, конечно, а преступным действиям — ни в какую, кремень. Улик против него не имелось, содействие он оказал, при дворе был на хорошем счету — вот секретаря и отпустили, а горничную жестко взяли в оборот. Однако...

Марк воздел к небу палец:

— Однако среди трех агентов протекции был молодой паренек, который приметил: что-то не то с секретарем. Зацепок никаких, говорит логично, смотрит в глаза... но все ж не то, выраженье на лице какое-то... не как должно быть. Тогда паренек подговорил другого паренька, тот встретил чинушу на попойке и стал заливать: ищу, мол, концы в секретариате, дело плевое, заплачу хорошо. Не желает ли кто из секретарей заработать?.. И чинуша клюнул! Выяснилось, он не раз уже промышлял продажей тайных документов. Потому на допросе в протекции он струхнул и, едва зашло о политических делах, тут же обвинил горничную — лишь бы от своего промысла отвести глаз. Вот и получилось, что паренек из тайной стражи по своей инициативе поймал жулика, а главное, спас невинную девушку от пыток и каторги.

— Этим пареньком, надо полагать, были вы?

— Да, милорд, но важно другое. Человеком, кто заметил это, был наследный принц Адриан. Дело-то ничтожное: мелкий продажный чинуша — этим старший дознаватель занимается, даже не помощник шерифа. Однако его высочество вычитал в сводках и полюбопытствовал: какой смышленый агент все разгадал? И не побоялся же парень обвинить секретаря-дворянина, чтобы спасти девку-мужичку, — вот что особенно понравилось принцу. С тех пор и пошла вверх моя карьера. Восемь лет я служил владыке Телуриану, но за моими успехами всегда присматривал Адриан. Не стану утомлять вас, милорд, перечетом всего, чем я ему обязан. Скажу просто: для меня дело чести — найти того, кто его подставил. Хотите, чтобы я служил вам — дайте мне голову хозяина Перстов.

Теперь настала очередь Эрвина выдержать паузу.

— Знаете, Марк... Вы сумели обворожить всех, с кем встречались. Вас любят матросы, уважает капитан, моя леди-мать считает умным и достойным человеком, кайр Джемис — своим другом. Даже граф Флеминг прислушивался к вам. Но, видите ли, я знавал немало лжецов и интриганов: Айден Альмера, принц Гектор Шиммерийский, леди Сибил, граф Рантигар, наша, с позволения сказать, императрица... Каждый из них по-своему обаятелен и наделен харизмой. Честные же люди — отец и Роберт, барон Стэтхем и кайр Джемис — напротив, суровы, хмуры, поскольку честность дорого дается. Но вы не из таких, о нет!

— Вы обвиняете меня в чем-то конкретном, милорд?

— Не обвиняю, но... Вы принесли яд в мой дом. В ход не пустили, но принесли. Вы говорили с Флемингом наедине, а после он меня предал. Вы не склоняли его к измене напрямую — ясно, что нет. Но некую мысль подкинули — и он предал... Вы — скользкий парень, Марк. Положим, я поручу вам поиски хозяина Перстов. Положим, однажды вы ткнете пальцем: "Вон тот граф — преступник! Убейте его, милорд!" Положим, вы даже бросите на стол пачку улик, наподобие этой... Как я смогу вам верить?

— Улики — чушь, милорд. Не в них доказательство, а в логике событий. Я вижу три зацепки, одна из них приведет к хозяину Перстов. Найдя его, я изложу вам свою цепь умозаключений. Если найдете ее убедительной, то обрушите на гада всю мощь агатовских мечей.

Эрвин заинтересованно подался вперед:

— Какие три зацепки?

Марк подумал: сказать ли?.. А отчего бы и нет? Это поможет протекции вновь обрести начальника, а хозяину Перстов — подохнуть. То и другое заманчиво.

— Первая зацепка: трофейный Предмет, который сейчас у леди Софии. Я не питаю ни малейших надежд, что хозяин Перстов честно выполнит условия сделки. Уж простите, но леди София дала себя обмануть. Однако зачем-то он сказал ей ехать в столицу. Зачем? Затем ли, чтобы бросить тень на кого-то из лордов, кто сейчас при дворе? Либо — сделать какую-то гадость в Первой Зиме, пользуясь ее опустением? Либо — вправду вылечить лорда Десмонда и тем самым пошатнуть вашу власть? Эти возможности следует осмыслить.

— Второй путь?

— Вербовка новобранцев. Бригада несла потери: нескольких парней убили вы с Джемисом, дюжина погибла в Эвергарде. Их требуется восполнить. Откуда?.. Нужны люди, не обремененные моралью, без малейшего трепета перед Праотцами, но — с умением сражаться. Хорошо подходят пираты, банды дезертиров, а также — шаваны. Пиратство сейчас в упадке, но дезертиров — пруд пруди: из армий Лабелина, из бывших искровиков, а также из шаванов. Я уверен, когда Адриан разбил орду, многие всадники покинули ее и подались в степи — грабить кого попало. Они верят в духов, а не в Праотцов, так что Персты для них — не табу. Будь я вербовщиком бригады, сейчас рыскал бы в степях к западу от Мелоранжа.

— Умно...

— И третья зацепка — оружие. Бригада оснащена не только Перстами, но и искровыми копьями имперского образца. Где их взяли? Самый простой и быстрый способ — купить из-под полы на военном складе. Значит, где-то случилось хищение примерно сотни комплектов амуниции. Сейчас это сложно отследить: половина имперской армии уже на Звезде... Но кладовщики, вероятно, уцелели — эти парни редко ходят в атаку.

Марк умолчал о том, что был и четвертый путь — самый, на его взгляд, перспективный. Смотреть вперед! Лишь одна цель стоит такой масштабной интриги: власть над миром — что же еще! Хозяин Перстов почти сломил Янмэй, а Агату ослабил, но не уничтожил. Чтобы довершить дело и сесть на престол, ему нужен еще один ход: как-то устранить кайров, хотя бы выманить из столицы. Значит, важно все, что может заставить герцога увести кайров из Фаунтерры. Атака на Первую Зиму? Бесчинства орды? Упрямство Галларда Альмера?.. Если случится нечто подобное — за этим будет тень хозяина.

— Марк, вы отчего-то не назвали тот путь, с которого я начал. Атака на поезд, кража достояния Династии.

— Данный путь, милорд, не ведет к хозяину Перстов. Точнее, вряд ли к нему. Хозяин хочет сесть на трон. Если это удастся, он получит все Предметы Династии по праву нового владыки. Зачем же красть свое собственное имущество?..

Герцог Эрвин развел руками:

— Я об этом не подумал... Что доказывает мою правоту: ваш нюх острей моего, ваша логика — стройнее. Вы сможете доказать что угодно, и я не замечу изъяна в цепи аргументов. Потому мое решение неизменно: найдите Предметы Династии — или ступайте свет за очи. Агата поможет вашей мести, но Агата не поверит словам. Принесите Предмет из сокровищницы Адриана — и Агата будет на вашей стороне.

После паузы Эрвин добавил:

— Люди говорят, между вами и Минервой Стагфорт имелось нечто вроде симпатии... Флиртовали с нею в карете, заезжали в пансион разузнать о ее судьбе, убедили графа Шейланда спасти ее из монастыря... Если найдете Предметы, я позволю вам лично отдать их ее величеству.

Марк уловил неприятный акцент на "если".

— Но до тех пор путь во дворец мне заказан?

— Естественно! Само собою разумеется! Минерва — тщеславная интриганка. Едва она бросит горевать по Адриану, как сразу начнет плести заговор против меня. Пускай же трудится сама, без помощи Ворона Короны и агентуры тайной стражи. Попытка с нею связаться будет стоить вам части тела. Какой именно — решу по ситуации.

— Погодите, милорд! Стоп, стоп, стоп! То есть, я не могу использовать протекцию? Говоря, что я должен найти Предметы, вы имели в виду — я один?!!

— Отчего же?.. Получите двух помощников, уже знакомых вам.

— Дед и Внучок?!..

— Зовите их так, коли угодно. Если понадобятся деньги, информация из дворца, контакт со мною — обращайтесь к Деду.

— Милорд, мы втроем должны разыскать похищенные Предметы? Втроем?! Я, пастух с дудкой и безграмотный юнец?!! Это невозможно!

— Говорят, вы — лучший сыщик Империи. Для вас нет ничего невозможного.

Герцог поднялся с видом, пресекающим всякие возражения.

— На этом все, Марк. Я не терплю торгов. Вы хотите убить хозяина Перстов Вильгельма — я единственный, кому это под силу. Вы хотите обратно место главы протекции — только я могу вам его дать. Потому сделайте то, чего я хочу. На этом точка.

Однако он задержался в дверях, чтобы сказать еще кое-что:

— Да, забыл упомянуть. Есть другое дело... Я поручил его своим людям, но если вам попадутся полезные сведения, готов их оплатить. Скажем, небольшое поместье, постоянный доход...

— Какое дело, милорд?

— Достояние Династии — не единственная пропажа. Леди Сибил Нортвуд содержалась в каземате, ожидая приговора верховного суда. Сейчас ее там нет. Пропала без следа в последний день осады.

— Соболезную, милорд.

— Отчего же?

Марк состроил очень печальную мину:

— Слухи о вашем... ммм... душевном родстве с графиней Нортвуд — отнюдь не моя выдумка. Придворные стали фантазировать про это, едва насытились сплетнями о Нексии Флейм. Потому медведицу считали вашей союзницей. И, полагаю, по-тихому отправили на Звезду сразу, как только запахло вашей победой. Ее тело найдется где-то в Ханае, когда сойдет лед.

— Надеюсь, что вы неправы. Жаль будет потерять... ммм... родственную душу. Найдите мне леди Сибил. Но главное — найдите Предметы!

Лорд-канцлер вышел, не закрыв за собой.

Ворон услыхал, как Дед просит герцога:

— Ваша светлость, останьтесь на чай и пару историй.

— С большим удовольствием, милорд, но в другой раз. Нынче — неотложные дела...

Потом Дед зашел к Марку и сказал:

— Что ж, поленились — а теперь немного поработаем...

— Ты знаешь, что нам поручили? — спросил Ворон.

— Вернуть Предметы Династии и леди Сибил Нортвуд.

— Тогда какой тьмы ты говоришь: "немного поработаем"?! Немного поработать — это хлеб маслом намазать! А вернуть Предметы — это... это... хрена с два мы справимся, вот что это!

Дед уселся поудобней, огладил усы и непонятно к чему рассказал историю про сельчанина, епископа и сундук с верой.

Марк проворчал:

— У меня нет ни единой догадки, что ты хотел этим сказать. Мы в полной заднице — вот все, что я понял.

Дед развел руками:

— Ты хотел понять именно это, вот и понял. Что еще тут скажешь...

Он собрался уходить, и Марк одернул:

— Постой, Дед. Лорд-канцлер назвал тебя милордом, или я ослышался?

— Назвал, было дело.

— Так что же, ты — северный лорд?

— Разве дело во мне?.. — удивился седой. — Тебе приятно, чтоб я был Дедом, вот я и Дед. Герцогу важно видеть во мне лорда — с ним я милорд.

— Хм... А сам-то ты как хочешь зваться?

— Сегодня?.. Пожалуй, вот так...

И Дед взял несколько нот на чимбуке.

Искра — 3

"Есть восемь врагов правителя. Первый — и самый незаметный из них — праздность. Владыка может выполнять множество рутинных дел, тратить остаток времени на забавы, и не знать ни минуты покоя. Тем он скроет от себя плачевный факт: в действительности, он не делает ничего".

Так предостерегала Янмэй Милосердная. Мира очень гордилась тем, что сумела избежать этой опасности.

Придворная жизнь являла собой фейерверк развлечений, калейдоскоп забав, гудящий улей праздных людей. Приемы, игры, танцы, пиршества, гости, подарки, поклоны лились каждый день обильным майским ливнем. Мира словно кружилась в хороводе, из которого ее выхватывали в положенный по графику час, переодевали, подрумянивали, украшали новой россыпью драгоценностей — и пускали в новый хоровод, чтобы спустя несколько часов сменить его третьим. Великая Янмэй, конечно, была права: очень сложно сохранить курс в этом водовороте. Тьма, сложно сберечь даже ясность мыслей, хотя бы вспомнить то, о чем думал час назад! Но Мире, кажется, это удавалось.

Она начала со встреч с ключевыми людьми и через секретарей вызвала их к себе на прием. Это принесло мало успеха. Каждый важный чиновник тоже кружился в водовороте дел, вырвать его оттуда было сложно. Да и Мира почти не имела времени сидеть в кабинете, принимая чиновников, — всякий ее день был расписан почасово. Но она поняла: нужно не противиться течениям, а использовать их. Танцы, приемы, карточные игры, музыкальные салоны, даже переодевания — все можно применить для дела, если действовать с умом.

Слугами императрицы заведовала камер-леди Моллия — полная зрелая дама с бородавкой на шее, так сильно запудренной, что не оторвешь глаз. Мира призвала ее к себе во время вечернего туалета:

— Леди Моллия, помогите мне советом по очень важному вопросу. Это платье подчеркивает мои ключицы — не слишком ли откровенно для полуофициального вечера?

Камер-леди пришла в восторг от оказанного доверия. Покойная императрица Ингрид не раз обсуждала с леди Моллией свои туалеты, и леди Моллия будет счастлива поделиться опытом. Ваше величество совершенно правы: ключицы — интимная и женственная часть тела, особенно когда они так выразительны, как у вашего величества. А полуофициальный ужин подразумевает яркий искровый свет, который подчеркнет откровенность платья. Так что стоит укрыть плечи накидкой — лучше легкой, полупрозрачной, это привнесет ноту загадочности...

Мира позволила камер-леди выбрать накидку. Пока дама скрепляла ткань алмазной брошью на ее плече, Мира задала менее важный вопрос:

— Я хотела бы сама принимать участие в подборе слуг... Как можно это устроить?

Камер-леди была весьма удивлена. Зачем подбирать слуг, если полный штат уже подобран? Все люди проверены многолетней службой и прекрасно вышколены. Их предки служили Династии не одно поколение. Какой смысл менять столь прекрасных слуг? И если даже вашему величеству угодно их заменить, то зачем делать это самой? Владычица Ингрид никогда не занималась таким, всегда поручала это заботам камер-леди!

Мира пояснила, виновато краснея, что ее тонкая душа страдает от вида немиловидных слуг. Все работают прекрасно, спору нет, но внешность некоторых ранит эстетизм императрицы... Нельзя ли назначить им достойную пенсию и подобрать несколько новых? Причем так, чтобы сама Мира предварительно их осмотрела?

Лицо бородавчатой дамы прояснилось:

— О, конечно, мне так понятны чувства вашего величества! Императрица Ингрид, бывало, тоже злилась на лакея за то, что он некрасив. Завтра же похлопочу о замене. Позвольте узнать, какие слуги вам немилы?

Так Мира избавилась от самых твердолобых шестеренок машины и набрала полдюжины юношей и девушек, в чьих глазах увидела проблески ума. Как бы между прочим она велела каждому прочесть отрывок из дневников Янмэй и пересказать своими словами. "Достаточно миловидными" для глаз ее величества оказались те слуги, кто уловил смысл текста хотя бы наполовину. Теперь во время переодеваний Мира слушала не любовные романы, а труды об управлении государством.

"Разнородные стремления множества людей порождают хаос. Праздная суета, свойственная высшему дворянству, усугубляет его. Первейшая задача правителя — своею волей противостоять хаосу, заменить беспорядочное движение поступательным. Для этого он должен ясно, будто красную ленту, видеть путь к своей цели".

Иногда Мира теряла цель из виду. Но, сфокусировав мысли чашкой крепкого кофе, она ловила кончик ленты.

Большинство министров Адриана бежали из столицы, бросив все дела. Один был убит кайрами — якобы, случайно. Свои должности сохранили трое: министры науки, путей и двора.

Министр науки почти безвыездно обитал в Университете Фаунтерры — министерство занимало один из корпусов. Чтобы повидаться с ним, Мира использовала течение водоворота. Университет торжественно открывал новый учебный год, высшая знать собралась на традиционное празднество. Министр науки — магистр Айзек Флевин — конечно, участвовал в событии. Это был высокий очень тощий мужчина — жердь. Возрастом едва старше Адриана, но прежде времени седой. Мира испытала к нему симпатию, как только заметила: министр тяготится церемонией. Он произнес короткую сдержанную речь для студентов нового набора и был откровенно рад сойти с трибуны. Пока дворяне соревновались в красноречии, выдумывая заковыристые поздравления, Айзек Флевин переминался на месте и нервно потирал ладони. Мира поздравила студентов буквально тремя фразами. Когда начался банкет, она улучила возможность перемолвиться с министром.

В ответ на вопрос о жизни Айзек Флевин нашел только два слова:

— Ваше величество...

Она попыталась разговорить его. Успешно ли ведутся исследования? Каковы успехи студентов? Достаточно ли финансирования? Много ли потеряла наука в результате войны?

Магистр Флевин отвечал вежливо, но очень кратко и поверхностно. Успешно, ваше величество. Нет поводов для жалоб. Скорбим о владыке Адриане. Наука неустанно развивается, ваше величество.

Мира сменила тактику:

— Магистр, летом я была на демонстрации первой действующей "волны" между Фаунтеррой и Алериданом. С тех пор не дает покоя вопрос: возможно ли протянуть "волны" между всеми большими городами Империи? Наверное, это потребует многих лет и сотен тысяч эфесов, но результат того стоит, вы согласны? Все земли и народы сплотятся, станут ближе, получив такой быстрый способ связи.

Магистр пожал плечами:

— Ваше величество, постройка рельсовых дорог, искровых цехов и "волн" — забота министра путей. Я не ориентируюсь в стоимости работ. Но могу сказать, что "волны" обойдутся значительно дешевле между городами, которые уже связаны рельсами.

— Почему так, магистр?

— "Волна" может использовать для передачи информации тот же провод, который питает движение поезда. Где проложены рельсы — там, считайте, уже проложена и "волна". Нужно лишь установить аппаратуру на ее концах.

— Как может и искра, и "волна" идти по одному проводу?

Флевин поморщился:

— Стоит ли вашему величеству забивать голову научными тонкостями?..

В его гримасе читался истинный вопрос: поймете ли вы хоть слово из моего объяснения? Мире захотелось обидеться. Но вместо этого она выложила министру науки все, что успела понять летом об устройстве "волны". Отрывистые сигналы передатчика, кодирующие буквы; приемник, что по силе и количеству сигналов определяет, какая буква закодирована. Питая слабость к красивым словам, Мира даже помнила термин "амплитуда".

— Но вот чего я не понимаю. Силовая искра, питающая поезд, и сигнальная искра "волны" смешаются, если окажутся в одном проводе. Как же разделить их в приемнике?

— Вашему величеству действительно интересно?..

Выражение лица Миры не оставляло ни малейших сомнений.

— Ваше величество, я зайду издалека. Позвольте сначала объяснить, что такое частота...

За следующие полчаса Мира узнала все о частоте сигнала, способах ее задания, измерения и фильтрации от других частот. У магистра Флевина горели глаза, он не замечал никого вокруг, за исключением слушательницы. Мира же, при всем своем уме, чувствовала, что голова вот-вот лопнет, как каштан на огне. Магистр Флевин окончил монолог, перевел дух, похлопал веками, удивленно огляделся — будто вернулся с небес в подлунный мир.

— Простите, ваше величество, что мой ответ бесполезен для вас. Конечно, вас больше волнует практическая сторона дела: стоимость машин и сроки работ, а в этом я — профан. Запросите министерство путей, они владеют всеми нужными данными...

Министр ошибался. Минерва мало что поняла из объяснений, но разговор был очень полезен. Она уловила главное: Айзек Флевин — идеальный человек на свою должность. Чрезвычайно умный фанатик науки, равнодушный к практическому миру. Ум и одержимость были залогом его успеха. А безразличие ко всему, кроме чистого знания, давало защиту: лорд-канцлер никогда не заподозрит Флевина в интригах и не снимет с должности. Прекрасно! Осталось проследить, чтобы министерство науки получало достаточно финансирования — и за эту сферу можно быть спокойной.

Министра путей Мире повидать не удалось: он ездил по стране со срочной инспекцией разрушенных рельс и мостов. Что косвенно было хорошим признаком: он предпочел нелегкую зимнюю поездку дворцовым праздникам — значит, ответственно подходил к делу. Мира запланировала встречу, едва он вернется, и перешла к министру двора.

С ним увиделась среди цветов. Дамская зала для танцев была повреждена попаданием из требушета. "Дамский праздник" — чудесная потолочная фреска со змеями — к счастью, не пострадала. Но в стене возникла немалая дыра, которую сейчас, наконец, заложили камнем. Сырая штукатурка зияла темным пятном и требовала маскировки. Решено было закрыть пятно цветами. Но цветы лишь на одной стене смотрелись бы нелепо, потому стали украшать всю залу. Управлял работами главный декоратор, министр двора приглядывал за ним, а ее величество проявила естественный для девушки интерес к цветам — и тоже оказалась рядом.

Десятеро слуг были наряжены в ливреи под цвет стен — чтобы стать незаметными и своим видом не мешать восприятию композиции. Они таскали с места на место цветочные горшки и вазы, расставляли по полу, поднимали на разную высоту. Главный декоратор гонял их взмахами указки и нервными покриками:

— Азалии — туда! На фут выше, на ярд правее. Белые хризантемы — справа у портьеры. Желтые хризантемы — слева от окна... Нет, левее, точно под песчаной змейкой! Вот, верно... Нет, не то, гармония отсутствует... Замените азалии на... ммм... попробуем пионы в лазурной вазе.

Цветы, ждущие своей очереди на пробу, тянулись четырьмя шеренгами от стены до стены. Они напоминали пехоту перед боем. Нет, скорее, знатных рыцарей: все разномастные, каждый в геральдических доспехах своего дома.

Министр двора — гордый старичок с бакенбардами — прохаживался вдоль шеренг, пришаркивая ногами в остроносых туфлях с пряжками. Он говорил с таким сильным столичным акцентом, что не оставалось сомнений: министр родился в Фаунтерре, вырос в Фаунтерре, умрет в Фаунтерре и после смерти попадет обратно в Фаунтерру.

— Ваше величшество, как видите, фсе идет прекрассно! Зала станет гораздо, несрафненно лучше, чшем до войны! Ушше зафтра ваше величшество будет плясать среди этой крассоты! Ла-лай, ла-лай, ла-лай-та-та...

Он напел несколько тактов и мелодично пошаркал каблуком по паркету.

— Очень хорошо, я довольна, — молвила Мира, несколько сбитая с толку. — Но не скажете ли...

— Кхонешно, вы доффольны! — воскликнул старичок. — Кхакая девушка не порадуется танцам? Кафалеры — там, дамы — напротиф, все в блеске и злате! В трепетном ошидании — кто ше подойдет, кто пригласит?.. А огни сверкают, музыка поет — ла-ла-ла-лай, ла-лай, ла-лай-та-та!..

Он крутанулся на месте, опрокинул горшок с фиалками, выдохнул:

— Прелесс-сно!

— Простите, сударь, не скажете ли: во что обошлись казне все эти цветы? Наверное, очень недешево: ведь зима! Их закупали в парниках или доставляли с крайнего Юга... Сотни эфесов?.. Тысячи?..

— Ах-хх! — старичок взмахнул рукой. — Разница ли?.. Не берите ф голоффу, ваше величшество! Я не думаю о цене, и вы не думайте. Только красота идет в расчет! Деньги — пф-фф!..

— Но где вы их берете?

— Лорт-канцлер велит мне делать красоту, и я делаю. Лорт-канцлер знает толк в красоте — да! Я беру сщета и передаю лорту-канцлеру — фсе, будет оплата.

— А откуда лорд-канцлер берет деньги на оплату счетов? Вероятно, из казны?

— Разница ли, ваше величшество?..

Мимо них рысцой пробежала четверка слуг.

— Треноги по сторонам двери!.. — кричал главный декоратор. — Из треног — вьющиеся розы. Пустим их по дверным косякам...

Споро зазвенели молотки, вбивая в косяк крохотные гвоздики.

— Сударь, я согласна: красота — важнее денег, красота — фсе. Но голодные мещане на улицах, солдаты, гниющие от ран в госпиталях, — разве это красиво? Меня коробит, когда вижу...

— Так не смотрите, вашше величшество! В госпиталь — зачем? Вы молоды, здоровы — не надо в госпиталь! Там ф-фу, не место для девушки! А нищие — кто же виноват, што не имеют денег? Они сами! Кто умеет жить — тот имеет деньги.

— И тем не менее, сударь, я прошу вас ограничить затраты на содержание двора. Лорд-канцлер не знает никакой меры!

— Лорт-канцлер — мудрый челоффек! Война кончилась — люди хотят мира. А мир — што? Мир — красота, цветы, танцы, музыка!.. Ай-ла-ла, ай-ла-ла, ай-ла-ла-лай!.. Мир — роскошь и блеск! Не будет роскоши и блеска — люди решат: жестокий северянин, немудрая императрица, плохая фласть. Не нужна такая фласть, не нушен такой мир!

— Я признаю ваши аргументы, но мы могли бы тратить меньше денег на забавы и празднества. Делайте свое дело, сударь, только более экономно.

— Ах, зачшем?! Ваше величшество молоды! Наслашдайтесь жизнью, радуйтесь, а не думайте. Экономия — пфф!.. Она для тех, кто стар душою!

Декоратор прервал их криком досады:

— Не то, не то! Розы — плохо, нет души. Срывайте их во тьму, делайте плющ и эустомы!

Слуги оторвали розовые стебли с той же сноровкой, с какою только что привязывали их к гвоздикам. Вбежал секретарь — и чуть не влип головой в шипастые заросли. Его спас поклон, вовремя отвешенный в адрес императрицы.

— Ваше величество, смею напомнить о графике. Необходимо переодеться, чтобы через час быть в посольской анфиладе, где произойдет...

Мира покинула залу, а старичок кричал ей вслед:

— Вы молоды! Танцуйте, пойте, радуйтесь! Ах, жифите с красотой!..

Не сразу, но после вечернего кубка вина Мира сумела найти светлую сторону и в этой встрече. Да, министр двора не принимает ее всерьез, прожигает средства и потакает мотовству лорда-канцлера. Но, по крайней мере, он — не подлый царедворец, вор или интриган. Он всего лишь глуп...

Янмэй Милосердная писала:

"Нельзя построить пирамиду власти из одних лишь умных людей, ибо они — всегда в меньшинстве. Но правильно устроенный государственный аппарат терпим к известной доле дураков — от одной до двух третей среди общего числа чиновников. Дурака невозможно обучить или заставить думать, но можно надрессировать, подобно собаке. Главное — никогда не возлагать на него задач сверх привычного набора трюков".

* * *

Кстати, о собаках. Вряд ли Праматерь Янмэй когда-либо видела гонки собачьих упряжек. Значит, кое в чем Мира уже превзошла великую предшественницу.

Гонки были затеей лорда-канцлера — одной из многих, нацеленных на знакомство столицы с культурой Севера. Оная культура представала смягченной, приглаженной, вылизанной — будто медвежонок с розовым бантиком. Например, в январское новолуние северяне традиционно купаются в проруби, чтобы смыть печали минувшего года. Окунаются с головой, невзирая на морозы, и нагишом, безо всякого стеснения. Придворные же под руководством лорда-канцлера устроили умывание снегом. В полночь выбежали во двор, наряженные в меха, бросили себе в лицо пару горстей снега, повизжали, похохотали, кто-то кого-то к общей радости опрокинул в сугроб. Затем стали пить горячее вино в полном восторге от приключения. "Ах, лорд Эрвин, вы так чудесно придумали!.."

Теперь вот собачьи бега. Настоящих ездовых псов при дворе не нашлось. Они и на Севере-то в наши дни редкость, Мира видала их лишь несколько раз: громадные серо-белые зверюги на голову выше волка, шерсть длиной в ладонь, тело — сплошные мускулы, а дышат так, что из глотки рвется пар. Красавцы!.. Вот только для придворных гонок мобилизовали обычных служебных собак: догов да овчарок. Недели две псари обучали их тому, как вести себя в упряжке, а собаки протестовали изо всех сил: лаяли, выли, грызли постромки и друг друга, просто ложились на снег. Наконец, их убедили, что с лордом-канцлером и его затеей придется смириться, как с неизбежным злом. Чувства собак были очень понятны Минерве. Для полноты унижения, их еще и принарядили: каждой псине накинули попону с гербом герцогства, такой же маячил на вымпеле над нартами. В гонках участвовали четыре упряжки: от Короны, Нортвуда, Альмеры и, конечно, Ориджина — куда же без него.

Настроенная скептически, владычица пришла с единственной надеждой: выпить горячего вина. Но атмосфера праздника увлекла ее: сияло солнце, искрился снег, гомонили люди, псы возбужденно подскакивали, рвались с места, подвывали. Им не терпелось: давайте уже, ну скорее, ну бежим! Погонщики едва их сдерживали. Азарт передался Мире, и она спросила соседа:

— Как вы думаете, кто победит?

— Надеюсь, Корона, ваше величество. Но боюсь, что Ориджин — вы только взгляните на этих страшных овчарок!

Овчарки Ориджина действительно смотрелись жутковато: лохматые настолько, что даже глаз не видно, — лишь горы меха да клыкастые пасти! Молодой кайр дразнил их, теребя "зайкой" перед мордами, овчарки свирепели.

— Боитесь, что Ориджин? — Мира с улыбкой глянула на соседа.

Конечно, это был столичник — и важный столичник, первый дворцовый секретарь. Собственно, она оказалась рядом не случайно, надеялась перемолвиться с ним, да только отвлеклась на собак.

— Хватит с Ориджина и одной победы... Не так ли, ваше величество?

Первый секретарь был молодым парнем — лишь лет на семь старше Миры. Первородный янмэец, как и она. Судя по изгибу рта, самоуверенный нахал. Судя по глазам, отнюдь не дурак.

— Я знаю вас, сударь, — сказала Мира.

— Баронет Дориан Эмбер, род Янмэй Милосердной, к вашим услугам, — первый секретарь взмахнул косматой шапкой, будто шляпой.

— Вы — тот, кто планирует все на свете.

— Не на свете, а только во дворце, ваше величество.

— С меня и этого довольно. Вы решаете, когда мне есть, когда спать, с кем встречаться, куда ходить. Даже мой отец-рыцарь давал мне больше свободы!

— Смотрите, ваше величество: сейчас начнут!

Мира хлопнула ресницами:

— Вы проигнорировали мое замечание?!

— Голос вашего величества звучал кокетливо. Простите, я не нашелся, как среагировать.

— Вам почудилось. На самом деле, я очень, очень зла!

Наездники встали в упряжках, взяв одной рукой поводья, а другой — длинные шесты с заячьими шкурками. За Нортвуд ехал младший сын графа, за Ориджин — кайр со странным прозвищем Сорок Два, за Альмеру — какой-то рыцарь, за Корону — знакомец Миры, капитан Харви Шаттерхэнд. Лорд-канцлер вышел вперед с флажком в руке, рядом с ним была Аланис Альмера.

— Во имя Короны и Севера... — начал лорд-канцлер, Аланис ввернула:

— Во славу Янмэй и Агаты!..

— Ради дружбы между землями Империи... — Ориджин подмигнул ей, передавая слово.

— ...и ради всеобщей любви к собакам, — подхватила Аланис, — объявляем гонки...

— ...открытыми! — вскричал лорд-канцлер.

Приняв возглас за сигнал к старту, три из четырех упряжек тут же рванули с места, лишь альмерская осталась стоять.

— Нет, нет! — Ориджин замахал флажком. — По слову "старт!"

Но псов было не остановить — они уже вовсю сверкали пятками, швыряя снег в лица наездников.

— Не стойте, езжайте, езжайте! — Аланис накинулась на гонщика под гербом Альмеры. — В погоню!..

Альмерские доги — сильные, но спокойные — стали вальяжно набирать скорость.

— Ленивые твари!

Аланис хлестнула ближайшего пса, как коня. Но песий нрав — не конский. Вместо бежать быстрее, дог рванул к Аланис, чтобы укусить. Нарты опасно накренились, грозя опрокинуться.

Ориджин, видя это, завопил:

— Ааа! Не бегите ко мне! Ненавижу песьи слюни!..

Явно сказано на потеху толпе, и толпа пришла в восторг:

— Да, хватай его! Куси северянина!..

Сообразив, что делать, Аланис побежала вдоль трассы. Доги погнались за нею и набрали скорость в нужном направлении. Девушка отскочила в сторону, нарты промчались мимо и унеслись следом за соперниками, что уже вырвались ярдов на двадцать. Дворяне восторженно апплодировали. Мира смеялась, прижав к губам ладошку.

— Видите, ваше величество, — сказал баронет Эмбер. — А вы не хотели идти!..

— Откуда знаете, что не хотела?

— Я же планирую ваш день. Десять-тридцать: начало сомнений. Десять-сорок-пять: разгар мыслей о вреде праздности. Одиннадцать-ноль-ноль: акт самопожертвования — мучительный выход на гонки.

— Сударь, вы флиртуете со мною?

— Пытаюсь погасить вашу очень-очень злость.

— Да, благодарю за напоминание! — Минерва смерила баронета предельно суровым взглядом. — Я очень зла. Дайте мне свободы, сударь.

— Простите, ваше величество. Мне думалось, вы любите графики.

— Отчего вы так считали?

— А как можно их не любить? Графики — самое приятное в жизни. Обожаю их составлять. Если бы кто-то составлял графики для меня самого, я был бы вдвое счастливее.

— Вы шутите, а я серьезна!

Но в этот самый миг псы Нортвуда ошибочно бросились за "зайкой" Ориджина, и две своры смешались в кучу-малу. Упряжка Альмеры налетела на них сзади. Лишь нарты Короны избежали хаоса и помчались вперед.

— Вы улыбаетесь, ваше величество, — отметил баронет Эмбер.

Он и сам улыбался: янмэйские ямочки темнели на щеках.

— Вы несносны, сударь! Слушайте мой императорский указ. С завтрашнего дня освободите мне никак не меньше трех часов в сутки!

— Зачем?! — удивился баронет.

— У меня множество личных дел, чтобы вы знали!

— Каких же?

— Это переходит всяческие рамки!

— Согласен, ваше величество. У императрицы появились личные дела — недопустимо! Перечитайте дневники Янмэй — там между строк сказано, что такого не бывает.

— Да, верьте или нет, но у меня тьма личных дел!

Минерва растопырила пальцы. Между большим и указательным она видела, как нортвудец и кайр растаскивают псов за задние лапы. Между мизинцем и безымянным леди Аланис металась в бешенстве, а лорд-канцлер тайком от нее хохотал. Мира загнула мизинец:

— Так, для начала...

Пьянство.

— Нет, этого я вам не скажу.

Загнула безымянный: планы против лорда-канцлера.

— Нет, это тоже тайна.

Средний палец: изучить финансы, чтобы не быть круглой дурой.

— Хм... перейдем к следующему.

Указательный: разобраться в законах и договориться с судом, который зачем-то приговорил меня к смерти.

— Тоже секрет...

Так и не сказав ничего, Мира загнула все десять пальцев. Показала Эмберу кулачки:

— Видите, я полна планов! Трех часов даже мало, освободите пять.

— Признаю ваши бесспорные аргументы, — Дориан Эмбер покачал головой, — но все равно не могу. Лорд-канцлер, как видите, фонтанирует затеями и жаждет вашего в них участия. Быть может, тайная влюбленность тому причиной. Если в вашем графике появится пробел, Ориджин очень расстроится.

— И что из этого?

— В народе говорят, что Ориджин в Запределье поймал Темного Идо за бороду, скрутил, оседлал и верхом на нем вернулся домой. Не то, чтобы я верил в сказки, но все же...

— Пфф!

— Еще у него крайне острый меч, исключительно черный конь и весьма бородатый брат. Все это меня смущает.

— Вторичное "пффф!" Надеюсь, вышло презрительно.

— В первый раз было лучше.

Нортвудец с кайром, наконец, разняли своих псов и набирали ход. В упряжке Нортвуда хромал коренник, укушенный за лапу. Скоро Альмера обогнала его. Леди Аланис победно вскрикнула. Лорд-канцлер ухмыльнулся, Аланис погрозила ему кулаком.

— Они любовники? — спросила Мира.

Баронет постучал пальцем о палец. Мира поняла ответ как: "Иногда".

— Аланис вертит Ориджином?

Эмбер отмахнулся.

— Он вертит ею?

Баронет покачал ладонью влево-вправо — мол, пытается, но не слишком успешно.

— Вы все знаете?

— Лишь то, что внесено в дворцовый протокол.

— А что внесено в протокол?

— Все.

Упряжка Короны подходила к последнему повороту, капитан салютовал трибунам. Овчарки Ориджина отставали на полсотни ярдов, доги Альмеры дышали им в хвост, Нортвуд полз позади.

— Я тоже хочу все знать.

— Вам не положено, вы императрица.

— Бесстыдный дерзкий наглец!

— Я? Или лорд-канцлер?

— Скажете, снова он виноват? Вызовите его на дуэль!

— Простите, ваше величество, но что-то не хочется.

— Вы флиртовали со мной, сударь! Теперь, как честный человек, обязаны совершить подвиг! Вызовите лорда-канцлера. Заколите его шпагой. Затопчите конем. Загрызите овчаркой. Хоть бросьте в него кремовым тортом!

— Глядите!..

Уверенный в победе, капитан Шаттерхэнд ослабил внимание, и его псы проскочили поворот. Гвардеец принялся дергать их, но звери перли прямо, вывалив языки и ничего не замечая. В отчаянии он стал их лупить — без результата. Наконец, смекнул, что делать: поймал за ноги левого пристяжного и опрокинул на снег. Собачье тело послужило тормозом, нарты занесло и развернуло влево — но поздно. Упряжка Ориджина уже вырвалась вперед.

— Тьма!.. — выругалась Мира.

Кайр финишировал первым, рыцарь Альмеры — вторым, лишь третьим подоспел капитан. Лорд-канцлер хлопнул кайра по плечу, вместе заорали: "Слава Агате!.."

Тогда леди Аланис отняла вожжи у своего рыцаря и встала на нарты.

— Альмера проиграла из-за ложного старта! Я требую реванша! Кто выйдет против меня?!

Кайр глянул на нее с явным снисхождением и отошел в сторону. Нортвуд съехал с трассы из-за хромого пса. Аланис могла соревноваться лишь с упряжкой Короны. Капитан Шаттерхэнд вопросительно посмотрел на Миру: что делать, ваше величество?

Она толкнула в бок баронета Эмбера:

— Вы же хотите, чтобы победила Корона? Ступайте и выиграйте гонку!

— Ваше величество, это невозможно. Я боюсь снега, собак и леди Аланис.

— Жалкий трус.

— Или, возможно, провокатор... — он подмигнул.

Мира усмехнулась и бросила ему свою муфту.

— Если я выиграю, начнете делиться со мной всеми сведениями.

— А если проиграете?..

— Половиной!

Лорд-канцлер первым заметил, что она идет на старт.

— Господа, это великий день! Янмэй Милосердная выступит против Светлой Агаты!

Капитан бросился к Мире:

— Ваше величество, стоит ли?..

— Разве это опасно?

— Никак нет. Собаки не злы, снег пушист. Но все же — стоит ли?..

Она только глянула. Капитан передал вожжи и шест.

— Отомстите Альмере, ваше величество!

Мира снизила до шепота:

— Как ими править?..

— Вы же северянка!..

— И все-таки?

— Держите шест со шкуркой. Коренник бежит за "зайкой", остальные псы — за коренником. Правьте только коренником, прочие ему подражают. Слов не говорите — собаки входят в раж, ничего не слышат. На поворотах ведите "зайкой" и помогайте вожжами. Но не как верхом, а — вот так...

Он показал. Мира встала на нарты.

— Лучше на колени — устойчивее.

Императрица на коленях — хм... Но императрица, торчащая из сугроба, — двойное хм. Мира опустилась на колени. Покачалась, нашла устойчивое положение. Намотала вожжи на кулак, удобнее перехватила шест.

— Ваше величество готовы?.. — спросил лорд-канцлер.

Она кивнула. Он вышел вперед, подняв флажок. Аланис шепнула:

— Я не стану поддаваться.

— Этого и не нужно.

— Старт! — крикнул Ориджин. Флажок упал.

Мира отпустила вожжи и мотнула "зайцем" у носа коренника. "Рррррр..." — захрипел пес и дернул с места. Нарты поползли, набирая ход.

Ровно за минуту с Миры слетело все веселье. Смешно было смотреть со стороны, но теперь... Ни о чем не думалось, кроме — выиграть. Ничто не важно, кроме победы. Забавная, глупая, ничего не значащая — но победа. Первая при дворе!

Аланис, видимо, думала то же.

Мира гнала молча, сцепив зубы. Дергала шестом вверх-вниз, "зайка" прыгал у носа коренника, пес хрипел от усталости и злобы. На каждом выдохе: хар, хар, хар, хар. Скрипел снег, летели льдинки из-под собачьих лап. Сбоку яростно вскрикивала Аланис:

— Вперед, твари! Гони! Вперрред! Гони, прроклятые!

Она дергала "зайку" то влево, то вправо, и коренник вилял, делая лишние шаги, — зато гнал азартней, горячее. Мира молчала, держа ровно вперед, аж затекала рука, до того ровно. По красной ленте, как в записках Янмэй.

Аланис оглядывалась на Миру: глаза сверкали, волосы волной по ветру. Мира обернулась лишь дважды, а так смотрела только вперед. Мохнатые икры, крошево из-под лап, "заяц" у носа вожака.

Аланис стояла во весь рост. Дважды чуть не вылетела, едва удержалась за вожжи. Мира не поднималась с колен. Будет ужасно — проиграть на коленях. Ну, значит, я не проиграю. Точно? Да, Минерва!

На последнем коварном повороте Мира круто увела "зайку" влево, и вдруг ударила шестом в бок вожака. Пес вывернул морду, огрызнулся — и вынужденно свернул. За ним остальные. Нарты качнулись, Мира точно улетела бы, стой она во весь рост.

Через минуту пересекла линию, лорд-канцлер махнул флажком над ее головой. Леди Аланис финишировала секундами позже.

Миру поздравляли все — буквально засыпали восторгами и комплиментами. Если бы в лести можно было утонуть, она бы уже не дышала. Но, положа руку на сердце, это было чертовски приятно. Почти столь же приятно, как разогнуться, выпустить вожжи и разжать задубевшие пальцы.

После всех подошла Аланис. Мира ждала от соперницы ядовитого плевка и спешно готовила ответные стрелы.

— Ваше величество, простите мою дерзость, — сказала леди Альмера.

— Не стоит извинений. Я не просила поддаваться, и вы не поддавались. Это было хорошо.

— Я не о гонках, а о летнем балу, — Аланис сделала жест пальцами, будто подняла чашечку кофе. — Мои насмешки были глупы и недостойны. Прошу вас, не держите зла.

Мира так удивилась, что едва сумела выдавить вежливый ответ.

А дерзкий Дориан Эмбер куда-то пропал, Мира не увидела его в толпе льстецов. Но, оказавшись в своем кабинете, нашла на столе записку:

"1) Двойная точка в конце — неважные пункты плана, их можно пропустить, и никто не заплачет.

2) Вечером просите третий том "Дневников". Найдете в книге конверт, а в нем — интересное за день.

3) Простите за флирт, ваше величество".

* * *

Мира не помнила, что писала Янмэй об удовольствиях. Вероятно, ничего похвального: Милосердная полжизни была в конфликте с покровительницей наслаждений Мириам. Наверное, правителю не следует получать удовольствие от своего положения. Однако Минерва получала, и с каждым днем — все больше. Лакомые кушанья, изысканные вина, куртуазная вежливость как норма поведения, вездесущая красота, куда ни бросишь взгляд... Мира солгала бы, если б сказала, что все это ей не по вкусу. Чем больше она понимала устройство дворцовой машины, чем больше осваивалась со здешним укладом жизни — тем сильней ощущала его прелесть. Все чаще ловила себя на том, что просыпается с предвкушением: ну-ка, чем порадует меня этот день? Бесконечные празднества теперь смущали ее лишь в силу затраченных средств, но не сами по себе. Балы-маскарады, собачьи бега, танцоры с факелами, торты в человеческий рост, парад механических птиц, перестрелка игристым вином — столько чудесного и удивительного. Каждый день — будто праздник, устроенный для нее! Ежедневный день рожденья!

Разве не прекрасно, например, получить за утренним кофе приглашение на премьеру в Коронном Театре? Приглашением служил не обычный листок в конверте — о, нет! Четверо исполнителей главных ролей лично пришли к Мире и для нее одной разыграли легенду о Янмэйском Мосту. Целая одноактная пьеса с великолепными стихами по мотивам обожаемого Мирой сюжета! А затем актеры вручили ей маску из синего бархата:

— Если ваше величество захочет посетить театр неузнанной, придите в этой маске — и вас пропустят без лишних вопросов. Что на свете может быть прекрасней, чем загадочная и знатная дама!

Маска смотрелась таинственно и печально, золотые лучики от уголков глаз выдавали ум, а мушка над губой — нотку скрытого веселья. Мира была потрясена — будто увидела со стороны слепок своей души.

— Как вы сумели...

— Магия, ваше величество! — воскликнул "Праотец Вильгельм" и низко поклонился, закрывшись плащом до бровей.

— Мы отчаянно ждем вас на премьере, — "Светлая Агата" сделала реверанс.

— Вы подарите нам истинное вдохновение, — склонила голову "Янмэй Милосердная". Сдержанный жест, с уважением к себе — в идеальном сходстве с манерами самой Миры.

Как тут не придешь в восторг, будь ты даже самой грустной девушкой на свете!

Общение с придворными, что раньше тяготило, тоже стало обретать привлекательность. Находя ключики к людям, научаясь их понимать, Мира больше не видела в каждом безликие шестерни машины. Да, шестеренок хватало, но были и живые люди — больше, чем думалось поначалу. Все реже Мира чувствовала себя куклой, все чаще — важной фигурой, искрой. Все реже видела подвох в подобострастии. Да, абсурдно, если тебя уважают за один лишь титул. Но ведь Миру есть за что уважать и кроме него!

Теперь она охотно принимала визитеров, с удовольствием держалась так, чтобы быть достойной их лести. Больше не насиловала себя, когда нужно было величаво похвалить, царственно кивнуть, одарить улыбкой. Мира тонко чувствовала разницу между этим "одарить" и просто "улыбнуться". Одариванье удавалось ей все лучше.

Но больше всего радовала осведомленность. Мира больше не была слепым котенком! Слуги, поощряемые ею, пересказывали то, о чем болтают среди челяди. Например, что в последнее время "черный стол" для прислуги стал на диво хорош. Кормят сытно и вкусно, даже лучше, чем при Адриане, а многим слугам еще и подняли жалованье. Ясно, лорд-канцлер пытается так добиться любви и преданности. А вот что непонятно — откуда он взял деньги? Казна пуста, даже казначея нет, налоговая служба временно бездействует. Да и откуда средства на все многочисленные праздники? Слуги говорили, что слышали от греев, а те — от кайров: Ориджин взял громадные трофеи в Южном Пути, и за счет них теперь содержит весь двор. Мира ставила на заметку: пора толком разобраться в финансах и понять, откуда они берутся. В безумную щедрость мятежника верилось с трудом...

Камер-леди Моллия охотно делилась придворными сплетнями. Правда, всякий раз прижимала пальцы к губам: "Ах, простите, ваше величество, что говорю о таких вещах, но вот вчера графиня А с виконтом Б...". Именно от нее Мира узнала: раньше у Ориджина имелась другая любовница — некто Нексия Флейм. Девушка менее влиятельного рода, чем Аланис Альмера, зато, по слухам, души не чаяла в Эрвине. После войны Нексия не появлялась при дворе. Ориджин избегал ее, или Аланис как-то избавилась от соперницы, или сама Нексия не хотела терзать себя ревностью — неизвестно. Мира полагала верным последний вариант.

Самые же ценные сведения поступали от Дориана Эмбера. Придворный секретариат был весьма влиятельной инстанцией — именно потому, что любые мало-мальски значимые события фиксировались в его протоколах. Письма входящие и исходящие, частные и официальные визиты, прошения, назначения, взыскания, поощрения — бесконечный поток информации, из которой умный наблюдатель может сделать выводы. Баронет Эмбер не обрушивал на владычицу весь ворох фактов (да он и не поместился бы меж страниц "Дневников Янмэй"). Баронет излагал в записках лишь самое существенное. Например, такое:

"Банкирские дома просятся на прием, будут предлагать кредиты. Это хорошо — вам начинают доверять. Но банкиры уже ходили с предложением к лорду-канцлеру, и он отказал. Вероятно, процент слишком высок".

Банкиры явились следующим днем: господин Конто, господин Фергюсон, госпожа Дей. Строгие камзолы, черные бриджи, кружевные воротники; узкое платье в пол, манто, лайковые перчатки.

— Наши сердечные поздравления вашему величеству...

— ...и соболезнования по случаю кончины владыки Адриана.

Мира печально опустила голову.

— Мы — хозяева банков "Первый кредит" и "Фергюссон и Дей", лучших в Землях Короны.

Мира, конечно, знала об этом из графика визитов. Банкиры могли не говорить названий своих детищ, но гордились ими, потому сказали. Мира одарила их тонким изгибом губ и благосклонным кивком.

— Рада знакомству с вами, господа.

— Время — деньги, ваше величество. Потому считаем долгом уважения говорить кратко. Зная, что казна государства испытывает некоторые затруднения, мы хотим предложить кредит.

Это сказал Фергюсон, а Конто искоса глянул на него и вставил:

— Ваше величество не должны думать, что мы недооцениваем финансовые возможности Короны. Имперское казначейство всегда показывало отличную эффективность в работе с деньгами, и, мы уверены, так будет и впредь...

Многословие Конто вызвало недовольный взгляд госпожи Дей. Она прервала его:

— Ваше величество, после тяжелой войны и расходов, связанных с коронацией, вы можете испытывать временные трудности. Искренне хотим помочь вам их преодолеть.

— Господа, — Мира улыбнулась, — как я понимаю, вы представляете два конкурирующих банка. Отчего же пришли вместе? Не удобней ли было пообщаться со мною раздельно, не меча друг в друга испепеляющих взглядов?

— Мы стремились к открытости, ваше величество, — пояснил Фергюсон. — Никаких подпольных закулисных переговоров, а честное и симметричное предложение от двух банков сразу.

— Вероятно, торгуясь с кем-то одним из вас, я добилась бы большей выгоды?

— Возможно, — не стал спорить Фергюсон. — Но один банк не располагает такими кредитными ресурсами, как два вместе.

— Какими же?

— Мы предлагаем вашему сиятельному величеству, — Конто галантно поклонился, — двести тысяч эфесов под двадцать пять процентов в год.

— По сто тысяч от каждого банка, — добавил Фергюсон.

— И через месяц сможем дать еще столько же, — сказала Дей.

Тут Мире пришлось пожурить себя: она понятия не имела, выгодные ли это условия. В учебнике финансового дела она не продвинулась дальше десятой страницы. Дневники Янмэй, "Ключи успеха Юлианы Великой", "Взлет и падение Железного Солнца" — труды по теории власти Мира глотала, как хорошее вино, но от премудростей экономики неизменно начинала клевать носом. Дворянская кровь бунтовала против торгашества.

— Благодарю за предложение, господа. Мне нужно будет обсудить его со своим финансовым советником...

Которого, к слову сказать, все еще не назначила. Прекрасно, Минерва, умница! И до сих пор не приняла решения о казначее и управителе налогов. Лорд-канцлер неделю назад подал на рассмотрение две кандидатуры, а ты до сих пор не удосужилась встретиться с этими людьми!

— Конечно, ваше величество. Мы ни в коей мере не торопим. Едва понадобятся средства — вам стоит лишь послать весточку в наши штаб-квартиры.

Дей и Конто выступили вперед, чтобы строго одновременно подать Мире два цветных листка. То были векселя, на которых, кроме прочего, значились и адреса головных отделений банков. Каждый вексель — по сто эфесов. Солидный: отпечатанный цветными красками, с золотыми пунктирами по канту. На одном — герб Фергюсона и Дей, на другом — "Первого Кредита" Конто. Гербы столь вычурно витиеваты, что иной граф позавидует.

— Красивые векселя, — одобрила Мира.

Конто улыбнулся:

— Изволите видеть, ваше величество, это не векселя. В ваших руках ассигнации — ценные бумаги на предъявителя, с фиксированным номиналом.

Теперь Мира заметила: действительно, сумма не вписана от руки, а отпечатана.

— В любом отделении банка ассигнация может быть обменяна на серебро или золото эквивалентной суммы. Либо сама по себе использована для платежа.

Мира начинала осознавать.

— То есть, этим листком я могу расплатиться вместо сотни эфесов?

— В любом городе, где известны наши банки. Стало быть, в любом городе Земель Короны.

— Хотите сказать, это — деньги из бумаги?

— Из очень красивой бумаги, ваше величество, — Конто отвесил поклон.

Никогда прежде Мира не видела подобного; встречала лишь обычные векселя — по сути, долговые расписки.

— Давно ли существует это изобретение?

— Пять лет, ваше величество. С тех пор, как развитие типографской техники сделало возможной столь сложную печать.

В голосе Конто слышалось меньше гордости, чем требовала фраза.

— Существует подвох?..

— Абсолютно никакого, ваше величество!

Фергюсон перебил:

— Простите нашего недостаточно мудрого конкурента. Он отчего-то считает лицемерие хорошим тоном. Ваше величество не ошиблись: хождение ассигнаций очень ограничено. Мещане воспринимают их недоверчиво, в работе с мелкими обывателями годится только серебро. Но для платежей на высоком уровне — как в нашем с вами случае — бумажные деньги гораздо удобней и практичней. Согласитесь, ваше величество: ценные бумаги легче хранить и считать, нежели серебро.

— Весь бюджет двора — в одной шкатулке, — добавила Дей, — а не в чудовищных сундуках с амбарными замками.

Они ушли, а Мира задумалась. Плохо быть невеждой. Двести тысяч — много это или мало, по меркам государства? Годовая четвертина — выгодный процент или грабительский? К стыду своему, Мира не имела понятия. Однако идея бумажных денег пленила ее. Мира получала странное удовольствие, держа ассигнации в руках. Быть может, дело в ее страсти к книгам и всему, отпечатанному на бумаге. Или в номиналах бумаг: двести эфесов — намного больше, чем когда-либо попадало в ее руки. А может — вернее всего — в свободе, какую обещали ассигнации. Золото — тяжелое, громоздкое, притягательное для воров. А эти два листка, сумма на пару лет жизни, легко поместятся в девичью перчатку. Можно взять только их, ничего больше, — и отправиться куда угодно. Свобода! Бекка Литленд — вот кто оценил бы!

К слову, от Литлендов подозрительно долго не было вестей. Пришли только официальные соболезнования о смерти Адриана и поздравления с коронацией. То и другое — голубиной почтой. После — ничего, ни слова из Мелоранжа. Мира посылала туда запросы и не получала ответов. Она старалась не тревожиться: как никак, Адриан разбил кочевников. А в Мелоранже, кроме полков Литленда, стоит немалая армия шиммерийского принца. Остаткам орды никак не победить. Наверное, молчание Бекки объясняется тем, что она сейчас в пути. Быть может, со дня на день появится во дворце вместе с послами Литленда! Мира расцветала при этой мысли.

И действительно, вскоре ее посетила очень высокородная гостья. Однако, не с Юга, а с противоположной стороны света.

"Ориджины прибыли в Фаунтерру: оба старших и сестра", — писал баронет Эмбер. — "Остановились в городском имении, завтра пожалуют ко двору. Что-то они..."

Письмо кончалось недомолвкой. Что-то они темнят? Затевают? Предпримут? Миру встревожило это. И троеточие в конце, и сама встреча с Ионой Ориджин. От одного имени вспыхнула цепочка других: Виттор Шейланд, Мартин Шейланд, Инжи Прайс, Линдси. Подвалы Уэймара. Эликсир бессмертия...

Дворцовая праздность была хороша одним: отвлекала от тяжелых мыслей. Но теперь мысли вернулись — Северная Принцесса привезла их с собой.

Странно: брат был мятежником, врагом Адриана и причиной большинства бед, однако Миру повергала в смятение сестра. К Эрвину чувство одно и вполне понятное: злость. К Ионе — сумрачная смесь: уважение, непонимание, проблеск надежды, эхо пережитого ужаса, и еще одно, в чем не хотелось признаваться. Когда две леди Ориджин вступили в тронную залу, Мире сделалось зябко. Неожиданно остро она ощутила свою уязвимость. Укутаться бы в плед, залезть отцу на руки...

— Леди София Джессика, леди Иона София, я рада приветствовать вас при дворе.

Дамы сделали реверанс. Обе одеты в черное почти без украшений. У Ионы — белый платок на руке: как проблеск среди траура.

— Всей душою мы соболезнуем вашей утрате, — начала дочь.

Мать продолжила:

— На этой войне обе стороны потеряли так много, что мы не имеем права радоваться победе.

В отличие от вашего сыночка — он только и делает, что празднует!.. Однако Мира сдержалась:

— Благодарю вас и разделяю ваши чувства.

— Однако война окончена, и тьма позади. Наступил рассвет: новый день, и новый год, и новое царство. Мы поздравляем ваше величество с новым светом, пришедшим в мир.

Леди София Джессика с поклоном протянула Минерве шкатулку.

— Позвольте преподнести вам подарок по случаю коронации.

Со словами благодарности Мира открыла шкатулку: там был янтарь, в котором застыло не насекомое, а крохотный нежно-голубой цветок.

— Эта диковинка природы — символ начала вашего правления, — сказала леди София. — Все великое на заре своей выглядит хрупким и уязвимым. Позже, окрепнув, станет вызывать восторг, уважение, зависть... Меж тем подлинное чудо, достойное восторга, — зарождение, а не развитие. Этот новорожденный цветок по-своему более велик, чем все сады мира.

Владычица вздрогнула при слове "уязвимость", и до конца поздравления не избавилась от холодка в спине. Было нечто пугающее в изысканной утонченности леди Софии. А может быть, дело просто в платье: черный цвет напоминал Мире войну.

— Премного благодарна вам, леди София.

— А это — мой подарок вашему величеству, — Иона сняла с запястья белый платок и подала Мире. — Хочу, чтобы он напоминал вам: не бывает абсолютного мрака. В любой тьме обязательно найдется светлое пятно. Если вы не видите его, то лишь потому, что свет — внутри вас.

Душевность поздравления выбила Миру из колеи. Это был жест близости, чуть ли не интимный, напомнивший их последнюю встречу. Мире было бы куда уютнее в прохладной манерности, в протокольных церемониях. Она спешно переменила тему:

— Леди София Джессика, я слышала о беде, постигшей вашего лорда-мужа. Сочувствую вам, искренне надеюсь на улучшение его здоровья.

Леди София коснулась взглядом белого платка:

— Ваше величество, мы с Десмондом искали хотя бы проблеск света в том, что с ним случилось. И сумели увидеть даже два солнечных блика. Первый в том, что мы с мужем стали намного ближе. Второй — понимание истины: тело вторично и незначимо, лишь душа — подлинная драгоценность.

И снова ответ близкого человека. По протоколу полагалось только: "Благодарю, ваше величество". Но теперь за откровенностью леди Софии Мира углядела тень недосказанного. Вспомнилась записка: "Что-то они скрывают..." Мира почувствовала себя уверенней. Интриги и тайны — ее стихия, в отличие от душевности.

— Леди Иона, как поживает ваш лорд-муж? Когда он меня посетит?

— К сожалению, нескоро. Он остался в Уэймаре.

— Граф Виттор не счел нужным поздравить меня?

— Графа Виттора удержали дела.

— А как поживает его брат?

Иона заледенела. В лице Северной Принцессы ничто не изменилось, однако Мира знала ее достаточно, чтобы ощутить волну холода.

— Мартин Шейланд также в Уэймаре, жив и здоров.

Вот как!..

— Очень жаль. Будет сложно учинить суд в отсутствие обвиняемого.

Леди София Джессика ответила вместо дочери:

— Ваше величество, не стоит судить на рассвете. Бывает время тьмы и время солнца. Когда приходит второе, не нужно его омрачать.

— Вы просите, миледи, или настаиваете?

— Я лишь советую. Любому пришлось бы сложно на вашем месте, юной девушке — в особенности. Если вам понадобится совет зрелой женщины — в любой час можете рассчитывать на меня.

Леди София подняла палец и добавила:

— Но только не ждите советов о моем сыне! Совершенно непонятное существо. Я сама в нем никак не разберусь.

Шутка смягчила напряжение. Мира сдержанно улыбнулась, Иона замерцала теплым светом — как и всегда, едва речь заходила об Эрвине.

— Леди Минерва, — сказала Иона, — поверьте, во мне ничто не изменилось. Я вам по-прежнему не враг.

Леди Минерва!.. Будто перышком по струнам души... Поддавшись внезапному порыву, Мира сказала:

— Завтра состоится премьера в Большом Коронном Театре. Позвольте пригласить вас в мою ложу.

Иона не успела ничего ответить — мать всплеснула ладонями и ахнула от восторга:

— Театр! О, боги! На свете нет ничего прекраснее! Ни один мой визит в столицу не обходится без него! Знает ли ваше величество, сколько лет и сил я положила на создание в Первой Зиме театральных традиций? К ужасу моему, развитие идет мучительно медленно... Завтра меня ожидает вечер сладкой боли. Наслаждение высоким искусством — и мука от мысли, как нещадно отстает Север. Ваше величество, во время спектакля я не смогу хранить хладнокровие! Пока не поздно, отмените приглашение, чтобы не попасть под брызги фонтана моих эмоций!

Северная Принцесса не без труда прервала монолог леди Софии:

— Если захотите услышать миллион слов о театре, моя леди-мать к вашим услугам в любое время дня и ночи.

Мире подумалось, что многословие Софии Джессики — мудрое искусство: остатки льда растаяли, враждебность испарилась. Сложно было не испытать симпатии к этой женщине.

— Леди София, я с радостью выслушаю все слова о театре, какие вам захочется сказать. И мое приглашение, конечно, в силе.

— Как прекрасно!..

— Также хочу передать вашему сыну мои извинения. Около недели назад он обсуждал со мною ряд сложных вопросов, и я до сих пор не высказала свои соображения. Но сейчас у меня появились некоторые мысли о кандидатурах казначея и управителя налогов. Я поделюсь с лордом Эрвином перед спектаклем либо после — как ему будет угодно.

— Вы дадите моему сыну совет о финансах?.. О, ваше величество безгранично добры! Двести шестьдесят лет назад почил последний лорд Ориджин, хоть что-то смысливший в экономике. О нем сложены легенды, которым ныне почти никто не верит... Если вы поможете Эрвину разобраться с казной, то окажете неоценимую помощь ему, Империи Полари, Дому Ориджин и — главное — театральному искусству северных земель!

Спутники — 3

Две балки сколочены наискось, в форме буквы Х. Грубая работа, но надежная: сколько Неймир ни напрягал мышцы, балки не дали ни дюйма слабины. Его конечности разведены и притянуты к балкам ремнями, так что и сам Неймир напоминал букву Х. Шею сдавливала петля на скользящем узле: дернешь головой — сам затянешь удавку. Он прилагал силы, чтобы шевелиться как можно меньше, и пока еще дышал свободно. Чара была не так осторожна. Неймир слышал судорожное и хриплое дыхание спутницы: похоже, она стянула удавку нечаянным рывком. Повернуться и глянуть на Чару, не задохнувшись, Неймир не мог.

Всем, что он видел, был кусок каменной стены и стол перед нею. На стене, в кольце света от факела, поблескивал жирный слизень. Сырой камень высыхал от огня, и слизень пытался отползти подальше — в тень и влагу. Сокращался и вытягивался, сокращался и вытягивался, но все не мог выбраться из пятна света.

За столом у стены сидел другой слизень, покрупнее. Этот тоже был жирен и тоже поблескивал — факел отражался в его лысой макушке. Глядя в пустоту между Неймиром и Чарой, человеческий слизень чесал брюхо. Запускал руку под фартук и скреб живот, издавая шорох. Вытаскивал ладонь на свет, разглядывал грязные пальцы и снова принимался чесать: шурх-шурх-шурх. Единственным делом слизня было следить за пленниками, и даже с этим он справлялся плохо. Пока слизень занимался своим брюхом, Неймир сумел вывернуть кисть руки и прикоснуться к ремню. Нечего надеяться расстегнуть или порвать. Но кожу ремня — старую, изношенную — покрывали трещинки. Если вогнать ноготь в одну из них и долго царапать... Час или два упорного труда, а затем рвануть как следует... Только и нужно — чтобы слизень за столом все так же тупо скреб свое брюхо. Шур... шурх... шурх...

Тишину вспорол лязг засова, факел качнулся от движения воздуха. Несколько пар каблуков простучали по камню, заставив Неймира отдернуть пальцы от ремня.

— Вот они, ваше высочество.

Человеческий слизень выпрыгнул из-за стола и согнулся в поклоне, насколько позволяло брюхо. Никто из вошедших не глянул на него. Их было четверо. Два воина в пластинчатых доспехах и островерхих шлемах, какие носят южане. Невысокая женщина... нет, девушка: куколка лет семнадцати, тонкие брови — как шрамы на белой-белой коже. И тот, кого назвали "высочеством": мужчина, похожий на вороного жеребца. Грива смоляных волос до плеч, сквозь пряди недобро и насмешливо сверкает карий глаз.

Полувраг — так назвал этого парня Моран Степной Огонь. Да, именно, полу. Не слишком грозный, не много злобы в глазах, мало твердости в скулах. Если разобраться, собственный вождь пугал Нея значительно больше, чем вражеский. Однако сейчас жизни Спутников в руках полуврага, и придется очень постараться, чтобы спасти их.

— Долгих лет вашему высочеству! — выкрикнул Неймир, стараясь не затянуть петлю.

— Знаешь, кто я? — ухмыльнулся полувраг. — Или повторяешь, как попугай?

— Кто не знает принца Гектора Шиммерийского, Первого из Пяти, славного среди славных?

Полувраг прищурился с любопытством. Обронил:

— Стул...

Воины свиты подсунули сиденье под задницу принца, он сел, куколка встала рядом, приобняв его за шею.

— Как твое имя, шаван?

— Ваше высочество, простите, но тут закралась печальная ошибка. Ошибка из ошибок, ваше высочество! Я не шаван!

— А кто же, позволь узнать?

Неймир ответил с чистейшим южным выговором, какой только услышишь от Львиных Врат до Берега Бивней:

— К услугам вашего высочества славный Ней-Луккум, делец Юго-восточной гильдии, хозяин трех кораблей, почтенный гражданин Оркады!

— Хочешь сказать, ты — шиммериец? — губы принца изогнулись гримасой недоверия.

— Ваше высочество, я не только имел желание сказать, но и выполнил его. Я — шиммериец, сын южного солнца, вернейший из ваших подданных!

Принц Гектор бросил взгляд на свою куклу, и та мурлыкнула:

— Он врет, мой господин.

— Ты врешь, — повторил принц.

— Пускай мои чресла усохнут, как сорванный цветок, если посмею солгать вашему высочеству!

— Ты смуглый, как кочевник.

— Странствия сделали меня таким. Солнце не знает жалости к мореплавателю.

— Ты явился в Мелоранж, чтобы шпионить.

— Я приехал заключать сделки. Война — лучшее время для торговли.

Куколка принца шепнула:

— Бессовестная ложь. Мой господин, он даже дня не жил в Шиммери!

Неймир ответил со всею гордостью, какую позволяла ему петля на шее:

— Жаль, что вы так заблуждаетесь, госпожа, ведь стыд за эти слова измучит вас. Я родился и вырос в Оркаде — жемчужине Юга. Особняк моего славного отца — Калим-Луккума — стоял на Портовом проезде Глубокой гавани. В окна детской я видел башню Белой Девы и чайный дом славного Аферана.

— Отец обучил тебя ремеслу купца? — поинтересовался принц.

— Отец лишь начал мое обучение, ваше высочество. А после на пять лет отдал меня в услужение славному Оберлику — третьему старшине гильдии. Ваше высочество не может не знать: по традициям Оркады, купец отдает сына в обучение другому купцу, чтобы дополнить свое искусство мастерством коллеги.

— Чем ты торгуешь? Шелком?

— Горько, что ваше высочество унижают меня такой догадкой. В Оркаде лишь глупец торгует шелком, ведь эта привилегия отдана купцам города Лаэма. Самый прибыльный товар, что уходит из гаваней Оркады, — это чай. Его я и продаю дворянам Литленда и Короны.

— Сколько ты имеешь кораблей? Четыре?..

— Три, ваше высочество.

— Какого измещения и класса?

Неймир ответил, не колеблясь.

— Сколько мачт и парусов?

Неймир сказал.

— В каких верфях заказал постройку?

Неймир назвал лучшие верфи Оркады.

— Но там я заказал только два судна из трех. Первый корабль был мне подарен отцом на совершеннолетие, по традиции моего славного рода.

Принц потеребил свою куколку и метнул вопросительный взгляд: видала, каков? Она изогнула бровь: вот уж сюрприз!

— Ты многое знаешь о Юге, — сказал принц пленнику. — Наши порядки тебе известны, и в Оркаде ты бывал не раз, и купеческое дело понимаешь. Но скажи мне, ловкач, отчего тогда ты женат на шаванке?

Принц Гектор направил палец в лицо Чаре. До сих пор он ни разу не глянул на нее. Кажется, лишь теперь заметил.

— Женат?.. — удивленно переспросил Ней.

— Скажешь, она — тоже южанка? Ее кожа — кофе с молоком! Ни одна белокровная не доведет себя до такого! А глаза — узкие, злющие; смотрит — будто целится. Она — лошадница! Что на это скажешь?

Ней пожал бы плечами, если бы ремни позволили. Сказал с безмятежным спокойствием:

— Конечно, шаванка, ваше высочество. Понял бы и менее наблюдательный человек, чем вы. Но кто сказал, что она мне жена? Разве славные женятся на лошадницах?

— И кто же она?

— Чара — моя альтесса для любовных утех, ваше высочество. Альтессу для бесед и альтессу для домашнего уюта я оставил в Оркаде, чтобы не рисковать ими в опасном путешествии. Но от любви мужчине никак нельзя воздерживаться, иначе стержень усохнет, как яблочный черенок. Потому и взял Чару с собой. Она — мастер в этом деле.

Ней лукаво подмигнул принцу:

— Не желаете ли испробовать?..

— Хе-хе! — Гектор издал смешок. Судя по искоркам в глазах, он еще не поверил Нею до конца, но был очень близок к этому. — И где же ты купил свою Чару? В Оркаде?

— В Лаэме, ваше высочество. Тамошний привоз гораздо богаче.

— А за какие деньги?

— Шаван-торговец просил двести тридцать, а я сбил до двухсот: у нее на левой груди шрам. Хотя теперь, ваше высочество, я бы Чару не уступил и за триста. А что шрам — так это даже лучше, на мой взгляд: больше остроты и пикантности.

— Ты, как я вижу, и в женщинах знаток?.. — улыбнулся принц.

— Каким бы я был мужчиной, если бы не знался в женщинах? Эта наука — первая среди всех!

— Раз ты знаток, то не скажешь ли: в какие деньги обошелся мой цветочек?

Принц обнял за талию хрупкую девицу. Неймир хмыкнул:

— Я бы сказал, ваше высочество, но вежливость заставляет молчать.

— Отчего так?

— Боюсь, мой ответ огорчит вас, а расстроить ваше высочество — последнее, чего бы мне хотелось.

— Не скромничай, славный. Я нынче в прекрасном настроении, и что бы ты ни сказал, слова не омрачат его.

— Ну, раз так, ваше высочество, то скажу, но наперед прошу прощения. Ваша девушка — бела кожей, изящна и юна. Такой товар редко встретишь. Полагаю, шельмец-торгаш взял с вас не меньше пятисот эфесов. На сотню он завысил цену потому, что вы — принц. С меня просил бы четыреста. Я сказал бы: она — не леди Центральных земель, а всего лишь болотница Дарквотера, это по губам и подбородку видно. Цену скинули бы до трехсот, а я бы сказал: в ней нет чистоты, больно нагло смотрит в глаза, по всему — не девственница. Торгаш бы сказал: двести двадцать. А я бы ответил: сто десять. В ней еще один весьма крупный изъян имеется.

— Это какой? — фыркнула девица.

— Не умеет молчать, когда не спрашивают, — сказал Ней, не глянув в ее сторону.

Гектор Шиммерийский рассмеялся. Встал, откинул волосы с лица, впервые глянул на пленника обоими глазами.

— Ты очень порадовал меня, славный. Нужно всегда наслаждаться жизнью. Что я ни делаю — воюю ли, торгую, пирую, допрашиваю узников — люблю все делать с удовольствием! Если бы ты запирался и молчал, или визжал от ужаса, пуская слюни, или умолял о пощаде — было бы неприятно. Я бы так скверно провел утро, словно выбросил его из жизни. Но ты говорил спокойно и красиво, доставил мне много удовольствия. Благодарю тебя!

— И для меня было счастьем побеседовать с вашим высочеством! Жаль, что петля на шее не дает мне поклониться, как требует вежливость.

Принц хлопнул себя по лбу:

— Ах, конечно! Какая бестактность с моей стороны...

Он своими руками взялся за узел, но не сумел распутать. Подозвал слизня:

— Сними петлю.

Тюремщик был ниже пленника и не доставал до узла. Со скрипом подтащил табуретку, влез на нее, принялся пыхтеть за ухом Нея, возясь с веревкой. Принц Гектор сказал:

— Пока ты здесь, славный, позволь продлить нашу беседу и обсудить еще один вопрос.

— Почту за честь, ваше высочество!

— Коль скоро ты прибыл из Шиммери, то мало знаешь о здешней войне. Придется мне посвятить тебя в дела. Наш враг — орда грязных разбойников под руководством самого отъявленного мерзавца, Морана Степного Огня. С помощью полков владыки Адриана, вечное счастье его душе, мы разбили шаванов так, что они бежали в степь, очертя голову. Погиб каждый четвертый из них, что по меркам орды — чудовищные потери. Прежде, если в бою умирал хотя бы каждый десятый, то шаваны уходили и не возвращались. Чтобы ты понимал, кочевники бьются не за славу и не за гордость, а только ради денег. Мертвецам же деньги не нужны.

Слизень наконец стащил петлю с шеи Неймира, тот с наслаждением вдохнул полной грудью и попросил:

— Моя альтесса...

— Да, да, конечно, — принц махнул тюремщику, и тот перебежал к Чаре. — Так вот. Я ожидал, что теперь, после страшного разгрома, шаваны уберутся за Холливел и больше не покажутся. Но Моран Степной Огонь, этот кровавый зверь, сумел удержать орду в Литленде. Он перебил сотни дезертиров, до полусмерти запугал шаванов и заставил их беспрекословно подчиняться приказам. А это, чтобы ты знал, славный, очень не в духе орды. Ничем так не дорожит шаван, как конем и свободой, — поскольку больше ничего не имеет. Отними у шавана свободу — получишь лютого врага. Всадники должны быть очень недовольны Мораном, — так подумал я. И, представь, получил подтверждение.

Петля слетела с шеи Чары, лучница задышала глубоко и ровно.

— Позвольте, ваше высочество... Мои руки совсем затекли... — пожаловался Ней, и принц кивнул:

— Тюремшик, слышал его? Руки славного затекли!

Слизень снова запыхтел над ухом Нея, а принц продолжил:

— Я получил письмо от одного ганты из орды. Ганта — это у них, на Западе, мелкий вождь, вроде нашего барона. Представь, среди них бывают грамотные!.. Так вот, один ганта написал мне...

Вынув из кармана замусоленный листок, Гектор зачитал вслух:

— "Принц, ты наш враг, но Моран — хуже. Хочу положить его в пыль, потому помогу тебе. Предупреждаю: Моран послал в Мелоранж разведку. Сколько всего лазутчиков — мне неизвестно, но знаю двух из них: мужчину и женщину. У женщины зоркий глаз и меткий лук, а мужчина — ловок, храбр и может притвориться кем угодно. В орде эту пару зовут Спутниками, а настоящие имена — Чара и Неймир".

Принц наклонился к самому уху Нея:

— Скажи, славный, не знаешь ли ты этих двоих?..

Еще звучало последнее слово, когда Ней рванулся, выдрал руку из ремня и ухватил принца за горло. Тот отдернулся, цепкие пальцы Нея впились в его кадык, сжались... и соскользнули. Гектор Шиммерийский отскочил к стене и заорал на тюремщика:

— Ты расстегнул ремень?! Болван!

— В-в-ваше высочество с-с-сами при-при...

— Я играл с ним! Шутил! Ты шуток не различаешь?!

Слизень потратил минуту, чтобы заарканить руку Неймира и снова привязать ее к балке. Ней дрожал от ярости и досады. Все мышцы бугрились, тщась порвать ремни. Дыхание толчками вырывалось из горла.

— Ну, ну, спокойнее! — сказал ему принц. — Это всего лишь предательство. Обычная штука, привыкай. А ты хорош: акцент прекрасен, повадки правильны. Я ни за что не распознал бы тебя, если б не письмецо.

— Ш-шшакал! — бросила Чара. — Мерзкая тварь!

Голос хриплый, низкий, грубый. Никакого южного сахара.

— Я шакал?.. — принц не столько обиделся, сколько удивился. — Почему? Это же не я вас предал.

— И ты. И он. Мы доберемся до обоих. Пыль скучает по вам.

— Доберетесь?.. — принц потер подбородок так, будто всерьез взвешивал ее слова. — Ммм... Полагаю, нет. А ты как думаешь?

Он обращался к связанному Неймиру. Пленник сказал с тяжелым вздохом:

— Мы не знаем никакого плана...

— Ну-ну-ну, — принц укоризненно покачал головой. — Мы очень приятно вели беседу, ни к чему теперь ее портить. Ты запрешься, я прикажу, мои люди возьмут одну из этих штук...

Гектор оглядел стол с инструментами, брезгливо взял один, похожий на ухват.

— Что это вообще такое?.. Для чего?.. Я даже не представляю и совсем не мечтаю выяснить. Люблю жить с удовольствием, а не... — он глянул на ухват и с омерзением отбросил. — Фу, дрянь какая.

— Мы ничего не знаем, — прохрипел Неймир. — Мы простые разведчики, не вожди, не полководцы...

— Вот как мы поступим, — сказал принц. — Я отвечу тебе приятностью на приятность. Ты знаешь нравы моего Юга, а я покажу, что понимаю душу Запада. Что бы ты ни говорил, вы, шаваны, боитесь боли и смерти. Да, да, все боятся, даже Моран, спали его солнце. Но есть кое-что, чего вы страшитесь еще сильнее. Эй, ты...

Принц махнул тюремщику и указал на Чару:

— Отрежь ей ноги.

Ней похолодел и обмер. Услышал, как Чара Без Страха от ужаса перестала дышать.

Слизень выбрал инструмент — пилу с мелкими зубцами, темную от ржавчины. Принц скривился:

— Нет, болван! Что это за мерзость? Возьми меч или топор, сделай дело чисто! Пусть она не помрет от боли или гнилой крови. Пусть живет долго-долго, но не может ни сесть в седло, ни ступить шагу. Пускай ползает по земле и клянчит милостыню — год за годом, год за годом, пока кто-нибудь не зарежет ее из сострадания. И даже тогда, после смерти, ее душа не примкнет к счастливым Духам-Странникам, а останется прикована к той паперти, где много лет подбирала из пыли монетки. Навечно.

Вынося приговор Чаре, принц ни разу не посмотрел на нее. Даже когда она преодолела первый ужас и закричала, извергла поток самых яростных и лютых проклятий, Гектор не удостоил ее взгляда. Он говорил только с Неймиром.

— Что скажешь, славный Ней? Я угадал ваш страх?

— Не делай этого... — выдавил пленник. — Не с ней... Сделай со мной.

— О, конечно! Ты будешь следующим — сразу после Чары. Если не скажешь то, что хочу знать.

— Я не знаю никаких планов! Моран не делится с простыми всадниками!!!

— Жаль, что он так скрытен. Это омрачит мое утро...

Принц печально нахмурился и кивнул слизню. Тот поднял топор, целясь выше колена лучницы.

— Нет! Стойте!.. — заорал Неймир. — Я скажу!

— Какая прелесть!

Принц Гектор откинул со лба волосы:

— Я весь внимание. Просвети меня, славный Ней.

— Моран велел нам узнать, куда причалит твой флот. Мы атакуем его и сожжем. Ты застрянешь в Мелоранже, а мы...

— Ну-ну, не останавливайся! Половина правды — половина ножки.

— А мы пойдем в Шиммери, пока там нет тебя.

— Чудесно!

Гектор Шиммерийский хлопнул в ладоши от восторга. Смеясь, обернулся к своей девице:

— Что я тебе говорил? Нет, вспомни, что я сказал?!

— Что они пойдут в Шиммери, любимый.

— Да! А почему я так говорил?

— Ты догадался...

— Потому, что я шаванов насквозь вижу! Вот почему!

Он потрепал пленника по щеке и сказал:

— Но теперь главный вопрос. Мои корабли — как ты, конечно, узнал — придут в Ливневый Лес двадцатого января. А вот знает ли об этом Моран?

— Мы не могли подать ему весть...

— Конечно, не могли. Не пошлешь же голубя в чистое поле! Но были ли другие разведчики, кроме вас?

Ней отрицательно качнул головой — и тут же получил удар по лицу.

— Эй! Ты думаешь, я — дурак? Или я должен поверить, что Моран — дурак?.. Сколько было разведчиков?

— Только мы...

Новый удар. Перстень на принцевом пальце распорол ему щеку.

— Ты портишь мне настроение. Я этого не люблю. Еще одна твоя ложь будет стоить Чаре ступней. Итак, сколько было разведчиков?

— Семеро.

— Кроме вас?

— Нет, с нами.

— Мы поймали пятерых. Троих убили, вы достались живыми. Значит, еще двое остались на свободе. Если скажу, что кто-то из них сейчас скачет к Морану, сильно ошибусь?

— Нет.

— Стало быть, Моран уже знает о кораблях. А я знаю, где встречать Морана: на подступах к Ливневому Лесу. В самой глубине джунглей, где шаваны беспомощны, как детишки. Прелестно, прелестно!

Южанин притянул к себе девчонку и громко поцеловал.

— Я, Гектор Шиммерийский, покончу с ордой. Сделаю то, чего не смог великий Адриан! Каково?!

— Любимый...

Потом он обернулся к Неймиру, и тень скользнула по лицу полуврага.

— Вот только одна печаль... Моран не знает, что я знаю его планы. Отпущу вас — поскачете к нему, предупредите. Боюсь, Ней... Как бы ни был ты мне симпатичен...

— Нет, нет! Я же все сказал, что вы хотели!

— И потому умрешь всадником, а не безногим калекой. Но оставить вас в живых будет... ммм...

— Неблагоразумно, — подсказала девица.

— Глупо, — кивнул принц.

— Ваше высочество, — произнесла Чара. Голос был неожиданно спокоен. — Ты ведь не был нашим врагом. Мы били тирана и шакалов-Литлендов, а ты всунулся. Теперь ставишь капкан, хочешь всю орду положить в пыль. Ты совсем не боишься? А зря. Ох, зря. У Запада долгая память.

Гектор поморщился и приказал:

— Заткните ей рот. Она слишком мрачная, не люблю таких. А ты, Ней... Не держи зла. Как вы, западники, говорите: тирья-тирья.

Полувраг не остался смотреть казнь — зрелище могло испортить аппетит. Он ушел, забрав девицу и одного мечника. С пленниками остался второй воин и слизень. Воин сказал:

— Делай, не мешкай.

Тюремщик потер ладони о фартук и спросил:

— Как?

— Нет разницы. Сделай, как можешь.

Слизень поднял топор. Глянул на пол, замешкался. Видать, именно ему придется потом отмывать кровь. А крови будет о-ох как много.

Слизень обвел рукой шею и показал, будто затягивает узел.

— А можно я... того...?

— Да плевать. Делай уже.

— Сейчас, я сейчас.

Он подтащил табуретку. Пыхтя, взгромоздился на нее, ухватил веревку за ухом Чары. А Неймир, все это время отчаянно думавший над спасением, увидел, кажется, луч надежды.

— Стой, стой!

— Чего это?.. — удивился слизень.

— Принц обещал, что мы умрем, как всадники. Нарушишь клятву принца?

— У?.. — слизень зыркнул на мечника. Тот спросил Нея:

— Как всадник — это как?

— В седле.

— Размечтался. Отсюда ты не выйдешь. Коня, что ли, тащить в погреб?

— Тогда — хотя бы на ногах.

— Никаких боев. Принц велел убить, а не устраивать пляски.

— Я не сказал — в бою. Просто на ногах. Развяжи мне ноги и позволь встать на них. Руки держи связанными.

— Чушь какая-то.

— Прошу. Как воин воина. Умрем со связанными ногами — не попадем в Орду Странников. Наши духи навсегда останутся в темнице! Пожалей! Как солдат солдата прошу!

Южане — не северяне: у них имеется душа. Мелкая, себялюбивая, жадная, — но все же. Со всем жаром Неймир взывал к душонке шиммерийца:

— Мы тебе ничем не навредили. Все сказали, как хотел его высочество. Он бы вовсе нас отпустил, если б мог! Сжалься, воин, не обрекай на участь, что хуже гибели. Позволь умереть правильно!

Южный мечник поддался:

— Ладно, помни доброту... Ты, фартук, развяжи им ноги. По очереди: отвяжи бабу и прикончи, потом то же самое с парнем.

— Сперва меня, — попросил Ней. — Не хочу видеть ее смерть.

— Почему?

— Ты никогда не любил женщину?

— Она — не женщина, а свирепая сука.

— Сердцу не прикажешь.

— Хм...

Воин задумался: есть ли подвох в просьбе пленника? По правде, Неймир сам не знал, в чем его план. Ноги — не руки. Свободной ногой можно раз хорошо ударить. Можно вырубить слизня или даже убить — вогнать кадык в глотку. Но это не спасет ни Нея, ни Чару: воин, что держится в стороне, обнажит меч и зарубит обоих. Одна только малая надежда...

— Ладно, — кивнул мечник, — начни с парня.

Слизень шумно наклонился к ногам Неймира, стал расстегивать ремни. Кажется, он ничего не мог делать без пыхтения. Ремни упали. Ней распрямил ноги, повис на руках, но не достал до пола ступнями. Жалобно глянул на мечника:

— Брат, я вишу, а не стою... Мне бы стоять...

— Надоел, — буркнул воин. — Сколько ни сделай, все ему мало. Кончай его!

Слизень полез на табуретку. Прежде, чем петля затянулась на шее, Ней подогнул ноги, уперся ступнями в балки креста, подтянулся на руках как можно выше...

— Эй, ты что это?!

...и бросил всю массу тела вниз. Деревянный крест сорвался с крепления. Ней ударил ступнями в пол, ахнул, еле выстоял под весом скрещенных балок. Ремни на запястьях выдержали. Руки — проклятье! — остались привязаны к дереву, и теперь тяжеленный крест лежал на спине Нея.

— Трюкач, — буркнул воин и обнажил меч. — Думаешь, оно тебе поможет?

— Посмотрим.

Едва услышав шаги за спиной, Ней крутанулся на месте. Балки на спине стали оружием. Тюремщик жалобно хрюкнул, когда его сшибло с ног. Мечник двинулся к Неймиру, тот попятился. Пошевелил плечами, поправив тяжеленный крест. Согнул в коленях ноги, находя прочную опору. Воин с насмешкой глядел на его потуги. Ней смотрелся неповоротливо и глупо: кажется, толкни — упадет. Но концы балок торчали на ярд во все стороны и вполне могли сбить мечника, как только что — тюремщика. Потому воин не спешил — ждал, пока Ней свалится сам.

— И долго ты простоишь с этой штукой?

Вместо ответа пленник рванулся в атаку. Подбежал к воину, целя концом балки ему в грудь. Но тот легко увернулся от удара и обошел сбоку. Ней крутанул крестом, мечник присел. Балка пролетела над его головой, а он сделал выпад. Ней шатнулся от резкой боли в боку. Мечник поймал конец балки и толкнул. Не удержав равновесия, Ней грохнулся на пол. Масса креста приплющила его к камням.

— Попрыгал — и будет.

Воин занес клинок.

Странный звук заставил его обернуться: кто-то негромко кашлянул. Никто не слышал скрипа петель, однако дверь была теперь открыта, и на пороге стоял человек. Широкополая шляпа скрывала лицо густой тенью, серый плащ прятал плечи и локти. Виднелись лишь ладони, лежащие на поясном ремне. Оружия на поясе не было — ни меча, ни кинжала, только ряд разноцветных бляшек.

— Кхм-кхм, — прокашлялся человек в плаще. — Я возьму этих двоих. Они мне нужны.

— Ты еще кто? — мечник поднял оружие.

— Тот, кому плевать на твою железку.

Человек выбросил руку вперед. Стая красных искр слетела с пальцев и ударила воину в лицо.

— Ааааа!..

Воин выронил меч и вцепился ладонями в лицо, будто хотел содрать кожу с головы. Человек в плаще подошел к нему, легонько шлепнул по плечу. Мечник повалился на пол и замер. Человек ткнул пальцем в лоб тюремщику, который только что сумел подняться.

— Развяжи обоих.

Приказ был выполнен почти мгновенно. Обретя свободу, всадники тут же схватили оружие: Ней взял меч воина, Чара — топорик тюремщика. Человек в плаще сказал:

— Вы спросите, кто я. Отвечу.

Он положил ладонь на лысую макушку слизня. От пальцев протянулись синие нити, опутали сетью голову — и она вспыхнула невидимым пламенем. Не было ни огня, ни жара, ни дыма. Кожа просто обуглилась и рассыпалась пеплом. На плечах трупа остался голый череп.

— Я — Колдун. Зовите меня так.

* * *

Они почти без труда покинули темницу. Это не было подземелье настоящего замка. Замок держали Литленды, а шиммерийцам отдали десяток простых городских домов. В подвале одного из них и держали пленников. Впрочем, будь они в замке, возможно, Колдун смог бы вывести их и оттуда. Двум стражникам у дверей он просто сказал: "Они со мной", — и воины даже не глянули на Чару с Неем.

Быстрым шагом вышли из квартала шиммерийцев, свернули в тенистую подворотню. Колдун остановился:

— Пару слов.

— Кто ты и почему помог нам? — спросила Чара.

— Нет, — он качнул головой. — Мои слова. На твои нет времени.

— Слушаем, — сказал Ней.

— Я вас спас. Вы мне должны.

— Лысого хвоста должны! — рыкнула Чара. — Мы тебя не просили.

— Чего ты хочешь? — спросил Ней.

— Поскачете к Морану, предупредите о засаде, которую строит принц. Моран возвысит вас и сделает своими спутниками. Потом приду я. Вы сведете меня с Мораном.

— И все?

— Скажете: это Колдун. Он многое может, мы видели. Скажете: он на нашей стороне.

— После этого — в расчете?

— Да.

— Идет.

Чара фыркнула:

— Только этому не бывать. Принц найдет трупы, поймет, что мы сбежали, поменяет план.

— Не найдет, — Колдун качнул головой. — И не поймет.

Он поправил шляпу, приподняв поля. Лишь теперь Ней увидел лицо спасителя. Сломанный нос, свернутый набок. Блестящий золотой зуб под ощеренной заячьей губой. И блеклые косые глаза. В жизни Неймир не видел настолько косых глаз. Невозможно понять, куда смотрит Колдун, и от этого почему-то жутко.

— Я позабочусь, — сказал Колдун. Помедлил, будто взвесил, не добавить ли что-то. Сверкнул зубом и издал смешок: — Хе-хе.

* * *

Час спустя они скакали в степи, оставив за спиной столицу Малой Земли. Если бы стражники нашли мертвецов, они подняли бы тревогу. Принц Гектор шепнул бы слово Литлендам, те заперли бы ворота, и город стал клеткой. Но ничего не случилось. Ворота стояли открытыми, а на всадниках по-прежнему была одежда южан, и стражники только махнули им:

— Счастливого пути, славные!

Первый час Неймир ждал погони. Потом вздохнул с облегчением: теперь уже никак не настигнут, даже если спохватятся. Сказал Чаре:

— Ушли. Из самых клыков выскочили!

Она промолчала.

— Ты бы порадовалась. Не каждый день так везет. Со дня, как побились с Адрианом, ни разу удачи не видали. Сегодня — первая.

Чара молчала и дальше.

— Ты что, злишься?

— Отцепись! — рыкнула она. — Замолкни, а то скажу.

— И скажи! На что злишься, а?

Она промолчала, только опалила взглядом.

— Так на что?

— Ты — поганый трусливый шакал! Мне стыдно ездить с тобой!

Она скакала на полкорпуса впереди. Оглядываясь, плевала в Нея словами:

— Обмочился со страху! Распустил язык! Ты — позор Запада! Овца!

— Я же тебя спасал...

— Ценою всей орды?! Как ты мог подумать, что я хочу такого спасения?!

— Лучше было смотреть, как тебе отрежут ноги?

— Да! Будь я проклята, да! Смотреть не мог? У тебя сердце девчонки! Ползун, а не всадник!

Последнего Ней не стерпел.

— А ты — дурная злая сука.

— Что-о?

— Я врал, как умел, и почти нас вытащил. Ты только орала и бранилась. Ничего лучше не выдумала. Это мне стыдно, что езжу с такой дурой.

Она рванула в сторону, налетела на Неймира, замахнулась. Он перехватил ее руку и вырвал поводья. Натянул, вынуждая коней встать. Чара хлестала его свободной рукой и пыталась освободиться. Он был сильнее. Когда кони остановились, Ней стащил ее с седла и бросил наземь. Чара отбивалась и рычала, пока он срывал с нее южные тряпки. Ней прижал женщину к земле. Она замерла, раздувая ноздри, прерывисто дыша... Издала хриплый стон и выгнулась ему навстречу.

Вскоре они снова скакали на юг.

— Ты обезумел, — сказала Чара. Совсем другим уже голосом. — Если за нами погоня, ты дал им лишнюю четверть часа.

— Уйдем, — отмахнулся Ней.

— Я в лохмотьях похожа на нищенку.

— Плевать.

— И теперь у нас меньше сил для скачки.

— Сил хватит.

Чара глянула на него: без тени злобы, с робкой надеждой.

— Скажи: мы успеем?

— Успеем.

— Скажи так, чтобы я поверила.

— Мы потеряли в темнице всего день. Орда не могла уйти далеко. А если ушла, то мы знаем куда: к Ливневому Лесу. Пойдем следом, нагоним.

Чара сказала:

— Прости. Ты меня спас. Я была неправа.

— Нет, ты права. Я глупец. Из-за меня все в опасности.

— Но мы успеем, — сказала Чара.

И повторила, вложив всю веру, какую имела:

— Успеем.

* * *

Там, где стояла орда, теперь лежало голое поле. Черное от кострищ, смрадное от навоза и трупов, что до сих пор висели на столбах.

— Все... — только и сказала Чара.

Спешилась, прошла несколько шагов, бессильно опустилась на землю.

Ней тоже спешился. Присел перед спутницей, положил руки ей на плечи.

— Не горюй. Найдем еды и воды, подкрепимся, пойдем по следам. Нагоним наших раньше, чем они влетят в засаду.

— Врешь, — тяжело вздохнула Чара.

Даже дважды, если разобраться. Всю дорогу от Мелоранжа они жевали коренья, и здесь еды тоже не предвиделось: откуда взяться пище там, где месяц простояло войско? Но вторая часть лжи куда страшнее: им не нагнать орду. Трава успела подняться на пятнах от шатров, ветер размел пепелища, вороны до костей обглодали тела. Орда ушла добрую неделю назад. Теперь она у самого Ливневого Леса — все равно, что на погребальном костре.

— Все погибнут, — сказала Чара. — Из-за нас.

— Из-за меня, — поправил Ней.

— Не все ли едино?

Неймир не знал, о чем мечтает больше: перегрызть себе глотку или найти для Чары хоть слово утешения. То и другое было одинаково невозможно.

Он побрел, шатаясь. Ноги подкашивались... вряд ли от голода. Глаза слепли. Не видели ни солнца, ни туч — только траву на месте шатров, разметенные пепелища...

— Эй... — шепнула Чара.

Повторила громче, с проблеском в голосе:

— Эй!..

Он оглянулся. Заметил надежду в ее глазах и неожиданно для себя сказал:

— Тут что-то не так.

— Что-то не так, — эхом отозвалась спутница.

— Кажется, орда ушла неделю назад...

— Но она не могла уйти так давно! Те, другие разведчики вернулись вчера, или два дня назад, или три...

— Но не раньше! Неделю назад Моран еще не знал, где корабли принца.

— Значит, он ушел...

— Не в Ливневый Лес!

— Совсем в другую сторону!!

Боясь поверить напрасно, они выехали из лагеря и прошли по следам всадников. Все верно! Шаваны вошли в джунгли, но потом двинулись не в сторону Ливневого Леса, а свернули севернее, ближе к Мелоранжу. Пошли по самому краю чащи, не углубляясь далеко. Похоже на то, что Моран решил-таки штурмовать столицу Литленда. Трудное и опасное дело, но все же лучше верной смерти в Ливневом Лесу!

На радостях Ней прижал к себе Чару.

— Потом. Побереги силы, — она укусила его за ухо. — Нам нужно нагнать их, а еда будет нескоро.

— Когда нагоним... — он подмигнул ей.

Спутница крепко поцеловала его и прыгнула в седло.

* * *

Идти через джунгли — опасное дело, а следом за ордой — вдвойне. Литлендцы отслеживают передвижения врага. Наверняка их разведчики идут по стопам орды, как и Неймир с Чарой. Потому спутники все время были начеку, прислушивались к каждому звуку, держали наготове свое скудное оружие.

Вскоре они повстречали литлендских разведчиков, однако ни меч, ни топорик не нашли применения. Неймир хмыкнул, глядя на холмик свежей рыхлой земли. Чара проехала дальше и нашла еще пару таких же. Моран Степной Огонь оставлял за собою засады и истреблял всех, кто шел по его следам. Было ясно, что в могилах лежат литлендцы: тела своих всадников Моран сжег бы, а не отдал червям. Но вот что странно...

— Зачем их зарыли? Почему не бросили шакалам?

— Кроме шакалов, слетелись бы стервятники. Их можно увидеть издали.

— Моран пытается идти скрытно?

— Сама видишь. Убивает разведчиков, не бросает трупы, не жжет костры.

Действительно: ни одного пепелища спутники не видели с тех пор, как въехали в джунгли.

— Как можно незаметно провести орду? Чертова тьма всадников!..

— Есть способы... Выслать вперед авангард, чтобы уничтожил засады и распугал зверье. Главные силы вести веером: на флангах мелкие отряды, в центре — крупные. На три мили вокруг — кольцо дозоров.

— Хм...

Теперь ехали с двойной осторожностью, опасаясь не столько литлендцев, сколько засад своих же соплеменников. Впереди двигалась Чара — уж ее-то никак не спутаешь с южанкой. Ней отставал на пару корпусов, готовый в любой миг придти на помощь. Мучительно долго выбирали места для ночевок, и все равно спали поочередно, никогда не чувствуя себя в полной безопасности.

Таким порядком двигались четверо суток и нашли за это время дюжину свежих могил. Следы войска все больше забирали на север, все ближе подходили к столице Литленда.

На пятые сутки их встретили.

Усталая Чара заметила засаду раньше, чем была замечена сама, но выиграла лишь пару секунд. Едва успела спрыгнуть с коня и присесть, как стрела свистнула над головой.

— Эй, не стреляй! — крикнул кто-то. — Она — лошадница!

— Да, теперь вижу... — ответил лучник.

Он сидел на ветке в стороне от тропы. А шагах в десяти впереди Чары из-за дерева вышел мечник. Нет, вернее сказать — всадник. Шаван. Глаза как миндаль, кожа смуглая, пояс в узорах.

Обласкал Чару взглядом с головы до ног, ухмыльнулся:

— Хороша! Продал бы тебя в Лаэм... или оставил себе.

— Попробуй, — оскалилась Чара.

— Попробуй, — повторил Ней, подходя к шавану сбоку.

— Плохо слушаете, — шаван развел руками. — Я сказал: продал бы. Если бы встретил в другой день.

— Чем нынешний отличается?

— Как — чем? — он хохотнул. — Ты слыхал, она спрашивает: чем?

Лучник на ветке засмеялся в ответ.

— Послушай-ка, брат, — тихо сказал Неймир. — Мы устали и злы от голода, потому терпения у нас мало. Я — Неймир Спутник, а она — Чара Спутница. Мы — всадники орды и очень не хотим убивать своих. Но если ты продолжишь в том же духе, то вряд ли увидишь закат. А теперь скажи ясно: кто ты такой и что случилось?

— Вы — Спутники? — воскликнул шаван. — Если так, то простите меня, братья. Я должен был вам посочувствовать. Обидно для пары таких видных всадников пропустить великое сражение!

— Какое сражение?

— С шиммерийцами, конечно! Вчера мы разбили их и прогнали прочь!

— Разбили шиммерийцев?!

— Точно! Принц Гектор с армией вышел из Мелоранжа. Никто не знает зачем! Просто раскрыл ворота и вышел, и двинул быстрым маршем на восток, к Ливневому Лесу. Мы стояли в джунглях, а он мчал, очертя голову, и нас даже не заметил. Тогда мы выступили из чащи и ударили ему в бок, в спину. Очень скоро шиммерийцы побежали, а мы гнались и жарили их в хвост и гриву!

— Вот только литлендцы вышли из-за стен, — вставил лучник, — и нам пришлось развернуться, чтобы загнать их назад в город.

— Потому шиммерийцы уцелели. Но сбежали к своим кораблям, бросив все: повозки, щиты, оружие! Мы так их напугали, что внуки их внуков еще будут вспоминать!

— А вся штука в чем? — добавил лучник. — Духи Степей нам помогли!

— Да, верно. Помутили рассудок принца Гектора — иначе он бы из-за стен и носу не показал. Но и Моран Степной Огонь хорошо сообразил: только увидел шанс, сразу схватил его за хвост. Моран — знатный вождь, что ни говори.

— Знатный вождь, — согласился Неймир и бросил косой взгляд на Чару. Мол: говорил же я!.. Она скривилась и нехотя кивнула.

— А теперь отведете нас в лагерь?

* * *

Лагеря не было как такового. Был кусок степи, гудящий от тысяч людей и коней. Все роилось, шумело, вертелось. Каждый двигался куда-нибудь, что-то нес, что-то городил, что-то починял — никто не мог усидеть на месте. И каждый непременно издавал звуки: перекрикивался с кем-то, насвистывал в усы, покряхтывал, посмеивался. Гортанно орали вожаки; ржали и фыркали кони; стучали молотки, вколачивая в землю колья; хлопали на ветру шкуры шатров; визжали лезвия о ремни и оселки; сцепив зубы, скрипели раненые, которых штопали кривыми иглами. Раненых было мало — сотни, если не десятки. А вот чего хватало с лихвой, так это трофеев. Целые горы мечей, ножей, топоров, арбалетов, шлемов, доспехов громоздились среди лагеря. И не только оружие — была и серебряная посуда, шелковые одежды, разноцветные фрукты, головы сыра, бутыли вин, оплетенные лозой. Весь обоз принца Гектора достался шаванам. Трофеев оказалось так много, что их до сих пор не успели сосчитать и поделить. Они высились, как холмы, охраняемые верными всадниками Морана. Все, кто проходил мимо, останавливались поглазеть, и лица расплывались в улыбках. Обычно дележ трофеев был тревожным делом и не обходился без потасовок, а то и смертоубийства. Но в этот раз шаваны хранили спокойствие, верили: уж теперь-то хватит на всех!

Скоро Спутники встретили знакомых воинов. Всякий сочувствовал им, что пропустили день триумфа. Обещали: ничего, наверстаете, скоро на Мелоранж пойдем! И правда, столица Литленда маячила в каких-то трех милях от нового лагеря и казалась совершенно беспомощной, несмотря на свои размеры — как стадо ягнят против пары пантер.

Но кто как, а Неймир Оборотень думал не о нынешних трофеях и не о грядущих. Было дело поважнее.

— Где найти ганту Корта? — спросил он.

Мало кто ориентировался в хаосе, но, наконец, попался человек, что показал дорогу. Большинство вожаков еще только ставили свои шатры, но ганта Корт уже обосновался с полным комфортом. Он восседал на подушках в уюте шатра, в обществе пятерых видных всадников. Перед ними на резном столике высилась внушительная горка снеди. Мальчишка суетился, подливая в чаши южного вина. Другой услаждал слух шаванов песней и звоном струн. Каждый всадник имел на себе что-нибудь из южной одежды: пестрый халат, золоченую безрукавку в узорах, шелковый платок с попугаями, медальон с мордашкой какой-то красотки. Сам же ганта Корт украсил макушку тюрбаном, на котором пламенел страшных размеров рубин.

— Спутники-ии!.. Верные мои!.. — вскричал ганта и чуть не уронил тюрбан с головы. — Как же я счастлив вас видеть!..

Другие шаваны встретили Чару и Нея не менее радушно. Чара выдавила пару слов приветствия. Неймир низко поклонился и сказал:

— Братья мои, как вы знаете, мы с Чарой были на разведке. Открыли кое-что важное, и — вы уж нас простите! — должны перемолвиться с гантой наедине.

— Это недолго, — сказала Чара.

— Вы не успеете осушить кубки, как мы уже кончим разговор, — снова поклонился Ней.

Никому не хотелось прерывать пиршество, но ганта Корт кивнул, и всадники один за другим покинули шатер. Осталось трое: Неймир, Чара и сам ганта. Лукаво сузив глаза, Корт спросил:

— Небось, пришли прощения просить? Не выполнили приказ и долг не вернули, а теперь вот пожаловали. Ну-ка, что скажете в оправдание?

Спутники угрюмо молчали. Корт сказал:

— Не умеете? Вот забава! Ты бы, Ней, стукнул себя в грудь, заорал, что отныне будешь мне верным до самого костра. Распорол бы ладонь, на крови поклялся, что ли... А ты, Чара, можешь и на колени встать — женщине-то сподручно. Захочешь поцеловать руку — возражать не стану...

Тогда Чара Без Страха опустилась на колени. Выгнула спину по-кошачьи, склонила голову перед гантой, просительно протянула руку. Корт захлопал глазами — никак не ждал от Чары подобного смирения. Но подал ей ладонь. Лучница коснулась губами кожи мужчины, потом опустила его руку на столик, нежно погладила...

Даже Ней, ожидавший этого, не смог уловить ее движения. Кинжал будто возник из воздуха — и пришпилил ладонь Корта к резному столику. Прежде, чем ганта успел заорать, Ней зажал ему рот и придавил к шее клинок.

— Мы задолжали тебе, Корт. Только поэтому ты еще дышишь. Мы дадим тебе одну минуту и возможность сказать слово. Так вернем долг.

— Вы... свихнулись?.. — просипел ганта. — Какого хвоста?

— Это все, что хочешь сказать? — уточнила Чара. — Задумался бы над словами. Они ведь последние.

Глаза Корта сделались огромными и круглыми. От страха, но не только. Еще и от удивления.

— Что за чушь происходит? Я же вас простил! Неужто не поняли? Вы ослушались меня, я сначала позлился, хотел отомстить... Но когда мы побили южан, смекнул: и Моран прав, и вы правы, а я — осел. Я простил вас, от меня вам нет опасности. Успокойтесь!

— Может, ты нас и простил. Но не мы тебя. Мы знаем, ганта. Потому не виляй: мы все знаем.

— Но что?!

Чара сплюнула:

— Ненавижу лгунов!

— Лгуны — щенки шакалов, — сказал Ней. — Не унижал бы себя ложью, ганта. Ты ведь заметил, что мы задержались. А почему? Да потому, что нас взяли в плен. А почему взяли? Ты думал, мы не узнаем, но принц оказался болтлив и все рассказал: один ганта из орды нас выдал. Послал принцу письмо: Ней и Чара Спутники в Мелоранже с разведкой. Очень этот ганта был зол и на нас, и на Морана. Так хотел нас троих положить в пыль, что даже врагу выдал. Пускай враг запытает нас до смерти, а Морана поймает в капкан. Не знаешь ли ты, Корт, этого ганту?

Он хлопал веками и метался взглядом от Чары к Нею.

— Вы о чем?.. Ни хвоста не понимаю!..

— Проклятый лжец, — Чара выругалась. — Убей его, Неймир.

И вдруг ганта Корт оскалил зубы от злости:

— Да, гаденыш, убей! Хочешь — так убей, чего тянешь?! Я вас из пыли вытащил, как родных при себе держал. Вы меня обманули, плюнули на мой приказ — я простил. Даже трофеев вам припас, раз уж вы битву пропустили! Но хочешь зарезать — начинай! Думаешь, умолять стану? Да пошел ты ослу под хвост! В самую дыру!

— Убей уже!.. — рыкнула Чара

Но голос непривычно вздрогнул. Ней помедлил, послушал сердце...

Отнял кинжал от шеи ганты.

— Ты правда не знаешь, кто нас выдал?

— Откуда мне знать, ишаки безголовые?! Да, я злился, когда увидел Морана живым. Хотел вам двоим носы и уши отрезать, а Чаре — еще и сиськи. Но думаете, я бы это удовольствие уступил какому-то южанину?! А если б я выдал врагу, куда идет орда, то пошел бы вместе с нею в капкан?! И если бы после всего встретил вас — пару оживших мертвецов — то остался бы с вами наедине?!

Ней сел на пол, отвесив челюсть. Ганта Корт печально покачал головой:

— О, древние духи, какие же вы двое кретины! Вроде, и храбрость есть, и руки быстрые, и глаза меткие... Но никогда вам не стать гантами — больно твердолобы, хуже баранов.

Он глянул на свою руку, пробитую клинком, тяжело вздохнул.

— Помоги мне, что ли... Сука злобная...

Чара опустила глаза. Ухватила рукоять кинжала, потянула. Ганта заскрипел зубами, когда сталь вышла из плоти, сжал кулак. Чара нашла тряпку, перевязала рану.

— Прости нас, ганта... — выдавил Ней.

— Иди под хвост.

— Ты можешь понять: нас предали, и мы подумали...

— И вы сразу подумали на меня! Вот это и обидно. Убирайтесь с глаз моих, пока не успокоюсь.

— Ганта... помоги нам, подскажи: как думаешь, кто нас предал?

— Да почем мне знать?! Коли не половина, так треть шаванов желала Морану смерти! Сотни человек могли вас выдать, лишь бы его погубить. Не найдете вы, кому мстить. Тем более, его уже и след простыл. Зная, что орда идет в ловушку, этот парень давным-давно сбежал. Сами бы поняли, если б мозги имели.

* * *

Ней и Чара были известны в орде, и слухи об их возвращении разлетелись быстро. Когда вышли от ганты Корта, их уже встретил всадник из числа доверенных вождя:

— Моран Степной Огонь зовет вас к себе.

Им пришлось сесть на лошадей, поскольку Моран сейчас был вне лагеря. С дюжиной своих приближенных он выдвинулся ближе к Мелоранжу, чтобы рассмотреть укрепления города и посовещаться. Легко было понять, что всадники Морана настроены очень решительно: они размахивали руками, указывали остриями мечей то на одну часть стены, то на другую. Казалось, штурм — дело решенное, вопрос лишь, в каком месте его начать.

Но, подъехав поближе, Спутники услышали голос Морана:

— Крыса, загнанная в угол, больно кусается. Стены в городе низкие, воинов мало. Но начнем штурмовать — простые ползуны озвереют и пойдут против нас. А ползунов там — тьма тьмущая! Потому сделаем так. Заготовим огненные стрелы и бочки со смолой. Луками и камнеметами будем каждую ночь поджигать что-нибудь. Пускай ползуны ни одной ночи не спят спокойно, пускай измучаются от страха. Возьмем наших пленников... Сколько их, Гроза?

— Больше трех сотен, вождь.

— Убьем их на глазах у горожан? — предложил кто-то.

— Отпустим живыми, — отрезал Моран. — Пускай идут в город и скажут ползунам вот что: кто хочет поздорову сбежать из Мелоранжа, тот должен нам заплатить. За двадцать фунтов харчей всякий может покинуть город и идти на все четыре. Мы пропустим. Так мы разживемся провиантом, а Литленды потеряют не одну тысячу парней. Когда обессилеют — вот тогда поведем с ними разговор.

— Но выпустят ли стражники на воротах горожан с едой?

— За монету выпустят, или за харчи. А глядишь, сами стражники первыми и сбегут.

Тут Моран увидел Спутников, и огоньки сверкнули в его синих глазах.

— Ага, живы. Езжайте ко мне, поговорим.

— Приветствуем тебя, вождь.

Он сухо кивнул.

— Где так долго пропадали?

— Мы... попали в плен, вождь.

— Как же так?

Ней кратко рассказал. При известии о предательском письме Моран изрыгнул проклятие.

— И как же вы сумели выбраться?

— Нам помог один человек — колдун.

— Колдун? — Моран поднял бровь.

— Да, вождь.

— Болотник, что ли?

— По говору похож.

— А как выглядел?

Ней описал. Моран сплюнул:

— Мерзкая рожа. И что он наколдовал?

— Воина коснулся пальцем — свалил с ног, будто искрой ударил. А тюремщика... высушил до костей.

— Как — высушил?

— Будто огнем. Остался только пепел на костях. Фу-фу-фу...

Ней трижды подул в стороны, отгоняя злых духов. То же самое сделал и вождь, и Чара.

— Болотники теперь такое могут... Скверное дело!

Ней согласился с вождем. Всякий на Западе знает: болотники Дарквотера промышляют колдовством. Могут наслать порчу, приворожить, заморочить голову, затуманить глаз. Могут, по слухам, даже коню подкосить ноги... Но чтобы вот так, одним пальцем испепелить человека!

— Ладно, — буркнул Моран. — И зачем же он вам помог?

— Он хочет, вождь, свести с тобою дружбу. Сказал: я вас спасу, а вы за меня замолвите слово перед Степным Огнем.

— Храни меня степь от таких друзей!

— Как знать, вождь. У тирана-то есть колдуны — те, с Предметами. Глядишь, и нам пригодится.

— Тиран помер... — Моран задумался. — Но осталась пигалица с Севера и ориджинские волки. Может, ты и прав, Неймир.

— Когда придет колдун, вести его к тебе?

— Подумаю еще. Позже скажу... Сейчас ступайте.

Неймир придержал коня, начал отставать. Едва потеряв Спутников из виду, Моран тут же забыл о них. Уже повернулся к ганте Грозе:

— Завтра начнешь строить камнеметы. Пошли людей в джунгли за деревом. И разыщи мне этого... мастера по машинам. Авось, среди пленников есть.

— Да, вождь...

Ней смотрел им в спины, и какое-то странное чувство росло в груди. Ядовитое, лихое — будто кровь в жилах прокисла. Обернулся на Чару — увидел: с нею то же самое. Отчего бы?..

От того ли, что вспомнили Колдуна? Всю дорогу вдвоем Чара и Ней старательно о нем не говорили, даже думать не хотели — до того был мерзок этот зверь. А теперь и вспомнить пришлось, и даже сделать то, чего Колдун хотел. Гадко... Но не в этом дело.

Может, в том, что Моран так быстро их отослал? Спутники для него рисковали жизнью, чуть не сгинули в темнице, а он даже на доброе слово не расщедрился... Ну, а должен ли? Ведь Моран — верховный вождь, а они — простые всадники, пускай очень умелые. Да и сплоховали они: пошли в разведку, а вернулись тогда, когда уж и битва кончилась. Нет, Моран им ничего не должен, даже доброго слова.

Так отчего же кисло на душе? И отчего так не хочется отпустить Морана? Взгляд так и цепляется за его спину, а в ушах — его слова. "Сейчас ступайте..." Нет, не те. "Где так долго пропадали?" И не эти. "Разыщи мне мастера по машинам..." Так это и вовсе не Нею сказано, а ганте Грозе. "Разыщи мне птичника..." А это давно было, еще до разведки. Тоже Грозе... Хм. А какого хвоста Морану понадобился птичник? Будто он письмо хотел послать. Шаван шавану шлет писульку — что за чушь?..

"Вы — твердолобые бараны!" — это сказал ганта Корт. Но на сей раз он ошибся. Кое-что Ней сумел понять. Проблеснуло в мозгу — как лучом вспыхнуло. И он хлестнул жеребца, нагоняя Морана. Едва Гроза отъехал от вождя, Неймир тут же занял его место.

— Чего тебе еще? — спросил Моран.

Ней обратился не к нему, а к спутнице, что ехала на корпус позади:

— Я всегда говорил тебе, Чара: Моран — отличный вождь. Храбрый, жесткий, дальновидный. Помнишь, вернулись мы из плена в старый лагерь — а он пуст. И давно пуст, неделю как! Наш мудрый вождь поднял орду и повел к Мелоранжу еще за день до того, как нас схватили. Мы думали: он на штурм пошел... Но если так, то отчего через джунгли, а не степью?

Ней сделал паузу, и Чара ответила:

— Затем, наверное, чтобы двигаться скрытно. Чтобы никто не знал, где орда. Если Гектор возьмет нас и допросит, и захочет устроить засаду у Ливневого Леса...

— То выйдет из-за стен прямо под копыта орде. Не штурмовать была цель, а только выманить!

— Прекрасный план, и цена невелика: парочка всадников...

Моран схватился за меч. Неймир — быстрее. Моран закрылся — но поздно, неловко. Лишь отклонил удар, но не остановил. Меч Нея пробил блок и рухнул вниз, до кости рассек бедро вождя. Тот взвыл и выпал из седла.

— Тирья тон тирья, — рыкнула Чара и двинула коня прямо на лежащего.

Моран рванулся, откатился. Рана замедлила движение. Тяжелое копыто упало на его колено, размололо кости. Моран захлебнулся криком боли, брызнула кровь.

— Изменники! Убить подлецов!.. — заорал ганта Гроза, обнажая меч.

Ней и Чара пришпорили коней, вырвались вперед. Гудя копытами, дюжина всадников настигала их. Мечи звенели, вылетая из ножен.

Чара сорвала лук, обернулась в седле. Хрипло вдохнула, отводя локоть. Тетива запела в такт дыхания. Выстрел — вдох — выстрел — вдох — выстрел...

Стрела в глаз коню, другому — в шею, третьему — в грудь. Трое всадников опрокинулись, задние налетели на них, смешались в кучу.

Вдох — выстрел — вдох — выстрел...

Отряд уже расстроился, рассыпался, шаваны выпрыгивали из седел, прятались от стрел за трупами коней. Чара забыла о них — она метила в лежащего Морана. Вдох. Он предал нас. Вдох. Пожертвовал нами, чтоб выманить врага. Вдох. Бросил на смерть ради хитрости. Вдох. Будь ты проклят, Моран! Вдох...

Она промахивалась. Вождь сумел отползти за мертвую лошадь. Лишь край спины на виду — дюймовая полоска плоти. Чара пускала стрелу за стрелой — мимо, и снова мимо, и снова!.. Метнувшись за плечо, рука не нашла оперения стрелы. Колчан опустел! Лишь тогда Чара расслышала крик спутника:

— Уходим! Брось ползуна, он свое получил! Уходим уже!

Потом они мчали галопом, и далеко за спинами терялся в пыли лагерь орды. Из него вылетали отряды один за другим — все в погоню за изменниками. Треть мили отрыва — это немало. Есть шансы уйти...

— Запад закрыт для нас, — бросила Чара. — Изгнаны.

— Нельзя было иначе, — ответил Ней.

Она повторила его слова на древнем языке степи:

— Тирья тон тирья.

Меч — 1

Вот что самое странное: Салем никому не желал зла.

Никогда и ни одной живой душе, даже своей жене. Друзья Салема называли ее злобной стервой. Говорили, это из-за нее он так изменился: был — весельчак, душа на распашку; стал — задумчивый молчун, слова не вытянешь. Говорили, детей у Салема нет потому, что жена пьет зелье: бережет, мол, себя, надеется сбежать с кем-то побогаче. Может, все это и правда, да только Салем все равно любил ее. Хотя и прятал любовь поглубже — заметил с некоторых пор, что его нежность злит супругу. "Не мужик, а слюнтяй!" — говорила жена. Это не было правдой: Салем был самым настоящим мужиком — и по происхождению, и по крепости характера. Он просто никому не желал зла.

Салем возделывал гречневое поле. Оно родило ровно столько, чтобы уплатить барону оброк и терпимо дожить до новой весны. Иногда случался неурожай — тогда приходилось туже затянуть пояс. Иногда родило чуть лучше — тогда Салем продавал излишек скупщикам и дарил жене какую-нибудь красивость. Так шел год за годом. Ничто не менялось в жизни и ничто даже не предвещало перемен, и, по правде, Салем радовался этому. Он любил свою белую избушку под шапкой соломы. Любил поле, густо желтое от цвета, гудящее голосами пчел. Любил Ханай: могучий, бурлящий, пенистый — хижина Салема стояла на холме над порогами. И жену любил — с ее низким сильным голосом, покатыми плечами, сочными губами... Будь и она так же довольна жизнью, как муж, ничего бы не случилось. Совсем ничего.

Но Клемента жаждала перемен. "Сколько можно прозябать в нищете!.. Сделай уже что-нибудь!.." Сложно винить ее — Клемента была дочерью мельника. Пятой. Это самое худшее: смалу испробовала жизнь в достатке, а вышла замуж — обеднела. Приданного-то за нею — пятой! — давали всего горстку, вот и не нашлось охотников, кроме Салема.

Когда на Севере началась война, Клемента увидела в этом шанс. Герцог нетопырей выбрал чертовски удачное время для мятежа: начало осени, урожай только-только собран, закрома полны. "Езжай в Лабелин и все продай!" — сказала Клемента мужу. Он удивился: "Зачем? Сперва уплатим оброк милорду, потом отсчитаем запас, а если что останется — продадим скупщикам". Клемента назвала его дураком. В Лабелине из-за войны харчи взлетели в цене. Перекупщики наживают барыши: берут у крестьян за бесценок, продают в городе втридорога. Вот и Салем должен так поступить! "Продай всю чертову гречку, милорду выплати оброк монетой, и останется еще куча серебра! Купишь лошадь или вола, или еще земли! Хоть как-то из бедности выползем!.." Салем не чувствовал особой нищеты — его отец и дед жили точно так же. Но хотел порадовать жену, потому одолжил телегу у соседа, загрузил доверху и поехал в Лабелин.

На полдороги его встретил отряд воинов и отнял телегу. Салем сказал: "Я понимаю, братья: идет война, и харчи вам нужнее. Но не оставите ли хоть половину, чтобы было чем прожить до весны?" Ему дали ответ: "Не волнуйся, брат, с голоду не помрешь. О твоем пропитании теперь его светлость позаботится. Становись в строй — отныне ты солдат". Так Салем попал на войну.

Несколько недель простоял он в полях, вместе с полусотней тысяч других мужиков, живою стеной заслоняя город. Он видел, как растет в людях отчаянье и ужас. Сам тоже отведал страха. Чуть ли не больше, чем смерти, Салем боялся того, что придется кого-нибудь убить. Думал так: "Помру — попаду на Звезду. Там, наверное, неплохо, только грустно будет без жены. А вот если сам кого зарежу — как жить потом?.."

Обошлось. Салем не пустил копье в дело, и даже не видел ни одной смерти. В битве погибли только три человека — далеко впереди, из задней своей шеренги Салем ничего не рассмотрел. Потом сержант сказал, что теперь надо служить герцогу нетопырей — за это будет хорошая плата. Мужики выстроились колонной и по одному подходили к северянину в сером, а тот перебирал их, как зерно: "Из лука стрелял? Налево... Копьем владеешь? Прямо... Ничего не умеешь? Направо..." Салем сказал серому плащу: "Я не хочу никого убивать". Северянин ответил: "Не беда, научишься. Иди направо". Салем уточнил: "Прости, но ты меня не понял. Я не хочу убивать, потому и науки этой мне не нужно". Серый плащ удивился и позвал на помощь красно-черного плаща. Тот выслушал и бросил два слова: "Пошел вон". Салем ушел с войны, довольный тем, что никому не сделал зла.

Но дома его ждала печаль: Клемента пропала. Фуражиры императорской армии заезжали в деревню. Некий капрал взял себе остатки Салемова урожая... и жену. Понш — сосед и приятель Салема — сказал, что Клемента сама хотела уйти с солдафоном. Салем ударил Понша.

— Не смей чернить ее! Солдат взял ее силой, угрожал убить — вот и пошла. И потом, она же не знала, что я жив. Говорили, всех нас нетопыри в землю положат!

Но в глубине души он подозревал, что сосед прав. Заперся в избе и орал во весь голос, колотил посуду, лупил кулаками в стену, пока не сбил всю кожу с костяшек. Даже теперь он не желал Клементе зла. Но было очень горько.

Случаются такие дни, когда впору порадоваться беде. Пришла беда — голод — и отвлекла Салема от тоски по жене. Забрав сельские припасы, искровики оставили старейшине какую-то бумаженцию: "Когда мятеж будет подавлен, по этому векселю Корона выплатит вам полное возмещение!" Но мятежник выиграл решающую битву. Остатки искровой армии бежали на юг и, проходя деревню, выгребли все, что не забрали в прошлый раз. Голодная смерть замаячила у порога.

Мужики затеяли совет. Салем предложил, и с ним согласились: нужно идти к барону. Милорду вряд ли есть дело до их бед, но больше-то пойти не к кому! Собрались человек тридцать, отшагали пять миль, явились в замок. Милорд, так мол и так, из-за войны лишились всего. Помогите, выручите — иначе до весны не дотянем.

Барон был стар — аж кости скрипят — но суров, как подобает лорду, и жаден, как бывает со стариками. Он принял крестьян лишь потому, что думал, они принесли оброк. Половина деревни до сих пор не уплатила!.. Попытались его вразумить, уговорить, разжалобить. Описали произвол фуражиров, пояснили: теперь не только есть нечего, а и сеять. Придет весна — поля останутся голыми! Для крестьян это — самая ужасная картина, какую только можно выдумать. Голые поля, земля без посева — это же конец всему!

Для крестьян, но не для лорда. "Прочь отсюда!" — рявкнул барон и сделал знак стражникам. Очень уж привык и сам милорд, и его вассалы, что мужики дрожат от одного вида рыцарей. Не дал себе труда подумать, присмотреться и увидеть правду. А правда была такова, что стражников в замке осталось двое, прочие ушли на войну. Мужиков же — три десятка, очень злых от отчаяния. Они не пошли прочь, и стражники обнажили мечи. Первым лег старейшина, вторым — его сын. Но потом одного стражника огрели топором, а второго оглушили и вытолкнули в окно. Барон выхватил нож, а мужики окружили его, прижав к стене. Салем закричал:

— Милорд, милорд! Мы не хотим вам зла! Только помогите, и...

Барон так и не понял ничего. Рванулся с кинжалом — может, со зла, а может, пытаясь сбежать. Кузнец Блейк одним ударом размазал его по стене.

Потом все они долго смотрели на труп старика. Вот это была минута, до которой жизнь одна, а после — бесповоротно другая. Так, как прежде, уже никогда не станет. Все молчали и молчали. Наконец, Блейк спросил:

— Что теперь делать-то, а?..

Никто не знал, и Салем тоже. Но он успел осознать, насколько жизнь изменилась, а остальные — еще нет. Ему боги дали больше времени: его-то жизнь изломалась раньше, когда ушла Клемента. Так что Салем ответил:

— Надо уходить. И отсюда, и из деревни. У милорда сыновья — они не простят.

— А куда идти-то?..

— Над бароном только герцог. Пойдем к нему просить справедливости. Быть может, его светлость смилуется.

Салем знал: убийце барона пощады не видать. Но есть надежда, что герцог казнит только Блейка, а прочих оправдает. И совсем уж малый, но все же шанс, что его светлость спасет деревню от голода. Салем видел в жизни лишь одного герцога — чужого, северного, и то издали. Но слыхал, что он, северянин, накормил из своего кармана не одну сотню путевских крестьян. Если путевский герцог хоть чем-то на него похож...

— Идем к его светлости, — повторил Салем уже с полной убежденностью. — Но заберем припасы из замка. Барону теперь ни к чему, а у нас неблизкий путь впереди.

Взяли из замка лошадей, повозки, припасы. Без этого было нельзя — никуда не дойдешь. Вернулись в деревню, рассказали, велели всем собираться. Несколько человек поехали в соседние села — предупредить. Если явятся сыновья барона, то нужно все валить на жителей Саммерсвита. Это саммерсвитцы убили милорда, потому и сбежали. На удивление гонцы вернулись не одни. Из каждого села пришло по паре дюжин мужиков: "Мы с вами!" Салем пытался их образумить: "Мы все страшно рискуем! Сидите лучше по домам!.." Они отвечали: "Дома ничего не высидишь — не вы одни голодаете. Если герцог хочет и дальше собирать налог, то пускай нас накормит!" Когда двинулись в путь, их набралось три сотни.

Был еще один человек, что сильно повлиял на их судьбу. Встретился на дороге около Пикси и спросил:

— Куда направляетесь?

Он был верхом, имел за плечами арбалет, а на поясе — булаву. Крестьяне не сказали ему о своем преступлении, но он все знал и сам.

— Слыхал, идете к герцогу за справедливостью. Я тоже ее ищу. Можно с вами?

— С нами опасно и голодно, — сказал Салем. — И, по правде, не очень мы тебе доверяем. Мы все — крестьяне, а ты не похож.

— Верно, я не крестьянин, а пивовар. Но мое дело отнял один лордик, с тех пор ищу справедливости. Что с вами опасно — так где сейчас иначе? А что голодно — с этим могу помочь. Если вы, парни, не страдаете брезгливостью...

Он вывел их на дорогу, что шла по берегу Ханая, и показал холмики, припорошенные снегом. Они тянулись цепочкой на многие мили.

— Это искровики, — сказал пивовар. — Кто отстал от войска и замерз или попался нетопырям. На многих мертвецах остались мундиры, доспехи, оружие. Соберите все и продайте.

Улов оказался велик, хотя вряд ли стоило этому радоваться. Сотни телогреек и кольчуг, сотни пар хороших сапог на меху, кинжалы, копья, даже несколько искровых очей!

— Благодарю тебя, пивовар, — сказал Салем. — Продав это, получим пропитание надолго.

— Зови меня Бродягой, — ответил человек. — Раньше я был пивоваром, а теперь...

Слухи об отчаянном их походе разлетались по округе. Салем хотел избежать этого, но тщетно. Новые и новые голодные крестьяне вливались в толпу. Салем всех предупреждал:

— Братья, я не хочу вам зла, потому лучше вернитесь по домам. Может статься, всех нас ждет смерть.

Они отвечали:

— Может статься — может, нет. А дома точно помрем. А у вас, вон, и сапоги, и тулупы, и глаза сытые! Возьмите нас с собой.

Салем не мог отказать. Семь сотен человек уже шли за ним, большинство несли оружие. Свое, крестьянское: топоры, вилы, цепы. Но кое-кто напялил кольчуги, взял щиты, повесил на пояс трофейные кинжалы. Растущая их сила все больше тревожила Салема. Одна деревня еще может странствовать незаметно, но семьсот человек!..

Сыновья барона встретили их одним морозным полднем. Всего пятьдесят всадников — но в доспехах, с длинными мечами. Салем догадывался, чего стоят крестьяне в бою против рыцарей. Но это не имело значения, поскольку он не собирался сражаться. Вышел вперед, подняв перед собой раскрытые ладони.

— Милорды, нижайше прошу вас: позвольте сказать!

Рыцари остановились на расстоянии — отнюдь не потому, что боялись толпы мужиков, а затем, чтобы иметь место для разгона. Старший сын крикнул:

— Что ты мне скажешь, гнида? Как отца убивал? Как мой замок грабил?! На колени, тварь!

Салем склонил голову:

— Я встану на колени, милорд, но позвольте сказать. Мы пришли к вашему отцу за помощью, а он прогнал нас. Мы не желали ему зла, и вам не желаем!..

Салем не сразу понял, что слова прозвучали угрозой. Сын барона пришпорил коня и поскакал на Салема. Тот стоял с голыми руками и смотрел в лицо всаднику. Что еще было делать? Бежать уж точно бессмысленно. А конь мчал и свирепел от шпоры, и сверкал зубами, выдыхая пар. Рыцарь все ближе — виден оскал на лице, лязгнул меч, выскочив из ножен...

Потом сын барона вылетел из седла и покатился по снегу, а Бродяга встал рядом с Салемом и перезарядил арбалет.

— Уйди-ка лучше с дороги, — посоветовал он. — Сейчас начнется.

И началось.

Пятьдесят конников врезались в толпу крестьян, круша и сметая. Средь чистого поля никто не ушел бы живым. Но поле не было чистым: три фута снега, а на дороге — фут. Рыцари держались дороги, чтобы снег не портил атаку. Они вонзились глубоко в толпу — и уперлись в пару телег, развернутых поперек пути. Потеряли скорость, замешкались — тут на них и кинулись со всех сторон. Косами подсекали ноги, цепами выбивали из седел, топорами ломали доспехи. Отчаянье на многое способно! Салем не желал рыцарям зла, но своим землякам он желал добра намного сильнее. Потому со всею скоростью, на какую был способен, взводил арбалет и подавал Бродяге, а тот стрелял — и всегда без промаха...

Половина рыцарей легла в снег, все три баронских сына были в ее числе. Выжившие отступили. Крестьяне сосчитали потери: полсотни убитых, почти сотня раненых. Но если б не развернутые телеги, было бы куда хуже.

— Кто догадался? — спросил Салем.

Вперед вышел крепкий мужичок в кольчуге и сказал:

— Недоработка у тебя по части тактики, командир: люди построений не знают. Но ты только прикажи — я научу. Будут у меня как под линеечку!..

— Ты знаешь военное дело?

— А то! Я — отставной сержант Рука Додж, ветеран Мудрой Реки, Лабелина и Пикси!

* * *

"Нет пути убийцам из Саммерсвита!" — гласил дорожный знак. На другом было только "ПРОЧЬ", намалеванное громадными буквами. Через сто футов на столбе висел коровий череп, украшенный словами "Смерть бунтарям".

— Боятся нас, — гордо сказал сержант Додж. — Мы северянам тоже оставляли знаки. Было дело, подвесили скелет в красно-черном плаще.

Салем не понимал, с чего бы кому-то его бояться. Тем более — жителям городка под названием Бейкерс. Крестьяне шли туда, чтобы продать трофеи и пополнить припасы. Дорога напоминала снежеую пустыню: ни одной живой души, только знаки с угрозами да коровьи черепа.

— Боятся, говорю тебе.

Салем убедился в этом, увидев городок. Тот стоял, подготовленный к осаде: ворота заперты, на стенах стража. Салем подъехал ближе и прокричал, что ему нужно, Сказал: пришли торговать и зла никому не желаем. В бойницу высунулась бородатая рожа, крикнула:

— Убирайтесь, убийцы!

Салем стал объяснять, что крестьяне — не злодеи: если и убивали, то только для самозащиты, а оружие принесли не для боя, а на продажу. Подкатил пару телег, откинул холстину, показал груды доспехов.

— Убийцы! Мародеры!.. — кричали со стены.

Салем осерчал:

— Тьма вас сожри, глупцы! За мной тысяча голодных парней, им нужна пища, а некоторым — лекарские снадобья. Продайте нам все это — и мы уйдем своей дорогой.

— Бейкерс не помогает бунтарям! Сгиньте, черти, или угостим из арбалетов!

Тут вперед вышел Бродяга и сказал:

— Ну, не хотите торговать — просто отдадите. Нужны харчи на месяц для тысячи человек. Дадите — уйдем. А нет...

Он подождал и закончил:

— А не дадите — тогда мы задержимся.

Рожа исчезла, и несколько часов не было ответа. Потом ворота раскрылись, выпуская череду телег.

Салем сказал Бродяге:

— Харчи были очень нужны. Считай, ты нас выручил... Но больше так не делай. Мы поступаем только по закону: не грабим. а покупаем.

— Я слыхал, — ответил Бродяга, — армия вправе взять откупного у горожан, если те не хотят вступать в бой.

— Мы не армия!

Сержант Додж, бывший рядом, согласно кивнул:

— Правда, командир: пока еще не армия. Но дай срок — я сделаю отменную пехоту из этих козликов безрогих!

Салем ответил:

— Мы не решаем дела силой. Мы никому не хотим зла.

Бродяга сказал:

— Герцог Ориджин тоже не хотел зла путевцам. Он взял Лабелин одним внушением, без крови. Но чтобы это сработало, понадобилась сильнейшая армия.

Салем размышлял над словами целый день. А потом позвал сержанта:

— Ладно, приступай.

Потеряв свою столицу, герцог Лабелин скрылся в портовом городе Грейсе. По крайней мере, так говорили. От Бейкерса до Грейса было девяносто миль. Шли очень медленно: пешком или на волах, кто с пожитками, кто и с детьми. Иногда проходили пять миль за день, иногда и вовсе стояли — если сильно мело.

Каждое утро и вечер, пока женщины занимались стряпней, сержант Додж вместе с другими ветеранами устраивал учения. Желающих учиться нашлось гораздо больше, чем ожидал Салем.

Каждый день к толпе присоединялись новые люди. "И не лень вам по морозу в дорогу?" — спрашивал Бродяга. Ему, пивовару, было невдомек, что крестьянину зима — единственное время для путешествий. Весной и летом дел невпроворот, зимой же — скука смертная. А если еще и голодно, то сидеть дома вовсе невмоготу. Южный Путь поднимался и шел за Салемом — искать помощи или справедливости... или хоть чего-нибудь, кроме черной безнадеги.

Люди прибывали и прибывали, и само их количество вынуждало Салема делать то, к чему он считал себя совершенно неспособным: управлять. Людей нужно было организовать, разместить, накормить. Каждого приписать к той или иной работе: кто следит за скотом, кто готовит дрова, кто жжет костры и куховарит, кто ставит шатры. Даже просто поднять и сдвинуть с места такую толпу — уже нелегкая задача! Заставить людей идти в порядке, чтобы не мешали друг другу, чтобы никто не отстал, не потерялся... Салем брал пример с той единственной упорядоченной толпы, которую видел: с армии. Делил людей на отряды, назначал сотников и десятников. Сотникам раздал высокие красные трофейные шапки, чтобы видно их было издали. Определил каждому отряду задачу на стоянке и место в походной колонне. Колонну разделил на части телегами, каждой телеге присвоил какой-нибудь видный знак. Так всякий знал, где его место: к примеру, за фургоном с пугалом или перед подводой со слепым волом. Во главе колонны шли самые крепкие мужики и конные повозки — утаптывали снег, чтобы облегчить ход остальным. Две сотни ехали на санях по флангам, через поля — так они не занимали места на дороге и могли предупредить, если кто-то решит напасть.

Строжайшим образом Салем вел учет и раздел харчей. Каждая сотня, каждый десяток был приписан к определенному котлу, на каждый котел выдавалось в сутки отмеренное число фунтов крупы, лука, репы, сухарей. Деленное на число людей, питание выходило скудным, но Салем не решался увеличить пайку. Со всеми хлопотами двигались крайне медленно, и кто знает, сколько еще придется прожить в дороге.

Салем создал даже передвижной госпиталь для раненых — благо, нашелся и знахарь, и подходящий большой фургон.

С каждым днем толпа крестьян двигалась все быстрее и слаженней, росла дисциплина, укреплялся порядок. С каждым днем — хотя Салем и не желал признавать этого — они все больше напоминали войско.

Миновал декабрь, истекал январь. Владыка Адриан погиб. Юная владычица Минерва заключила мир. Герцог Ориджин надел корону на ее голову.

Салем привел к стенам Грейса восемь тысяч человек. Среди них пять тысяч вооруженных мужчин, а в их числе — тысячу таких, что умели орудовать копьем и строиться против кавалерии.

Салем, как и прежде, никому не желал зла.

Из квадрата всадников выдвинулся маленький отряд под знаменем. Проскакав через поле, остановился за сто ярдов от крестьян. Салем двинул коня им навстречу. Он очень плохо держался в седле и хотел бы идти пешком, но верховой рыцарь никогда не примет всерьез пешего мужика. За Салемом ехал Бродяга и еще трое с арбалетами у седел. Вооруженный на безоружного смотрит свысока. Хочешь говорить с вояками — имей железо под рукой.

— Меня зовут Салем. Приветствую вас, — почтительно сказал он рыцарям, скинув шапку и склонив голову.

Серьезные рыцари: латы, шлемы, гербы, конские доспехи. А передний носил белые перья на гребне шлема и алый вымпел на острие копья. "Главный", — понял Салем. Этот рыцарь двинулся вперед и отчеканил:

— Я — полковник сир Уолтер Дей. Именем маркиза Грейсенда, на чьих землях вы находитесь, приказываю разойтись!

Салем поклонился еще ниже:

— Простите, господин полковник, но мы разойдемся лишь после того, как поговорим с герцогом.

— Вы разойдетесь немедленно! — голос звенел железом, конь гарцевал под рыцарем.

— Если мы пойдем по домам, господин полковник, то перемрем с голоду. Возможно, не сейчас, но к лету — точно. Нам нечем засеять поля.

Салем был благодарен полковнику за то, что тот дослушал до конца столь длинную фразу. Но ответ был прежним:

— Это не моя и не маркиза Грейсенда забота. Ступайте к вашим лордам, просите о помощи.

— Мы так и поступили, господин. Наши лорды ответили плетьми или железом. Мы пришли просить помощи у герцога Лабелина.

— Вы пришли грабить! — крикнул другой рыцарь, державший знамя. — Вы — убийцы и бандиты!

— Сир, мы убивали лишь для самозащиты, и не ограбили ни одного человека. Слухи о нас — неправда.

— Среди вас те, — сказал полковник, — кто убил барона. И те, кто убил его сыновей. Выдайте преступников на суд!

— Мы выдадим их, господин, но тому, кто в праве судить. Позвольте нам увидеться с герцогом Лабелином. Это все, о чем мы просим!

Полковник замешкался. Более проницательный, чем Салем, человек понял бы причину колебания. За спиною Салема стояла, построенная в фалангу, тысяча копейщиков — уж что-что, а строиться сержант обучил их на славу. А за копейщиками — еще тысячи мужиков с топорами, цепами, молотами. За полковником же было всего четыреста воинов. Он, конечно, не сомневался в победе... но вот в том, что лично он, сир Уолтер Дей, останется живым, уверенности не было. И ради чего рисковать-то? Ради покорности чужих — не своих даже! — крестьян?..

Сделай Салем хоть один дерзкий жест, вырони хоть слово угрозы — и сир Уолтер швырнул бы войско в атаку. Но Салем стоял с низко склоненной головой, оставляя выбор за полковником. Мы — смиренные просители, либо мы — армия бунтарей. Вам решать, господин.

— Здесь нет герцога, — бросил сир Уолтер. — Он уехал в столицу.

— Скоро ли вернется, господин?

— Я похож на его секретаря?! Вернется, когда сочтет нужным!

— Простите, господин полковник. Не позволите ли нам поторговать с горожанами? Мы имеем немного денег и очень нуждаемся в пище...

— Вы не войдете в город. И немедленно покинете земли маркиза Грейсенда!

— Да, господин. Но если есть хоть какой-нибудь способ законно купить пропитание, это спасет многих из нас. И вас тоже порадует. Пища даст нам сил, и мы уйдем намного быстрее.

Полковник скривил рот в некоем подобии ухмылки:

— Чертова мужицкая хитрость! Я позволю торгашам из города выйти к вам, если они захотят. И чтобы завтра вас тут не было!

Купцы Грейса не упустили возможности заработать. Бродяга и Салем продали им все очи, искровые копья, мечи и латы. Купили тридцать телег провианта, лекарских снадобий, теплой одежды. Переплатили вдвое, если не втрое, но деваться было некуда.

Торговцы подтвердили слова полковника: герцог Лабелин уехал в столицу и не собирается вскоре возвращаться. Теперь крестьянам было о чем серьезно подумать. Что делать-то? Назад, в родные села, дороги нет. Необходимо высочайшее помилование и зерно для весеннего посева. Не получив того и другого, дома делать нечего. Но куда теперь идти? Не в столицу же!..

— А почему нет? — сказал Бродяга. — До Грейса дошли — и до столицы дойдем.

— Кому мы там нужны?..

— Мы и здесь не нужны никому. Здесь был только герцог Лабелин — и того теперь нет. А в Фаунтерре — и герцог Лабелин, и герцог Ориджин, и ее величество. Не поможет один герцог — поможет другой, ему случалось выручать наших земляков. А не помогут герцоги — придем с мольбой к ее величеству!

Последние слова пробудили надежду во многих.

— Верно!.. Точно!.. Владычица — девушка, у нее нежное сердце, она сжалится! Не посмотрит равнодушно на наши бедствия! Бродяга прав — идем в столицу! Веди нас, Салем!

И он повел. А что было делать?..

* * *

Лоувилль был первым городом Земель Короны, лежавшим на их пути.

— Нужно послать вперед разведку, — сказал Бродяга.

Сержант Додж согласился: прошлые города встречали крестьян не больно дружелюбно. Нужно быть готовыми ко всякому. Жди худшего — случится лучшее.

А Салем очень хотел, чтобы случилось лучшее. Помощь лоувильцев была до крайности нужна. Он утвердил затею. Сержант отобрал десять толковых парней и приказал: ступайте в Лоувилль, разузнайте, что там и как, чем встретит нас город.

Вернулись они на удивление рано — вечером того же дня. До Лоувилля не дошли. Отчего так? Вот почему: встретили на дороге двух странных типов. Верховые, вооружены по-благородному, но безо всяких гербов-вензелей. Не крестьяне, но и не горожане. Едут из Короны, но говор — путевский. Очень странные типы! Мы их на всякий случай взяли и привели сюда.

Разведчики расступились, выдвинув наперед тех самых двоих. Один был высок и статен, темные волосы красиво спадали на плечи — действительно, похож на благородного. Зато второй — обычный себе мужичок: худой, корявый, глаза смурные. Статный — при мече и кинжале, а худой — с копьем за спиной.

— Почему они вооружены? — спросил Бродяга разведчиков. — Как это вы их так "взяли", что все железо осталось при них?

Ответил высокий незнакомец:

— Никто никого не взял. Мы согласились прийти по доброй воле. А меча я добром не отдаю.

— Ты рыцарь?.. — спросил Салем.

— Нет. Простой парень, как и ты. Зовут меня Трехпалым, а моего друга — Весельчаком.

Он поднял руку, и теперь Салем заметил, что в перчатке путника два пальца пусты.

— Стало быть, ты воевал? На войне ранен?

— Воевал, — ответил Трехпалый.

— За кого?

— Не все ли равно?

— И то верно. Мое имя — Салем. Это Бродяга, а это — сержант...

Вдруг сержант Рука Додж, до сих пор молча хмуривший брови, расхохотался во весь голос. Подскочил к незнакомцу, огрел по плечу.

— А я-то думаю: где же тебя видел? Какой ты к чертям Трехпалый! Дезертир, вот ты кто! А с тобой — Весельчак, гробки-досточки! Слушай, Салем: этот парень — самый знатный дезертир на всей войне! Служил в Альмере — сбежал. Служил Ориджину — перешел к какой-то леди, Весельчака с собой забрал. Теперь, видишь, и от леди этой сбежали! За год четырех хозяев сменил, молодчик!

— Сержант Рука Додж, — узнал Трехпалый.

— Я и есть!

— Что с нашими парнями, сержант?

— Вроде, живы все. Лосось и Билли тут со мной, остальные сидят по домам. Но ты мне зубы не заговаривай! Отвечай-ка: откуда идешь и куда? За кого теперь воюешь?

— Ни за кого, — ответил Трехпалый. — Навоевался.

* * *

Джоакин Ив Ханна в детстве ни разу не болел. Если бы кто-то дал себе труд сличить его нрав с характером некоего болезненного ребенка — скажем, Эрвина Софии Джессики, — то нашел бы массу отличий. Первым бросилось бы в глаза такое: здоровый мальчик не имеет склонности к раздумьям. Коли в твоем теле полным-полно сил, то хочется не размышлять, а действовать: затевать игры и драки, озорничать, убегать из дому, смотреть мир. Да и времени-то нет на всякую философию: спозаранку поел и помчался, вечером вернулся домой усталый-голодный, поел — в постель, и мигом уснул. Лишь тот, кто подвержен хворям, отдает многие часы собственным мыслям. Джо открыл для себя эту истину уже взрослым, лежа в комнатенке замка Бэк.

Болезнь оказалась паскудной тварью. Проникла в тело через дыры на месте отрубленных пальцев — и начала глодать изнутри. Лекарь поил Джо травами и прикладывал к ране мази. Хворь побаивалась его, лекаря, и порою делала вид, будто слабеет, но на деле лишь пряталась поглубже в Джоакиново тело. Едва лекарь и Джо расслаблялись, как она оживала с новой силой. Шатание это между здоровьем и небытием оказывалось хуже всякой пытки. От прошлого ранения Джо провалялся неделю, но когда встал — был здоров. Теперь же... Он не мог умереть, но и подняться не мог. Порою думал, что никогда уже не встанет. Он вообще много думал — что еще было делать?..

Если б спросили потом, о чем, собственно, думал, — он бы затруднился в ответе. Мысли не имели ясного направления, как и бывает у людей, к мыслям непривычных. Метались от одного события прошлого к другому, выхватывали из памяти слова, фигуры, сцены. Заново прокручивали в сознании, силились приписать какой-то смысл, проникнуть в суть... Отчаявшись, перескакивали к новому предмету... Болезненный ребенок, вроде Эрвина Софии, сказал бы, что этот процесс зовется самоосознанием, либо внутренним диалогом. Джо ответил бы, что никогда не слыхал о таком. Болезненный ребенок сказал бы, что Джо в этом случае — счастливейший из смертных. Но Джо отнюдь не был счастлив. Хаос в голове вкупе с болезнью наполняли его черною мучительной тревогой.

Но если говорить о мыслях, то две внятных среди них все же были. Первая — о графе Эрроубэке. Почему этот гад не убил меня? — силился понять Джо. Граф был очень настойчив в спасении жизни воина — как прежде настойчиво пытался ее отнять. Присылал лекаря трижды в день, велел кормить Джо лучшими харчами, непрерывно топить камин в его комнатенке. Однажды сам граф пришел проведать Джо, и воин спросил:

— Почему?..

— Изволите видеть, я — еленовец. О нас говорят, что мы — самые осторожные люди на свете. Отчасти это правда: мы долго думаем прежде, чем сделать ставку. Но если уж ставим на карту, то ведем игру до конца. Я поставил на вашу хозяйку, Джоакин Ив Ханна, и на вас. Теперь держусь этой карты. Можете мне верить, как ни странно звучит из моих уст.

В другой день к Джоакину пришел Весельчак. Рассказал, как устроился. Спросил о самочувствии. Осмотрел комнатку Джо, заметил:

— Уютный у тебя гробок. В таком приятно помирать.

Джо очень хотел его ударить, но сдержался. Не потому, что не имел сил, а просто — сдержался. Даже сказал: "Ты заходи еще. Кто ж другой меня развлечет добрыми шутками?" Весельчак заходил.

А потом однажды зашел сир Беллем. Сира Спайка Джо убил в поединке, а Беллема и Морригана лишь ранил. Вот сир очухался и явился.

— Прости, парень. С нашей стороны была подлость — идти втроем на одного. Если пожелаешь... ну, потом, когда встанешь... я дам сатисфакцию по всем правилам.

Джо очень хотел посоветовать, куда Беллему засунуть его сатисфакцию, а следом сунуть и меч рукоятью вперед, да провернуть раз несколько... Но тоже сдержался — решил, правильнее смолчать. Собственная сдержанность навеяла мысль, которую позже, наедине с собой, Джо развил.

Аланис. С гнилой кровью ей доводилось почти так же, как Джо сейчас. Больнее, зато быстрее. Характером она крепче Джоакина. Стыдно это признавать, но куда денешься: до ее силы воли ему далеко. Почему же она не сдерживала гнев? Могла ведь, раз уж Джо может...

Потом, так же лежа в постели, он узнал, что погиб император. Тогда ему было очень худо, и даже на мысли не хватало сил. Позже, когда прояснилось, попытался думать о владыке. И о письме Аланис, доставленном графу... Болезненный ребенок сказал бы: сложно будет тебе думать об этом. Душа мешает мыслям — защищается от разочарования. И действительно, шло трудно...

А много позже, когда смог встать с постели, вышел из замка, добрел до моста. Увидел обломок опоры и груду обугленных вагонов. Весельчак, что вел его под локоть, сказал:

— Вот так роскошные досточки! Всем гробкам гробки!..

Весельчак ничего не понимал. Джо испытал странное чувство: понимать то, что другим невдомек.

Еще позже он сумел ходить сам, без помощи. Взял в руку меч — не для драки, а просто проверить. Повертел клинком — хило, медленно, но все же получалось. Тогда он сказал Весельчаку:

— Пора выбираться отсюда.

От радости приятель чуть не подпрыгнул.

— Отличная мысль! Мне уже не по себе от этих мест. Вечно какие-то хмурые типы бродят: то графские головорезы, то агенты протекции, то полиция, то, прости Праматерь, монахи с дубинками. Быстрей уедем — целее будем!

— Да, брат.

— А куда поедем? Я вот что думаю. Ты рассказывал, как послужил графу Виттору Шейланду. Кажется, неплохо вышло. Поехали снова к нему, а? Шейланд тихий, в войны не встряет, нам у него будет — как у Софьи за пазухой.

— Мне нужно во дворец, к миледи.

Весельчак сплюнул.

— Да пропади она пропадом, твоя миледи! Чуть до лопаток не довела!

Джо приготовился уже сдержать собственную руку, которая замахнется дать Весельчаку тычка. Но рука не замахнулась. Не вспыхнул гнев в груди. Странным покоем откликнулись слова приятеля.

— Скажи-ка подробнее, — попросил Джо.

— Ну, я о чем... — смешался Весельчак. — Ты, конечно, можешь думать как угодно, но я вот как мыслю... Ты же миледи спас от смерти. Она за одно это должна была тебя озолотить. Но взамен затащила во дворец, где тьма народу перемерла, а потом еще и послала сюда — почти что на погибель. Вряд ли ты меня послушаешь, но все ж скажу: не к добру она... Обойдем ее стороною, а, Джо?

Он помедлил, слушая отзвуки всех мыслей, что побывали в голове за время хвори. И сказал:

— Ты прав.

— Что?!

— Говорю, ты прав. Не поедем в столицу.

— Ну, брат... Вот не ждал!..

Перед отъездом он зашел к графу.

— Милорд, я отбываю — леди Аланис ждет. Но прежде имею к вам дело. Миледи просила вас уплатить мне триста золотых эфесов.

— В письме об этом ничего не было.

— Она передала на словах.

Граф посмотрел с недоверием... Но вспомнил прошлый раз, когда усомнился в словах Джоакина. Кивнул, вызвал казначея. Джо вышел, неся на поясе три мешочка монет.

Деньги он взял для матери.

Два года назад, покидая дом, Джо поклялся, что не вернется, пока не заслужит повода для гордости. С тех пор успел многое. Послужил барону Бройфилду, и был с позором выгнан. Помог торгашу Хармону продать святыню. Похоронил любимую. Нашел другую любовь, что разбила ему сердце. Порылся в грязи у Лабелина. Потерял отцовский меч и лошадь. Стал дезертиром... Не выйдет похвастаться славою: ни в любви не преуспел, ни в войне. Но монетам матушка обрадуется ничуть не меньше. Два старших брата — рыцари — поди, не заслужили на пару и сотни эфесов.

Первым делом Джо заплатил Весельчаку. Сказал:

— Я больше тебя не держу. Можешь идти своей дорогой.

А тот замахал руками:

— Э, э, что ты выдумал?! С тобой я — оруженосец, важный человек! А без тебя — какой-то злыдень приблудный. Если можно, я лучше тебе еще послужу...

— Ладно, оставайся. Но к графу Шейланду мы пока не поедем. Хочу родителей повидать. Два года дома не был.

Они двинулись в Земли Короны, забирая подальше на север, чтобы объехать столицу. Вышли на Торговый тракт — он вел прямиком в Лабелин, а оттуда рукою подать до Печального Холма. Но вначале тракт проходил Излучину — тот самый городок, где Джо познакомился с Полли. А рядом — рельсы, по которым ехал с Аланис в столицу... Не хотелось снова тяжких воспоминаний, за время болезни накушался. Потому Джо свернул на восток, к Лоувиллю, откуда на север шел другой тракт — Приморский. Это был крюк в девять дней, но ни Джо, ни Весельчак никуда не спешили.

А северней Лоувилля встретили отряд: дюжину крестьянских парней с суровыми лицами да при кинжалах. Парни сказали:

— Идем с нами, покажем вас нашему вожаку.

Джо насмотрелся уже всяких вожаков: офицеров, генералов, графов, герцогов. Никого из этой братии сейчас видеть не хотел. Спросил:

— Кому служите?

И думал про себя: если Дельфину или Короне — тогда еще ладно, можно пойти. А если северянину или Альмере, то ну вас к чертям лысым!

— Никому не служим, — дали парни странный ответ. — Мы — вольные люди. А вожак наш — Салем, простой путевский крестьянин.

Весельчак удивился и сказал Джоакину:

— Идем, что ли, посмотрим на вождя-крестьянина?

— Идем, — пожал плечами Джо.

А теперь он стоял, глядя в лицо рыжебородому мужичку с добрыми и грустными глазами. Наверное, этот Салем плохо годился в вожди: ни у кого из офицеров, генералов, графов, герцогов Джо таких глаз не видел.

— Куда идете? — спросил Салем.

— Домой, к матери, — ответил Джо.

А сержант Рука Додж сказал:

— Что мать? Она у тебя не старая, успеешь еще свидеться. Лучше идем с нами!

— Я не хочу воевать, — ответил Джо, и Салем почему-то улыбнулся.

— А кто просит воевать? — хохотнул сержант. — Ты ж Дезертир, в бою от тебя толку — что с козы. Но пока мир, поможешь мне натаскивать новобранцев. Больно их много, и не умеют ни черта. Гусята, честное слово! А ты из них солдатиков сделаешь. Ты сможешь, тебя сам кайр хвалил!

— Я домой иду, — упрямо повторил Джо.

— А мы — к императрице, справедливости просить. Ты что, не хочешь увидеть владычицу?! Дурень! Все говорят: она такая красивая, что хоть плачь!

— Сказал же: не хочу в столицу. Мне нужно домой, и Весельчаку тоже.

Но приятель вмешался:

— Э, э, парень, я за себя сам скажу. В моем селе и до войны-то была тоска, а теперь, поди, и вовсе гробочки. Я туда не хочу. Я лучше к императрице, смотреть и плакать.

— Во-от, — потер ладони сержант, — ты, Весельчак, нам тоже пригодишься. Ну так что, Дезертир, поможешь родному краю? Подумай: в кои-то веки путевцы слезли с печей и в поход собрались! Да не абы куда — за справедливостью! Неужели пропустишь?

Джо ответил:

— Ладно, ваша взяла. Но два условия. Первое: я не воюю. И вам не советую. В столице десять батальонов нетопырей. Полезете к ним — придут вам... — кивнул Весельчаку, — скажи!

— Лопатки придут, — с готовностью подсказал приятель. — Гробочки вам выстругают, земелькой накроетесь, вороны колыбельную споют.

— Ага. И второе. Как бы ни обернулось, во дворец я ни ногой. Сами императрице поклонитесь, сами все скажете, а я в стороне.

— Чудак человек, — хмыкнул сержант. — Ну да ладно, я согласен.

— Добро пожаловать, — сказал Джоакину вождь Салем и очень крепко пожал руку. Как другу, не как чужаку.

Северная птица — 1

Пузырек имеет размер спелой сливы. Там, где следует быть черенку, выступает из него шейка горловины, заткнутая крохотной пробочкой. Сквозь пробочку продета нить, снабженная биркой.

Безупречная округлость пузырька возбуждает фантазию. Легко увидеть мысленным взором тугую пламенистую каплю, которую стеклодув только выцепил из тигля и держит на конце трехфутовой трубки. Сейчас приложит губы к другому концу, и от усилия его легких капля вспухнет, одновременно теряя цвет. Начнет остывать, запечатлевая своим телом давление воздуха, а мастер будет понемногу покручивать трубку и поддувать воздуху, чтобы не дать стеклу перекоситься или сжаться от холода. Пузырек запомнит и дыхание мастера, и неспешное верчение трубки, и поддон с песком, в который он — новорожденный — будет уложен. Любой предмет помнит руку создателя...

Но помнит также и руки тех, кто брал его и наполнял. Отпечаток этих рук, невидимый глазу и нестираемый, лежит на стекле. Иона чувствует отпечаток всякий раз, когда вынуждена сама прикоснуться к пузырьку: липкий холодок на подушечках пальцев. Время вдруг становится скользким, как детская горка зимою. Сознание съезжает в декабрь и обнаруживает себя в подземелье на окраине Уэймара.

Подвал заполнялся дощатым треском: кайры сбивали крышки с бочек. За каждым ударом смрад разложения делался все удушливей. Иона стояла у дверей, скрещенными на груди руками отгораживаясь от смерти. Было холодно.

В другом помещении ждал своей участи преступник. Он делил комнату с двумя кайрами и трупами своих бывших слуг. Сквозь дверной проем достигал слуха Ионы тихий, неразборчивый шепоток преступника. Минуты спустя его оборвал окрик стража. Отозвались эхом шаги, приблизились к Ионе.

— Миледи, — кайр Хильберт возник перед нею.

— Говорите, кайр.

— Пленник пытался подкупить меня. Отрезать ему губы, миледи?

Она была слишком занята — старалась не впустить в свою грудь холод смерти. Потому не сразу поняла вопрос, и вместо Ионы подал голос Сеймур — капитан стражи:

— Сколько денег он посулил?

— Не деньги, кайр. Он говорит о каком-то снадобье. Оно, якобы, жизнь продлевает. Всех этих людей, — Хильберт обвел глазами бочки, — убили ради снадобья. Оно, вроде как, из людей получено.

— Снадобье из людей?!

— Это не я выдумал. Так говорит пленник. Сделать, чтобы он умолк?

— Нет, — сказала Иона, — я хочу понять...

Мартин Шейланд состоял из огромных выпученных беспокойных глаз. Еще — из губ: дрожащих, скользких от слюны, червеподобных. Понятно становилось желание Хильберта срезать их с лица.

Заметив Иону, Мартин сжался. Чутьем, каким владеют звери и безумцы, он ощущал то, что она носила в себе. Потому всегда, от самой первой встречи, питал к ней животный страх.

— Какое снадобье... — заговорила Иона и споткнулась о выбор местоимения.

"Ты" — для самых близких и родных, для детей и для слуг. "Вы" — для дворян и вассалов, для воинов, врагов, убийц. Но Мартину не подходило ни то, ни другое. Мартин был "он". Никаким иным словом Иона не могла прикоснуться к нему.

— Какое снадобье... он имел в виду?

Тем же чутьем Мартин понял, что Иона, глядя в сторону, обращается все же к нему. Отрыгнул кашицу из слов:

— Миледи, мы делали опыты... Эксперимент — очень, очень важный! Почти получилось. Отпустите меня — возьмите себе. Возьмите снадобье и отпустите!

— Какое снадобье? Что за опыты?

Он бормотал, направляемый вопросами, а картина все не желала складываться. Линдси и Джейн, и леди Минерва — до сих пор Ионе думалось, что их похитили ради изнасилования. Похоть безумца принимает идовские формы. Но кайры нашли в бочках и мужчин, и старушек, а Мартин твердил и твердил: "Опыты... снадобье... из жидкостей тела... эссенция жизненной силы... возьмите себе, миледи!"

Наконец, Иона что-то поняла:

— Он убивал людей, чтобы выжать жизненную силу?

— Да, миледи.

— Он хотел выпить эссенцию и стать сильнее?

— Бессмертным! Бессмертие, м-м-миледи! Мы уже на пороге...

— Он изготовил эликсир бессмертия?

— Почти, миледи, почти! Не абсолютный, но хороший. Уже действовал! Выпейте, миледи... отпустите!..

— Где он? — спросил Сеймур.

Мартин указал. Воин вынул кирпич из стенной кладки. В нише стоял один пузырек — с крохотной пробочкой и биркой на нити. Сеймур принес его. Мартин облизывал губы, приклеившись взглядом к пузырьку. Имей он хоть шанс вырвать снадобье у кайра и выпить — пошел бы на риск.

Иона взяла пузырек. Холод пронизал ткань перчатки, прошил руку до локтя. Ей стоило усилий не выронить флакон.

— Хочешь сказать, — спросил Сеймур у Мартина, — если я вспорю твое брюхо, а ты хлебнешь из пузырька, то кишки вползут обратно, будто змеи, и рана заживет?

— Н-н-нет!.. Несовершенный эликсир, не спасает от смертельных ран... Но снимет болезнь, продлит молодость, отодвинет смерть! Кто выпьет, тот проживет много, много дольше!..

Иона молчала, потрясенная леденящей силой снадобья. Чья-то душа, исторгнутая из тела, сконцентрирована в нескольких каплях жидкости и заключена в стекло. При всей близости своего знакомства со смертью, Иона никогда не встречала подобного.

Ошибочно трактовав ее молчание, Мартин зашептал:

— Хотите, миледи, я изготовлю абсолютное?.. Недолго, несложно! Верните мне Янмэй. Она сбежала — а вы верните. Из нее выйдет настоящее, безукоризненное!.. Вечная жизнь, м-миледи! Вечная м-молодость! Прекрасно, миледи, правда?

— Он думает, — спросила Иона, — я могу одобрить его поступок? Он действительно так думает?

Сеймур выхватил меч и плашмя ударил Мартина по лицу. Нос расплющился, кровь залила подбородок.

— Думай, когда говоришь с леди Ориджин!

Кайр нацелил клинок в шею Мартину:

— Миледи?..

Вблизи никогда не увидишь свою ошибку. Только потом, с расстояния времени, но — не в упор...

— Нет, Сеймур. Заприте его в нижнем круге темницы. Дождемся решения графа Виттора.

Муж Ионы — теплый. Конечно, он — не овечка: бывает и зол, и когтист, и вспыльчив, и обиду, случается, носит в себе подолгу, чтобы после выплеснуть ядом в лицо. Но нет в нем острых ледяных кристаллов. Дотронься — под пальцами мягко.

— Душа моя, что стряслось, пока я был в отъезде?..

Твой брат, любимый, оказался безумным зверем. Он чуть не убил твою пленницу, и мне пришлось ее отпустить. Ионе понадобилось время, чтобы объяснить все как следует, графу Виттору — чтобы осознать.

— Мартин виновен в убийствах?!

— Он в нижнем круге темницы. Спроси у него обо всем, он не станет отпираться.

— Ты бросила его в камеру нижнего круга?..

— Чего еще заслуживает преступник?

— Он — мой брат!

— Потому он жив и ждет твоего решения.

Гнев закипел в муже, засверкал сквозь зрачки.

— Это мой замок, моя земля, мой брат!

— Не отрицаю.

— Почему ты считаешь, что вправе решать?!

— Я оставила решение тебе.

— Как одолжение! И лишь потому, что речь — о моем брате! Любого другого вассала ты казнила бы на месте!

— Не отрицаю и этого.

— Зачем ты отпустила Минерву?

— Я задолжала ей две жизни — Джейн и ее собственную. Леди Минерва хотела свободы. Я не могла отказать.

— Ты отпустила ее, не советуясь со мной!

— Я поступила по чести. Разве не это ты посоветовал бы мне, если б мог?

Он задавил в себе ярость, прикусил стиснутыми челюстями. Ионе захотелось приласкать его, задобрить.

— Дорогой, — сказала она, — любимый... Не гневайся, я прошу тебя...

— Оставь! — огрызнулся муж и вышел прочь.

Когда, спустя пару часов, Виттор вновь нашел ее, он был спокоен. Не спокойствием поверх затаенной обиды, но тем спокойствием, что родится от сосредоточенной, целенаправленной работы мысли. Нечто случилось за краткое это время.

— Дорогой, ты получил новости?

— Душа моя...

Он усадил ее и обнял. Сказал:

— Мне очень жаль... Северяне попали в засаду генерала Алексиса. Войско мятежников разбито. Твой брат исчез... возможно, погиб.

Муж принялся гладить ее по волосам и уговаривать:

— Все образуется... Мы справимся, милая... только не плачь.

Известие, от которого мир должен был рухнуть, прошло ознобом по спине Ионы, дрожью по пальцам — но не более того. Новость была страшна, но не так, как думал Виттор.

Многие считали, что Иона унаследовала от Светлой Агаты ее дар — ясновидение. Они ошибались. Отец с его беспощадной логикой, пронзительно умный брат — вот кто действительно мог вычислить, вывести будущее, словно формулу. В сравнении с мужчинами своей семьи, Иона была слепым котенком. Но одно событие она ясно чувствовала на любом расстоянии — смерть и страдание близких. Потянувшись душою на восток, к местечку Пикси в полях меж двух рек, Иона ощутила искристый мороз — гибель шести тысяч северян, соотечественников. Но Эрвин и Роберт, и Деймон были живы — их боль она не спутала бы ни с чем.

— Эрвин победит, — сказала Иона мужу.

Он помедлил, выбирая, что бы на это ответить.

— Да, конечно.

Она взяла лицо мужа в ладони.

— Дорогой, пойми меня. То, что я сказала, — не метафора, не иллюзия. Победа Эрвина состоится не в моих фантазиях и не на звезде. Он проиграл битву, но выиграет войну. Верь мне!

— Душенька, мы должны смотреть правде в глаза. Войско Эрвина разбито и бежит на север, искровые полки его преследуют. Эрвин пропал, оба Нортвуда в плену. Остатки кайров лишились командования. Их полное истребление — вопрос времени.

— Это обманный маневр, — ответила Иона. — Эрвин победит.

— Обманный маневр ценою четверти войска? Избавься от пустых надежд. Чем дольше удержишь их, тем больнее будет.

— Мы выиграем войну, — вот все, что она нашла в ответ.

— Откуда такая вера?

Я верю в Эрвина потому, что он — это я. Его душа — моя душа. Не верить в него — значит, не верить в себя, а тогда и жить-то незачем.

Но муж не понял бы этого. Иона сказала то, с чем справился бы его рассудок:

— Эрвин предупреждал меня об этом маневре.

Граф Виттор впитал ее взгляд... и рывком поднялся, оттолкнув жену.

— Ты лжешь! Я прощаю лишь потому, что ты убита горем. Но больше никогда — никогда!! — не смей мне лгать!

Да, она лгала. И при этом была абсолютно честна.

Птицы хлынули из Уэймара во всех направлениях, больше других — на юг. Вооруженные люди возникли и в замке, и снаружи, под стенами. Отряды Шейланда готовились выступить куда-то.

Ионе долго не удавалось вызвать мужа на новый разговор. Одиночество, слишком смятенное, терзало ее. Нашла успокоение в разговоре с Сеймуром.

— Вы верите, что мы победим?

— Миледи, какие могут быть сомнения? Армию ведут три Ориджина. Сразу три! Возможно ли, чтобы они проиграли?!

Слепая, наивная преданность Сеймура согрела ей сердце. Она бы обняла кайра, если б могла себе это позволить. А так лишь тронула пальцами его плечо.

— Я очень признательна вам...

— Миледи, все кайры верят в герцога! Спросите любого.

— Жаль, что мой муж не берет с них примера. Не знаете ли, что за отряды он собирает? Думает бежать?

— Вероятно, миледи.

— Мы останемся. Эрвин велел сохранить Уэймар.

— Мы выполним любой ваш приказ, но этот — особенно охотно.

Целый день она тщилась вызвать мужа на разговор. Лишь в спальне, дождавшись его далеко за полночь, обрела возможность.

— Я вижу, что ты готовишься покинуть город. Мне следует обсудить с тобою. Я намерена...

— Покинуть город?.. — Виттор невпопад хохотнул. — Зачем же — чтобы доказать владыке свою нелояльность? Милая моя, ты так бесхитростна порою! Конечно, мы остаемся. Отряды, которые ты видела, я пошлю на юг — на помощь владыке Адриану.

Это не уложилось в ее голове.

— Прости?..

— Мы имели способ убедить императора в своей преданности: подарить ему леди Минерву. Ты упустила ее, и теперь не остается ничего другого, как послать свое войско ему в помощь.

— Убедить императора?.. В чем?! Мы подняли мятеж! Мосты сожжены за нами!

— Мы, любимая?.. Не мы, а только твой братец. Немного стараний, и Адриан поверит, что мы и он — разные силы.

— Дорогой, я не могу понять тебя. Прошу, скажи другие слова. Которые не будут звучать так, словно мы предаем мою семью!

— Я — твоя семья! И я спасу тебя, если не станешь мне мешать!

Он порывисто, зло отшвырнул халат, навис над нею голый, опрокинул на постель.

Интимная близость с мужем всегда сбивала ее с толку. Бывала приятна, иногда даже очень, но всегда — странна, с ноткою неясного Ионе чувства. Сейчас хотелось искренности, а не этого, странного. Иона выскользнула из-под мужа, соскочила на пол.

— Постой. Ответь мне: ты говорил с Мартином?

— Не до Мартина. Он наделал глупостей, но не в них наша проблема. Сперва решим то, что действительно важно!

— Ты говорил с ним или нет? Если да, то как можешь называть это глупостями?! Твой брат свихнулся и убил тридцать человек!

— Вот именно — жалкие тридцать душ! Если не задобрим Адриана, здесь будет целый город трупов! Пойми ты это, наконец!

— Ты знал, что он делает!.. — бросила Иона в желании унизить, сделать больно.

Тут же устыдилась мерзкого своего порыва, хотела метнуться к мужу, обнять, просить прощения... Но слова, слетевшие с языка, отозвались жутким подозрением: а вдруг действительно знал? А вдруг Мартин — лишь орудие мужа?!

— Нет, нет!.. Скажи мне, что это не так! Поклянись Праматерью, что не ты приказал ему!..

— Как ты смеешь?.. — прошипел муж. — Как ты можешь подозревать?! Женушка...

Последнее слово прозвучало самым страшным из оскорблений. Виттор надел халат. Выходя, швырнул через плечо:

— Клянусь Праматерью Вивиан.

Иона провела ночь одна, в глубоком смятении. Она была беспомощна в семейных ссорах, не имела никакой защиты от родственных плевков, вроде этой "женушки". Ее не готовили к тому, что с нею не могло случиться. Герцог Десмонд и леди София иногда гневались друг на друга, обжигая холодом; был даже год, когда ненавидели друг друга, — но семейных ссор не устраивали ни разу.

Однако не ссора ранила глубже всего, и не мужнин малодушный трепет перед тираном. Озлобленная клятва в дверях — она была, кажется, правдива. Именно оговорка не дала Ионе сомкнуть глаз.

Утром от кайра Сеймура она узнала новость.

— Миледи, птица...

Хватило взгляда в лицо и первого звука голоса. Слова лишь уточнили то, что сердце поняло сразу.

— Птица из Лабелина. Герцог Эрвин взял Фаунтерру. Генерал Стэтхем разбил Алексиса. Мы на пороге победы!

Она стала выспрашивать — неспешно, подробно, чтобы дать себе время насладиться. Слишком истосковалась по радости, свету.

— Я должна сообщить мужу, — сказала Иона, когда Сеймур исчерпал слова.

— Вероятно, он уже знает...

Недомолвка оцарапала слух.

— В чем дело, Сеймур?..

— Две птицы улетели из замка. На восток и юго-восток — в Лабелин и Фаунтерру, скорее всего. Ваш лорд-муж пишет вашему лорду-брату...

А вчера писал императору. Да, так и было. Одна ночь, чтобы обратно сменить сторону.

— Граф Виттор в своем праве, — сказала Иона с нажимом, убеждая не Сеймура, а себя. — Он не давал Эрвину клятв.

— Да, миледи.

— Он считал, что Эрвин погиб. Никто не обязан хранить верность мертвецу. Граф Виттор не заслужил упрека.

— Да, миледи...

Кайр Сеймур Стил служил капитаном ее личной стражи. Меж ними установилось уже то особое доверие — почтительно дистанцированное, но трогательно безграничное — какое изо всех отношений на свете окрашивает лишь одни: отношения леди с ее вассалом. Иона затруднялась представить что-либо, о чем Сеймур побоялся бы ей сказать. Однако сейчас его молчание становилось вопиющим.

— Сеймур, прекратите это. Я должна знать, что у вас на уме.

— Миледи, герцог Эрвин простит, что граф Виттор переметнулся, узнав о поражении при Пикси. Я знаю: он сам просил графа в случае неудачи мятежа защитить вас любой ценой. Связавшись с Адрианом, ваш лорд-муж поступил именно так, как хотел герцог Эрвин. Но, миледи... Сложность в другом... Если союзники герцога делают снадобья из крови людей, ему стоит об этом знать. Вы или я обязаны сообщить ему. Возможно, герцог решит отказаться от таких союзников.

— Мне не по нраву то, что вы говорите. Не союзники, а только один жестокий безумец. Мой муж ничего не знал об этом. Мартин действовал тайком, его жертвы — на его лишь совести!

— Вы напишете об этом брату, миледи?

— Конечно.

— А уверены ли вы, что вина — на одном Мартине?

Иона могла бы разгневаться. Даже — должна была! Но одной лишь ночью ранее она сама усомнилась в Витторе. Глупо злиться на того, кто высказывает вслух твои же мысли.

— Мой муж невиновен, — отрезала Иона. Твердо, но с секундным промедлением.

— Миледи, я только хотел сказать... Вы имеете способ убедиться. Тот пузырек с эликсиром — если дать его графу...

Иона поняла, о чем говорил кайр. Мерзкая, недостойная проверка. Грязь...

— Я не сделаю этого.

— Да, миледи.

Граф Виттор встретил ее раскрытыми объятиями — и смехом.

— Ха-ха-ха! Ты — гений стратегии, душа моя! Ясновидящая! Светлая Агата! Какой же я дурак, что не поверил тебе!..

— Пустое... — Иона дала себя обнять. — Не стоит разговоров... Просто порадуйся со мною.

— О, да! Радуюсь ото всей души! Не могу передать, как счастлив, что ты — моя! Самая светлая головушка на всем Севере!..

Он целовал ее, осыпая комплиментами. Ссоры будто и не было. Сомнения словно забылись. Безоблачность...

Не этого она ждала. Неловкости, стыда, поисков самооправдания... Она не знала, что ответить самодовольству мужа.

— Отчего ты смурна?

— Я тяжело пережила вчерашнюю нашу беседу... Прости, но не могу забыть.

— Ой... — веселье слетело с него. — Это ты извини меня, любимая. Я повел себя непозволительно. Усталость тому виной, и еще...

Виттор понизил голос:

— Думаешь, мне приятно заискивать перед Адрианом? Думаешь, по своему желанию это делал?.. Я должен оберегать наше будущее. Порою за него приходится платить: гордостью, амбициями, мечтами. Не подумай, что это был легкий выбор.

— Да, милый.

— Тяжело, мучительно признавать себя слабым. Но куда опаснее — отрицать реальность. Ты понимаешь меня?

— Ты готов был пожертвовать честью, чтобы обелить меня перед Адрианом, и так спасти. Я должна была понять это вчера и с благодарностью принять жертву. Прости, что не сделала этого. Прости и за то, что усомнилась в тебе. Я верю, что ты не знал о деяниях брата.

— Пустое, любимая! Главное — ссора позади, и мы снова вместе.

От нежной его улыбки Иона опешила — будто тропа перед нею внезапно оборвалась в пустоту.

Слишком быстро, слишком просто. Не испив до дна чашу. Не из самой глубины. Север так не прощает...

Однако, если подумать, здесь — не Север. Граф Виттор — мягкий, легкий человек, за то я его и полюбила. О том и мечтала, чтобы жизнь перестала быть каменною глыбой. Легко поссорились, легко обиделись, легко простили — разве не таких отношений хотела всю свою жизнь?..

Виттор — хороший человек. Он не похож на северян, но это же достоинство, а не вина! Эрвин тоже не похож. Разве стала бы я проверять Эрвина?!

Я не сделаю этого. Если сделаю, то прокляну себя за низость, за неверие. Нет.

Нет!..

Покончив с объяснениями, граф Виттор принялся за завтрак.

— Кушай, милая. Попробуй блины с лососиной — очень хороши... Сегодня я должен навестить городской магистрат. Не желаешь ли составить компанию? Это развлечет тебя. Замок слишком мрачен, сидеть в нем безвылазно — тебе во вред. А после магистрата, если пожелаешь, поедем в театр...

Его голос — такой спокойный, будничный — увлекал Иону прочь от той точки времени, где они с мужем чуть было не стали врагами. Слишком быстро...

Чувствуя холод в руке, Иона поставила на стол пузырек.

— Дорогой, посоветуй... Перед арестом Мартин дал мне это снадобье... Что с ним делать?

— Снадобье?.. — Виттор поднял брови. Ни тени понимания на лице.

— Мартин говорил что-то о жизненных силах... Я ничего не поняла.

— Любимая, послушай. К несчастью, рассудок моего брата затуманился. Я уже вызвал лучших лекарей, они приложат все усилия и вернут Мартину ясность мысли. Но до тех пор не придавай значения его словам — в них смысла не больше, чем в чихании кошки. Вылей эту дрянь и забудь.

Ни следа алчности на его лице, ни тени догадки в глазах. Муж понятия не имел, что в пузырьке, и даже не пытался узнать. Иона вздохнула с облегчением.

Но сохранила пузырек. Он проделал с нею путь до Фаунтерры и теперь лежал в ящичке бюро во дворцовых покоях. Иона не посмела вылить снадобье. Она не знала, что делать с душой человека, заключенной в стекло. Как и с семейными ссорами.

Как и с людьми, которым доверяла на девять десятых.

* * *

Если бы леди Иону Софию Джессику спросили, что на свете более всего интересует ее, она по очень недолгом раздумье ответила бы: знаки. Случается так, что какая-нибудь вещица, черточка, увиденная сценка, пойманный ухом обрывок беседы — словом, что-либо незначительное — врезается в сознание и не дает покоя. Что-то побуждает тебя упорно искать в этом смысл. Чем менее заметно содержание знака, чем сомнительней само его наличие — тем сильнее манит тебя разгадка. Самое важное всегда скрыто лучше всего. Крохотная морщинка на переносице любимого человека, несомненно, значит куда больше, чем самый громкий и развязный смех. Так и мироздание проявляет свои величайшие тайны в едва заметных черточках.

Знак, смысл которого ясен, теряет свою привлекательность. Пугающий пузырек с чужой душою нес трагичный, но очевидный смысл. В нем не содержалось загадки.

Гадание с леди Минервой, последнею картой которого выпал шут, недолго будоражило любопытство. Оно ясно пророчило императору поражение, тайну составляло лишь значение джокера: указывает ли он на Адриана, опозоренного и осмеянного после разгрома, либо на действительного шута — Менсона? Пришел день — и тайна разрешилась: Иона узнала, что Менсон заколол Адриана. Многих потрясло это событие: шут славился собачьей преданностью владыке. Иона же не увидела ничего странного: знаки давно говорили, что так и будет.

Совсем иное дело — знаки неясные, говорящие неизвестно о чем, да и говорящие ли?..

Таковою была, например, кобыла. Вернувшись из деловой своей поездки граф Виттор привез трех новых лошадей. Две очень хороши, а третья — подлинная красавица игреневой масти, горячая, трепетная, со влажными глазами и шелковыми девичьими прядями. Иона видела много прекрасных лошадей, встречала и получше этой. А время такое, что не о кобыле в пору думать: Эрвин проиграл битву, муж свирепеет из-за потерянной пленницы, мужнин брат заточен в подземелье... Выкинуть бы из головы кобылицу. Где-то там муж ее купил, кому-то хотел перепродать, а скорее, подарить нужному человеку... Но чувство — шершавое беспокойство мысли — не давало забыть. Лошадь — знак. Иона тянулась к неясному смыслу, как язык во рту против воли теребит больной, шаткий зуб.

Много более глубоким символом оказалось перо. В день, когда леди Минерва бежала из темницы, кайры нашли в ее комнате дневник. Стопка листов была прошита грубой нитью и заложена пером в том месте, где леди Минерва окончила записи. Перо не гусиное, какое используют обычно при письме, и не голубиное, что может попасться человеку, имеющему дело с почтой, а — вороново. Длинное, безупречное формою, чернее самой ночи. Будь перо еще немного глаже, в нем бы виделись отражения; будь оно еще чуть острее, сравнялось бы со стилетом. Иона даже затаила дыхание, потрясенная грозным предвестием.

Спустя ночь она встретила леди Минерву и узнала о злодеяниях Мартина, нашла десятки сгнивших тел. Но поразительно: перо предвещало не это! Вернее, не только это. Чернота пера была мрачнее поступка Мартина; значимость — глубже нелепых и безнадежных поисков бессмертия. Позже, оставив за спиной конфликт с мужем и ужас поражения, освободив мысли от тревог о близких, Иона снова вернулась к перу. Что же оно значило?..

Перо могло быть символом леди Минервы. Хотя на ее гербе изображена чайка, Минерва носит в себе много вороньего: черноту горя, проклятье ума, глубоко затаенную любовь к смерти — Ионе ли не распознать ее... Впрочем, вернее перо указывало на другого человека.

В городе Лабелине — гнезде исконного врага, новом вассальном владении брата — Иона встретилась с семьей. Мать и отец с сотнею самых верных воинов держали путь в столицу, чтобы разделить торжество Эрвина. С ними был Джемис Лиллидей и еще один спутник.

— Марк Фрида Стенли, Ворон Короны. Мы встречались с вами, миледи, в некоем сумрачном месте. Вы так любезно угощали меня фруктами!..

Ворон!..

— Это ваше перо? — спросила его Иона.

— Боюсь, что нет, миледи. Оно слишком роскошно, мои поскромнее.

— Возможно, вы правы... Но если бы на этом пере вы принесли мне новость, какова бы она была?

Марк принес даже две новости. Одна — о Предмете, через который можно было говорить с хозяином Перстов. Мать беседовала с ним и просила исцелить отца в обмен на Предмет.

— Говорила с Адрианом?.. — удивилась Иона. — Разве он не погиб?..

— Говорила с хозяином Перстов, миледи. Этот человек — не Адриан, в чем и состоит мое второе известие.

Вес этого открытия навалился на плечи Ионы не сразу, но постепенно, как шапка снега, что скапливается на крыше и проламывает черепицу.

Тиран и деспот мертв, права дворян защищены, древний закон восстановлен. Южный Путь и Земли Короны отныне принадлежат Ориджинам. Герцогство навеки избавлено от нищеты, а Эрвин покрыл себя славой. Да, где-то бродит еще неведомый злодей с Перстами — но что он такое в сравнении с поверженным уже владыкой? Победив льва, кто станет бояться шакала?! Так смотрели на дело отец и мать, так же подумала сперва Иона. Но с каждым часом все мрачнее, тревожнее делалось на душе.

Рельсовая дорога оказалась разрушена, и Ориджины двинулись на юг верхом, повторяя недавний путь батальонов Эрвина. Сразу за городом Иона увидела два больших совершенно новых кладбища: северное и имперское. Каждую могилу отмечала лишь вколоченная в землю доска с нацарапанным именем воина. Целый лес складывался из этих досок, а южнее — еще один. Северяне повязывали на доски черные ленты, имперцы — алые. Под порывами ветра ленты дрожали, разливая по полям море шорохов. Иных звуков не было — лишь шуршанье материи да редкий посвист ветра. На несколько миль вокруг...

Перо могло быть символом этих тысяч душ, их знаком вопроса: зачем?.. Ради чего?.. Однако ни один ворон не кружил над кладбищами. Странное зрелище, таинственное само по себе: поля мертвецов — без единого стервятника!.. Только пара волков раскапывала чью-то могилу, и кайр Джемис пристрелил их.

А вороны встретились позже. И даже с лихвою. Там, где спешно отступали, сжигая мосты, последние полки Алексиса, а следом быстрейшим маршем шли батальоны северян — тут уж никто не тратил времени на рытье могил. Наспех присыпали покойников мерзлым грунтом — и довольно. Тут не было больших сражений, лишь налеты северной конницы на арьергард искровиков, да еще запоздалые смерти от прошлых ран. Потому и тела встречались по одному-два, зато часто. Стоя у одного, можно было разглядеть следующее темным холмиком в снегу. От него — следующее... Вороны кружили над этими дорожными метками, присаживались, долбили клювами тонкий земляной покров. Леди София предлагала двинуться другой дорогой, но другой-то не было — за краем полосы, утоптанной войсками, поля скрывал глубокий снег.

Въезжали в деревни, чтобы пополнить запасы провианта. Деревни были черны. Облако мертвенной, молчаливой безысходности над каждою. Крестьяне не прятались — обреченно выходили навстречу кавалькаде, скидывали шапки и, не услышав еще никакого вопроса, говорили:

— Ничего нету, добрые господа. Что было — все забрали. Сначала красные, потом ваши. Ничего не осталось, добрые сиры.

По лицам видно было — правда.

— Мы не отнять хотим, а купить!

— Продали бы, но ничего не имеем. Простите, милорды...

В каком-то хуторе капитан конвоя осерчал и приказал устроить обыск. Крестьяне ведь не свои, а путевцы — в недавнем еще прошлом враги. Их, вроде, не жалко... Перевернули все, от погребов до соломы на крышах.

— Не трудитесь, милорды... До вас уже искали, и не раз...

Действительно — ничего. Пустота.

— Как же вы живете? — поражались воины, только что чинившие обыск.

— Ну, мало как... Доели, что по углам оставалось... Теперь собаки, коты... Ворону можно подстрелить, если зазевается.

— Ворон есть нельзя — у них мясо порченое.

— Прожарить — и ничего...

Леди София распорядилась дать крестьянам денег.

— Благодарствуем, миледи... — отвечали без особой радости.

Можно было понять: деньги — хорошо, но еды за них не купишь. Все съестное на десятки миль вокруг выгребли фуражиры двух армий.

Ориджины сильно отклонились от маршрута, сделали крюк на восток, чтобы пополнить запасы в городах. Заехали в Излучину, затем в Ниар — уже в Землях Короны. Города чернели тою же вороньей безнадегой. Не было изможденных лиц и шальных от голода глаз, но было уныние, до того повсеместное, что трудно дышать.

— Вас тоже война коснулась? — спрашивал у горожан Марк. Ориджинов и кайров боялись, а с Марком могли пооткровенничать. После он пересказывал остальным.

— Нет, война мимо прошла... Был мор той весною, но летом кончился...

— Отчего же вы мрачные, как гробы?

— Останешься нищим, тоже, поди, веселиться не станешь.

— А обнищали отчего?..

Мало-помалу выяснялось: Ниар обглодали сборщики податей. Имперским налоговым министерством назначена норма сборов: не подушно, а со всего города и с каждого ремесленного цеха. Был мор — кто умер, кто сбежал, город обезлюдел... а норма-то осталась прежняя! На каждого мещанина теперь двойная нагрузка. И сборщики как назло озверели: война идет — стало быть, все можно, любые средства хороши.

— Не отчаивайтесь, судари, — пыталась утешить их леди Иона. — Тиран мертв, скоро канут в прошлое его порядки...

— При тиране-то как раз было неплохо... — отвечал кто-то смелый. На него шикали со всех сторон, он быстро исправлялся: — Ну, в смысле, в мирное-то время нам давали поблажку с налогами. Началась война — стало круче, а как владыка уехал бить степняков — так совсем худо сделалось. Каждую неделю налетают волки... Кто там в столице остался заместо Адриана?.. Нелюдь какой-то...

Болтуна заставляли умолкнуть. Мещане наперебой уверяли Иону, что вот как раз в последнюю неделю — когда утвердилась в столице власть северян — вроде бы стало чуток полегче...

От Ниара к Фаунтерре ехали вдоль рельсовой дороги, и тут увидали странное зрелище: мужики воровали провода. Взбирались по лестнице на столб, орудовали пилой и клещами, потом скручивали медных змей тугими мотками, закидывали в сани. Впрягались вместо лошадок сами же мужики, волокли куда-то.

Капитан конвоя рассудил, что эти молодчики воруют собственность герцога Эрвина. Изловил, велел раздеть догола и высечь на морозе. Милостью леди Софии воры лишились только кожи на спине, но не жизни.

— Какого черта вы это делаете? — поинтересовался кайр Джемис.

— Жить-то на что-то надо, добрый сир...

— Продаете провода? Кому они нужны?!

— Ездят дельцы, скупают... Когда новая владычица решит починить дороги, понадобятся ей провода. Вот ей и продадут... Или ейному министру...

— Ах, мрази! На каторгу бы вас всех!

— Да можно и на каторгу, — безропотно соглашались воры. — Там хоть кормят...

Вороново перо. В черной своей смысловой глубине оно вмещало все это: кладбища, разруху, озверелых сборщиков, полумертвых крестьян. И не только это — еще больше и глубже, и чернее.

В какой-то час Иона подумала: перо — символ нашей победы. Имперский герб — перо и меч. Мы сокрушили Корону, выбили клинок, осталось перо, да и то — черное. Империя не была нашим врагом. Был — один человек, и его мы даже не знаем. Мы одержали воронью победу. Торжествуют стервятники, но не люди.

* * *

Но вот — наконец — путешествие завершилось. Сотни башен на спинах холмов, блестящие дуги мостов над Ханаем, остров в тысяче огней. Фаунтерра.

Столица — первая из городов и сел — лучилась радостью. Повсюду светили фонарики — не искровые, так масляные. Блестели над улицами гирлянды, стекла пестрели новогодними рисунками. Дороги полнились людьми, лошадьми, телегами, голосами, криками, топотом, руганью, хохотом; площади были тесны от прилавков и бочек, храмы заливались праздничными песнями. Город бурлил жизнью — наконец-то, хоть один!

Ворон Короны, правда, и здесь заметил кое-что странное: необычно много констеблей на улицах. Прежде полиция старалась не мозолить глаза горожанам: стояли где нужно на постах, когда нужно прохаживались патрулями, но не больше необходимого. Теперь же синие тулупы и мохнатые шапки с кокардами маячили тут и там — на каждом перекрестке, во всякой подворотне.

Леди София предположила:

— Видимо, после войны начался разгул преступности.

— Или разгул полиции, — ответил Марк.

Несмотря на констеблей, Ионе становилось теплее.

Она ждала победы брата, как самого счастливого дня во всей жизни. Победа состоялась давно — уже месяц назад, но счастье все откладывалось... Даже нет, не отодвигалось, а тускнело, затуманенное, омраченное чем-то. Преступлением Мартина. Ссорою с мужем. Вестью о гибели Красавчика Деймона и сотни других славных кайров. Неизвестным хозяином Перстов. Кладбищами в полях. Голодными селами. Вороновым пером...

Но вот теперь — сумрак позади. Фаунтерра наполнена светом, Фаунтерра празднует. Скоро Иона увидит брата. Ныне — тот самый день счастья!

На Соборной площади кавалькаду Ориджинов встретил полицейский конвой, усиленный дюжиной алых гвардейцев. Кайры не встречали — леди София не стала предупреждать сына, желая доставить ему внезапную радость. А вот констебли вовремя спохватились, доложили вышестоящим, и вышестоящие эти вышли засвидетельствовать почтение. Гвардейский полковник, шериф Фаунтерры со своим помощником, а подле шерифа — худая высокая леди, сияющая платиной волос. Первым человеком, кто заговорил с ними в столице, была герцогиня Аланис Альмера.

— Леди София Джессика, леди Иона София!.. В столице было сумрачно все дни, пока мы ждали вас.

Хороводом закружились приветствия. Леди София обняла Аланис, высказала соболезнования, назвала: "бедное дитя". Офицеры Ориджинов осыпали комплиментами герцогиню, а столичные офицеры — леди Иону. Подойдя к экипажу, в котором везли лорда Десмонда, Аланис изысканно поприветствовала его сквозь шторку. Не получила ответа, но и не ждала его. Ворон Короны осторожно спросил о полиции. Аланис могла и не говорить с простолюдином, однако ответила: полиция на улицах по ее распоряжению. Герцогиня теперь — бургомистр столицы, и радеет о полной безопасности города. Потому мобилизованы все констебли, наняты новые. Во время осады столицу затопила преступность, но с этим вот-вот будет покончено. Казематы уже переполнены арестантами...

— О боги, — спохватилась она, — зачем я тревожу вас этими мерзостями! Лучше позвольте проводить вас во дворец и подарить долгожданный отдых.

Иона глядела на нее, такую деловито-сияющую, и думала: темный шрам на лице напоминает перо. В Аланис тоже есть "но". Притаилось в скулах, более резких, чем прежде, в губах, истонченных и бледных, в глазах с инеем. Она всегда высоко несла себя, всегда кичилась красотою, породой, изяществом. И теперь кичится — но другим. Так дымчатое серебро ценно именно дымкой, не-блеском, благородством своего изъяна. Каким-то способом Аланис шагнула вперед и стала на годы старше Ионы. Захотелось осознать, понять эту перемену, заглянуть в глубину, которой прежде не было. Иона спросила так, чтобы не слышали другие:

— Чего тебе стоила эта война?

Аланис прежде была красивее Ионы, но глупее и грубее. Иона ждала услышать об одной из очевидных утрат: смерти отца и брата, потере герцогства, шраме на лице. Однако Аланис ответила:

— Иллюзий.

Иона показала ей перо:

— Как считаешь, на что оно похоже?

— Черно, как плащ, остро, как точный расчет. И весьма эффективно, если смочить кончик чернилами. По мне, оно — символ хорошего правителя.

— Я предпочла бы власть голубиных перьев, а не вороньих.

— Возможно, — согласилась герцогиня.

И в этом тоже было "но": прежняя Аланис не умела не спорить.

На Дворцовом Острове простолюдинов отделили от процессии.

— Марка Фриду Стенли приказано доставить на особую квартиру, — сообщил вахтенный капитан.

В голосе не было угрозы, и Ворон Короны покорно проследовал за капитаном. На прощанье сказал Ионе:

— Миледи, черное перо — мрачный символ. Верните фрукты, хрусталь, алые платья — они вам больше к лицу. Перья оставьте воронам, вроде меня.

А пятью минутами позже Иона встретила брата.

Первою бросилась в глаза проседь в его висках, и сердце вздрогнуло от острого сочувствия. Эрвин сделался старше на десятилетие, если не на целую жизнь. Но стал от этого лишь глубже и краше.

Броситься к нему, целовать его ладони, обнимать, купаясь в тепле... Вечно быть рядом — тихой, незаметной, обратиться в одни лишь чувства и делать только одно: чувствовать его. Иона не могла сказать ни слова — только лучилась ему навстречу. Когда он подошел и взял ее за руки, вымолвила:

— Я люблю тебя.

— Не так сильно, как я тебя, сестрица!

Все кристаллы льда в ее душе расплавились, испарились. Северная Принцесса?.. О, нет! Принцесса ландышей и мотыльков, принцесса свечей на торте!.. Хотя она и понимала, что Эрвин шутит. Он не мог любить ее сильнее — это в принципе невозможно.

— Давай никогда не расставаться. Никогда!..

— Ну, разве для того, чтобы в очередной раз умереть.

— Умоляю, не умирай больше!

— О, мне и самому не хочется. Веришь, это так наскучило за время осады...

Хорошо, что ужин был не официальным, а камерным — лишь Ориджины, их старшие вассалы и леди Аланис Альмера. Иона не смогла бы нацепить торжественную маску, но в том и не было надобности. Не стесняясь никого, она откровенно любовалась братом. Даже не разменивалась на слова: видеть — уже столь сильное счастье, что сердце грозит разорваться.

Аланис сидела по левую руку от Эрвина, иногда прикасаясь к нему, иногда обращаясь вполголоса. Ненавязчиво но ясно она подчеркивала свою с ним близость. Строго говоря, Аланис была для него скверной партией: изуродованная, лишенная владений, запятнанная интригами отца. Эрвин мог претендовать на брак с императрицей, Аланис не место рядом с ним. Но Иону переполняло тепло, которое можно раздавать без счету, радоваться за кого угодно. Она искренне желала счастья Аланис. А окажись подле Эрвина крестьянка или горничная — пожелала бы и ей.

Иона мало говорила, большею частью беседу вели Эрвин и леди София. Мать использовала все поводы для гордости и расспрашивала сына о самых громких триумфах: Мудрая Река, Уиндли, Дойл, первый и второй Лабелин. Эрвин отвечал с самоиронией, весьма его красившей.

— План битвы при Мудрой Реке?.. Матушка, вас обманули: не было там никакого плана! Просто мы с Робертом и Блэкберри перегрызлись на совещании, не сумели договориться и поперли через реку в трех разных местах. Бедных путевцев это запутало — они-то ждали единого войска... Я возглавлял атаку при Уиндли? Матушка, убейте — не вспомню. От страху все из головы вылетело... Вот при первом Лабелине кем-то я командовал, это было. Шестеро молодчиков подскакали ко мне и спросили: "Милорд, мы едем пугать путевцев! Не желаете ли с нами?" Черт меня дернул согласиться...

Разговор коснулся Красавчика Деймона и остальных погибших. Помянули их добрым словом, помолчали. Выпили за их счастье на Звезде. Вспоминали с душою, печалились искренне. У Роберта и Эрвина глаза блеснули влагой. Однако Ионе не впервые подумалось: северяне поминают мертвых не так, как другие. Путевец или уэймарец говорит о смерти как о потере, северянин — как о зимних морозах: холодно, скверно, но кто ждал иного?..

О здоровье отца не говорили: Эрвин повидал его сразу по приезде и все отлично знал. В теле лорда Десмонда считанные мышцы сохранили подвижность. О том, чтобы сесть или хотя бы повернуть голову без чужой помощи, речь давно уже не шла. И хуже всего — по мнению самого же отца хуже — что в таком состоянии он мог прожить еще год, второй, третий. Рано или поздно он устанет от беспомощности и унижения, отдаст приказ кому-то из вассалов. Вассал не рискнет обнажить меч без согласия правящего герцога, придет с вопросом, и Эрвину придется решить... Наступила за ужином такая минута, когда все притихли, думая об одном и том же. Лишь Аланис не поняла причину молчания и невпопад заговорила о столичных делах. Эрвин прервал ее холодным взглядом, а леди София поспешно сказала, стараясь сгладить неловкость:

— Я боюсь верить, но думаю, у Десмонда появился шанс. Будучи в Запределье, кайр Джемис захватил один Предмет. А Марк сумел, при помощи этого Предмета, заговорить на расстоянии с самим хозяином Перстов!..

Понукаемая вопросами Эрвина, леди София рассказала всю историю говорящего Предмета и своего соглашения с неведомым преступником. Чем дольше слушал Эрвин, тем сильнее вытягивалось его лицо.

— Матушка, матушка!.. Постойте!.. Вы хотите сказать, что имели действенный способ найти хозяина Перстов? И променяли его на иллюзию шанса исцелить отца?!

— Нет, милый, ты совершенно неправ. Никакая не иллюзия, а вполне весомая возможность! Подумай: разве человек, способный повелевать Предметами, не сможет вылечить хворь? Все болезни подлунного мира — пустяки перед силою Предметов! Потому Праматери никогда не хворали! Об этом нет ни слова в священном писании.

— Конечно, ни слова! Представьте Янмэй со всем ее пафосом, пишущей в дневнике: "Давеча заболела простудой. Сопли лились в три ручья, а чихала так, что чуть глаза не выскочили. Выпила какой-то микстуры, теперь маюсь несварением желудка..." Кто же пишет такое о святых?!

— Не богохульствуй, будь добр. Если Праматери желали излечить хворь, то всегда могли это сделать. Всякому это известно, и не смей отрицать.

— Хорошо, хорошо, Праматери могли... Но с чего вы взяли, что хозяин Перстов тоже сможет?! Он-то не Праматерь!.. И главное: если даже сможет, то зачем ему помогать нам?! Потому только, что дал вам слово?..

Леди София притихла, пристыженная. Иона знала, что еще в Первой Зиме мама выслушала почти те же слова от отца. Но теперь к леди Софии пришла нежданная помощь — Аланис вмешалась в беседу:

— Милый Эрвин, если твой лорд-отец выздоровеет, вернешь ли ты ему герцогство?

— Без колебаний. У отца будут все права на него. А я порадуюсь, что он возьмет на себя управление Первой Зимой, ведь у меня множество дел в столице.

— А знает ли хозяин Перстов, что ты настолько предан отцу?.. Я имею в виду: не хочет ли он исцелить лорда Десмонда, чтобы посеять вражду внутри Дома Ориджин?

— Умно... — признал Эрвин. — Обоснованная версия. Пожалуй, матушка, отчасти вы правы: мы можем надеяться.

Леди София гордо подняла подбородок:

— Когда я выживу из ума, дорогой, непременно извещу тебя об этом. А до тех пор не смей считать свою мать глупой овечкой.

— Приношу извинения, миледи. Я обрадовался преждевременно...

— Ах, негодный!

Они посмеялись. Вернув серьезный вид, леди София спросила:

— Скажи, когда ты планируешь сообщить о непричастности Адриана?

— Простите, мама?..

— Подлинный хозяин Перстов — не Адриан. После моей с ним беседы это совершенно очевидно. Коронация была, кажется, самым подходящим моментом, чтобы очистить имя владыки. Однако в дороге мы беседовали со многими людьми, и никто не говорит ни о каком хозяине Перстов. Вся Империя продолжает верить, что Эвергард и пленников за Рекою сжег Адриан. Когда ты развеешь это заблуждение?

Теперь и Эрвин стал очень серьезен.

— Матушка, я прошу вас, а также всех за этим столом. Ни с кем, ни при каких условиях не упоминайте никакого хозяина Перстов. Злодеем был Адриан, и теперь он мертв. Самозванец Галлард, восстание на Западе, пропавшая графиня Нортвуд, малолетняя пьянчуга на престоле — довольно хаоса в этой несчастной стране! Не хватало только слухов про таинственного Властелина Перстов!

Леди София попыталась возразить, и Эрвин добавил, понизив голос:

— Я сказал: "Прошу"?.. Простите, неудачная фигура речи. Я приказываю молчать о хозяине Перстов. До тех пор, пока не прикажу обратного.

Все затихли, несколько ошарашенные. У Аланис было такое выражение лица, будто она лучше других поняла смысл приказа.

* * *

Так было заведено у брата с сестрой, что, встретившись после долгой разлуки, первым делом они обсуждали самое важное. А самым важным оба считали то, что волнует. Глупость ли, мелочь, пустяк — не суть. Если это беспокоит, значит, это важно.

Такие разговоры не предназначались для чужих ушей, потому после ужина Иона укрылась в своих покоях, попросив Сеймура не впускать никого, кроме брата. Очень скоро Эрвин пришел в гости.

— Как вы обустроились, леди Иона София? По нраву ли вам покои? — широким жестом он обвел комнату. — Вы знаете, любезная леди, что все гостевые покои дворца обставлены и украшены в стиле разных земель Империи. В предыдущие визиты вам всегда предоставлялись комнаты северного убранства — на том глупом основании, что вы северянка. Но я преломил скучную традицию и выбрал для вас самую южную изо всех комнат! Довольна ли моя милая леди?

Комната была насквозь пронизана духом Шиммери — таким, каким представляла его Иона. Горы бархатных подушек, полотняные шкафы, стенные панели в резных цветочных узорах, картины с диковинными пестрыми тварями. В воздухе плывет аромат благовоний из двух высоких бронзовых чаш, журчит вода в крохотном мраморном фонтане.

— Миледи в полном восторге! Когда я попаду в настоящее Шиммери, там все должно быть именно так! В противном случае мне придется захватить Юг и полностью его переделать!

Она усадила Эрвина за столик, сплетенный из виноградной лозы.

— Однако, милорд, я хотела бы начать беседу с главного. Что у вас на сердце?

— О!.. — Эрвин ответил с усмешкой. — Пока шла война, меня беспокоили только две сущности: Адриан с его войском и мои собственные офицеры. Но теперь наступил мир... и тревожным стало все. Во всем вокруг есть подвох, каждую минуту что-нибудь идет не так. Не хватит тысячи глаз, чтобы за всем уследить, и ночи — рассказать обо всех проблемах.

Иона готова была слушать хоть десять ночей подряд и всем видом показала это, но Эрвин покачал головой:

— Лучше начни ты, подай пример. Что тебя беспокоит?

Слуги уже убрались в покоях, и не столь уж многочисленные вещи Ионы растворились в недрах шкафов, бюро и комодов. Однако самое сокровенное она сама спрятала под замок, едва войдя в комнату. Теперь Иона повернула колесики на ящичке секретера, четыре цифры ее даты рождения встали в ряд, и пружина вытолкнула ящик из ниши. Там лежала шкатулка из белого дерева. Иона открыла ее. На бархатном ложе покоились стеклянный пузырек и вороново перо. Иона взяла пузырек платочком, и даже сквозь ткань ощутила холод.

— Это — все, что осталось от человека. Не знаю, кем он был, какое носил имя. Его и еще тридцать невинных замучил насмерть брат моего мужа.

Она рассказала Эрвину все — от первых подозрений Минервы до конфликта с Виттором. Эрвин слушал с предельным вниманием, однако Иона догадалась:

— Ты уже знаешь?..

— Мне было важно услышать из твоих уст. Но да, история мне знакома. Первым поведал ее секретарь Итан Гледис. Он твердил, что Мартин Шейланд едва не убил ее величество, и требовал предать злодея имперскому суду. А вторым рассказчиком стал граф Виттор. Он прислал курьера с депешей, в которой описал действия брата как досадное следствие душевной болезни.

— Виттор писал тебе?..

— Конечно. Странно было ждать иного.

— И что ты думаешь обо всем этом ужасе?

Эрвин взял пузырек, выдернул пробочку. Осторожно приблизил к носу и тут же брезгливо отдернулся.

— Редкостная дрянь... Не думаю, что оно хотя бы простуду вылечит.

— Я не о том спрашиваю! — воскликнула Иона. — Что думаешь о поступке Мартина?

— Мое мнение сильно зависит от твоего ответа на один вопрос. А именно: причастен ли граф Виттор?

— Нет.

— Ты уверена?

— Да.

Иона рассказала о проверке, устроенной мужу.

— Весьма разумно, — похвалил Эрвин. Протянул паузу. — Однако...

Иона покраснела от стыда. Конечно! Эта проверка отдавала позором и бесчестием, нельзя было опускаться до нее!

— Ты должен меня понять... — прошептала Иона.

— Я хорошо тебя понимаю. А ты меня — едва ли. Будь добра, напомни, какой приказ я дал тебе в Первой Зиме?

— Беречь союз с графством Шейланд.

— Именно. Для достижения цели от тебя требовалось совсем немного — любить мужа. Я не сказал прямым текстом, но это казалось очевидным. Любить своего мужа — неужели сложно?

— Я люблю его!

— В таком случае, где он? Почему не приехал с тобою?

— У него были важные дела...

— Неужели?

— И еще он побоялся гнева императрицы. Она прислала голубя, требуя выдать Мартина на суд. Виттор остался в Уэймаре, чтобы не...

Иона осеклась, заметив насмешку в глазах брата.

— Гнев императрицы — о боги, как это ужасно! Придя в ярость, ее величество может... дай-ка подумать... выпить лишний кубок орджа? Сразить противника смертоносным сарказмом?.. Сестра, порою ты наивна, как младенец! Шейланд боится нас с тобой!

— Боится нас?.. Но почему?

— Потому, что ты, сестрица, недостаточно любишь его. Виттор совершил глупость — после нашего поражения при Пикси хотел переметнуться к Адриану. Едва я взял столицу, он одумался. И ты могла показать, что, как верная жена, будешь с ним всегда и везде, разделишь любые невзгоды, защитишь и поддержишь. Могла даже сказать мужу, что скроешь от меня его метания! Но ты, напротив, дала понять, что глубоко осуждаешь малодушие Виттора. Ты не поверила его клятве и учинила унизительную проверку. Всем видом ты показывала, что не доверяешь столь мелкому существу, как твой муженек. И хуже всего, говорила не от себя лично. Я же тебя знаю! Ты осудила его со всею надменностью Дома Ориджин, окатила всем высокомерием Севера! Вот почему он не приехал.

Когда Иона сумела вымолвить хоть слово, она прошептала:

— Ты несправедлив ко мне... Я поступила так, как велела честь...

— Именно! Ты выше Виттора, и честь велит тебе не скрывать этого. Но теперь послушай, что скажу я. Граф Виттор Шейланд — уникальный человек в экономике. Он талантливый финансист, и при этом — лорд. Деньгами Адриана управляла свора низкородных собачек — министр финансов, казначей, сборщики налогов... Но за всеми ними присматривал финансовый советник — граф Виттор Шейланд! Не имея личного доступа к казне, он мог разобраться во всех делах и отчетах, и указывал владыке, если видел что-то подозрительное. Так Адриан держал в узде чиновничью свору. Твой муж, не имеющий войска и доблести, был бесполезен на войне. Однако теперь, когда пришел мир, я чертовски рассчитывал на его помощь!

— Но, Эрвин!..

— Послушай далее. Братья Крейг и Дональд Нортвуды бились рядом с нами в двух крупнейших сражениях: при Пикси и в Лабелине. Правда, при Пикси оба ухитрились попасть в плен, потому в Лабелине их полками командовал наш граф Лиллидей — именно ему медведи обязаны небывалой эффективностью в том бою. Однако теперь братья-Нортвуды имеют дерзость верить, что выиграли войну наравне с нами! Расхаживают, гордые как индюки, требуют несусветной доли трофеев, владений в Южном Пути и — хуже всего — придворных должностей. Я каждый день сочиняю сказки, чтобы удержать этих костоломов в стороне от управления Империей. Замечу: у меня имелось два отличных способа подчинить Нортвудов — леди Сибил и граф Элиас. Оба стоят в иерархии выше сыновей. Сибил болезненно тщеславна, Элиас устал от жизни, я с легкостью контролировал бы обоих. Но Сибил исчезла неизвестно куда, а Элиас — в плену у графа Виттора. Того самого, которого ты не сочла нужным полюбить и приласкать!

Непослушными от горечи устами Иона произнесла:

— Эрвин, я другого от тебя ждала...

— Как и я от тебя! Ты могла помочь мне, а вместо этого — лелеяла свою высокородную гордыню!

Иона долго не находила слов. Обида сбила ее с ног, обезоружила, оглушила.

Некстати вспомнилась Аланис Альмера. Циничная, нечуткая, полная прагматизма — вот она все бы рассчитала наперед, прежде чем спорить с мужем. От этой мысли становилось особенно горько.

Однако Иона овладела собою. Взяла в руки ладони Эрвина, встретила его взгляд.

— Прости меня. Я позволила себе проявить чувства, не подумав о последствиях. Отец всегда предостерегал от этого.

Эрвин помолчал еще. Но вот его взгляд смягчился, губы дрогнули в слабой улыбке.

— И ты меня прости. Я слишком перегружен политикой, от нее становлюсь раздражительным, мелочным, нервным. Меж тем все нынешние неурядицы — чепуха. Главное — мы живы, и Фаунтерра — наша. Осенью я не смел и надеяться на это.

Он поцеловал запястья сестры. Нежданное тепло растрогало ее, комок подкатил к горлу.

— Хочешь... хочешь, я сейчас же уеду назад в Уэймар? Успокою мужа, уговорю, привезу любой ценою!

— О, нет! Ты и шагу не сделаешь из дворца, пока мы вдоволь не наговоримся! А с Виттором — придумаем что-нибудь. Возможно, высочайшее помилование Мартину Шейланду уладит все конфликты...

Ионе очень хотелось думать, что Эрвин шутит. Спросить напрямую она не решилась. По крайней мере, не сейчас.

Брат сменил тему:

— Что за перо, сестрица? Ты еще не рассказала о нем.

— Я нашла его в Уэймаре при очень странных обстоятельствах... Мне думается, перо — это знак.

— О, нет!

В притворном ужасе Эрвин схватился за голову. С детства он добродушно посмеивался над сестринской любовью к мистике: "Моя птичка-сестричка снова унеслась в заоблачные выси!.." Иона не оставалась в долгу: "Мой бедный слепой кротик! Застрял в норе материального мира и боишься даже выглянуть..."

— Да-да, знак. Я поведала бы тебе его значение, но поймешь ли...

Эрвин стер улыбку с лица.

— Твоя ирония звучит вымученно. Видимо, знак действительно важен. Я внимательно слушаю.

Иона рассказала все, что успела передумать о черном пере, изложила поочередно все трактовки. По мере рассказа в душе нарастало волнение. Делалось настолько сильным, тяжелым, горячим, что сложно было не закричать.

— Сегодня я окончательно поняла значение пера. Оно страшно. Ты шел на войну, чтобы защитить справедливость, свергнуть тирана, восстановить законы. И ты победил, слава Агате. Но всю мою дорогу из Уэймара — целый месяц — я вижу плоды этой победы. Тысячи погибших воинов, кладбища на мили. Десятки тысяч голодных крестьян — отчаявшихся, лишенных надежды. Праздничная столица — несуразное кичливое пятно роскоши среди моря печали. Мертвый Адриан... Каким бы он ни был, но ведь не он владел Перстами. Не он сжигал людей в Запределье, не он убивал тебя. А настоящий преступник так и остался в тени... Теперь я знаю: перо стервятника — символ нашего триумфа. Только падальщикам война принесла счастье. Мы одержали воронью победу — вот каков смысл знака.

Иона перевела дух и сказала с мольбою:

— Если можешь, скажи мне, что это не так.

— Воронья победа?.. — ответил Эрвин по недолгом размышлении. — Конечно, воронья! Хотя я делал все, чтобы вышло иначе. Взял Дойл ценою двадцати пяти жизней, а Лабелин — ценою десяти. Захватил Дворец Пера и Меча почти без боя, и Престольную Цитадель с ним вкупе. Договаривался с подлецами и бандитами, рисковал жизнью на поединке чести. Но выходило иначе, не по-моему. Боги войны брали свое, как ни крути. Здесь, во дворце, одного за другим провожая на Звезду лучших воинов, я понял кое-что. Не бывает чистых побед. Любой триумф — пожива стервятникам. Желаешь победу — бери воронью. Не хочешь такую — не будет никакой.

Эрвин сломал перо, точь-в-точь как Светлая Агата на иконе. Только черное вместо белого.

— Вот он, выбор: плати цену и бери, либо не плати — и не бери. Третьего не дано.

Иона взяла обломок из рук брата.

— Я мало знаю о войне, а ты теперь знаешь все... Но позволь мне сохранить свою веру: случаются и голубиные победы. Возможно сделать выбор, что не принесет страданий никому.

— Быть может, ты права, — ответил Эрвин.

Он говорил тоном новой странной Аланис, научившейся не спорить.

Искра — 4

В день премьеры Мирой овладела тревога. Вилась склизкими кольцами, холодила сердце. Что-то не так. Что-то плохо.

Мира осознавала: причиною тревоги вполне может быть собственная мнительность. Мира не терпела полного благополучия, незамутненной радости. Нечто внутри нее противилось светлым переживаниям и заставляло искать подвоха. С раннего детства — с того года, как почила мать, — Мира любила мучить себя скверными предчувствиями, мрачными мыслями, жуткими догадками. Отец, смотря по настроению, то успокаивал дочку, то посмеивался над ее фантазиями. Девочка росла, окруженная любовью, в тепле и сытости, среди слуг и учителей, но не уставала высматривать ужасы в своем будущем. "Папенька, я поняла, что умру от голода. Лихой нортвудец выкрадет меня и насильно женится, чтобы присвоить наше имение. Он посадит меня под замок и заморит голодом, а сам унаследует Стагфорт. Я читала, узники от голода грызут собственные пальцы. Это очень грустно. Со мною непременно так случится". За все годы детства ее предчувствия не сбылись ни разу. Отец был прав, когда посмеивался над ней.

Но отца убили наемники герцога Альмера. С тех пор тревоги дочери все чаще оказывались оправданы. Мнительность обрела цель и смысл. Ее даже не хватало: в самых черных фантазиях Мира не предвидела предательства леди Сибил или победы Эрвина над Адрианом. Потому к тревоге следовало отнестись серьезно. Что-то не так... Что именно?

Этим утром лорд-канцлер и архиматерь Эллина торжественно объявили о закладке в Фаунтерре собора Светлой Агаты. Точнее, объявил лорд-канцлер, а мать Эллина что-то булькала себе под нос, не понимая, где находится. Ориджин говорил о храме с того дня, как пришел в себя после осады. Якобы, перед битвой за Лабелин он беседовал лично с Агатой и обещал храм ей в подарок. Мира видела в этом дешевое бахвальство, все остальные — сакральное родство душ Ориджина с Праматерью. Блаженны наивные... Так или иначе, денег на собор не было: казна пуста, военных трофеев не хватало. Ориджин вел долгие переговоры с Церковью Праматерей. Обещал оплатить треть стоимости и подарить Предмет из своей сокровищницы, убеждал, что новый собор прославит не только Агату, но и саму Церковь, и мудрость высших матерей. Мудрые высшие матери собирались на совет, всесторонне обсуждали вопрос, разводили руками и отвечали: "Мы поддерживаем вас, милорд, но решение за архиматерью Эллиной". Архиматерь плямкала губами и несла старческий бред: "Четки... Где мои четки?.. Украли их. Все украли, ничего не осталось!.."

Но вот лорд-канцлер применил крайний довод и повысил свою долю в строительстве до двух третей, обещав к тому же увековечить всех высших матерей на иконах в боковом нефе. Совет вновь ответил: "Решение за архиматерью Эллиной", но теперь помощница Корделия, стоя рядом, бережно поправила волосы на затылке старушки и немножечко подтолкнула. Архиматерь кивнула и обронила: "Да, м-да, вот так..." Ориджин возликовал и объявил начало строительства.

В этом ли причина моей тревоги? — думала Мира. От Агаты и агатовцев уже становится тошно, однако собор сам по себе — дело хорошее. Мира любила соборы: тенистые, прохладные, величавые в своей строгой красе. Другой вопрос — откуда Ориджин взял деньги? Казна Империи пуста, это факт. Если и заводится какая-нибудь тысяча монет, ее тут же съедают дворцовые развлечения. Казна Дома Ориджин не лучше — перед войной герцогство стояло на краю нищеты. Военные трофеи? Вряд ли их хватило бы на награды кайрам, зализыванье ран, содержание войска в столице — да еще и две трети собора! А если хватило, то отчего Ориджин сразу не предложил две трети, а так долго и мучительно спорил с Церковью?.. Похоже, лорд-канцлер договорился с кем-то богатым и влиятельным, а это не сулит хорошего. Но вряд ли тревога — из-за этого. И так было ясно, что многие лорды на стороне Ориджина.

Возможно, причина — в друзьях?

Уже три письма Мира отправила Бекке Литленд, и не получила ответа. Сегодня написала четвертое, лично отнесла в голубятню, проследила, как улетела птица. В Литленде тихо, орда разваливается сама собою, Мелоранж надежно защищен. Нет причин для беспокойства, но молчание подруги не дает покоя... С другой стороны, случись с южанкой нечто плохое, ее родители не стали бы скрывать.

Другое письмо она послала в Стагфорт — звала в столицу своих лучших и любимых слуг. Оттуда не стоило ждать скорого ответа — приедут весной, не раньше. Мира повторила письмо с другим курьером, чтобы точно было доставлено.

Горстка друзей имелась при дворе. Капитан Харви Шаттерхэнд сверкал начищенными пуговицами, золотыми вензелями и белозубой улыбкой:

— Ваше величество, я счастлив, что буду сопровождать вас в театр! Взял на себя смелость возглавить вашу охрану.

— Все ли хорошо у вас, капитан?

— Весьма, ваше величество! Вы сделали меня капитаном роты, а поскольку осталась лишь одна лазурная рота, то я вышел главным командующим лазурной гвардии. Когда назначите казначея, я буду ходатайствовать о выделении средств для набора второй роты. Не возражаете ли, ваше величество?

Мира заверила, что всячески одобряет идею. Расспросила капитана о жизни. Тот немного пожаловался на кайров — они-де заполонили дворец. Но в целом, был рад, что все скучные рутинные вахты несут северяне, а малочисленным лазурным гвардейцам досталась высшая честь — охранять ее величество.

Мира спросила об Итане.

— Разве ваше величество не знали? Итан в Альмере с агентами протекции.

— Но я не посылала его туда!

— В Альмере требовался протоколист от имперского секретариата. Итан попросил лорда-канцлера поручить ему это дело, лорд-канцлер согласился...

— Итан просит поручений у лорда-канцлера, не у меня? Что происходит?!

— Ваше величество... Долг чести требовал, чтобы Итан принял участие в деле. Но тревожить вас эти делом он не хотел, чтобы не бередить ваши раны... Речь о поисках тела его величества. Имперский секретариат должен удостовериться в факте смерти владыки Адриана.

По тому, как сильно тревога сжала сердце, Мира поняла: вот истинная причина.

Адриан!

Его до сих пор не нашли. Дюжина альмерских крестьян видела, как шут Менсон заколол императора, а затем оба рухнули в реку вместе с вагоном. Позже вагон подняли, но не нашли тел Адриана и Менсона. Очевидно, течение унесло их вниз по реке Бек. Поиски крайне усложнялись льдом, вставшим на Беке. Ясно, что оба трупа оказались где-то под ледяным покровом. Люди графа Эрроубека, кайры Ориджина, агенты протекции рыскали по реке, высматривая сквозь лед любые сомнительные пятна, сверлили дыры, пробивали проруби. Месяц поисков дал две дюжины тел императорских стражников, но — не владыки и не шута.

Более наивная девушка нашла бы в том пищу для надежды: что, если Адриан не погиб?.. Но Мире хватало мужества смотреть правде в глаза. Будь Адриан жив, он бы не прятался. Верные ему войска остались в Альмере, Литленде, Надежде. Владыка пришел бы в столицу и привел армию, будь он жив... Но все же ненайденное тело, несостоявшиеся похороны, незавершенность оставляли щель в душе, сквозь которую сочилась тревога.

Еще хуже становилось при мысли, как редко теперь вспоминают Адриана. Лорд-канцлер со своими празднествами добился цели: мишурный блеск увлек придворных, затмил память о великом человеке. Владыка Адриан не ушел на Звезду, оставив по себе след. Он просто исчез, растворился — словно и не жил. Если и говорили о нем теперь, то без малейших эмоций — как о ком-то, давным-давно ушедшем.

И, что печальней всего, сама Мира не достойна его памяти. Она пытается что-то сделать, изменить — но медленно, вяло, бессильно. Казна показывает дно, войско обескровлено, феодалы узурпируют власть — а владычица почти не противится этому!..

Мира встала перед портретом Адриана и поклялась:

— Владыка... я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваши мечты воплотились в жизнь. Клянусь, вам не будет стыдно смотреть на меня со Звезды.

Тогда тревога отступила.

* * *

Испокон веков театр был любимейшим развлечением столичных жителей. Он без устали видоизменялся, подстраиваясь под нравы своего времени.

В Первую династию Мириам безумным успехом пользовалась комедия. Главною темой постановок была любовь, которая в конце неизменно торжествовала. Конечно, сначала влюбленные преодолевали много трудностей, большую часть которых сами себе и создавали. Выпутаться из передряг молодым помогал хитрый слуга, добрый вор, священник-пьянчуга или кто-то еще в этом роде. Строили козни — родители молодых и жених-соперник (он, как правило, был стар, богат и скуп). В ход событий постоянно вмешивались Случай и Недоразумение. Нередко они появлялись прямо на сцене в виде действующих лиц (Случай носил повязку на глазах, одежда Недоразумения была вывернута наизнанку). Пьесы той эпохи пестрели бесхитростным юмором, изобиловали стихами и песнями. Желая сказать что-то обыденное либо пошутить, актеры пользовались прозой. Яркие эмоции (страсть, гнев или горе) выражали песнями, а теплые — нежность, симпатию, надежду — стихами. О чувствах говорили прямым текстом, а не отыгрывали мимикой — публика не любила утруждаться, приглядываясь к выражениям лиц. Да это и было сложно, ведь театры того времени, огромные, как арены, вмещали чуть ли не четверть населения города. Поди рассмотри нюансы игры из туманной дали последних рядов! Отнюдь не подвижная мимика выделяла тогдашних актеров, а сильные, зычные голоса — как у строевых офицеров.

При Второй Темноокой Династии в моду вошли мистерии. Церковь развивалась, множились священные тексты, религиозные сюжеты давали вдохновение для искусства. Пьесы все чаще посвящались историям из жизни Прародителей, легендам о богах и героях, Подземном Царстве и Звезде. На сцене царил пафос — высокопарные речи, картинные позы, вычурные жесты. Говорили теперь только стихами, действия совершали редко. Выйдя на сцену, актер зачитывал монолог о том, кто он таков, чего желает и как этого добьется, — а потом парой символических жестов только обозначал само действие. Однако народ полюбил мистерии, ведь они поражали масштабом событий и полетом фантазии. Персонажи то и дело пускали в ход Священные Предметы (бутафорные, разумеется), возносились на Звезду, спускались в Подземное Царство. На сцену выходили великие короли и воины, Праматери, боги. В те времена, для иллюстрации магических действий, начали появляться театральные механизмы. Сцена обрела крышу и задник, опуталась паутиной веревок. Самым эффектным трюком было вознесение павшего героя на Звезду. Она являла собою позолоченную сферу высоко над сценой. В нужный момент она распахивалась на две половины, актер взлетал вверх под скрип лебедок, и Звезда закрывалась, поглотив героя. Зрители приходили в восторг!..

Третья Династия Мириам подарила успех трагедии. Несколько моровых волн прокатились по стране, люди хлебнули горя полной ложкой. Казалось бы, комедия должна быть в цене: когда на сердце нелегко, помогает смех. Но гениальный драматург, чье имя теперь забыто, поступил наперекор логике и вывел на сцену трагедию. Актеры лили слезы, страдали и умирали — и публике это нравилось. Печаль и боль находили горячий отклик, ибо всем были хорошо знакомы. А зрелище того, как на сцене страдают и погибают лорды, короли, Праматери, дарило людям утешение. Все равны перед смертью, все рыдают одинаково, боль короля не легче боли мужика, а то и посильнее!..

В эпоху трагедий немало распространились бродячие театры. Часто они складывались из мещан, которых согнал с места тот самый мор, что дал жизнь всему жанру. Голод и нищета владели страною, люди соглашались на все, лишь бы заработать на хлеб. Кто шел в разбойники, кто — в актеры...

Блистательная Династия Янмэй вернула на сцену действия. Империя неутомимо расширяла границы, стремительно развивалась техника. Жизнь текла быстрее, чем когда-либо. Ценились дела, а пафосные речи навевали скуку. Монолог теперь считался лишним грузом и допускался не больше двух раз в течение пьесы. Диалоги состояли из коротких и метких реплик. Все самое важное актеры старались не высказать, а передать действием. Драматические события и решительные поступки были солью янмэйского театра. Мерилом характеров — не только на сцене, но и в жизни — стали те действия, на какие человек способен, либо не способен.

Архитектура сделала шаг вперед, и здания театров стали полностью закрытыми от непогоды. Искусство резко, как никогда прежде, расслоилось на высокое и низкое. Трюкачи и скоморохи кривлялись с помостов на площадях, чернь возбужденно вопила, швыряя монетки или тухлые яйца. А богачи, дворяне, лорды посещали роскошные театры, сияющие от позолоты и искровых огней. Знаменитейшим и самым дорогим из них был Большой Коронный Театр.

Все это и много другого Мира узнала в день премьеры от леди Софии Джессики. Мира вовремя осознала, что понятия не имеет, какие порядки заведены в Большом Коронном. Наверняка, как и всюду, имеется строгий церемониал, нарушение которого чревато конфузом. Церемонийместеры тщательно осведомляли Миру о дворцовых ритуалах, но никто и не думал рассказывать о театральном этикете. Считалось, что это знание любая дворянка впитывает с молоком матери.

Минерва провела разведку и попросила леди Софию составить ей компанию в карете. Расчет оправдался: старшая леди Ориджин не замолкала ни на минуту. Полдороги она посвятила рассказам об истории искусства, а затем переключилась на более практичные вопросы. Спустя четверть часа Мира вошла в театр, вооруженная знанием обо всех мыслимых нюансах.

Нынешняя премьера — закрытая. Это значит, что в театре будут лишь специально приглашенные гости, как на дворцовом приеме. Охрана усилена: снаружи здание оцеплено городской стражей, внутри дежурят кайры и лазурные гвардейцы. На открытое представление любой может придти инкогнито — в театральной маске, — но сегодня это недопустимо.

Всем зрителям разосланы именные приглашения, но только неуверенные в себе бедолаги станут предъявлять их на входе. Охрана обязана знать каждого нынешнего гостя в лицо.

Императрица вольна выбрать любое время для своего появления, и оно будет трактовано как проявление характера владычицы. Придти вовремя — знак прагматичной деловитости, опоздать на десять-пятнадцать минут — гедонизм и жизнелюбие, опоздать на полчаса — желание показать свою власть. Мира приехала за десять минут до начала, проявив тем самым большое уважение к зрителям и театру.

Высокородных гостей традиционно встречают четверо актеров в масках, приветствуют изящной пантомимой. Каждый их жест наполнен смыслом, о коем леди София хотела поведать в подробностях, но была вовремя остановлена Мирой.

Поднявшись по семнадцати мраморным ступеням с именами величайших драматургов, зрители входят в фойе. Именно здесь придворные дожидаются появления императрицы. Традиция не обязывает их ждать — допустимо и занять свои места в зале. Однако полезнее для карьеры и авторитета все же остаться в фойе. Когда владычица входит туда, придворные умолкают и кланяются. Императрица не может и не должна приветствовать каждого, но непременно выделит некоторых своим вниманием: кому-нибудь скажет слово, кого-то одарит улыбкой, на кого-нибудь просто взглянет. Кого-то, напротив, нарочито не заметит. Эти знаки расположения и немилости станут предметом обсуждений в первом акте пьесы. Мира не успевала как следует все обдумать, потому выбрала нейтральную линию: поприветствовала самых знатных зрителей — герцогов Ориджина и Лабелина, братьев-Нортвудов, леди Иону, леди Аланис. Отметила, что генерала Серебряного Лиса нет среди гостей.

Из фойе полукруглая галерея ведет ко входам в партер и лестницам в ложи. Галерея украшена портретами — здесь знаменитые актеры, драматурги, композиторы и меценаты. Леди София выразила надежду, что когда-нибудь ее портрет... и тут же одернула себя:

— Я излишне размечталась, ваше величество. Не позволяйте мне этого!

На втором этаже — просторный банкетный зал. Здесь гостям предлагают приветственный бокал напитка на выбор. Добрая традиция — выпить бокал вина в честь своего любимого жанра: игристое — комедия, сладкое — мистерия, крепленое — трагедия. Так театр узнает, какой жанр более в чести у зрителей. Мира выпила сладкого, то же сделала и леди София, леди Иона выбрала трагедию. Подошло время занять место в зале.

Императорская ложа — крайняя левая, практически нависает над сценой. Отсюда отлично видно актеров, но и сам государь оказывается на виду: сцена ярко освещена, отблески огней задевают ложу. Можно задернуть одну шторку и отгородиться от зала, но если это сделать, зрители решат, что владычица ведет кулуарные переговоры. Крайняя правая ложа достается второму в государстве после императора: первому советнику либо верховному военачальнику. Сейчас, конечно, в ней восседал Эрвин Ориджин со своей альтессой. Эрвин улыбнулся через зал сестре и матери, Аланис Альмера премило поклонилась Минерве.

Остальные ложи выкуплены на сезон дворянскими родами и городскими богачами. Леди София настоятельно советовала Мире запомнить, где чья, но Мира отвлеклась на люстру. Такого колоссального светильника она не видела никогда: будто дворец из хрусталя, перевернутый и подвешенный к потолку! Мира так и не отвела от нее взгляда, пока люстра не угасла.

— Ах, начинается!.. — леди София сладко вздохнула, когда занавес пополз вверх.

— Маменька!.. — пристыдила ее леди Иона.

Начало пьесы — экспозиция — отличное время, чтобы пошептаться с соседями. На сцене пока ничего особо интересного, зато можно обсудить новости из зрительского зала: кто есть, кого нет, кто кого пригласил в свою ложу, кто во что одет. Но Мире, как и леди Софии были чужды сплетни. Очень быстро они увлеклись происходящим на сцене.

Легенда о Лиоле и Карроге — классическая мириамская мистерия.

Лиола — богиня плодородного луга, Каррог — бог вулкана. Их соседство долгие годы мучило Лиолу. Извергаясь, вулкан заливал землю лавой, сжигал цветы и травы, превращал пахучие луга в пепелища. Сколько ни просила, ни молила Лиола о милосердии, огненный Каррог оставался глух. "Такова моя природа, — высокомерно отвечал бог вулкана, — делаю то, что мне по нраву". И снова обрушивал на поля смерч из лавы и пепла.

Но однажды через владения Лиолы ехал на коне славный воин Реомюр. Богиня лугов почувствовала слезы, что капали на траву из его глаз, и спросила:

— Что печалит тебя, герой?

Реомюр ответил:

— Есть у меня любимая невеста. Я поклялся защищать ее от всего на свете. Любого, кто носит меч или копье, я легко одолел бы, но вот пришел к нам враг, пред которым я бессилен. Бледная хворь сразила невесту. Хотя она жива, но дни сочтены, и ничего я не в силах поделать.

Богиня сказала воину:

— Я исцелю твою любимую. Но помоги и ты мне: срази бога вулкана Каррога.

Никому из смертных не удавалось победить бога, но велико было отчаяние Реомюра, и он принял условие. Богиня лугов вручила ему синий цветок и велела семь дней давать любимой настой из одного лепестка — тогда на восьмой день она исцелится. Так и поступил Реомюр, и через неделю невеста была здорова. Велико было счастье героя, но остаться с любимой, не отдав долга Лиоле, он не мог. Поскольку в цветке было восемь лепестков, а воин истратил лишь семь, то один остался. Реомюр спрятал его под кольчугой — на удачу, и отправился на бой с Каррогом.

Придя к подножью вулкана, Реомюр прокричал:

— Вызываю тебя на поединок!

Вулкан загрохотал и исторг волну пламени. Герой рухнул наземь, волосы сгорели на нем, кожа покрылась волдырями.

— Бейся честно, — выкрикнул он, превозмогая боль, — не нападай из засады! Выйди и покажи себя, затем уж атакуй!

— Я и не нападал, — рассмеялся Каррог, — а только дал тебе ответ. Залижешь раны — приходи, коль будешь жив.

Целый месяц Реомюр залечивал ожоги. Понял, что непросто будет подобраться к Каррогу, и решил схитрить: дождался извержения. Целую ночь вулкан бушевал, неистовствовал, а к рассвету истратил силы и затих. Тогда Реомюр надел дублет из мокрой шерсти, а поверх — ледяные латы, и подкрался к боковому, малому жерлу вулкана. Усталый вулкан был объят дремотой, и герой смог пройти через жерло внутрь кратера. Там, на ложе из лавы, он увидел Каррога.

— Я пришел на поединок, как обещал! — сказал Реомюр, обнажив меч.

Бог вулкана ответил:

— Твоя шерстяная броня так смердит, что у меня чешется в носу. Чихну-ка я, а потом сразимся.

Каррог чихнул. Поднялся ураганный ветер, что нес комья лавы, хлопья сажи, капли жидкого металла. Реомюра отшвырнуло на много шагов, ударило о камни, с ног до головы накрыло магмой. Ледяные доспехи спасли его жизнь, но испарились, и герой остался оглушен и беззащитен.

— Поднимайся, — насмешливо бросил бог. — Давай уже биться!

— Признаю твою победу, — ответил Реомюр. — Не мне тягаться с тобою. Позволь мне подойти, и я отдам тебе свой меч в знак поражения.

Каррог позволил, и Реомюр стал подходить. Но вдруг бог подумал, что человек может внезапно ударить мечом, когда приблизится. Каррог дыхнул пламенем, меч раскалился, и воин выронил его.

— Хотел меня перехитрить? — усмехнулся бог. — Теперь ты безоружен. Что будешь делать?

— Не безоружен, — ответил воин.

Вынул лепесток цветка, что дала ему Лиола, и быстрым движением прижал ко лбу бога. Каррог упал и уснул, в кратере вулкана повеяло прохладой.

— Жизнь побеждает, а не меч, — сказал Реомюр, уходя.

Он зажил счастливой жизнью с любимой, которая родила ему трех сыновей. А богиня Лиола радовалась долгожданному миру и покою, пела и смеялась, глядя на цветущие травы.

Но на том легенда не кончалась.

Прошли годы, и Реомюр заскучал. Не находил он себе места, тосковал у домашнего очага. Как ни пестовала его жена, как ни радовали дети, а все равно душа просила битвы. Таким Реомюр был создан, а никто не в силах противиться своей натуре. Насилу он дождался, пока сыновья окрепнут, а тогда надел доспехи, сел на коня и отправился искать приключений.

Счастью богини Лиолы тоже пришел конец. Не могла она понять причины своей печали, пока не заметила: с каждым годом луга редеют и чахнут, нет уже прежнего разноцветья, ни тучных колосьев, ни густых трав. Пока был жив вулкан, он согревал землю под лугами, а его пепел удобрял почву. Но теперь земля истощается и вымерзает, луга умирают без силы вулкана.

Лиола поднялась на гору, вошла в кратер и нашла Каррога, спящего вечным сном. Хотела снять лепесток с его головы, но поняла, что тогда вернется все, как было. Лиола же хотела иного. Она срезала свою косу, сплетенную из цветочных стеблей, и сожгла со словами:

— В жизни есть смерть, а в смерти — жизнь. Нам нельзя враждовать, ведь мы — одно целое. Возьми мой дар, брат Каррог, и очнись.

Когда пепел от косы упал на лицо бога, тот раскрыл глаза и обнял Лиолу.

С тех пор они жили мирно. Никто не изменил своему нраву: вулкан извергался время от времени, луга цвели и колосились на теплой земле. Но Лиола с Каррогом сумели понять друг друга, каждый теперь ценил второго и мог пойти навстречу, когда было нужно.

Происходящее на сцене несколько отличалось от знакомой с детства легенды. Леди София Джессика назвала это "свежей трактовкой" и приходила в восторг, подмечая все новые и новые черточки новизны.

Бог вулкана Каррог своими разухабистыми повадками и красной физиономией напоминал барона-гуляку. Он заваливался к Лиоле в гости, пил и жрал, бил посуду, громко хохотал, тискал служанок.

— Какая прекрасная метафора извержений вулкана!.. — восхищалась леди София.

Леди Иона хмурилась:

— Маменька, разве это не унижает бога?..

Богиня Лиола выглядела скромной белолицей дворяночкой, склонной к чахотке. Ей с трудом хватало сил, чтобы выбраться из постели. Она проводила дни в саду с томиком поэзии, вслух читала цветам любимые строки. Сложно было найти менее приспособленное к жизни существо.

— Вы с Эрвином в детстве были такими, — ностальгически вздыхала леди София.

— Нет, маменька! Нет, нет и нет!

— Отчего же? На мой взгляд, очень тонко подмечено. Упадок сил, отрыв от жизни, вычурность манер — разве не это бич высшей аристократии? И вы с Эрвином были яркими образчиками.

— Маменька, уж кто бы говорил про "отрыв от жизни"...

— Я?.. Нет, это точно не обо мне, милая дочь!

Герой Реомюр носил одежду наемника и держался наемником: уверенно, дерзко, с обаятельной чертовщинкой. Взмахивал роскошной шляпой, прищелкивал каблуками, расточал любезности. Сперва он отсыпал Лиоле дюжину комплиментов, козырнул чином, похвастался подвигами, напросился на выпивку. Лишь после третьей кружки сбросил с себя маску, всплакнул и рассказал о больной невесте.

Леди София аплодировала:

— Прекрасно! Метко! Все воины в глубине души сентиментальны, как дети. Пока трезвы — хорохорятся, а выпьют — примутся рыдать.

Исцеление любимой тоже осовременилось. Когда Реомюр приехал домой, он застал там целую орду знахарей, цирюльников и шарлатанов. Они штурмовали здание: таранили дверь протезом, забрасывали в окна пузырьки с мазями, лезли на крышу с кривыми ножами для кровопускания. При этом они горланили на мотив военного марша:

"Пустим

кровь,

Снимем

сглаз,

Дымом

обкурим,

Выпишем

мазь!

Нагреем

вино,

Снадобье —

в рот!

Сделаем

все!

Но деньги —

вперед!

Деньги — вперед!

Деньги — вперед!"

Реомюру пришлось вступить в бой, чтобы добраться до постели любимой. На сей раз две леди Ориджин сошлись во мнениях:

— Медицина во всей красе! Не правда ли, ваше величество?..

Наконец Реомюр сварил настой на семи лепестках. ("Семерка — число Сьюзен, Праматери здоровья", — отметила леди София.) Невеста исцелилась. Реомюр заявил, что обязан выполнить долг, оделся и вышел было, но вбежал обратно:

— Часок долг подождет, не беда!

И стиснул невесточку — весьма аппетитную барышню. Они забежали за ширму, со вздохами и хихиканьем пошвыряли через нее одежду. Сладострастно постонали минутку. Мира отметила, как в противоположной ложе леди Альмера придвинулась ближе к лорду-канцлеру. Потом Реомюр наспех оделся, вышел из дому... Вернулся:

— Ладно, за ночку должок не протухнет!

Он снова поволок невесточку за ширму, а занавес тем временем опустился. Антракт.

Зрители высыпали в банкетный зал, живо обсуждая свежую трактовку, а заодно — наряды друг друга. Традиционно зрители одевались на "Лиолу и Каррога" в цвета одного из главных героев. Сторонники Каррога надевали красно-черное, поклонники Лиолы — зелено-желтое, любители Реомюра — белое с серебром. Прежде герои олицетворяли три великие силы бытия: силу жизни (Лиола), силу разрушения (Каррог), силу человеческой воли (Реомюр). Вот только сегодня персонажи и их цвета получили новое значение — три сорта дворянства. Вычурная высшая аристократия, дородное грубое баронство, нищие и полные апломба "вольные мечи". Вот и посмотрим теперь, кто в какой класс попал!

Братья Нортвуды вырядились в цвета вулкана, и были настолько похожи на грубияна Каррога, что сами смеялись над собою. Леди Иона тоже надела красно-черное, но от взгляда на нее вспоминался не бог вулкана, а кайры Ориджина и гадание в Уэймаре. Почему-то становилось не по себе.

Герцог Лабелин и его сынуля носили белое с серебром, как Реомюр. Их жирные туши смотрелись донельзя нелепо в щегольских костюмах. Генералы лорда-канцлера надели те же цвета и выглядели весьма достойно, вот только, в отличие от Реомюра, даже не думали улыбаться.

Лорд-канцлер и леди Аланис нарядились в нежно-салатовое, как богиня лугов. Два трепетных создания — прямо невинные овечки! Надо же!.. Мира с трудом удержалась, чтобы не фыркнуть.

— Ваше величество великолепны, — поклонился ей лорд-канцлер.

— Весьма изящное решение, я восхищена! — сказала леди Аланис.

Мира носила по одному цвету от каждого главного героя. Не нарочно, а по случайности: белый и зеленый — ее любимые, черный — цвет траура.

Баронет Эмбер, что встретился ей в антракте, был одет в синий камзол.

— Не могу разгадать вашу символику, — сказала Мира.

— Символ того, что я не люблю традиции, — ответил баронет. — Владыка Адриан уважал традиции, но возвышал тех, кто не очень-то им следовал.

Эмбер был серьезен, и Мира насторожилась.

— Я не получила вчера вашей записки... Есть ли новости?

— Две, ваше величество. Одна: вернулся министр путей Шелье. Вы, кажется, хотели его видеть.

— О, да, еще бы. А вторая новость?

— Вторая, ваше величество... — баронет замялся, и чувство неладного усилилось.

Прежде, чем он успел сказать, кто-то подошел к Мире с поклонами и комплиментами, кто-то о чем-то спросил, кто-то подал вина. Баронета оттеснили в сторону, тревога осталась в груди Минервы.

Леди София заговорила с нею:

— Ваше величество, позвольте мне провести второй акт в ложе моего сына. Боюсь, я измучила вас своими замечаниями о театре, а Эрвин более ко мне привычен и готов терпеть. К тому же, я очень скучаю по нему.

Мира согласилась, но попросила Северную Принцессу:

— Вас я прошу побыть со мною. Не оставляйте в одиночестве.

Когда занавес вновь опустился, Мира с Ионой оказались наедине.

* * *

Обе знали, что им следует поговорить. Начать полагалось Минерве, Иона ждала. А Мира долго собиралась с духом. Вчера она была полна гнева и готова метать молнии в Иону. Но теперь что-то мешало начать атаку. Скользкая, постыдная неуверенность. Сомнение в себе...

Тем временем на сцене Реомюр вызвал Каррога на поединок и был наказан. Громко стеная, дополз до жилища Лиолы, но, увидев ее, сразу стал бравировать:

— Пустяки, госпожа, царапина! Свечой обжечься — и то больнее!..

Лиола лечила его, ахая и ломая руки. Летающий над сценой светильник-солнце символизировал бегущие дни. Реомюр поправлялся и замышлял свою хитрость. Рядом с богиней он был само мужество, но, оставшись один, принимался ныть. Странным образом нытье прибавляло герою обаяния.

Леди Иона ждала, помахивая веером. Мира решила: начну говорить, когда Реомюр пойдет на бой.

Сцена вздрогнула, из недр театра послышался рокот.

— Ах, что происходит?.. — в ужасе воскликнула Лиола.

— Я слышу мой любимый звук! — ответил Реомюр, поднимая бокал. — Звук близкой победы!

Он отдернул шторы на заднике сцены, и зал ахнул, увидев извержение вулкана. Снопы искр и хлопья сажи дождем лились с потолка, сцена шаталась, оглушительный рев сотрясал партер. Гигантская люстра мигала, вспыхивая в такт раскатам грома.

Когда все улеглось, Реомюр уже был в доспехах. Вместо льда, они были выполнены из серебренного стекла — весьма впечатляюще.

— До скорой встречи, госпожа!

Подарив богине воздушный поцелуй, он зашагал к горе.

Минерва сказала:

— Леди Иона, нам следует обсудить тему, которой вы так старательно избегаете. Мартин Шейланд.

Иона смотрела на сцену, томно обмахиваясь веером. Лорд-канцлер, глядя на сестру из ложи напротив, не заметил бы никакой перемены.

— Я к вашим услугам, леди Минерва.

— Этот... человек виновен более чем в тридцати смертях. Жертвами были не только простолюдины, но и дворяне. Они скончались в страданиях и ужасе, а их тела подверглись посмертному глумлению. Я передала виновника под вашу власть. Почему он все еще жив?

— Вы знаете ответ, леди Минерва.

— Я знаю, леди Иона, что вы — человек чести. По крайней мере, до сих пор мне так представлялось. Как вы могли пощадить это чудовище? Я убила бы его своими руками, если бы могла вообразить, что с вами он избежит наказания!

— Мартин наказан. Он содержится в заключении, лишен свободы действий.

— В нижнем круге темницы? Том, куда вы давеча отправили меня?

— Нет, леди Минерва. В башне Уэймарского замка.

— В которой, леди Иона? Назовите — я хорошо помню тамошние строения.

— В башне Плюща.

— Стало быть, он живет в просторной теплой комнате. Вкусно ест, сладко пьет, общается со стражниками, когда захочет. Возможно, ему и девушек приводят?.. Это вы зовете наказанием, леди Иона?!

Музыка тревожно дрожала на низких нотах. Реомюр пробирался в кратер, чтобы сразиться с Каррогом.

Северная Принцесса встретила взгляд Миры, закрывшись веером от партера.

— Леди Минерва, я помню и выполняю свой долг. Мой долг супруги — повиноваться решениям мужа, а муж решил пощадить Мартина. Мой долг сестры — любить брата и помогать во всем, о чем он попросит, а он просил беречь союз с графством Шейланд. У меня также был долг перед вами, леди Минерва, но я отдала его, когда предоставила выбор. Более я ничего вам не должна, и могу предложить лишь одно — свою искренность.

Обнажив меч, Реомюр ворвался в покои Каррога. Тот сполз с кровати, явно мучаясь от похмелья. Скривился, сморщил нос:

— И без того тошно, а тут еще человеком смердит... Экая пакость!..

Бог чихнул. Воин отлетел, врезавшись спиною в стену. Не без труда встал на ноги, протер прозрачный щит и двинулся на Каррога. Глаза воина сверкали сквозь стекло.

— Леди Иона, ваши слова о долге верны, однако не делают вам чести. Не меж долгом и моею прихотью вы выбирали, а меж долгом и другим долгом. Вы — первородная леди, правительница города и графства, несете ответственность перед подданными. Защищать невинных, блюсти справедливость — разве правитель не обязан этого? Быть может, ваш долг перед мужем и братом — только щит, которым вы закрылись от ответственности?

Бог вулкана вскинул обе руки навстречу герою:

— Настырный смертный!

...и рванул воздух в стороны. Щит Реомюра улетел влево, шлем — вправо. Оба разбились под звон литавр. Но меч оставался в руке, и Реомюр наступал.

— Не смейте обвинять, леди Минерва! Для меня унижение — жить в одних стенах с Мартином Шейландом. Мне омерзителен даже воздух, которым он дышит. Но я терплю это во имя преданности мужу и ради мира меж графством Шейланд и Первой Зимой. Я была счастлива, когда победа брата дала мне возможность уехать в столицу. Лишь в поспешности этого бегства я позволю себя обвинить, но не в чем-либо ином.

Лицо Северной Принцессы — икона бесстрастия. Прищурены глаза, тень напряжения в скулах — и все, больше ни следа чувств. Стараясь подражать противнице, Мира ровно произнесла:

— Простите, леди Иона, я вынуждена усомниться. Мартин Шейланд вел исследования, отвратные по форме, но весьма важные по сути. Он был уже на пороге успеха. Могу поверить, леди Иона, что вы бы отвергли бессмертие, полученное такой ценой. Однако ваш брат — полководец. Ему привычно платить цену чужими жизнями...

Каррог ревел и бил кулаками воздух перед собою. Удары доставались Реомюру. На нем раскололся стеклянный нагрудник, меч сломался надвое. Реомюр с проклятием отбросил огрызок, но выхватил кинжал и упорно двинулся дальше.

— Что вы хотите этим сказать, леди Минерва?

— Лорд Эрвин может быть весьма заинтересован в плодах исследований Мартина. Не потому ли преступник жив и здоров?

— Леди Минерва, как вы можете обвинять моего брата?! Недостойное дело — напоминать человеку о своих перед ним заслугах, но вы меня вынудили. Всем, что имеете сейчас, вы обязаны Домам Ориджин и Шейланд! Мы спасли вас из пещер монастыря, защитили во время войны, предоставили свободу, когда вам ее хотелось. Мы прославили вас и возвели на трон. Мы сделали вас императрицей Полари. Львиная доля заслуг — за моим братом Эрвином. И вы позволяете своему языку порочить его имя? Я не стерплю этого. Даже титул не извиняет вашу неблагодарность!

— Мой титул?.. Ах, как прелестно! Эрвин Ориджин мечтает сделать меня своею марионеткой. Можно позавидовать его упорству в этом деле. Он дал мне престол? Ха-ха! Для Эрвина я такая же владычица, как тот актеришка на сцене — бог вулкана!

Минерва едко рассмеялась.

Реомюр шагал навстречу богу. Гнулся к земле, стонал и скрипел, но упрямо шел. Каррог больше не смеялся. Красный от злобы, крушил воина невидимыми молниями.

— Эрвин ограждает вас от тягот и трудных решений. Власть — страшное бремя, леди Минерва. Мой брат бережет от него ваши плечи.

— Боги, какая трогательная забота! Так же и Сибил Нортвуд спасала меня от житейских невзгод, подливая яду в кофе.

Реомюр сделал последний шаг. Удар выбил кинжал из его руки. Каррог схватил Реомюра за шею и оторвал от земли, выдавив из горла хрип.

— Что сделаешь теперь, безоружный смертный?

— Я... не... безоружен.

Воин поднял ладонь и прижал ко лбу бога синий лепесток. Каррог обмяк, будто из него выдернули кости. Был великаном — стал мешком тряпья с криво пришитой головою. Роняя клочья пены изо рта, он обвалился на пол. Оркестр затих, повисла звонкая тишина.

— Я уступаю, — шепнула Северная Принцесса. — Вы очень желаете быть нашим врагом. Не смею противиться воле вашего величества.

Она поднялась и поклонилась:

— Мне сделалось дурно, ваше величество. Позвольте выйти.

Бог остался лежать с лепестком на лбу. Реомюр произнес легендарные слова:

— Кажется, не меч побеждает, а жизнь... — и зал разразился овациями.

Леди Иона покинула ложу прежде, чем опустился занавес.

Мира вышла спустя минуту, усталая и опустошенная. Жесткий диалог с Принцессой истощил все силы. Хотелось вина и уединения.

— Вашему величеству нездоровится? — забеспокоился капитан Харви.

— Все хорошо, благодарю вас. Я не отказалась бы от бокала вина...

Гвардеец проводил ее в банкетный зал, что быстро заполнялся людьми. Все выходили группами, оживленно шепчась. Великолепная по исполнению, пьеса так вольно трактовала легенду, что давала пищу для споров. Во-первых, по легенде, смертный не мог на равных соперничать с богом, а победил исключительно с помощью хитрости и силы Лепестка Жизни. На сцене же поединок Реомюра с Каррогом выглядел почти равным. Тем самым пьеса возвеличивала воинскую доблесть и силу воли, но преуменьшала могущество богов. Рыцарство пришло в восторг от трактовки, духовенство возмущалось. Во-вторых, к пафосному "жизнь побеждает, а не меч" актер прибавил вопросительное "кажется". Так, будто уже понимал двузначность своей победы, предвидел, как будет страдать Лиола, оставшись без вечного противника. Всякое действие теряет однозначность, если видишь все его последствия; потому подлинный подвиг — не совершение действия, а принятие решения. Очень агатовский оттенок смысла. Так и видится Светлая Праматерь с гусиным пером, страдающая над нелегким своим выбором, запечатленным на иконах. Наверняка, леди София Джессика много слов сказала бы о пьесе, пожелай Мира ее слушать. Но Мира уклонилась от встречи — довольно Ориджинов на этот вечер. Бокал вина — вот что нужно.

— Вина ее величеству, — зычно потребовал капитан, завидев лакея.

— Сию минуту, милорд.

Над залом взлетел чей-то высокий и ломкий голос:

— Вина ее величеству — пр-рекрасная мысль! Я пр-рисоединяюсь.

Лакей поднес ей напиток, а следом из толпы возник странный человек. Худой и угловатый, одетый в серый дорожный костюм, он смотрелся несуразно, даже жалко среди блестящих дворян. В каждой руке человек держал по бокалу. Манерно скрестив ноги, он поклонился Мире и пролил вино на паркет.

— Кус... к ус-слугам вашего величества, — ломая слова, произнес человек. Он был пьян, как сапожник.

— Кто вы, сударь?

— Виконт Лиам Шелье р-рода Янмэй Милос-сердной. Министр-пр... минист прогресса и путей!

Мира захлопала ресницами. Вот этот пьянчуга — первый помощник Адриана в деле прогресса? Это с ним я пытаюсь встретиться последние недели?!

Капитан Харви шагнул вперед, грудью оттесняя министра:

— Протрезвейте, сударь, прежде чем беспокоить владычицу!

— Погодите, — одернула Мира.

Попойка министра носила оттенок истерии. Слишком нарочита, будто он силится выразить что-то.

— Скажите, виконт, что стряслось?

— Стряс-лось? Ничего, ваше величество! Ж-жизнь прекрасна! Я вернулся из долгой-долгой поездки — целый мес-сяц на морозе. А теперь в тепл-ле, со вкусным вином — прекр-расно! Ваш-ш здор-роовье!

Он попытался хлебнуть из двух бокалов сразу, стекло издало жалобный звон.

— Что за поездка? Инспекция рельсовых путей?

— Инсп-пек-пекц... да, именно так!

— И что же с путями?

— Все пр-рекрасно, ваш велич-чество! Их нет!

— То есть как?..

Вокруг Лиама Шелье собралась уже группа зрителей. Из нее выдвинулся Роберт Ориджин, ухватил виконта под локоть:

— Парень, пойдем-ка отсюда. Простите, ваше величество, солдат не в себе.

— Нет, оставьте его, кайр. Я хочу услышать. Что значит — путей нет?!

— То и значит. Были — и нет! Шесть мостов — ух-ххх...

Шелье сделал жест руками, словно роняя на пол тяжелый груз. Вино плеснуло из бокалов.

— Девять станций — вшшух...

Он изобразил руками полыхающее пламя.

— Сто миль проводов — ф-ффиу!..

Новый жест — будто сорвал веревку со столба.

— Как?.. Куда?..

— Чернь хочет кушать — вот куда. Ук-крадены и проданы. Юг Южного Пути, север Короны — рельсовые дороги тю-тююю...

Шелье расплылся в идиотской улыбке. Позади него послышались шепотки:

— Боги, какой позор!..

— Посмешище...

— Тише, господа, тише... поглядим!..

Мира сумела найти в себе сострадание к этому жалкому человеку:

— Гибель рельсовых дорог так расстроила вас, что вы напились?..

— Нет-нет-нет, вашш велич-чество, напился пото-ом... Сначала пришел во дворец, к казначею... Нужно сто тысяч на ремонт — это я ему сказал. Он в ответ...

Почему-то Шелье обернулся к Роберту Ориджину, а тот почему-то ответил:

— На содержание дорог можно выделить пять тысяч, и ни агаткой больше.

— Пять тысяч!.. Когда нужно — сто!..

Мира нахмурилась. Ситуация стремительно уходила из сферы ее понимания.

— Вы пришли к казначею?.. Казначей еще не назначен! Кайр Роберт, почему вы распоряжаетесь казенными средствами?

— Ваше величество, я назначен две недели назад указом лорда-канцлера, — как ни в чем ни бывало отрапортовал Роберт Ориджин.

— А вы не знали?.. — глаза виконта Шелье полезли на лоб. — Ваше величество даже не знают человека, который раздает ваши деньги?!

Придворные потупились, делая вид, что не слышали последней реплики. Мира почувствовала, как заливается румянцем.

— Это не относится к делу, виконт. Вы требовали денег на дороги, и кайр Роберт выделил, сколько мог. Казна пуста, вы должны понять.

— Казна пуста?! — Шелье чуть не прыснул Мире в лицо. — Новые с-соборы, новые театры, каждый день праздники, балы, с-собачьи бега!.. В казне полно денег! Желаете з-знать, откуда? А то вдруг вы и об этом не ос-с-сведомлены!

Мира не находила слов для ответа, но от нее и не ждали. Виконт Шелье оглядел толпу и вытащил за локоть круглолицего толстячка в раззолоченном камзоле.

— Ступайте сюда, господин Дрейфус!..

— Руки прочь, пьянь, — толстячок оттолкнул виконта.

— Ваше велич-чество, после казначея я встретил вот эт-того субъекта. Я спросил: "Ка-аак, господин Дрейфус Борн — живой? Вас еще не повесили?! Экое упущение!.." Он скорчил такую вот ух-хмылочку: "Лорд-канцлер не повесит своего министра налогов!"

— Министр налогов?!

— Он с-самый, ваше величество. Назначен ук-казом лорда-канцлера. С-сто двадцать тысяч золотых уплачены Борном, взяты лордом-канлером. Хорошая цена завы... за выгодное местечко!

— Тупица, — буркнул Дрейфус Борн и растворился в толпе.

— С-сто двадцать тысяч, — повторил Шелье с горечью. — Но на ремонт нет и пяти! К чертям искру! К чертям рельсы! Зачем они, когда можно пр-рросто веселиться?! Все дело жизни владыки — в помойную яму...

Дворяне брезгливо отворачивались от него. Слышались вопросы:

— Кто его сюда впустил? Неужели не видели?..

— Не з-знаю, зачем впустили! Мне сказали: ее величество вызывали... Я пр-ришел. Вот он я!..

— Простите, ваше величество, это моя вина, — леди Аланис Альмера оказалась рядом. — Я давно знаю виконта Шелье, и велела страже впустить его, несмотря на нетрезвость. Никак не ждала от него подобной выходки. Прошу меня простить.

— Вы велели страже?..

Мира не понимала уже решительно ничего.

— Леди бургомистр!.. — вскричал Шелье и отвесил шутовской поклон леди Аланис. Если бы в его бокалах осталось вино, оно украсило бы собою платье миледи. — Как мило — впустить меня нетрезвым! Как дальновид...видно!.. Кстати, к сведению ваш-шего величества: вот леди-бургомистр Фаунтерры. Назначена не вами, пр-равда?!

Аланис с отвращением отодвинулась подальше, а Шелье продолжал, уже не в силах сдержаться:

— Пьяный министр — это просто пьяный министр. Но пьяный министр перед носом владычицы — позор, конец карьеры! Как мудро, что мне дали повод напиться, а затем при... привели сюда!.. Пожалуй, не стоило пить сегодня... Но что еще делать?..

Он обвел взглядом всех, кто не брезговал смотреть на него, и вскинул вверх руки с бокалами:

— Пейте, господа! За новое время! Пейте!.. За новую власть! Нами правят прекрасные люди!.. Лорд-канцлер — потомок великих и славных предков. Он уничтожит любой прогресс, растопчет будущее, лишь бы вернуться назад — к былой славе!.. И ее величество — Минерва, Несущая Мир. Ни с кем не спорить, ничего не видеть, зажмуриться покрепче — лишь бы мир!.. За здравие наших правителей, господа!..

Кто-нибудь, когда-нибудь должен прервать эту чудовищную сцену! Кажется, она длится много дней. Бесконечно, словно пытка...

Тем, кто прервал ее, оказался северный генерал Стэтхем. Быстрым ударом в живот он вышиб дух из виконта. Тот стал оседать, генерал поймал его за шиворот, будто котенка, и передал гвардейцам:

— Прочь с глаз.

Кивнул Минерве:

— Ваше величество.

Виконт Шелье извернулся в руках солдат, обернулся к Минерве и прокричал:

— Ах, да, запамятовал!.. Найдено тело владыки! Вы не знали?.. В Альмере, в реке. Владыка Адриан не в лучшей форме. Рыбки, рыбки... кусь-кусь!

Виконта уволокли, генерал ушел на свое место в партере. Следом за ним в мучительной тишине стали расходиться свидетели сцены.

— Конец антракта, милорды и миледи!.. — бархатным голосом возвестил служитель, звоня в колокольчик. — Конец антракта! Начинается третье действие!..

— Отвезите меня домой, — попросила Мира лазурного капитана.

Перо — 2

Достойному человеку следует совершенствоваться и расти над собой. В этом смысле помощник шерифа Ферфакс, несомненно, преуспевал. Умение делать важный вид — главное его достоинство — за прошедшие месяцы достигло блистательных вершин. Каменный подбородок торчал утесом над стеною накрахмаленного ворота, орлиный взор окидывал кабинет с высоты начальственного кресла, серебряные нашивки сверкали на безупречной синеве мундира. Красивым жестом Ферфакс смахнул с манжеты пылинку (видимо, специально для того припасенную) и басовито осведомился:

— Зачем ты явился, изгой? И что за люди с тобою?

— Кхм... — Ворон Короны деликатно прочистил горло. — Мы пришли, собственно, не к тебе, а к шерифу.

— Шериф в делах. А будь он здесь, не стал бы говорить с тобой. Ты — никто! Как выполз из грязи, так же быстро в нее и упал!

Вот здесь жест с пылинкой смотрелся бы неотразимо, но пылинки уже не было, так что Ферфакс лишь задрал подбородок повыше. Марк ухмыльнулся:

— Раз уж я так часто взлетаю и падаю, с твоей стороны было бы умно подружиться со мною. Вдруг снова взлечу.

Ферфакс хмыкнул в ответ, а Марк бросил на стол тяжелую папку.

— Как полагаешь, кто мне это дал?

Помощник шерифа глянул мельком. Небрежно придвинул папку и напрягся, стараясь прочесть обложку как бы между делом, не теряя орлиного вида. Благо, свою-то подпись он легко узнал издали, как и подпись своего начальника — шерифа. А вот ради фразы "Светлейшему вниманию герцога Ориджина" пришлось сощуриться и приглядеться.

— Это копия дела, снятая специально для лорда-канцлера! Где взял?

— Эх, Ферфакс, любишь ты дурные вопросы. Разумеется, у лорда-канцлера! Его светлость поручил мне провести ревизию ваших стараний.

— Ревизию?.. Это зачем?

— Да затем, чугунная башка, что Предметы до сих пор не найдены! Сей факт не дает покоя и мне, и всякому честному гражданину столицы, и самому лорду-канцлеру. А уж как волнуется ее величество императрица — словами не высказать! Ты же сидишь и полируешь кресло задницей.

Ферфакс насупился, метнул взгляд на Деда и Внучка:

— Кто такие?

— Историки Севера, ведут летопись успехов герцога Ориджина. Хотят запечатлеть ученым наблюдением момент находки Предметов. Но ты о них не думай, Ферфакс. Ты лучше о себе думай. Чем объяснишь бездарный провал следствия?

Помощник шерифа поправил ворот и веско изрек:

— Никакого провала, Ворон. Следствие завершено с успехом, о чем свидетельствует отчет.

— И кто же преступник?..

— Барон Эшер, экс-бургомистр Фаунтерры. На него указывают все улики. Я готов хоть завтра представить дело в суде.

Минувшие два дня Марк потратил на детальное изучение дела. Каждую страницу прочел по нескольку раз, подмечая нюансы, делая пометки. Действительно, многое указывало на виновность Эшера. Грамотный обвинитель, имея в руках такой набор улик, упек бы барона если не на виселицу, то уж точно на галеру. Однако верить отчетам — последнее дело. Хочешь что-то узнать — говори с людьми.

— Расскажи-ка подробнее, Ферфакс. Своими словами — как видишь дело?

Помощник шерифа стал излагать. Дело виделось ему вполне ясным.

Седьмого декабря, узнав о захвате дворца северянами, бургомистр Эшер приказал вывезти Предметы из столицы. Сразу первый вопрос: зачем? Что было бы плохого, попади Предметы к Ориджину? Он — дворянин, в конце концов, не стал бы портить святыню. А если бы и попытался, то не смог: Предметы неуничтожимы. Вывезти на Север тоже не смог бы — дворец-то в кольце!

Далее. Из трех поездов, на которых приехали в столицу кайры, два укатили назад к Лабелину: Ориджин надеялся доставить себе подмогу. Третий поезд остался — машинист с помощником дезертировали. Целые сутки состав простоял на вокзале, люди боялись к нему подойти — думали, что в вагонах остались кайры. И вот, когда зашла речь о вывозе Предметов, Эшер приказал загрузить именно этот поезд. А он-то, напомним, сутки простоял без дела! Достаточно времени отравить все водяные баки в вагонах.

Далее — Оруэлл. В этом городе, на полдороги к Маренго, ждали бандиты. Оборудовали засаду в складах у запасного пути, обзавелись искровым тягачом — подкупили машиниста, чтобы подогнал машину куда надо, и смотрителя станции, чтобы правильно соединил стрелки. На подготовку им требовалось хотя бы полдня, стало быть, они загодя получили приказы. Значит, барон Эшер сразу послал своих людей в Оруэлл, где они устраивали засаду, пока в Фаунтерре гвардейцы грузили Предметы.

Затем злосчастный поезд двинулся в путь. Гвардейцы напились отравленной воды и захворали. Как на зло, первым же отравился капитан Уитмор — командир роты. Начался хаос. Август Мейс — молоденький лейтенантик — решил во что бы то ни стало спасать людей и остановил поезд в Оруэлле, чтобы найти лекарей. Там и случилась атака. Многие воины были беспомощны, другие защищали хворых товарищей, а не Предметы. Бандитам удалось отцепить бесценный вагон и угнать. Они двинулись в герцогство Надежда, в сторону города Фарвея. Пройдя двадцать миль, высадили пару диверсантов, которые разрушили провода за поездом. Замер состав с гвардейцами, преследовавший похитителей, погоня сорвалась. Диверсанты ушли по руслу Змейки на юг, а поезд с Предметами уехал в Надежду. Не доходя тридцати миль до Фарвея, остановился. Бандиты перегрузили Предметы на лошадей и ускакали в неизвестном направлении. Там, где сошли с поезда, грунт сухой, глинистый, а снега нет. Умный выбор места — следов почти не осталось. Отряд с Предметами растворился в степях Надежды.

А тем временем столичный бургомистр Эшер развел кипучую деятельность, пытаясь изобразить невиновность. Послал в Надежду целую сотню констеблей — знал же наперед, что они не найдут никаких следов. Другой сотне приказал допрашивать всех столичных аптекарей: якобы, искать, где похитители взяли яд. Его-то требовалось немало — несколько фунтов! Аптекарь непременно запомнил бы такого покупателя. Но покупателей никаких не было, о чем хитрец Эшер, конечно, знал заранее. Три городские аптеки, расположенные у вокзала, ночью ограбили и подожгли. Аптекари не видели грабителей, никаких следов не осталось — все скрыл пожар.

Затем почил владыка Адриан (да будет он счастлив на Звезде), и стараниями ее величества наступил мир. Герцог Ориджин от имени императрицы приказал удвоить усилия по поиску Предметов. Допросили всех работников станции в Оруэлле. Получили приметы нескольких бандитов, хотя и очень скверные: бородатые мужики в нахлобученных зимних шапках — все на одно лицо. Разыскали машиниста и стрелочника, которые за взятку подогнали бандитам тягач. Обоих пытали до полусмерти, но это почти ничего не дало. Не знали они никого, просто взяли деньги у бородатого типа и перегнали тягач. А после атаки поезд повел уже другой, бандитский машинист.

Осмотрели трупы нападавших, убитых гвардейцами. Обычные разбойники, каких немало на дорогах Империи: крепкие, жилистые, заросшие, вонючие. У пары нашлись каторжные метки — уже были судимы за грабеж. Имен их не выяснили, но и не беда. Ясно, что эти гады старались для нанимателя — вот его и нужно найти, а не серпушек-исполнителей.

Еще допросили лазурных гвардейцев, кто выжил после отравления. Это была непростая задача: гвардейцы — высокородные рыцари, дознаватели — мужики. Бились без толку, пока не привлекли на помощь гвардейского же капитана Шаттэрхенда — вот с ним рыцари согласились говорить. Но ничего ценного не сообщили. Бургомистр приказал — они взяли Предметы, погрузили и поехали. В дороге отравились. Капитан Уитмор требовал идти к цели без остановок; лейтенант Мейс хотел спасать раненых. Уитмор был старше по чину, но очень рано заболел и вынужденно передал командование. Мейс завел поезд в Оруэлл. Попали в засаду, атаку отбили, раненых спасли. Но вагон, к сожалению, был угнан. "Пусть ее величество скажет слово — перевернем всю Империю, найдем пропажу!" Нет причин подозревать рядовых гвардейцев: сражались они доблестно, отравились взаправду (дюжина лекарей провела осмотр). А вот лейтенантик Мейс — сомнительный тип. Какого, спрашивается, черта он остановил поезд? Спасти солдат? Да-да, конечно-конечно!.. Протекция взяла Мейса под постоянное наблюдение. Но до сих пор он ни разу не вступил в контакт с главным подозреваемым — бургомистром — так что прямых улик против Мейса нет.

Следствие тем временем шло к концу. Картина была почти ясна, а дополнило ее одно скверное убийство. По всей видимости, воду в баках поезда отравили ночью с шестого на седьмое декабря. Сделать это было легко, поскольку всю станционную стражу перебили кайры. Но вот агенты протекции оставались на вокзале. Они там постоянно дежурят и ведут учет всех подозрительных лиц. Книга с реестром наблюдений хранилась у главного станционного агента. Но только шериф собрался его допросить — как выяснилось, что этот агент мертв! Зарезан на задворках привокзальной гостиницы, а учетная книга пропала. Теперь уж точно все указывало на бургомистра. Прохвост Эшер знал, что протекция дежурит на вокзале и может дать опасные улики, вот и расправился с агентом.

Шериф с помощником взялись писать отчет, а лорд-канцлер, светлая голова, уже и сам подозревал Эшера, так что сместил его с должности и отдал шарф бургомистра герцогине Аланис Альмера. Но великий Ориджин дал промашечку: разжаловал Эшера, но не арестовал, дожидаясь улик. Подлец использовал шанс и бежал из столицы. Да не в какое-нибудь загородное имение, а кораблем на Юг, аж в Дарквотер! Оттуда теперь поди его достань! Но рано или поздно ее величество доберется до Дарквотера, потребует вернуть злодея, а с ним вместе вернутся и Предметы — никаких в том нет сомнений.

Закончив обвинительную речь, Ферфакс потер ладони и подытожил:

— Вот так-то, Марк. Ступай теперь, доложи его светлости: следствие проведено по наилучшей мерке, а обвинение прочно, как гранит.

— Благодарю, — ответил Ворон.

Взял папку и ушел, оставив Ферфакса в растерянности. Тот ожидал, что Марк по своей привычке съязвит, поглумится, что-нибудь поставит под сомнение. Но Марк не видел причин сомневаться. Все сказанное было правдой: Ферфакс глуп, и, как многие тупицы, совсем не умеет врать.

Во время беседы Дед не проявил никакого любопытства: сидел себе, закатив глаза, мурлыкал в усы — кажется, воображал, будто играет на дудке. А вот Внучок живо заинтересовался следственной работой. Едва вышли, спросил:

— Выходит, бургомистр виноват? Что скажешь, Ворон?

Дед его отчитал:

— Что должен знать, то тебе скажут. А что не должен, о том не спрашивай: от лишнего знания никто не стал счастливее.

Марк же ответил мягко:

— Понимаешь, Внучок, сшить дело против кого-нибудь — нехитрая наука. А вот разобрать его по ниточке и понять, как по правде все было, — это уже задачка.

— Так что, не Эшер виноват?

— Может, и Эшер. Все против него, кроме двух странностей. Точнее, кроме трех.

— Каких таких странностей?

— Первой, второй и третьей.

Внучок почесал затылок. Дед ухмыльнулся в усы. Кажется, ответ ему понравился.

* * *

От аптеки осталась груда обугленных балок, припорошенных снегом. Черный просвет в строю уличных зданий — как гнилой пенек среди здоровых зубов. Едкий запах гари до сих пор тянулся по ветру.

— И зачем ты позвал меня сюда?

— Здравствуй, дружище Элиот! — воскликнул Марк, раскрывая объятия.

Аптекарь остановился спиною к пожарищу. Но все же не выдержал, глянул через плечо, скис.

— Мы не друзья, Марк. Просто я продаю яды, а ты вешаешь отравителей. Только поэтому мы знакомы.

— Вижу, ты не в духе, — Ворон обиженно насупился.

— По-твоему, я должен радоваться?

— Ну, ты жив-здоров, встретил давнего... хм... хорошего знакомого...

Элиот мрачно хохотнул:

— Нет, ты правда думал, что я запою от счастья?!

— Э-ээ... Ты мог бы спеть под дудку — мой друг Дед хорошо играет...

Элиот сплюнул в снег и ткнул пальцем себе за плечо:

— Вот это, дружище, была моя аптека. Мой хлеб и мое жилье в течение двадцати лет. Но как-то ночью один выродок поджег ее. Я спал и не слышал, как он влез. Чудом не угорел, спросонья выбежал на снег в одних портках! А три дня спустя меня схватили молодчики, вроде тебя, швырнули в подземелье и принялись допытывать. Был у меня яд? Кому продал? Почему сгорела аптека?! Всю душу мне вымотали, только на той неделе отпустили. И тут являешься ты — какого черта? Я ваши рожи крысиные уже видеть не могу!..

— Хм... — Марк пригладил волосы, поправил воротник. — А мне думалось, я мужчина привлекательный. Даже иные дворяночки клевали...

— Да пропади ты пропадом!

Несчастный аптекарь рванулся уходить, но Ворон поймал его за рукав.

— Эй, приятель, постой. И что же ты сказал крысиным мордам?

— Вот у них и спроси.

— Я тебя спрашиваю. Причем, заметь, по-дружески. Пока что.

— Вот народец... — буркнул Элиот сквозь зубы. — Никому я ничего не продавал. Ночью влезли и унесли, потом подожгли аптеку. Примет не знаю, никого не видел. Даже звуков не слышал — очень тихо работали. Проснулся от дыма, а их уже след простыл.

— Какой яд пропал?

— А мне почем знать?! Все сгорело к чертям, а что не сгорело, то упало и разбилось. Но судя по симптомам, взяли простой крысиный яд.

— Кроме твоей аптеки, ограбили еще две. Как думаешь, зачем?

— Затем, что отравили целый поезд. Нужна пара фунтов порошка, а то и больше. Штука же в том, что на дворе морозы. По зиме грызуны полчищами лезут в дома, а хозяева пытаются их извести. В декабре в столице отравы не достать — всю раскупают. Есть алхимики, что промышляют ядами. Мы, аптекарская гильдия, с началом зимы выкупаем у них всю продукцию и делим между аптеками. Строго поровну, чтобы никто не оказался в проигрыше. Этим декабрем каждая аптека получила всего по фунту крысиного яду.

— Значит, в одной аптеке им не хватило, они взяли еще вторую, а для верности и третью?

— Тебе виднее. Я только знаю, что моим ядом целый поезд не отравишь — мало его.

— А как по-твоему, зачем подожгли аптеку?

Элиот разразился проклятьями.

— Ну откуда мне знать, полицейская твоя башка? Меня и в камере допытывали: а ну говори, почему сожгли?! Почем мне знать, скажи на милость? Я, что ли, поджог?..

— А ты?

Аптекарь смерил Марка долгим взглядом и сухо бросил:

— Нет, не я.

— И зачем подожгли — не знаешь?

— Как ни странно, знаю.

— Откуда?

— Твои же ищейки додумались и мне сказали перед тем, как выпустить. Если бы не пожар, я бы утром проснулся и увидел, что именно пропало. Сообщил бы констеблю, тот — шерифу. Догадались бы, что готовится большое отравление, и предупредили солдатиков. Пожар выиграл бандитам время. Вот зачем.

— Разумно, — сказал Марк.

— Я свободен? — осведомился Элиот.

— Как птица в полете.

— Провались во тьму.

* * *

— Мне не о чем с вами говорить, — отрезал сир лейтенант Август Мейс.

Он был молод, и все пространство в его голове, отведенное для будущего опыта, пока что занимали рыцарские бредни о чести. Марк любил таких людей. Их душа — словно банджо: пяток струн, и все на виду. Ворон дал сиру Августу время выпустить пар, всласть высказаться о низкородных ищейках. Затем подцепил самую видную струну в лейтенантской душе и забренчал:

— Я верно служил владыке Адриану, как и вы. Владыка почил, и мой долг — наш с вами долг! — сослужить ему последнюю службу. Найдем украденные Предметы, ведь того требует честь.

— Да, великий владыка мертв, — сир Август помрачнел на глазах. — А его место теперь занимает...

Лейтенантик с глубоким презрением глянул на Дворцовый остров. Прежде, чем он успел высказаться о подонке-канцлере и венценосной кукле, что было бы очень опрометчиво в присутствии Деда, Марк вставил:

— Сир Август, помогите мне ради памяти славного владыки.

— Так и быть, сударь. Спрашивайте.

— Простите мне вопрос, что может прозвучать дерзко. Но упустить его не могу: отчего вы все же остановили поезд?

Молодой человек вздернул подбородок.

— Не вижу дерзости в этом вопросе. Дерзко звучало бы обвинение, но данный поступок — не вина моя, а гордость. Не сделай я этого, пятьдесят моих солдат умерли бы от яда. Я спас пятьдесят человек! Мой отец был полковником гвардии, как и дед. Они учили меня: "Солдаты — твои дети. Сперва думай о них, потом — о себе". Клянусь, попади я снова в тот поезд, поступил бы точно так же. Предметы можно вернуть, жизни бойцов — нет.

— Благодарю вас, сир. Теперь расскажите подробно о дне похищения.

— День позора... Двойного позора, сударь!

Резервную лазурную роту подняли по тревоге, когда мятежник ворвался в Престольную Цитадель. Рота примчалась из казарм, но опоздала: дворец уже был занят северянами. Сир Август предложил немедленно пойти на штурм и отбить дворец, но капитан Уитмор сказал, что прежде нужно сосредоточить силы. Сир Август настаивал, и Уитмор строго осадил его. Велел только наблюдать за островом — и ничего более! Послал вестового в казармы алой гвардии за подмогой, а сам поехал к бургомистру, чтобы мобилизовать полицейские силы. Рота под командованием лейтенанта держала позицию у дворца. Спустя пару часов вернулся капитан Уитмор и сообщил новый план. Бургомистр просил вывезти из города Предметы Династии, капитан счел просьбу разумной. Через подземный ход солдаты проникли в хранилище и унесли Предметы, пока до них не добрались кайры. Доставили на вокзал. Там творился полный хаос. Горожане уже поняли, что в столице враг, но еще не осознали, насколько враг малочислен. Тысячи людей паниковали и рвались в вагоны, чтобы уехать из Фаунтерры. Буквально штурмовали составы — лезли в окна, на крыши... Один поезд меж тем стоял спокойненько, и если кто пытался туда сунуться, ему кричали: "Не лезь, дурак! Внутри кайры!.." Конечно, решили взять именно этот поезд. Рота проверила вагоны — никаких кайров там, естественно, не оказалось. Погрузили Предметы, сняли машинистов с другого состава, тронулись в путь.

На третьем часу дороги появились первые больные, в их числе оказался и капитан Уитмор. Греша на испорченную пищу, он запретил есть: потерпим сутки — не беда. Но за следующие два часа слегли еще три десятка человек, и стало ясно, что яд — в воде. Капитан Уитмор был уже так плох, что с трудом говорил. Он передал командование сиру Августу. Тот недолго колебался в выборе, ведь забота о солдатах — прежде всего. Поезд остановился в Оруэлле.

Что было дальше — всем известно. Половина роты блевала и бредила от жара. Кому повезло остаться здоровым, те искали лекарей или помогали больным. Только десять человек несли вахту, и бандиты уложили почти всех первым же залпом из арбалетов. Другие, кто выжил, стали защищать больных и раненых. Разбойники тем временем отцепили вагон с Предметами и...

— Позвольте вопрос, сир. Как вышло, что Предметы лежали именно в последнем вагоне? Ведь окажись тот вагон по центру состава, его было бы куда сложнее угнать...

— Последний вагон был самым крепким. Остальные — обычные себе, а этот — особо защищенный, для важных персон. Еще мятежники прицепили такой, а мы на беду им воспользовались.

— Благодарю вас. А теперь скажите, как получилось, что капитан Уитмор отравился одним из первых? И почему вы не разделили его судьбу?

— Совершенно ничего удивительного, сударь. Когда поезд тронулся, сир капитан выставил первую вахту, назначил меня ее командиром, а сам же вместе с бойцами второй вахты сел обедать. Офицеры обедают за отдельным столом, им первым подали чай, затем уж рядовым. Вот и получилось, что сир капитан выпил отраву одним из первых, а я не выпил вовсе. На вахте я пил только из фляги, а когда сменился, уже было ясно, что вода в поезде отравлена.

— Звучит убедительно, — сказал Марк, хотя его тон выдал колебания.

— Если изволите сомневаться, — уязвленно процедил лейтенант, — то спросите самого сира Уитмора. Он подтвердит каждое мое слово.

— Капитан Уитмор жив?!

— Отчего вы так удивляетесь? Да, жив. Своевременная остановка спасла и его. Правда, он в Оруэлле — недавно только вышел из лазарета.

— Но капитан выпил отраву одним из первых! Десяток солдат все же умерли от яда, и я был уверен, что Уитмор в их числе.

— Нет, сударь.

— Как это могло быть?

— Капитан Уитмор отличается крепким здоровьем.

— Ну, или просто выпил неполную чашку...

Марк подвесил многозначительную паузу, и лейтенант вспылил:

— На что вы намекаете?! Сир капитан — сообщник?! Сам отравил себя, чтобы иметь повод передать командование?! Вы не знаете, какого человека подозреваете! Он — янмэец и рыцарь в шестом поколении. Двадцать лет на службе в гвардии, десять раз удостоен чести скрестить учебные клинки с императором!

Марк пожал плечами, не особо убежденный.

— И если уж хотите знать, сударь, капитан действительно выпил неполную чашку чая. Но это не от злого умысла, а потому, что ему помешали! У него, сударь, была самая уважительная причина отвлечься от чаепития!

— Откуда знаете, лейтенант? Вас же с ним не было — вы стояли на вахте.

— Я прервал вахту и вошел к капитану доложить о происшествии. Я сам видел, сударь, как он отставил в сторону полупустую чашку!

— О каком еще происшествии?

— Простите?..

Лейтенантик приобрел такой вид, будто пытается поймать в воздухе вылетевшие слова и втянуть обратно в глотку.

— В отчете о деле не упомянуто никаких происшествий, кроме отравления. Так о чем вы доложили капитану?

— Мы, сударь... Понимаете, как раз тогда мы нашли труп.

— Труп?!

— Мертвое тело, сударь.

— Вы очень обяжете меня, сир, если расскажете о нем!

Труп принадлежал северянину, а точнее, грею. По всей видимости, он находился в поезде уже сутки. Но лежал в такой щели под искровой машинерией, в какую живой человек ни за что бы не полез, — поэтому при обыске на вокзале туда и не глянули. Обнаружили его уже в пути и доложили капитану. Уитмор осмотрел покойника, сказал: "Это воин, а значит, заслуживает посмертной чести. Похороним его, когда придем в Маренго". Но потом случилось отравление и атака, о мертвеце начисто забыли.

— И именно поэтому — по забывчивости — вы не упомянули о нем в показаниях?

— А также потому, что он просто не относится к похищению Предметов. Ясно как день, сударь: этого грея убили в бою, когда северяне высадились на вокзале.

— Да?.. А потом его внесли обратно в поезд и спрятали в щели? Любопытно, зачем?

— Возможно, хотели отвезти его на север и там похоронить. Поезд ведь должен был уйти обратно, да только машинист дезертировал...

Лейтенант Август вскинул руку, осененный догадкой:

— Нет, я понял, в чем дело! Этого грея северяне оставили следить за машинистом, чтобы тот не сбежал! Но у машиниста был помощник, они вдвоем убили грея и все-таки сбежали! Вот как было.

— И повреждения на теле согласовались с вашей версией?

Молодой человек нахмурился, припоминая злосчастный труп.

— Кажется, да, сударь. Его ударили в спину кинжалом. Машинист вполне мог...

Ворон дал лейтенанту время поразмыслить и сам призадумался. Но гвардеец не вспомнил больше ничего существенного, а Марк не нашел в его рассказе новых изъянов. Труп, на первый взгляд столь многообещающий, на деле давал мало ценного.

— Скажите еще, где сейчас этот мертвец?

— В Оруэлле. Там есть старое военное кладбище, на нем и закопали.

— Благодарю вас, сир. Вы очень помогли.

— Рад служить его величеству.

— Ее величеству, — поправил Марк.

— Еще скажите: лорду-канцлеру!

— И лорду-канцлеру тоже.

— Пф!..

Лейтенант коротко откланялся, но Ворон задержал его:

— Мой вам совет, добрый сир: следите за языком. Будет жаль, если не доживете до дня...

"...до дня, когда поумнеете", — хотел окончить Марк, но так его совет явно не достиг бы цели.

— ...до дня, когда я найду Предметы.

Лейтенант ушел, и Марк в глубокой задумчивости обернулся к Деду.

— Было три... осталась одна.

Дед пожал плечами, а Внучок тут же влез с вопросом:

— Зацепка?

— Да.

— Которая?

— Третья — самая слабая.

— Так что, бургомистр виноват?

— Послушай-ка, Внучок. Была одна любопытная кошка, она всюду совала свой нос. Однажды сунулась в трубу и застряла. Мимо шла любопытная собака, заглянула в трубу, увидела кошку и сожрала, потому что хотела есть. Такая вот история. Понял, в чем мораль?

— Хм... — Внучок почесал затылок. — Кошка пострадала от любопытства, зато любопытная собака осталась сыта и довольна. Значит, любопытство может являться как злом, так и благом...

— Тьфу ты! Ну, не умею я придумывать притчи! Я имел в виду: отстань. Ясно?

— Да, Ворон. Так бы и сказал...

Марк поразмыслил еще и обратился к Деду:

— Чтобы проверить последнюю зацепку, требуется помощь одного человечка. Нужно взять его и кое-куда съездить. Печаль в том, что человечек этот — агент протекции. Мне с ним видеться как бы не стоит. Как бы герцог не велел, как бы даже пригрозил, что немножечко снимет голову с плеч... Но честное слово, это очень нужно для расследования!

Дед сыграл пару нот на чимбуке и ответил философически:

— Если встречаются "нужно" и "нельзя", то "нужно" одерживает верх, поскольку бытие ценнее небытия.

Внучок раскрыл рот от усердия запомнить фразу. А Ворон на всякий случай уточнил:

— Если герцог спросит, ты за меня вступишься или повторишь эту лобуду про бытие?

— Одно не исключает другого. Бытие лучше небытия, а голова на плечах краше отсеченной.

— Премного благодарствую!

* * *

— Вы живы, чиф! Вот же радость! Глазам не верю!..

Уже добрые полчаса агент протекции по прозвищу Рыжий отказывался верить глазам. Норовил то похлопать Ворона по плечу, то дернуть за рукав — словом, как-то убедиться в его существовании. Ведь Рыжий-то думал, что Ворон Короны давно сгинул в северных казематах. Все парни так думали. И, сказать по правде, как пропал Марк, так и начался разлад. Назначили главным какого-то майора, он принялся наводить армейские порядки. А в тайной страже так нельзя — тут люди гибкие работают, к ним и подход нужен гибкий. Вот Ворон это понимал, как никто. Ворон был свой! Ух, и обрадуются парни, как узнают, что чиф снова в деле!..

Пришлось предостеречь, что воскрешение Ворона Короны — пока событие тайное. И рассказ о героических скитаниях Ворона тоже подождет. Сперва нужно выполнить одну строго секретную миссию — вроде как экзамен, назначенный лордом-канцлером. Кстати, о миссии: из-за нее-то я тебя и вызвал.

— К вашим услугам, чиф. Помогу, чем смогу.

Марк выложил на стол папку.

— Расскажи, что думаешь об этом деле.

Рыжий покосился на Внучка и Деда.

— Их не стесняйся, — успокоил Марк. — Это странствующий философ и его ученик. Они составляют мое жизнеописание, вот и ходят всюду по пятам.

Рыжий пролистал бумаги и хмыкнул.

— Вам сказать вообще или о чем-то конкретно?

— Для начала конкретно: как ты участвовал в расследовании?

— Ну, как? По мертвецкому делу, конечно.

Изо всех бывших Марковых подчиненных Рыжий был лучшим знатоком мертвых тел. Имел наметанный глаз и достаточно лекарских познаний, чтобы точно понять время и способ смерти, приметить все важные детали. Вот его и послали в Оруэлл — освидетельствовать троих мертвых бандитов, оставшихся после атаки на поезд.

— Всего троих? — уточнил Марк.

Нет, гвардейцы уложили по меньшей мере полдюжины, но остальных покойников бандиты утащили с собой, а этих бросили. Почему так? Может, прочие были только ранены, а эти мертвы. Либо унесли кого смогли, а кого не смогли — оставили.

Ну, вот. Рыжий их осмотрел по всей форме — и ничего особого не нашел. Были они явно из центральных земель — Короны либо Альмеры. Заросшие бородами, как какие-нибудь северяне-нортвудцы, но это только видимость. Сбреешь волосы — увидишь, что Севером и не пахнет.

По роду службы были они разбойниками. Уже давно — не первый и не второй год. Много ночевали на улицах, часто дрались, ломали кости себе и другим. Не ленились, жиром не обрастали. В разбое преуспевали: питались сытно, носили теплую одежду, добротные клинки. Двое побывали на каторге, но давно — уже года три, как сбежали оттуда. Один, похоже, из отставных солдат. Если прибавить сюда слаженность действий при атаке, то получим вывод: это члены крепкой успешной банды, что орудует в столичных землях. Вот и все, что удалось узнать про этих парней.

— Думаешь, Рыжий, могли они по своему почину ограбить поезд?

— Да что вы, чиф! В жизни не поверю!

— Потому, что они — простые бандиты?

— Да, и еще. Одного из них убили, когда он уже лез в вагон с Предметами. Стрелой в голову, умер мгновенно. Так вот, на его морде застыло благоговение. Понимаете, чиф? Умер с таким лицом, будто молился. Ни за что они сами бы не стащили Предметы — кто-то их вдохновил и надоумил.

— Благоговение... — задумчиво повторил Марк. — Выходит, они знали, что крадут?

— А как же не знать-то?!

— Ну, была у меня мыслишка... Велели им угнать конкретный вагон, не говоря, что внутри. Затем перегнать его в Надежду, где в условленном месте передать некоему лорду. К содержимому вагона бандиты пальцем не прикасались, а Предметы сейчас в каком-то замке Надежды, который нам и следует найти.

— Нет, чиф, все не так было. Разбойники четко знали, за чем шли. Они же и выгрузили Предметы из поезда и увезли куда-то.

— То есть, их наниматель доверил достояние Династии простым себе бандитам? Не верится...

— Отчего нет? Предметы — штуки страшные, жгут руки честным грабителям. Им денег хочется, а не Предметов. Бандиты сами же заинтересованы поскорее сбыть их нанимателю.

— Да, пожалуй...

Марк еще поразмыслил немного, дыша в оконное стекло и глядя, как тает изморозь.

— Ну что ж, теперь скажи в общем. Что думаешь о деле?

— Да ясное дело, чиф! Кристально прозрачное, хоть сегодня в суд. Знаете, чиф, со дня, как вы пропали, в столице все больше дерьмо творилось. Ничего хорошего — кроме вот этого дела. Уж его-то сработали на славу: чисто, гладко, по высшему стандарту. Все хотели выслужиться перед новой властью — вот и поусердствовали. Не найдете вы, к чему тут придраться.

— И думаешь, действительно виновен бургомистр?

— Как миленький.

Марк нацарапал на инее поверх стекла маленькие весы с гирькой.

— Бургомистр... Знаешь, Рыжий, прочтя дело, я высмотрел в нем целых три странности. Первая — аптеки. Почему их было три, и зачем их сожгли? Мелькнула такая мысль: всю отраву взяли в одной аптеке, а сожгли три, чтобы запутать следы. Значит, хозяин той самой аптеки замешан и пытается скрыть свою причастность. Но я встретился с хозяевами всех трех аптек по очереди и убедился: все теперь нищи, как мыши. Ни один не получил выгоды от ограбления, а значит, и не участвовал в деле. Выходит, пожары устроили просто затем, чтобы раньше времени никто не ждал отравления.

— Небольшое открытие, чиф. Это же в деле написано!

— Я проверял...

Марк стер ладонью аптечные весы и вывел на изморози новый значок — двузубое искровое копье.

— Вторая зацепка — гвардейский капитан. Он отравился первым, тем самым получив и алиби, и право передать командование милосердному пареньку, который заведет поезд в ловушку. А отравился капитан так удачно, что свалился с ног, но не умер. Занятно, правда?

— Мы отрабатывали это, чиф. Пять разных алхимиков в Фаунтерре готовят крысиный яд. У каждого свой рецепт, который алхимик еще и меняет год от года. Яд получается разный: то пожиже, то позабористей. Мы испытывали на крысах: то с одной крупинки издохнет, а то съест ложку отравленной муки — и жива. Нужно быть полным идиотом, чтобы выпить полчашки яда и на что-то надеяться. Хочешь жить — не пей яду вообще, создай себе алиби как-то иначе.

— М-да уж... Я тоже пришел к выводу, что Уитмор невиновен, хотя и другим путем.

Ворон смахнул со стекла копье, занес палец и задумался: как бы это изобразить?

— Мертвый грей? — спросил Рыжий. — Нарисуйте летучую мышь со стрелой...

— Так ты и о нем знаешь?!

— Еще бы! Я же осматривал все трупы в поезде и около. Видал и северянина — как не видать?

— Что же не вписал его в дело?

— Так ведь он к делу не относится. Мы, как увидели его, сначала жутко всполошились: отравленные гвардейцы, украденные Предметы — и рядом северянин! А намедни Ориджин занял дворец. Подумали было, Предметы тоже он стянул. От этого прохвоста всего можно ожидать!..

Марк тревожно глянул в сторону Деда, но тот как будто дремал, пыхтя в усы.

— А потом я осмотрел грея и успокоился. На теле трупные пятна аж светились. Парняга помер за день до отправления поезда. Пожалуй, что в первые же часы, как северяне явились в столицу. Позже нам довелось поговорить с парочкой кайров, они сообщили: машинист с помощником в том поезде были не ихние, северные, а из другой земли — не то путевцы, не то шейландцы. Вот и струсили, дезертировали. Попутно зарезали грея, что за ними присматривал.

— А зачем спрятали тело?

— Может, хотели время выиграть. Если в тягач зайдет кто другой из северян, так хоть не сразу заметит неладное.

— Допустим...

Марк снова задумался, упершись лбом в окно. От его дыхания изморозь уже почти истаяла, лишь тонкая лента узоров окаймляла круглое стекло.

— Бросьте вы, чиф, — Рыжий хлопнул его по плечу. — Дело-то ясное. Бургомистр имел среди знакомых банду. Плох тот градоначальник, кто не знает изнанки своего города. Когда Ориджин атаковал, бургомистр понял, что получил шанс. Позвал главаря, вместе все спланировали — и провернули дело. Предметы теперь в Дарквотере, в сундуках барона Эшера.

— Зачем же герцог поручил мне это следствие?

— Он лелеет надежду, что, может, все-таки не Эшер виноват. А почему? Да потому, что Эшера сам же герцог и упустил! Нужно было сначала арестовать бургомистра, а потом сместить с должности. Герцог сглупил — сделал наоборот. Сперва сместил Эшера, тот заподозрил неладное и сбежал. Если окажется, что бургомистр невиновен, то герцогу выйдет вроде как утешение. Вот он и надеется, да только зря.

— Эшер теперь в Дарквотере?

— По крайней мере, сел на шхуну, идущую туда. А в Дарквотере, чиф, правит Леди-во-Тьме — тетка Адриана, несгибаемая старуха. Она Ориджина на дух не переносит. Хрена лысого она ему позволит кого-нибудь искать в своих землях.

— Вот только политике меня не учи! Я в этом получше тебя.

— Простите, чиф...

Рыжий постарался замять неловкость и сменил тему.

— Я, конечно, не против покататься за казенный счет, но все же любопытно... Скажите, чиф: почему мы в поезде?

Вагон как раз тряхнуло на неудачном стыке рельс, зазвенел чайный сервиз на столике.

— Я хотел побеседовать с тобой, но еще и посетить одно местечко.

Марк вывел пальцем извилистую речушку и мостик через нее.

— Два бандита сошли с поезда у моста через Змейку и сорвали провода. Вот в этом и есть последняя странность.

— Никакой странности, чиф! Все проверено, имеются свидетели. Там недалеко хутор — из него поверх деревьев видели, как пара молодчиков лазала по столбам. Хуторяне пришли поглядеть, но нашли только застрявший поезд погони и злых, как черти, гвардейцев. Поезд похитителей давно уехал, диверсанты ускакали.

— Зачем?

— Как — зачем? Проводов нет — поезд не пройдет — никто не догонит бандитов! Очевидно же!

— Другое "зачем", Рыжий. Зачем диверсанты уехали на лошадях? Почему не сели обратно в поезд?

— Э...

Помощник только крякнул. Впервые за время беседы не нашел ответа. Марк заметил, как насторожился Внучок, и как едва заметно приоткрыл глаз Дед.

— Банду не нашли в Надежде, — сказал Ворон, — поскольку там твердый грунт, на котором не видно следов. Побережье Крайнего Моря — одно из самых засушливых мест на свете. Лишь несколько раз в год капает дождь... Однако ведь имелся шанс, что он пройдет как раз в день похищения. И следы будут видны, и первый же надеждинский отряд сцапает бандитов... Так вот, я думаю: на месте похитителей поставил бы на погоду или людскую глупость?

— Чиф?..

— Несколько раз за год, но дождь все же бывает в Надежде. А люди глупы всегда. Вторая ставка будет вернее.

Меч — 2

Странная процессия двигалась по улицам Лоувилля — с расстояния напоминала карнавал. Впереди вышагивала шестерка всадников с копьями, в тулупах и высоких полированных шлемах. За ними катили три больших гербовых фургона. На козлах каждого восседал чертовски важный возница, нахохленный, как воробей. Рядом с возницей находился стрелок, держа на коленях арбалет, еще пара стрелков сидела на запятках. При каждом фургоне имелось еще по три человека в шубах. Они звучно тарабанили в двери домов, входили внутрь, спустя недолгое время выходили и перемещались к следующему дому. Один из этих всегда держал подмышкой увесистую книгу, другой — мешок за плечами. При выходе из дома в мешке что-то звенело; человек высыпал содержимое в фургон и налегке вбегал в следующий дом. От этой суеты, от визитов в натопленные дома пешие раскраснелись, взопрели. Под их распахнутыми шубами виднелись темно-синие камзолы. В арьергарде, за фургонами, клацала подковами дюжина всадников, а за ними, отставая на сотню футов, брела нестройная толпа горожан.

Джо долго смотрел на все это и никак не мог взять в толк: что происходит? Горожане высыпали на улицы — наверное, праздник. Конники при параде, фургоны с гербами да флажками — тоже как на празднике. Но лица у людей не больно-то веселые: всадники угрюмы и скучливы — при деле; горожане — какие-то растерянные, хмурые. А эти, в мундирах и шубах, явно выносят что-то из домов...

Десятник Билли, бывший в разведке вместе с Джо, выдвинул догадку:

— Видать, собирают средства на доброе дело. В городе несчастье — случился пожар или рухнула стена. Вот молодцы — всем миром скинулись!

— Больно мрачны они для добрых дел, — отметил Весельчак. — Я думаю, помер кто-то важный. Все жертвуют на похороны да поминки.

— А я думаю, — сказал Лосось, — это процентщики собирают долги. Ведь если люди жертвуют, то добровольно, правда?.. А здесь оно как-то все шероховато...

Верно: в домах, куда врывались мундиры, слышалась гулкая возня. Вот раздался треск дерева, звон битой посуды; трое мундиров вышли, неся заветный мешок, а за ними на улицу вывалил хозяин дома. Он гнулся в пояснице, будто от удара под дых, и хрипел что-то. Крайний мундир обернулся и замахнулся дубинкой, битый хозяин поспешно скрылся в дверях, мундир хохотнул.

— Бродяга, — спросил Билли, — ты ж городской, знаешь ихние порядки... Скажи, что оно такое?

— Будто сами не видите, — пожал плечами бывший пивовар.

Пятеро разведчиков стояли на площади, к которой приближалась процессия. Чтобы особенно не притягивать взглядов, они купили по кружке горячего вина — мол, стоим себе, пьем, обычное дело. Но даже без вина на них никто бы и не глянул: внимание горожан целиком поглощали мундиры с фургонами. В близости от разведчиков собралась группа из пары дюжин человек — видимо, жителей площади. С тревогою они наблюдали, как фургоны ползут к их домам.

— Сколько ж можно!.. — говорил один. — Трех недель не прошло!..

— У меня цеховая льгота, — тихо твердил другой. — Так им и скажу: цеховая льгота, подписана лично бургомистром. Я им бумагу покажу.

— Срать им на льготу, а бумагой подтереться, — ответил кто-то.

Еще один чуть не плакал:

— Как жить-то?.. Четверо детишек у меня... И так кормить нечем, а теперь-то что?..

— Разбойники!.. — воскликнула женщина.

Тут Джо отметил: а женщин-то на площади раз, два — обчелся. Смотрят в окна, не отлипая от стекол, но на улице — сплошь мужчины.

Угрюмый карнавал уже выезжал на площадь. Всадники разъехались клином, расчищая просеку для процессии. Первый фургон вместе с троицей мундиров замаячил на площади, а головной всадник рявкнул:

— Слушай указ!

Горожане притихли.

— Министерством налогов и сборов ее императорского величества — постановлено! По насущной государственной необходимости, для преодоления последствий войны, провести — сбор подати наперед! Всякий взрослый житель Земель Короны в счет месяца апреля обязан уплатить подать размером — три десятины от обыкновенного дохода! К сбору приступить — немедленно!

— Три десятины?.. — выдохнул кто-то. — Боги святые, это ж грабеж! Откуда столько?!

— Постановлено Короной! — громыхнул конник. — Р-разойтись по домам! Подготовиться к сбору!

— В гроб загоняете... — простонал из толпы тот, плаксивый. — У меня детишек четверо...

— Наблюдается недовольство? — спросил мундир с учетной книгой подмышкой.

Он обращался ко всадникам. Двое из них двинули коней в группу мещан. Люди невольно раздались в стороны, лошади рассекли толпу, будто нож — головку сыра, и выкроили ломоть: жалкий отец четверых и пара невезучих, что стояли рядом с ним.

— Недовольные? — рыкнул с высоты всадник и, не дожидаясь ответа, стукнул мещанина тупым концом копья.

Тот упал навзничь, остальные двое бросились в стороны, но всадники свалили их ударами по ногам. Не торопясь, со знанием дела избили лежащих древками. Горожане остались на мостовой, корчась от боли. Конник объявил:

— Среди горожан Лоувилля недовольство отсутствует. Указ зачитан и прослушан. Приступаем к выполнению.

Другой крикнул оставшимся мещанам:

— Чего уставились?! По домам!

Они молча потянулись к своим жилищам.

— Надо вмешаться!.. — шепнул Лосось. — Зверство же!

— Ох, вмешаемся, — буркнул Весельчак. — Прямиком в земельку...

— Мы ж за справедливость, — сказал капрал Билли. — Должны что-то сделать!

Прежний Джо уже бы вмешался. В земельку или нет — это потом узнается, а для начала свалил бы на мостовую ближнюю пару всадников, у одного бы отнял щит, закрылся от стрелка из фургона. И все это — раньше, чем мундиры хоть что-то смекнули! Прежний Джо не устоял бы на месте — так бы жгло его изнутри праведным огнем!.. Нынешний стоял. Отгорело в нем... Только глянул на Бродягу — тот командир разведки, вот пусть и решает.

— Кто такие? — надвинулся на них крикливый всадник.

Бродяга развел руками:

— Нездешние. Путники.

— Тогда черт с вами.

Разведчики остались среди площади — с кружками вина, как и были. Мещан уже не было — все скрылись в домах. Та толпа, что следовала за сборщиками, остановилась на улице — путь ей перекрыл конный арьергард. Площадью завладели сборщики в мундирах. Расставив фургоны по трем сторонам от фонтана, они поделили меж собою дома и принялись за дело. Распахнулись первые двери, зашумела возня в жилищах первых жертв. Судя по звукам, сборщики не вели никаких переговоров, просто вскрывали подряд все шкафы, ящики, кладовки и выгребали все ценное.

— Как они отмеряют три десятины?.. — шепотом спросил Лосось.

— Никак, — ответил Джо.

Четверо путевцев были потрясены. Все они выросли в селах и никогда не видели подобного. Лорд, владеющий деревней, не присылал воинов за оброком. Он знал, сколько причитается с каждого двора, и крестьяне знали. Сами привозили лорду оброк — раз в сезон, а не дважды в месяц, как здесь! И в мирное время никто не выгребал из закромов все подчистую! Такой грабеж устраивали только армейские фуражиры... Но война же кончилась, верно?

— Ну и порядки у них в городе! — выронил Билли.

— Не хочу быть мещанином, — буркнул Весельчак.

А вот Бродяга — бывший горожанин, пивовар — кое-что понимал в происходящем. Во всяком случае, он один не выглядел ошеломленным. Напротив, некой хмурой уверенностью дышала его поза. Уже не впервые Джо подумал: где-то я встречал этого парня. Он был вот так же уверен в себе. Имя вылетело из головы, лицо забылось, но осталась эта ровная уверенность.

— Эй, ты куда это?..

Бродяга двинулся с места и подошел к главному всаднику:

— Уважаемый, позволь спросить.

— Чего?..

Тот уставился на Бродягу с этаким брезгливым удивлением — будто на говорящую жабу.

— Ты давеча зачитывал указ. Могу я увидеть бумагу?

— Чего-о?! — брезгливости стало меньше, к удивленью прибавился гнев. — Что себе позволяешь?!

— Ты сказал, — пояснил Бродяга, — что проводишь сбор именем Короны. Значит, под копией указа должна стоять подпись владычицы или ее ответственного секретаря. Вот и хочу взглянуть, есть она там или нет.

— Умник нашелся?!

— Умнику ли, дураку ли, а ты обязан предъявить по требованию.

— Значит, недовольный!

Всадник ударил Бродягу древком.

Всякий толковый воин знает: не наноси одинаковый удар дважды подряд. Что из этого выйдет? А вот что. Бродяга хорошо запомнил, каким путем падало древко на голову того мещанина. И сделал полшага в сторону, и ухватил конец копья, и дернул. Копье вылетело из руки всадника, а в следующий миг нацелилось жалом в его же шею.

— Указ, — потребовал Бродяга.

— Ба... бэ... — пробулькал всадник.

— Что там у тебя? Недовольство?!

Двое других направили коней к группе разведчиков. Капрал Билли шагнул им навстречу:

— Мы за справедливость! Покажите бумагу, что вы не разбойники, а люди владычицы!

Из ближнего дома как раз вышла тройка мундиров. Главный — тот, с учетной книгой, — услышал крики, окинул взглядом площадь и прогундосил:

— Недовольных указом быть не должно. Недовольство есть признак бунта.

Конники опустили копья, арбалетчики в фургоне заскрипели тетивами. Всадников было шестеро (не считая той дюжины, что стояла заслоном); стрелков — девять. То бишь, пятнадцать экипированных воинов против пятерых разведчиков, вооруженных лишь кинжалами. Прежний Джо расправил бы плечи пошире и рявкнул во весь голос: "Вы — шваль, не солдаты. Всю жизнь били только безоружных. А я — гвардеец герцогини Альмера, пехотинец Эрвина Ориджина! Убирайтесь, пока целы!" Нынешний молча стоял и ждал, пока Бродяга скажет: "Простите, уважаемые, погорячился, черт с этим указом..." А всадник с копьем был все ближе, и нынешний Джо все же чувствовал крохотный, свечной огонек в груди. Вот если этот дурак доскачет прежде, чем Бродяга пойдет на попятную... Вот если...

— Р-разбойники! — офицерским голосом отчеканил Бродяга.

И верховой дурак на всем скаку налетел на Джо. А Джо прыгнул в сторону, крутанулся, выхватил руку из-под плаща и — кинжалом по конской ляжке. С треском разряда лошадь споткнулась, всадник вылетел из седла, грохнулся о мраморный фонтан. Другой атаковал Билли — но капрал распахнул плащ, став подобием гигантского нетопыря, и дико заорал:

— А-ааааа тварюга-аааа!

Боевой жеребец растоптал бы его, но этот конь сроду не видел боев, как и всадник! Конь испугался и шатнулся в сторону, столкнулся с третьим всадником. Человек полетел кубарем...

— Расстреляйте их! — крикнул мундир.

Джо, Билли, Лосось присели за мраморный постамент фонтана. Бродяга остался единственной целью, и арбалетчики сдуру пальнули в него. Он прыгнул. Назначенные ему болты прошили первого, обезоруженного конника. Кровь брызнула ручьями, кто-то завизжал. Джо подхватил щит поверженного врага и зашагал к троице синих мундиров. Звякнул арбалет, второй. Один промазал, второй пробил щит, но только чиркнул по плечу. Первый мундир замахнулся дубинкой — Джо подсел и ободом щита сломал ему челюсть. Второй ударил сбоку — захрустели ребра, но Джо развернулся и пнул его в пах. Третий — с учетной книгой — бросился бежать, вопя:

— На помощь! Убить бунтарей! Уби-иить!..

Джо догнал его, ухватил за шею, прижал нож к кадыку:

— Не то кричишь, балбес. Правильно: "Оружие на землю!"

— Оружие на землю... — прокашлял мундир.

— Громче!

— Оружие!.. На землю!..

Однако его не услышали.

Разведчики добрались до ближнего фургона, разоружили и вышвырнули стрелков. Арбалетчики из других фургонов лупили болтами, но попадали только в деревянный борт. Дюжина всадников заслона плюнула на горожан и поскакала по площади, заходя в тыл разведчикам. Грохот подков заглушал вопли мундира.

Как вдруг мещане всколыхнулись. Один вырвался вперед и что-то крикнул, махая рукой. Побежал. Несколько устремились за ним, потом другие. Все больше, больше... Толпа хлынула на площадь. Стрелки первого фургона не успели опомниться, как были выброшены на мостовую и растоптаны. Стрелки другого отшвырнули арбалеты, побежали к своим всадникам:

— На помощь!..

Те развернулись фронтом к разъяренной толпе. Двенадцать верховых — против сотни пеших. Будь это рыцари, смели и растоптали бы мещан, не моргнув глазом. Но это — трусливая шваль. Замерли, побледнели при виде катящей на них людской волны. А кто-то из мещан поднял арбалет, брошенный стрелком, взвел тетиву и сбил на землю центрального всадника. Тогда они кинулись наутек. Они все: оставшиеся конники, синие мундиры, пара стрелков. Верховые стегали коней, забыв о пеших. Пешие орали: "Постойте!.. Спасите!.." Толпа догоняла их и сжирала одного за другим...

Сборщика подати, которого пленил Джоакин, мещане тоже разорвали бы на части. Но Бродяга и Джо вовремя втащили его в ближайший дом, где и держали, пока ярость толпы не угасла. Он говорил, не умолкая. Нет, у сборщиков не было бумаги от императрицы. Их послал министр налогов Дрейфус Борн своим устным приказом. Но добрые сиры должны понять: приказ министра, даже устный, — закон для подчиненного! Рядовые сборщики не повинны ни в чем, кроме честной службы! Ведь не нам же решать, собирать или нет. Приказано — взять, а приказ — закон! Выбора не было, добрые сиры!.. Поймите нас и смилуйтесь!.. Мы честно служим...

— Было приказано взять треть дохода, — отметил Джо. — А вы гребли все подчистую.

— Не все, добрый сир, не все! Только небольшое, что влезало в мешок...

Небольшое? То есть, деньги, женские украшения, инструменты мастеров, столовые приборы... Словом, все, что можно легко продать. Сейчас горожане потрошили фургоны, возвращая свое добро.

— Я открою черный ход, — постановил Бродяга. — Ты скинь мундир, а шубу надень навыворот. Беги из города и скажи своим начальникам: мы пришли в Корону за справедливостью. А справедливость — это когда по закону или по личному указу владычицы.

— Да, добрый сир. Я понял, добрый сир...

Разведчики отпустили сборщика и удостоверились, что он благополучно сбежал по тихой улице. Потом вышли на площадь — и сразу были замечены.

— Наши спасители!.. Защитники!..

Горожане обступили их, еще разгоряченные, растрепанные, сверкающие зрачками. У многих в руках спасенные вещи.

— Назовите себя, добрые рыцари!

— Мы не рыцари, — сказал Бродяга. — Мы — простые путевцы, люди вождя Салема. Идем к императрице искать справедливости.

— О, это нынче редкий товар!

Вперед выдвинулся тот парень, что звал горожан в атаку. Худой, жилистый, остроносый, злой. Подал руку каждому из разведчиков.

— От имени Лоувилля, спасибо вам. Спасли нас от грабежа и произвола. А я говорил своим: надо сопротивляться, нельзя терпеть! Но лоувильцы — тихий народ. Так бы нас и били, если б не ваш пример. Без вас мы бы не решились.

— Как тебя зовут? — спросил Джо.

— Зуб.

— Зуб?..

— Потому что я — зубной лекарь.

Он криво усмехнулся, блеснув золотым клыком.

— Вот что, Зуб, — сказал Бродяга. — Нас, путевцев, десять тысяч. Стоим в семи милях северней города. Нам нужно продовольствие и лекарства. Имеем немного денег, готовы платить. Передай это всем, кому есть что продать.

— О, не волнуйтесь! Завтра к полудню у вас в лагере будет ярмарка!

— И еще. Если кто из горожан захочет с нами — в столицу, за справедливостью — будем рады.

— Хе-хе, — оскалился зубной лекарь.

Когда они уже оставили Лоувилль за спиною, Весельчак подал голос:

— Вы не подумайте, что я возмущаюсь, но Салем велел провести разведку тихо...

* * *

Назавтра Зуб привел восемьсот человек: сотню торговцев с товаром и семь сотен мещан, желающих присоединиться к походу за справедливостью. Все были как следует экипированы: имели теплую одежду, запас харчей на неделю, кое-что из оружия — много топоров и кинжалов, несколько дюжин арбалетов. Некоторые даже прикатили телеги, запряженные лошадьми. В одной из телег обнаружилось подлинное сокровище: походная кузница! Увидав ее, ветераны войны во главе с сержантом Доджем пришли в такой восторг, словно столица уже распахнула пред ними двери, а владычица лично вышла встречать с караваем в руках.

— Вот так улыбнулись боги! Подвижная кузня! Теперь и оружие, и доспехи будут — как на параде!

Кузнец, к тому же, имел с собою трех бойких подмастерьев, готовых сразу приступить к работе. Среди горожан были и другие чертовски ценные люди: пара лекарей (не считая зубного), цирюльники, плотники, кожевники, сапожники, даже один писарь! Последний сразу же вызвался вести летопись похода, которая, несомненно, станет достоянием историков.

— Мы теперь — армия! — ликовали ветераны. — Самая настоящая, получше той, что при Лабелине стояла!..

Однако Салем не разделял восторга. Холодно поприветствовав Зуба, он сказал:

— Вы убили стрелков и сборщиков подати. Вы поступили плохо. Не нужно было этого делать.

— Ты что, дружище! — удивился Зуб. — Они ж нас грабили самым натуральным образом! Твои люди не дадут соврать.

— Грабили — значит, забирали ваше добро, но не здоровье и не жизнь. Вы на меньшее зло ответили большим. Это плохо. Если так поступать, зла в мире будет все больше день ото дня.

— Ты, никак, философ?..

— Не мои слова, а нашего священника из Саммерсвита. Он очень мудрый человек. Он говорит так: "На зло нельзя отвечать добром, ибо это поощряет новое зло. Но и большим злом нельзя — тогда в мире прибывает жестокости и гнева. На большее зло надо всегда отвечать меньшим злом. Тогда со временем вся злоба в мире сойдет на нет, как затухают пожары".

Зуб ответил:

— Ну, прости, приятель. Я ж не знал твоего священника, не слыхал мудреных проповедей. Я — зубной лекарь, и вот как считаю: гнилой зуб надо вырвать. Когда рвешь — сильно больно, зато потом облегчение. Так вот, брат, все эти сборщики подати, все чиновники да лордские холуи — они и есть гниль.

Салем скрестил руки на груди.

— Мы никому не желаем зла. Мы убиваем только тех, кто пытается убить нас. Желаешь идти с нами — прими наши правила.

— Ладно, ладно, чего уж...

Соединенное войско двинулось в путь. Салем возражал против слова "войско", но никакое другое не шло на ум. За восемь недель путешествия люди обтесались и притерлись друг к другу, накрепко запомнили свои роли, отточили дисциплину. Прежде бестолковая разношерстная ватага ныне действовала слаженно, почти четко. Джо глядел, как разворачивается вечером временный лагерь, как споро вспыхивают костры, растут грибами палатки, перекрикиваются часовые, становясь по местам, — и ничем иным, кроме армии, он не смог бы назвать этих людей. Правда, то была слабая армия: бездоспешное войско легкой пехоты, отягощенное громадным обозом.

— Что вы думаете про этого Зуба? — спросил Салем у сержанта, Бродяги и Джоакина.

Сержант Додж ответил:

— Он, конечно, ничего не смыслит в военном деле. Но организатор хороший: собрал и привел семьсот человек — это надо уметь! А главное в командире как раз оно и есть — умение организовать. Тактике да маневрам, да строевому шагу можно научиться. Дашь его нам с Дезертиром — за две недельки натаскаем так, что любо-дорого.

Бродяга сказал:

— Зуб — честный горожанин. Первым пошел на стрелков, всю толпу за собой повел. Если бы успели стрельнуть, первый болт ему бы достался. Значит, за родной город готов рискнуть головою. Это хорошо.

Салем повернулся к Джоакину, и тот спросил:

— Хочешь знать мое мнение?

— Да, Трехпалый.

— А почему? Я ж тебе никто, неделю назад познакомились.

— Я — простой крестьянин, и мало что видел в жизни. Потому взял трех разных советчиков. Сержант Додж знает военных людей, Бродяга — мещан, а ты — благородных. Вместе мы знаем всех, кто есть на свете.

— Я всего лишь сын бедного рыцаря.

— Но ты служил благородным, говорил с ними, за одним столом сиживал. Ты их знаешь. Вот и ответь.

Джоакин призадумался.

— С точки зрения благородных, Зуб — неплохой парень. Смелый, дерзкий, решительный, не слишком добрый — среди дворян такое в чести.

Салем ждал "но", и Джо сказал:

— Но... Бывают на свете такие люди, что любят встревать в неприятности. Сдается мне, Зуб из их числа.

— Ага, — кивнул Салем с пониманием. — Спасибо за советы.

Сержант Додж сказал:

— Послушай, вождь, раз уж заговорили... Не повысишь ли меня в чине? Ну, хоть до капитана, что ли... А то ведь я, если брать по сути, командую всем твоим авангардом. Тысяча безрогих козликов в моем подчинении — в обычных армиях это уже полковничий уровень, а я все сержант. Несерьезно, солдатики перестанут уважать!

— Мы не армия, — жестко отрезал Салем.

Следующим на пути стоял город Ниар — обескровленный прошлогодним мором, но все еще один из больших городов Земель Короны. Потом Излучина, потом Хэмптон, а дальше — прямая дорога до столицы. За три дня до Ниара Зуб обратился к Салему:

— Приятель, поговорить надо. Дело такое. Я одно время странствовал из города в город и многим важным людям зубы лечил. А писарь по судебным тяжбам разъезжал и тоже много с кем перезнакомился. И в Ниаре, и в Излучине, и в Хэмптоне есть у нас видные друзья-приятели: мастера, цеховые старшины, заседатели в совете. Мы бы поговорили с ними, попросили оказать нашему славному делу справедливости всяческую поддержку. Глядишь — и провиант за так дадут, и людей поднимут нам на помощь...

— Любой помощи и поддержке мы очень рады, — сказал Салем. — Но я твоих важных знакомцев не знаю, потому пошлю с тобой двух своих парней. Они послушают, о чем вы договариваетесь, а после вернутся и мне расскажут...

— Не доверяешь, значит? — лекарь ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом. — Правильно делаешь. Скоро убедишься, что я тебе не вру. Но нам еще другое надо обсудить. Скажи-ка мне ясно и понятно: зачем вы идете в столицу?

Салем ответил:

— Увидим герцога Лабелина и ее величество. Будем просить о справедливости. Чтобы позаботились о нас, спасли от голода и сняли обвинения.

Его соратники и советники, бывшие рядом, убежденно покивали головами. Только Джо нахмурился, понимая, как наивно звучит такая цель.

— Справедливость, — сказал Зуб, — это да, отличная штука. Хорошо звучит, но больно смутно. Что оно такое — эта справедливость? У вас, крестьян, она одна, у мещан другая, у лордов третья, у владычица — еще какая-то. Только наивные люди станут биться за не пойми что. А люди серьезные любят, когда все ясно, четко и понятно. Предложи конкретное — тогда помогут и горожане, и старейшины.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Да вот к чему. Я, признаться, в Лоувилле никому не говорил, что вы бьетесь за справедливость, а сказал, что против налогов. И видишь — семьсот человек поднялось, каждый двадцатый из города! Поставь за цель снизить налоги, это всех расшевелит — и мещан, и крестьян! Сейчас у тебя двенадцать тысяч — а за неделю все пятьдесят станет!

Салем насупил брови, поскреб пятерней рыжую бороду.

— Вот что, лекарь, не сбивай нас с пути. Мы знаем, за что рискуем: за справедливость. Отменить оброк — это как раз и не справедливо. Мы, крестьяне, живем на землях лорда. Его деды и прадеды за эту землю головы сложили. Так что оброк — он по божеской правде. А вот чтобы у крестьян последнее забирали, чтобы посевной запас из закромов вытрясли, а потом крестьян же еще и били — это не по правде и не по справедливости.

— Эй, дружище, постой-постой! Разве я говорил: отменить оброк? Ты меня не услышал! Я сказал: не отменить, а уменьшить, и назначить четкую и ясную величину. Скажем, пятую часть от дохода или урожая. И чтобы никакой лорд или сборщик налога не имел права взять больше — вот что нам нужно! Пусть будет закон, чтобы все платили налог, — но посильный и точно отсчитанный. Это будет, как ты говоришь, по-божески! Спроси своих советчиков — вон у пивовара, у рыцарька спроси — они тебе скажут, что это по уму!

Бродяга, действительно, кивнул с уважением:

— Толковая мысль.

А Джоакин промолчал. Звучало оно разумно, но не зря Джо столько отъездил с пройдохой Хармоном. Тот тоже умел говорить умно... а выходила в итоге одна подлость. Салем уловил сомнения Джоакина, ответил Зубу:

— Я не законник и не писарь, чтобы в этих премудростях разобраться. Но чую что-то неладное. Лучше мы скажем владычице все, как есть, и попросим справедливости. Как ее величество решит — так и будет правильно. Недаром же Праматери поставили ее надо всеми.

Зуб ухмыльнулся:

— Да посмотри, наконец, правде в глаза! Ты сколько лет пожил?.. Тридцать пять?.. А владычица — дитя! Откуда ей знать, что такое справедливость? Как ей в этом разобраться?! Хитрый лорд-канцлер нашепчет на ухо, что справедливо, мол, — покарать бунтарей. Вот она так и сделает! Попросишь справедливости — не успеешь пикнуть, как головы лишишься! Лучше помоги юной королеве, подскажи: справедливость — это когда все платят ясный и понятный налог, никто не хапает лишнего. Самой же владычице лучше: она будет точно знать, сколько требовать со своих сборщиков!

— Хм... Ну... — пошатнулся Салем.

Зуб дожал:

— А потом уж, когда ее величество с этим согласится, прицепи довеском, как вагон за тягачом: у нас, мол, весь посевной запас отняли. Если не засеем поля, не с чего будет платить законный оброк. Так не поможете ли, ваше величество, ради общего блага? И еще, не спишете ли с нас вину за убийства сборщиков? Они ведь гребли налог сверх меры — то бишь, против закона...

— Ладно, — сказал вождь. — Есть правда в твоих словах. Но не мне одному решать. Соберу на вече всех сотников, спрошу их мнения.

— Собери, конечно! Но позволь на этом вече и мне слово сказать, и самым видным из моих горожан. А потом пускай писарь запишет, и будет наша цель изложена на бумаге — честь по чести.

Салем объявил собрание. Но перед тем подозвал Джоакина с Бродягой:

— Скажите мне, братья: в чем подвох?

Бродяга ответил:

— По-моему, нету подвоха. Зуб дело говорит. Просто он ловкий и ушлый, а ты — простая душа. Вы с ним сделаны из разного теста, потому не по нраву друг другу.

И снова показалось Джоакину, что где-то он уже встречал пивовара — голос пускай мельком, но знаком. И еще походка такая: припадает на правую ногу. Вот же что самое странное: отродясь не было у Джо хромых знакомых! Но что-то все же связано с хромотой — какое-то смутное воспоминаньице...

— А ты что скажешь, Трехпалый?

— Не помню, хоть убей...

— Чего не помнишь?

— Прости, о своем задумался.

— Про зубову идею что скажешь?

— Скажу...

Вдруг возникла в его мыслях Аланис Альмера. Вот она бы точно знала, что думать про налог и про зубного лекаря, и про то, как говорить с императрицей. Тьма ее сожри!

— Черт, ничего не скажу. И хочу посоветовать, да не знаю. Пусть решает вече.

Из ста двадцати сотников сто восемь отдали голоса за предложение Зуба. Он сказал речь — ту же, что Салему, только ярче и острее. Треть встала на его сторону. Красивыми словами дополнил писарь — еще четверть. Оставшихся Зуб добил такими словами:

— Подумайте, друзья: если вас просто накормят и помилуют, то останетесь живыми, но нищими. Если же выйдет по-моему, если уровняют и ограничат налог — каждый год вы будете иметь с этого прибыль! С каждого урожая оставите себе лишнюю часть! И детям вашим, и внукам, и правнукам жить станет легче. Подумайте о них!

Утром Зуб взял дюжину помощников из горожан Лоувилля и ускакал. А спустя несколько дней навстречу путевцам из Ниара вышла колонна — четыре тысячи человек. Были пешие и конные, были телеги с продовольствием, были отставные солдаты в кольчугах и городские ополченцы с арбалетами. Весь Ниар поддержал новую цель восстания. Даже чиновники и богатеи пожертвовали денег — всех согрела мысль о снижении налога. Среди новобранцев не было только женщин и детей. Они остались по домам, а в поход выступили одни мужчины, готовые рисковать и сражаться.

— Мы за честный налог! — говорил каждый, кого ни спроси.

— Слава владычице — и честный налог!

— Честный налог! По божеской правде!..

Какая-то незримая сила сшивала этих людей воедино, делала похожими друг на друга. Не дисциплина, не порядок — в этом смысле крестьяне Салема стояли на голову выше. Но единый образ мысли, одинаковые чувства, равное содержание душ.

— Ради наших детей — да будет честный налог!

* * *

Это было очень нелегко, но Джоакин поймал-таки Зуба в одиночестве — никому не раздающего приказов, никого не вдохновляющего новой речью. Зуб умывался снегом на рассвете, а Джо подошел, прижимая к щеке кулак, и сказал:

— Помоги мне, лекарь.

— Как — помочь?

— Тебе виднее. Возьми свои чертовы инструменты и сделай, что полагается. Зуб у меня болит.

— У тебя?

— Угу.

— Болит?

— Ужасно. Ночью спать не дал.

— Который зуб?

— Этот.

Джо раскрыл рот, ощерил губу, как злобный пес, и ковырнул большим пальцем левый верхний зуб в глубине. Тут же дернулся от боли.

— Вот гадюка...

Лекарь утер лицо рукавом, внимательно так поглядел на Джо: не в рот, а в глаза.

— Знаешь, приятель... Ты говоришь, что не из благородных, но я вот смотрю на тебя... Зубы у тебя белехоньки — поди, не отбросами питался. Кинжал на поясе — искровый, речь — красивая, ясная. В седле держишься знатно, даже сквайра при себе имеешь, и тот — тоже на коне... И вот я думаю: что делать лорденышу среди крестьянской ватаги?

— М-ммм... — простонал Джо. — Сначала помоги, а потом рассуждай. Болит — мочи нет!

— Нет, дружище, прости. Если бы у капрала Билли или сержанта Доджа, или Бродяги, или даже Салема разболелся зуб — я бы со всей душою. Приложил травку от боли, спилил бы гниль, замазал растворчиком, надел короночку, а если пришлось бы, то и новый зуб поставил... Но тебе, лорденыш, я не верю. Поищи другого лекаря.

Северная птица — 2

Снежинки танцевали в воздухе...

Иона всегда питала презрение к банальным фразам. Банальности отвратительно грубы и ничего не выражают, кроме дешевого желания порисоваться. Как именно танцуют снежинки? Кружатся ли хороводом веселой метелицы, а ты скачешь им навстречу на горячем коне, и мороз так сплавляется с жаром, что не различить их уже друг от друга, и чувствуешь одно — жизнь? Вальсируют ли нежно и до того бесшумно, что душа замирает в груди, и ты боишься скрипучим шагом либо неуклюжей мыслью разбить хрусталь тишины? Несутся ли к земле сквозь ночь, безвольно мечась, с унывным присвистом — звуком северной смерти?.. Да и где, чем кончается их полет? Сила банальности велит автору уложить их в белую перину зимы либо на волосы любимого, или на лица воинов, павших в бою, или — по контрасту — на лепестки цветов...

Снежинки ложатся на совершенно неподходящую для описаний местность: пустырь за кварталом медников. Груды мусора, нищенские хибары, чей-то сарайчик, чей-то огородик, собачья конура. Цепной пес, безудержно, до хрипа лающий на людей. А людей много — невзрачных и суетливых, с вилами, лопатами, топорами. Рубят и бросают в телеги смерзшийся мусор; рубят и бросают в телеги куски изгородей; рубят и бросают в телеги доски чьих-то сараев, нищенских лачуг. Бывшие хозяева лачуг и сараев, надвинув шапки на лоб, глядят на людей с топорами. Идет снег. Не танцует вовсе, просто идет — поскольку должен.

Однако снежинки ложатся, в числе прочего, и на волосы любимого человека, серебря их излишней сединой. Он ведет Иону под руку и показывает пустырь, будто предмет огромной своей гордости.

— Гляди, сестрица: вот подлинно столичная причуда — лоскут прекрасной, но заброшенной земли! Он обведен в треугольник Верховинной и Медной улицами и склоном Ханая. Склон крут, а улицы сплошь застроены, потому сюда, на пустырь, ведут лишь две темные подворотни. Нет хорошего подъезда — вот люди и не селятся, кроме нищих да бездомных. А земля-то прекрасна — посмотри!

Эрвин взмахивает рукой, и пес, громыхнув цепью, принимается лаять на него.

— Заставьте его замолчать, — бросает Эрвин никому конкретному, в пространство.

Однако несколько мужиков сейчас же срывают шапки в поклонах:

— Сию минуту, ваша светлость!

И шагают к собаке, помахивая топорами.

— Не так, — велит Эрвин, — по-человечески!

Мужики размышляют, как же по-человечески уговорить пса умолкнуть, а тот заходится в лае. Но Эрвин уже оставил всех их за спиной.

— Представь, сестричка, как роскошно встанет здесь собор! Над Ханаем — алтарь, где лачуги — боковой неф, где телеги — центральный. Фасад обращен на запад — туда, где сходятся Медная с Верховинной. На закате витражи будут пылать огнем!..

Брат ведет Иону под навес, где установлен деревянный макет будущего храма. Два строительных бригадира рассматривают его, присев на корточки. С приближением Эрвина они подхватываются, начинают бить поклоны:

— Ваша светлость!.. Ваша светлость!..

Эрвин их не замечает, все его внимание — на макете. Изумительная тонкая работа — кто-то вложил душу в деревянное подобие храма.

— Каков красавец, а?.. За основу, как видишь, мы взяли собор Первой Зимы, но влили мягкости, изящества. Прибавили три шпиля на восточном фасаде, два окна-розы на западном; облегчили контрафорсы, придали башням свечевидную форму, сузили и раздвинули нефы, удлинили четыре косых декоративных портала. Теперь собор идеален по форме: правильная восьмилучевая звезда. Главная ось симметрии идет с востока на запад, так что и из города, и с Дворцового острова вид будет великолепен!

Иона присела, чтобы глянуть на макет снизу вверх и понять истинный будущий вид храма. Действительно, он должен был стать легче и изящней своего сурового собрата из Первой Зимы. Изящество, однако, выходило грозным. Агата Первой Зимы напоминала горную гряду; Агата Фаунтерры чем-то походила на эфес дорогого меча. Или Ионе почудилось?..

— Конечно, придется серьезно подготовить площадку: убрать все эти лачуги, разровнять землю, вырыть котлован под фундамент. Возникнет чертова уйма грунта, который придется вывозить, а потом — подвозить камни и балки. Понадобится хороший подъездной путь. Я планирую снести по три дома со стороны Верховинной и Медной улиц, чтобы вышел сквозной проезд. А вон там, где улицы смыкаются, снесем все дома до единого. Получится целая новая площадь, над которою возвысится главный портал храма. Представь себе это зрелище! Обычно соборы обрастают домишками, лавчонками, лоточками — мелкие паразиты липнут к храму и совершенно его уродуют. Но здесь будет иначе! Большая площадь перед входом, запрещенная к застройке! Может быть, назовем ее Светлой?.. Соборная — слишком обыденно; Праматеринская — напоминает о Янмэй; площадь Агаты — мало величия. Быть может, площадь Северной Агаты? Что скажешь, сестричка?

Конечно, собор нравился Ионе, а еще больше нравилось вдохновение брата — столь же красивое и полное энергии, как лес, шумящий от летнего дождя. Она сказала об этом, но не стала скрывать и того, что смущало:

— Но ты хочешь снести столько домов!.. Куда денутся все эти люди?

— Пустое, — Эрвин отмахнулся, — их всего сотня, они получат возмещение и купят новое жилье.

— А нищие с пустыря? Их много, они живут целыми семьями...

— Но их лачуги не стоят и агатки! Заплатим по паре эфесов — будут счастливы: на год вперед обеспечатся выпивкой.

— Во что же обходится вся эта затея?

Иону волновали не расходы, а высокомерие брата. Жители сносимых домов заслуживали возмещения — но, кажется, не того, чтобы Эрвин лишнюю секунду подумал о них. Глухота к чужим бедам отличает бездушных людей. Прежде Эрвин не страдал ею.

— Иона, что за купеческие мысли? С каких пор тебя заботят расходы?

— Полгода назад ты бесился от того, что отец пустил тридцать тысяч на подземную усыпальницу...

— Пф!.. Сестричка, не нужно сравнивать! Здесь — целый собор, там — просто богатая могила. Тогда были наши тридцать тысяч, а теперь — деньги казны и Церкви.

— Ты спросил разрешения у леди Минервы?

— О, боги! Ты ничего не понимаешь! Вся прелесть траты чужих денег — именно в том, чтобы не советоваться с владельцем! Станешь просить разрешения — испортишь все удовольствие.

— Эрвин, я серьезна...

— Я вижу и не одобряю. Война кончилась — к чему серьезность?

Действительно, к чему?.. Что тревожит ее, туманя душу? Иона сказала бы: ты изменился, братец. Он спросил бы: как? Она ответила бы: стал слишком высокомерен. И он рассмеялся бы: тоже мне, печаль! Это же наша родовая черта! Найдешь не высокомерного агатовца — напиши о нем поэму!..

— Братец, — сказала она очень мягко, — меня расстроила вчерашняя сцена в театре. Леди Минерва не заслужила такого унижения.

— Ее величество почему-то ошибочно полагает, что именно она должна управлять Империей. Как честный человек, я развеял ее заблуждение. Если правда для нее обидна, вряд ли в том моя вина. — Эрвин усмехнулся. — Да и не думаю, что она будет долго страдать. Леди Минерва знает безотказное средство от печалей: кубок-другой орджа...

— Она не заслуживает такого обращения. Она — хороший человек.

— И я был отличным парнем в восемнадцать. Но отец почему-то не давал мне управлять герцогством. И, знаешь, вполне возможно, он был прав.

— Прошу, будь мягче с леди Минервой.

— Почему тебе этого так хочется?

— А нужны ли причины? Я прошу тебя. Разве этого не достаточно?

Эрвин погладил ее по плечу:

— Ради тебя я буду мягок с нею, как лепестки фиалки... — он с трудом выдержал паузу и перескочил обратно: — А теперь вернемся же, наконец, к собору! У меня множество задумок. Например, я хочу сделать в подземном этаже имитацию грота Косули. Там будет фреска по сюжету притчи: Светлая Агата спасает козочку. Обнимает косулю, чешет шерстку на грудке и радуется. На лице — обычное человеческое умиление, а не святое вот это уныние, что вечно на иконах. Плащ и волосы у Агаты мокрые, липкие — она ведь спряталась от дождя. Выйдет совсем не канонично, зато очень правдиво: заходишь в грот — будто сам переносишься в историю! Для пущего эффекта сделаем из грота маленький туннель, а в конце — подсвеченный рисунок: долина Первой Зимы в дымке. Помнишь ведь: Агата пошла за косулей и увидела долину. Каждый сможет пройти как будто с нею вместе!

— Звучит прекрасно...

— Не так прекрасно, как будет выглядеть!

Он выхватил из кармана черный блокнот и показал сестре несколько эскизов.

— Взгляни-ка, вот еще мысль: сделаем на хорах галерею северных героев. Изобразим всех славных агатовцев: не только святых, но и лордов, воинов, ученых, летописцев. В нефах только святые, но на хорах можно и мирян — я уже говорил с архиматерью. Возле каждого подпишем имя и какое-нибудь изречение: человека легче запомнить, если он сказал что-нибудь этакое. Правда, не у всех были крылатые изречения... но не беда — сами придумаем! Зато столица будет знать и цитировать северян!

— Точнее, нас с тобой?.. — Иона улыбнулась.

— Но только мы будем знать, кто истинные авторы цитат! Не древние бородатые лорды, а юные и красивые мы. Каково?..

— Ну коли так, братец... — сняв перчатку, она провела пальчиком по цепи фигурок на выступах крыши, — пускай химеры напоминают врагов Севера. Одни похожи на ганту и шаванов, другие — на путевского герцога с его горе-рыцарями, третьи — имперский генерал и майор протекции. Но сходство не явное, а еле заметное — только пара черточек.

— Прекрасно! — Эрвин хлопнул в ладоши. — Обязательно сделаем! И еще я думал о нашей семье...

— Эрвин, Эрвин, это чертовски нескромно — изображать на фресках самого себя!

— Ни в коем случае! Я даже и думать не смел о таком!.. Просто хотел оставить пустыми два участка стены... Знаешь, такие — подходящие для брата с сестрой. Когда умрем, все поймут, кого вписать в просвет.

— Только не забудь за время жизни сказать что-то разумное, чтобы годилось на цитату.

— Иона, я уже стал автором множества крылатых фраз!

— Неужели? Не помню ни одной...

— Вот как?! Не ждал от тебя, сестрица! Возьми хотя бы эту: "Если воинам страшно, не дай им понять, что чувствуешь то же..."

— Это слова отца, а не твои.

— "Я выживу и не стану жрать червей. Я умею ставить амбициозные цели".

— Ты говорил это самому себе. Может, еще расскажешь потомкам о воображаемой альтессе?..

— "Чувство, как в Тот Самый Миг".

— И что это значит вне контекста?

— "Убейте северянина, если сможете!"

— Эрвин, милый, нужна мудрые слова! Слышишь: муд-ры-е! А ты предлагаешь пафосную солдатскую похвальбу... Дорогой братец, постарайся, поверь в себя — ты сможешь. Понимаю, как это трудно, но я здесь, с тобой, и всеми силами поддерживаю...

— Ах ты, негодница!

* * *

Час душевной близости с братом озарил сердце Ионы, наполнил почти детской незамутненной радостью. Однако то было мимолетно. Большую часть времени в столице Иона не понимала Эрвина — ни мыслей его, ни чувств.

При первой встрече во дворце ей показалось, что на войне Эрвин возмужал, сделался жестче и мудрее. Иона приветствовала перемены в брате, пока не стала замечать, что они — иллюзия. Эрвин делал не так и не то, чего сестра ждала от него.

Мудрый и благородный человек побеждает в справедливой войне, свергает деспота. Что ему делать потом? Пожалуй, вот что. Первое — восстановить верховенство закона: судить и наказать военных преступников, официально очистить имена невинных. Второе — позаботиться о том, чтобы страна как можно быстрее оправилась от ран. Обеспечить кровом тех, кто лишился жилья, дать пропитание голодным, медицинскую помощь — раненым. Найти средства на ремонт дорог и мостов. И третье — конечно, передать власть в руки законного ее наследника (то есть, наследницы). Только так будет достигнута цель, ради которой война и велась: справедливость.

Иона не была глупа и осознавала сложности. Конечно, не все получится и не сразу. Не всех виновников удастся найти, не сразу леди Минерва обучится править, а уж о нехватке финансов и говорить не стоит. Будут препятствия, трудности, проволочки. Лишь через несколько лет Империя вернется к тому благоденствию, в каком жила при владыке Телуриане. Иона вполне понимала причины возможных задержек...

Но Эрвин не задерживался в пути, о нет. Он просто шел в другую сторону! После победы брат занимался следующим.

Первое. Предавался полному и безграничному самолюбованию. Постоянно бывал в людных местах и всегда — в центре внимания. Поощрял любую лесть в свой адрес, начиная от комплиментов и кончая поэмами о своих победах. Заказывал портным больше нарядов, чем иная модница. Выдумал себе новый громкий титул и ничуть не скрывал удовольствия, когда слышал: "Его светлость лорд-канцлер..."

Второе: окружал себя барышнями. Аланис Альмера была лишь верхушкой пирамиды. Высокородные дочки, чиновничьи сестры, вельможные кузины — женщин множество при дворе. Праздная их блестящая суета формировала водоворот, в центре которого был Эрвин. Вероятно, лишь одну Аланис он радовал любовными утехами. Но без малейшего стеснения поощрял всеобщий к себе интерес: откровенным взглядом, комплиментом, двусмысленной шуткой, теплой улыбкой... Боги, случалось даже, лорд-канцлер улыбался горничным!

Третье. Устраивал праздники. По каждому малейшему поводу, а если повода не было — изобретал его. "Таинство январского новолуния", "Большое открытие театрального сезона", "Фестиваль орджа", "Ночь фейерверков", "День печатной книги" — святые боги, слыхал ли раньше кто-нибудь о подобных праздниках!.. Половину из них Эрвин звал "добрыми традициями Севера, которые мы дарим столице". Ионе ли не знать: подлинные традиции Севера — игры с мечами, топорами, ледяной водой и медведями — всегда были Эрвину противны. То, чем он потчует столицу, — чистейшей воды выдумка. Но фантазия брата поистине неистощима! Даже снос лачуг на пустыре он планировал обратить в торжество: заложение первого камня в фундамент собора...

Четвертое. Эрвин тратил казенные деньги. Охотно, много, смело. Никогда — на справедливость, суды, хлеб для нищих, кров для бездомных. Изредка — на госпитали и лекарства для больных (только если больные — северяне). Часто — на искусство: баллады, картины, театры, фрески. Очень часто — на дорогие и блестящие начинания: собор Светлой Агаты; новый мост на Дворцовый Остров; театр Традиций Земель Империи; полное искровое освещение столицы. Подобные затеи близки и самой Ионе, она восторгалась бы ими, если б не видела: собор, мост, театр, тысяча фонарей — все это оценят и восславят потомки... Но современникам — сегодня, сейчас — нужно другое!

И вот что удивительно: все, кроме Ионы, одобряли действия Эрвина. Его самолюбование считали простительным капризом победителя. Дамский хоровод развлекал самих барышень, а офицеров и вассалов Эрвина приводил в полный восторг. Праздники радовали всех без исключения: как же не радоваться, когда праздник!.. Бешеные траты на искусство делали счастливой матушку. Узнав о новом театре, где будут ставиться не столичные пьесы, а представления из разных земель, леди София начала боготворить сына.

Столь общим и единодушным было это согласие, что Иона задумывалась: ошибается ли она? Видит ли брата в неверном свете? Быть может, сестринская любовь делает ее требовательной, заставляет ждать от Эрвина большего, чем способен сделать человек? Или, истощенный и измученный войною, он просто нуждается в душевном отдыхе? Или, возможно, Иона просто ничего не понимает в государственной власти? Быть может, вся эта пестрая суета нужна для политических целей — обеспечения верности вассалов, упрочения авторитета лорда-канцлера, установления дружеских связей?..

Единственным человеком, кто разделял тревоги Ионы, была императрица. Но и она изменилась после памятного театра: не то смирилась, не то сдалась. Повинуясь просьбе Ионы, Эрвин очень мягко сообщил Минерве о новой своей идее: провести реконструкцию дворца Пера и Меча — обновить оба тронных зала, приемные и императорские покои. Назвал предполагаемую стоимость работ — двадцать пять тысяч эфесов — и мягко спросил, не возражает ли ее величество. Говорил без капли нажима, и Иона была уверена: владычица откажет. Но Минерва с безукоризненной вежливостью ответила:

— Я всецело доверяю вашему вкусу, лорд-канцлер. Раз вы полагаете, что интерьеры дворца устарели, то, безусловно, так и есть. Буду очень рада, если и ваша леди-сестра примет участие в работе над проектом. Ее тонкое чувство красоты известно всем.

И вот у Ионы появилось дело. По утрам она принимала архитекторов, декораторов, скульпторов, художников. Рассматривала и выбирала эскизы, утверждала проекты с Эрвином и Минервой (брат проявлял живейший интерес и вносил массу правок, владычица вежливо на все соглашалась). А после обеда Иона устраивала обход — смотрела, как идут работы, многое исправляла на месте. По эскизу сложно понять, как впишется в интерьер тот или иной предмет мебели, драпировка, картина, скульптура. Нужно увидеть воочию, чтобы принять верное решение...

Дело увлекло Иону, дало простор для творчества. Она экспериментировала, пробовала новые стили и сочетания. В эркерах бального зала пускай будут окна от пола до потолка. Так никто не делал? Вот и прекрасно!.. Фонтан "Слезы Эмилии" в предпокое хорош, но стена за ним пускай будет грубой, из необработанного камня. Изящный мрамор скульптуры на фоне гранитных блоков — дивный контраст, особенно если украсить камни побегами плюща... Обстановка комнаты для чтения — возьмем мебель Третьей Династии Мириам. Янмэйцы избегают всего мириамского, но мебель-то хороша для читальни, где узкие окна и высокие потолки... Иона радовалась своим находкам и делилась с братом, он неизменно хвалил.

Вот дело дошло до малого тронного зала — сердца дворца. Здесь было неловко вносить изменения: вряд ли кто-то, кроме императрицы, имеет на это право. Но один штрих казался Ионе настолько удачным, что она решилась предложить: на стене за престолом сделать свободную драпировку из синего шелка с серебряным узором и кристаллами хрусталя. Это создаст эффект, словно за спиною владычицы — водопад! Он подчеркнет девичью красоту владычицы, а метафорически будет означать стихию воды: гибкое упорство, живительную силу. Сложно выдумать что-либо лучшее для Минервы, Несущей Мир.

Леди Минерва в изысканных выражениях одобрила идею — по эскизу, не глядя на живой интерьер. А Эрвин вместе с Ионой пришел смотреть "примерку". Слуги, стоя на лестничках за троном, развертывали разные образцы ткани, брат с сестрой один за другим отметали варианты: слишком темный фон, слишком редкий узор, слишком грубые складки... Лишь последний образец понравился обоим: Иона ахнула, Эрвин щелкнул пальцами.

— Вот то, что мы ищем! Нельзя не полюбить императрицу, если вокруг нее — такая краса!

Леди Аланис и министр двора были при этом, и оба высказали искренний восторг. Даже кайр Джемис одобрительно хмыкнул, хотя уж ему, казалось бы, вовсе нет дела до интерьеров. Иона подмигнула брату:

— Моя миссия — творить красоту. Я всегда тебе говорила!

Но миг ее торжества испортило внезапное вторжение. Роберт Ориджин стремительно вошел в зал, ведя за собой круглолицего мужчину в золотистом камзоле. То был Дрейфус Борн — министр налогов и сборов. Эрвин звал его самым полезным из чиновников, ведь именно Борн поставлял средства для всех эрвиновых затей.

— Милорд, миледи, миледи, — Роберт коротко кивнул вместо приветствия, и стало ясно, что дело серьезное. — В части Южного Пути, неподконтрольной нам, начался крестьянский бунт.

Эрвин кивнул в ответ:

— Восемь тысяч человек, меньше пяти тысяч боеспособных, вооружение легкое, организация слаба... Кузен, я знаю о бунте и не считаю нашей заботой. Пускай беспокоятся путевские лорды.

— Милорд, бунтари вошли в Земли Короны. Теперь они — забота престола.

— Хм, занятно. Почему они покинули Южный Путь?

— Якобы, идут в столицу, чтобы встретиться со своим герцогом.

— Вступали ли они в бои, убивали, грабили?

— Нет, милорд.

— Тогда почему это должно меня волновать?

Роберт кивнул в сторону Дрейфуса Борна, а тот с поклоном шагнул вперед:

— Ваша светлость, бунтари чинят препятствия сбору налогов. Войдя в первый же город — Лоувилль — они прогнали отряд сборщиков. И мещане одобрили произвол бунтарей, многие даже примкнули к ним!

Эрвин нахмурился:

— Вы хотите сказать, Лоувилль не уплатил налоги?

— Да, милорд. Не уплатил и остался безнаказан. Возник очень скверный прецедент. Другие города Земель Короны могут последовать примеру. Ваша светлость, я знаю этот народец! Мещане хитры и жадны, и делают все, чтобы утаить доходы. А что самое худшее, они очень сплочены и постоянно оглядываются друг на друга. Стоит одному не уплатить и избежать наказания, как платить перестанут все! Каждый подумает: "Ему сошло с рук, а я что, хуже?.."

Эрвин извлек черный блокнот и с показным равнодушием к словам Борна принялся зарисовывать что-то. Возможно, малый тронный зал, или еще один фрагмент будущего собора — Иона не смогла разглядеть, что именно

— Думаете, мещане могут объединиться с крестьянами? — скучливо спросил, не отрывая глаз от странички.

— Эти крысы из трущоб поддержат любого бандита, лишь бы не платить законную подать. Необходимо жестоко проучить их! Задушить бунт в зародыше!

Эрвин помолчал, несколькими штрихами докончил рисунок.

— Возможно, и необходимо, но...

Встрепенулся и вперил в Борна соколиный взгляд:

— Но почему вы пришли с этим ко мне?

— В ваших руках военная сила, милорд.

— Верно. Однако мы с вами договорились, господин Борн. Вы обещали один миллион сборов в год — и никаких проблем. Никаких проблем, господин Борн! Неужели эти два простых слова допускают разночтения?

— Милорд, города откажутся платить, если позволить восставшим крестьянам...

— Господин Борн, к вашему сведению, я люблю крестьян. Это честные простые работящие люди, не причинившие мне никакого зла. Вы говорите, что я должен взять батальон кайров, пойти и убить восемь тысяч крестьян? Зарубить мечами, растоптать конями, отдать воронам окровавленные трупы? Если придется это сделать, я очень расстроюсь. А я не люблю расстраиваться. Я рожден для радости, господин Борн! Когда я расстроен — это, тьма сожри, проблема! Вы же обещали — никаких проблем. Вы солгали мне!

Министр налогов покраснел и опустил плечи.

— Вы совершенно правы, милорд... Я приношу извинения, милорд... Но как прикажете поступить?

— Устранить эту крохотную неприятность без моей помощи! Договаривайтесь с городскими властями, убеждайте, взывайте к совести, подключайте полицию. Привезите чертовым бунтарям герцога Лабелина, раз уж они мечтают его видеть. Да что угодно делайте — но не отвлекайте меня! Сестра творит красоту, и я хочу любоваться этим!

— Ах, красота — это ффсе в нашшей суетной жизни! — вставил министр двора. — Што жизнь без красоты?.. Одно мучение!..

А леди Аланис тихо хлопнула в ладоши, обратив к себе Дрейфуса Борна:

— За беспокойство, причиненное лорду-канцлеру, на вас налагается штраф. Сбор налогов в феврале, марте и апреле должен вырасти на десять процентов. Как этого добиться — ваша забота, господин Борн.

— Но, миледи...

— Прекрасная мысль, — с ухмылкой кивнул Эрвин. — Лишние десять тысяч в месяц очень пригодятся государственной казне. А вас научат впредь держать свое слово.

— Но, милорд... — Борн осекся, напоровшись на острые взгляды агатовцев. — Гм... Да, милорд. Разрешите идти?

— Ступайте... Кузен, будь добр, проконтролируй получение казной повышенного сбора.

— Так точно, кузен.

Когда казначей и министр ушли, кайр Джемис сказал:

— Милорд, позвольте говорить при леди Аланис.

— Прошу.

— Ваша леди-сестра свидетель: положение путевских крестьян плачевно. Мы проезжали не одну деревню, люди всюду доведены до отчаяния. Сходная ситуация и в небольших городах Короны. Повышение налогов лишь озлобит их. Вот если ослабить давление...

— Джемис, мой наивный Джемис! Я давлю не на крестьян, а на налоговую службу. Они крадут добрую треть того, что собирают. А теперь украдут меньше — хорошо, не правда ли?

— Да и какое нам дело до бедняков?.. — изящно взмахнула рукой леди Аланис. — На то и нужны собачонки, вроде Борна, чтобы заниматься мужиками. Иона, дорогая, прошу тебя: продолжай!..

Иона хлопнула веками:

— Прости?..

Ей потребовалось время, чтобы понять: и брат, и Аланис, и министр двора уже выкинули бунт из головы. Все жаждут заняться интерьером и ждут от нее новых идей. Она откашлялась, потерла виски, силясь сосредоточиться. Почему-то крестьяне никак не шли из памяти...

— Кх-кх... простите, я очень рассеянна сегодня... Да... Нужно заменить ковровую дорожку ... Нет, что я говорю!.. Убрать вовсе, она слишком тяжела, без нее станет больше воздуха.

— О, да, миледи! Я ушше вижу это! Изящество и краткость, конешшно!

* * *

Ковровая дорожка важнее крестьянского восстания. Мудрость ли это?.. Зрелость?..

Или поступок капризного эгоистичного ребенка? Ребенка всеми любимого, потому уверенного, что все ему простится? Ионе ли не знать: в детстве она сама была такою!.. Боги, что же происходит с Эрвином?!

Не имея возможности задать вопрос богам, Иона говорила с теми, с кем могла. Чтобы не пошатнуть авторитет брата, она ничего не подвергала сомнению, ни о чем не спорила, лишь осторожно спрашивала мнения: во всем ли Эрвин прав, или что-то можно сделать лучше?

Матушка отвечала:

— Твой брат слишком много пережил. Дай ему найти отдохновение в творчестве! Радуйся тому, что Эрвин стал не только великим стратегом, но и покровителем искусств. Вторые не меньше первых нужны человечеству!

Аланис говорила:

— О чем ты, дорогая? Эрвин делает все как надо! Он отличный правитель — по правде, даже не ждала от него. Лишь немногим уступает моему покойному отцу. Правда, лорд Айден был жестче, но дай срок — Эрвин разовьет это в себе.

Кузен Роберт флегматично кивал: "Ага, бывает". Иона, чутко распознающая оттенки, не находила в данном "бывает" ни ноты осуждения.

Кайр Джемис, в отличие от прочих, хоть немного медлил с ответом.

— Да, миледи, на первый взгляд, вы правы. Положение крестьян плачевно, а повышение налога сделает его совсем отчаянным. Но, миледи... Я начал верить вашему брату, когда он был один, болен и обречен. С тех пор он часто принимал неоднозначные решения, и я позволял себе спорить с ним. Теперь в этом раскаиваюсь. Путь лорда Эрвина неуклонно шел вверх, победа за победой. Время доказало правильность его решений. Не вижу причин сомневаться в нем теперь, когда он — правитель Империи.

Лишь один человек сказал:

— Я понимаю вас, миледи.

Его звали отец Давид.

Он был непримечательным священником какой-то церкви, пока случай не свел его с леди Аланис. Обычно откровенная с Ионой, Аланис темнила на счет Давида, не выдавала обстоятельств знакомства. Однако было ясно: она полностью доверяет священнику. Это служило отменной рекомендацией: герцогиня Альмера полностью доверяет кому-либо, а тем более — низкородному!..

Эрвин же так представил сестре отца Давида:

— Иона, этот человек — воплощение нашей с тобою детской мечты. Веришь: он — брат тайного монашеского ордена! Проник в расположение моей армии и успешно втерся ко мне в доверие, чтобы выполнить ужасно секретную миссию. Я не смог вытянуть из него ни слова правды, но подозреваю: отец Давид и его орден заняты спасением мира.

Ирония и тон Эрвина говорили, что он уважает Давида как очень умного человека. Что снова-таки было исключительным случаем: считанных людей Эрвин признавал ровней себе по уму.

Иона полюбила беседовать с отцом Давидом: он излучал покой и уверенность, которых теперь так не хватало. Она расспрашивала — уж конечно! — о тайном ордене, отец Давид отвечал с восхитительной фантазией и тончайшим юмором. О несуществующем этом ордене выдумывал такие сочные подробности, что Иона будто видела все своими глазами.

Говорила с ним и на светские темы, отец Давид отвечал охотно и метко, но Иона чувствовала, что он — глубже светских тем. А однажды повела речь об интерьере — спросила мнение о "Слезах Эмилии" среди гранитных блоков. Отец Давид помедлил и сказал слегка невпопад:

— Я понимаю вас, миледи.

— Это сомнительно, святой отец, ведь я и сама не вполне понимаю. Контраст хрупкой печали с суровой силой столь же изящен, сколь и безысходен. Всем по нраву моя задумка, я же усомнилась: стоит ли воспевать красоту безысходности? Она слишком горька, если вчувствоваться...

— Миледи, мой грубый вкус не различает тонких оттенков. Я понимаю вас не в частности, а в общем. Вы вдумываетесь в мелкие нюансы дела, чтобы не видеть его целиком, ибо цельная картина может вас расстроить. Лишь это я и способен понять.

— Какова же цельная картина, отче?..

— Контраст, миледи. Суровая сила против хрупкого изящества.

Он заставил Иону нахмуриться, ища скрытый подстрочный смысл.

— Дворец — островок изящества, а голод и бедность — суровая сила, властвующая над страною?

— Вам делает честь, миледи, что вы понимаете это.

Иона выдала ответом больше горечи, чем хотела:

— Мне кажется, лишь я одна это понимаю.

— А вот и красота безысходности. Недаром вы о ней заговорили.

— Что мне делать, отче?

— Вы спрашиваете совета, миледи?

— Боюсь, что да.

— Тогда я должен уточнить: что вам делать — с чем?

А действительно — с чем?.. С кем?.. С невыносимой праздностью двора; с голодом; с крестьянским бунтом; с братом?.. С чем из этого, в сущности, я могу хоть что-либо сделать?

— С собою.

— В таком случае у вас есть лучший советчик, чем я. Слушайте своего сердца, миледи.

— Я и слушала его, покидая Уэймар. То оказалось ошибкой.

— Ошибкой ли, миледи?..

— Я должна была остаться.

— Вопрос не долга, миледи, а смысла. В вашем приезде сюда определенно есть смысл. Просто вы его пока не нашли.

Она хотела оспорить слова священника: есть ли смысл в моем приезде, нет ли — не о том речь. Я спрашивала о смысле в действиях брата, а не собственных. И вдруг вспыхнула огоньком догадка: не потому ли так ищу смысла в поступках Эрвина, что в моих его нет? Не потому ли жду от него справедливости и дальновидности, что мне их не хватает? Все мои упреки в адрес брата — попытка ли восполнить чужими достоинствами свои изъяны? Мне ли винить Эрвина в самолюбии, праздности, высокомерии? Я ли не кладезь этих пороков?!

* * *

Многие сравнивают смерть с порогом. Люди думают, она — нечто однозначное, твердое, граненое. Легко понять, где еще не смерть, а где — уже она. Легко отличить живого от покойника. Легко перескочить за грань: удар клинка, спуск тетивы, шаг с обрыва — дело единой секунды. Люди полагают, есть четкая черта между смертью и жизнью. Как же они ошибаются!..

Летучий пар, капли дождя, речные воды, холодный лед — различные состояния одного вещества. Так и смерть принимает разные формы, меняет твердость и плотность, цвет и состав, становится твердой или жидкой, аморфной или воздушной. Люди воспринимают лишь одно ее состояние — самое твердое, плотное, подобное клинку или осколку льда. Его и считают единственно возможным. Но чувства Ионы, выросшей среди смерти, обострились достаточно, чтобы различать любую форму и концентрацию. Эфирный ее аромат, витающий над золотистою октябрьской листвой... Пряная терпкость ночного леса или соленая пыль над штормящим море... Горьковатый газ, выдыхаемый больным, что считает свою хворь легко излечимой... Густая влажная взвесь, заполняющая палату раненых... Глинистая липкая жижа, стекающая с ног стариков, отчего каждый их шаг дается с трудом... Незримая пыль, что покрывает стены и темницы замков... Эта же пыль на кладбищах, где она высыхает под солнцем и взметается от человеческих шагов... Смерть есть повсюду, лишь в разном количестве. Никто и никогда не уходит мгновенно, переступив черту. Человек входит в смерть, как в море: шаг за шагом углубляясь...

Лорд Десмонд Ориджин погрузился уже выше горла. То вещество, которым он дышал, на девять десятых являлось смертью, лишь на десятину — воздухом. Густой серый туман заполнял всю его спальню, ближе к кровати становясь непроглядным. Иона чувствовала, будто сошла в могилу.

Она несла пузырек снадобья Мартина Шейланда, он привычно холодил пальцы сквозь перчатку. Но у постели отца ладонь перестала чувствовать холодок: здешний воздух не отличался на ощупь от содержимого флакона.

— Здравствуй, дочь... — сказал отец.

Голос был тих, но почти ясен. По лицу лорда Десмонда сочилась кровь: кожа на щеках треснула, но челюсть обрела временную подвижность. Иона присела на кровать и взяла платочек, чтобы обработать раны.

— Не нужно, — сказал отец. — Бесполезно.

— Позвольте мне, — попросила Иона.

Он не стал возражать, дочь принялась за дело.

— Я хочу посоветоваться, — сказала Иона, утирая красные капли. — Прошу, выслушайте меня.

Другой подумал бы на ее месте: каким черствым нужно быть, чтобы досаждать умирающему своими мелкими заботами. Иона же понимала: ее просьба, ее заботы — паутинка, что связывает отца с миром живых. Одна из считанных оставшихся. За дверью Иона зачерпнула жизни, сколько смогла, внесла в комнату и излила словами. Говоря, она читала интерес в глазах отца. Серый туман над лицом становился прозрачнее.

Иона рассказала о Мартине Шейланде, своем конфликте с мужем, о Южном Пути, истощенном войной, о своих сомнениях на счет политики Эрвина. Отец выслушал с полным вниманием, затем спросил:

— И что тебя беспокоит?

Отец не нашел в сказанном поводов для сильного волнения. Лорд Десмонд помнил владыку Мейнира, имевшего пятьдесят альтесс, убившего сто кабанов и не издавшего ни единого закона. Лорд Десмонд видал земли, в которых война длилась десятилетиями, а не три месяца, как в Южном Пути. И уж конечно, лорд Десмонд встречал людей, готовых убить за меньшее, чем эликсир бессмертия: скажем, за серебряную монетку или косой взгляд.

— Эрвин и я, — ответила Иона. Конфликт с мужем померк и казался маловажным.

— Что с Эрвином?

— Скажите, права ли я на его счет? Мог бы он руководить страной лучше, чем сейчас?

— Закон делает тебя вассалом мужа, — проскрипел отец. — Но ты считаешь себя вассалом брата. Верно?

— Да, — признала Иона.

— Тогда почему ты оцениваешь его действия? Имей веру в своего лорда. Твой долг — служить и верить, а не оценивать и критиковать. Тобою владеет гордыня. Избавься от нее.

Ответ вернул мир в ее душу. Отец прав, а она глупа. Иона даже вздохнула с облегчением.

— Благодарю вас, отец.

— Не бери на себя решений, что лежат не на тебе. Есть ли смысл в твоем приезде? Не тебе это решать. Муж отозвал тебя назад в Уэймар? Эрвин отослал из столицы?

— Нет.

— Значит, не о чем беспокоиться. Ты там, где должна быть.

Отец говорил с трудом, но ровно и твердо, с железной убежденностью. Он оставался собою — несгибаемым лордом Севера.

Тем больше потрясла Иону мягкость, с какою он произнес:

— И я рад, что ты приехала. Успел увидеть тебя, пока жив.

На глаза ее навернулись слезы.

— Папа... — прошептала Иона, беря его за руку. — Мой папа...

Она не знала, что еще сказать. Что противопоставить беспощадной правде, кроме дочерней нежности. Лишь гладила руку отца и говорила: "Папа", — и чувствовала соленую влагу на щеках, губах...

Он попросил:

— Принеси воды.

Иона налила из кувшина в кубок, поднесла отцу. Он встретил ее суровым взглядом и приказал:

— Плесни себе в лицо.

Она не посмела ослушаться.

— Не забывайся, — сказал отец. — Ты — Ориджин. Не смей рыдать! Тем более, из-за такой обыденности, как смерть воина.

Иона не сразу овладела собой. Но встряска и холодная вода сделали свое дело, она задышала ровнее, утерлась, сказала:

— Простите, милорд.

— Умница, — похвалил отец. — Принеси еще воды. Хочу пить.

Иона отошла к столику, вновь наполнила кубок. Всхлипнула, поспешно промокнула глаза. И вдруг подумала, сама еще не понимая, откуда, зачем явилась мысль: я стою спиной к отцу. В эти секунды он не видит, что я делаю.

Иона вылила в кубок снадобье Мартина Шейланда.

Искра — 5

Тело лежит на столе по центру подвала, в круге света от лампы. Тело полностью накрыто мешковиной, но даже сквозь ткань заметно, насколько оно изуродовано. Полотно облегает куцые огрызки рук, проваливается ямой там, где у человека был бы живот. Смрад ощутим слабо — холод сдерживает гниение.

Двое стоят за столом — коронер и агент протекции. Оба в фартуках поверх телогреек, на лицах — маски, на руках — перчатки. Они кланяются:

— Ваше величество...

Лорд-канцлер говорит Мире:

— Вы не обязаны это видеть. Достаточно молитвы на похоронах.

Игнорируя его, Мира подходит к столу.

— Покажите мне.

Коронер откидывает полотно.

Мира смотрит.

Смотрит.

— М-да, — говорит лорд-канцлер.

Агент протекции обращается к Мире:

— Ваше величество, все видимые повреждения — это рыбы постарались уже после смерти. Умер-то он быстро, от удара кинжала. Вероятно, даже захлебнуться не успел.

Надо полагать, агент пытается ее успокоить. Мира не знает, что чувствует. Не только ужас, горе, отвращение, но и нечто другое.

Коронер говорит:

— Причина смерти, ваше величество, становится наглядна вот в этом ракурсе...

Он собирается перевернуть труп. Мира кивает в знак согласия.

На спине мертвеца кожи не осталось, все ребра видны. Трое мужчин опасливо поглядывают на Миру — ждут, когда упадет в обморок или зарыдает в истерике. Она не отводит глаз от тела.

Коронер тычет острием скальпеля:

— Видите царапину на ребре, ваше величество? Здесь кинжал шута вошел в тело и поразил сердце. На самом сердце тоже имеется рана. Такое повреждение убивает мгновенно, даже без искрового разряда, каковой имел место. Упав в реку, владыка Адриан определенно был уже мертв.

— Мы можем быть уверены, что это именно он? — подает голос лорд-канцлер.

— Да, ваша светлость, — кивает агент. — На теле найдены Вечный Эфес и медальон с божественной женщиной. Их мог носить только владыка.

— Этого недостаточно.

— Да, конечно. Я просто хотел избавить ее величество...

Труп вновь осторожно переворачивают, он грозит развалиться на куски. Коронер раздвигает челюсти, светит фонарем в рот.

— Придворный дантист заменил владыке два зуба. Вы можете видеть протезы из белого золота. Они весьма дороги и легко узнаваемы. Кроме того...

Он указывает на ногу. Часть плоти срезана скальпелем, обнажая кость.

— В одном тренировочном бою владыка был неосторожен и получил глубокое ранение в бедро. На кости и теперь можно увидеть отметину от клинка.

Лорд-канцлер спрашивает:

— Стало быть, это все, что осталось от Адриана Ингрид Элизабет?

— Так точно, ваша светлость.

— Тогда накройте его. Довольно мерзости.

В момент, когда полотно накрывает покойника, Мира понимает, что чувствует.

Точку.

Горе, ужас и боль взяли свое раньше. Теперь на душе иное. Жизнь переломилась. Прежняя невозвратно ушла. Не в день смерти Адриана, не на коронации, не при звуке слов: "Империя в ваших руках..." Вот только сейчас прошлое окончательно стало прошлым.

Адриан на Звезде.

Эта штука на столе — пустой изломанный футляр. Он ничего не значит, кроме факта: теперь я одна. Без отговорок и лазеек. Без ослепляющей защитной тоски, без нарочитых страданий. Холодный, кристальный факт: я одна. Теперь только я отвечаю. За себя, за будущее, за все.

Это жутко. Страшнее любого трупа.

— Почему так долго искали тело?

— Мы переоценили скорость течения, ваше величество, и искали ниже по реке. Ожидали, что тело унесет дальше на юг. Видимо, оно терлось о лед или застряло в водорослях, потому и замедлилось.

— Как его нашли?

— Тело обнаружили жители прибрежной деревни и сообщили шерифу, а тот — нам.

— Крестьяне нашли тело с золотыми зубами и двумя Предметами, и ничего не взяли себе?

— В том и дело, ваше величество. Предметы на мертвеце слишком ценны и чудесны, крестьяне боялись даже прикоснуться к ним, чтобы не навлечь на себя проклятие.

— Найдено ли тело Менсона?

— К сожалению, нет, ваше величество.

— Но теперь вы знаете, где искать?

— Да, ваше величество. Отряды переместились выше по реке, в тот район, где обнаружено тело владыки Адриана. Знакомый вам секретарь Итан Гледис осуществляет контроль над поисками и обо всем немедленно оповещает дворец.

— Когда я получу Вечный Эфес и кулон?

— Ваше величество, они долго находились на трупе, и... простите, недостаточно чисты. За два дня Предметы тщательно очистят и передадут вашему величеству.

— Благодарю вас.

Лорд-канцлер говорит:

— Ваше величество, я назначаю похороны на четверг. Трех дней будет достаточно, чтобы подготовиться.

— Нет, милорд. Я не позволяю.

Он удивленно поднимает брови, и Мире приходится повторить:

— Я запрещаю хоронить Адриана до тех пор, пока не завершится следствие. Смерть императора должна быть расследована.

— Ваше величество, но вы сами могли убедиться: владыка умер от удара кинжалом в сердце. Дюжина непредвзятых свидетелей из альмерских крестьян подтвердят, что шут Менсон нанес этот удар. Известен и убийца, и способ смерти. Знакомый вам Итан Гледис Норма контролировал поиски от лица имперского секретариата, он передаст вам все протоколы, едва вернется в Фаунтерру. О каком расследовании может идти речь?

— Мост рухнул именно в тот час, когда по нему проезжал владыка. А шут Менсон заколол человека, которого любил пуще жизни. Пока не получу объяснения этим фактам, расследование будет продолжаться.

Лорд-канцлер колеблется, думает возразить. Но почему-то уступает:

— Да, ваше величество. Как прикажете.

С нежданной, необузданной силой накатывает злость. Мира шипит в лицо Ориджину:

— Что вы делаете здесь, милорд? Пришли поглумиться над мертвым врагом? Чего стоит ваша скорбная мина, если внутри вы поете от радости?! Имейте хоть каплю достоинства — радуйтесь вдали от меня!

Лорд-канцлер отвечает не сразу, с каким-то колебанием:

— Я здесь не ради него, а ради вас.

Он протягивает Мире конверт.

* * *

Хозяйка гостиного двора "Дом с плющом" сползла по лестнице в общий зал. Там царила пустота и холод: камин зажгут только вечером, в людный час. А сейчас — утро, будь оно проклято.

Хозяйка прошла между столов, ведя пальцами по столешницам, чувствуя, как растет в душе привычное, ежедневное омерзение. Столы темнели пятнами — и старыми, и свежими. Марта вчера не вытерла их, хотя должна была. В дальнем углу смердело кислятиной — кажется, там кого-то вывернуло. Или Марта пролила дешевое пиво — его запах не особо отличается от блевотины. К одному столу присохли огарки вчерашних свечей. Какой тьмы лепить их к столешнице? Какой тьмы Марта дала одним гостям целых четыре свечи? Одна свечка на двух человек — неужели сложно запомнить?..

Утро — чудовищное время суток. Тело не видит ни единой причины просыпаться, вылезать из постели. Нет в жизни того, ради чего стоило бы. Каждое утро хозяйка продирает веки, вытаскивает себя из-под одеял, волочит вниз по лестнице, в зал с заплеванными столами и смрадом кислятины... Здесь холод и отвращение разрывают пелену сна. Презрение к собственной жизни бодрит лучше, чем любое умывание.

Хозяйка зашла за стойку, сняла с крючка и накинула на плечи свою знаменитую шубу. Она — из меха чернобурки. Местные пьянчуги считают, что шуба выглядит очень царственно. Они даже притихают, увидев чернобурку на плечах хозяйки... Шубе двадцать лет, она едена молью, стирана, подрана, подпалена. С тем же успехом хозяйка могла носить на плечах несвежий собачий труп. Она укуталась в мех, и гадливость сдула остатки дремоты. Достала из-под стойки нюхательный табак, растерла щепотку меж пальцев, затянулась. Утро...

На стойке хозяйка увидела передник и пыльные, в разводах, стаканы. Марта не протерла их вечером, только помыла — точнее, смочила наспех. Вот и кадка с водой: за ночь грязь осела на дно, а засаленная губка на плаву показывает спину, как тюлень.

— Марта, — с тоскливой злобой буркнула хозяйка.

В прежние годы дочь была тем мотивом, что заставлял хозяйку вставать по утрам. Полсотни эфесов стоит обучение в дешевом пансионе, двести-триста — в терпимом. Нужно откладывать два золотых в месяц, и за десять лет соберется достаточная сумма... Просыпайся, сползай вниз, протирай стаканы, наливай пойло, пинай лентяйку-повариху, торгуйся на базарах, грызись с постояльцами, развлекай пьянчуг, экономь дрова и свечи, носи дохлую чернобурку — неделю за неделей, год за годом — и складывай монеты в сундучок в подвале. Когда-нибудь придет время, и...

Теперь сундучок служил не целью, а только частью ежедневной рутины. Хозяйка и сама уже не помнила, когда перестала верить. В то, что хоть когда-нибудь сможет скопить двести эфесов. В то, что двести золотых или тысяча, или все богатства Фаунтерры смогут переделать дочку.

Хозяйка взяла со стойки стакан и передник, принялась протирать один другим. Пить с утра нельзя: от этого снова потянет в сон, к тому же, не хочется радовать Хенка. Старый осел приповадился являться каждое утро, пропускать стакан самого мерзкого вина, жрать глазами хозяйку и петь соловьем о старых добрых временах. Приходил спозаранку, чтобы застать ее одну, и все говорил про "встарь", уверенный, что это доставит ей удовольствие. Ухажер выискался.

— Никакого вина с утра, — сказала себе хозяйка.

Нашла кувшин с черной бурдой, которая вчера являлась чаем, налила в чашку. Выпила. Желчная горечь, зато бодрит. И можно вообразить себе, будто это — кофе. Когда-то хозяйка развлекалась такими глупостями...

В дверь постучали. Рано он приперся сегодня. Послать к чертям?.. Или вылить на голову чайную бурду, а тогда уж послать?..

Снова раздался стук, и она крикнула:

— Входи уже, олух старый!

Дверь открылась. Вошел отнюдь не Хенк. До такой степени не Хенк, что хозяйке захотелось протереть глаза. На пороге возник высоченный парень в гвардейском шлеме и синем плаще, отороченном мехом, под плащом была пластинчатая броня. На поясе парня висели два клинка; короткий, судя по рукояти, — искровый. Воин пригнулся, чтобы миновать притолоку. Следом вошел еще один.

— Господа, простите, — сказала хозяйка, — кухня еще не работает, а моя выпивка вряд ли вас удовлетворит.

— Мне по вкусу очень разная выпивка, — ответил девичий голос, — но я здесь не ради нее.

Воины расступились, давая проход барышне. Большеглазая, белокожая, одновременно холеная и измученная.

— А я тебя помню, — сказала хозяйка.

И тут лицо гостьи, когда-то прежде виденное, сопоставилось в уме с другим лицом — со страниц "Голоса Короны". Хозяйка моргнула:

— Простите, ва...

Гостья вскинула руку, прервав извинения. Один из воинов запер дверь, а девушка подошла ближе.

— Леди Лейла, я хочу с вами поговорить.

— О чем?..

Хозяйка спросила — и тут же озлилась на себя за бестактность. Следом пришла злость на гостью: зачем она явилась? Что ей делать в этой дыре?!

— Что вы пьете? — спросила гостья.

— Премерзкую дрянь, — ответила хозяйка.

— Позвольте попробовать.

— Вам?..

— Мне.

Хозяйка налила девице полстакана бурды. Та выпила, не скривившись.

— Я думала, оно крепче.

— Крепкого с утра не нужно.

— Вероятно, вы правы.

Гостья помедлила.

— В прошлый раз вы приезжали, чтобы уличить Айдена Альмера, — сказала хозяйка. — Похоже, вам это удалось. Что привело вас теперь?

— Предлагаю вам место моей фрейлины.

Хозяйка моргнула несколько раз, машинально вытерла руки передником.

— Простите?..

— Я хочу, чтобы вы стали моей фрейлиной.

— Я?..

— Вы.

Отвращение к себе вдруг стало невыносимо острым, вгрызлось в кожу, как тысяча червей. Какой тьмы ты это делаешь, янмэйское отродие?! По-твоему, это смешно??!

— Имею право отказаться? — хрипло спросила хозяйка.

— Да, миледи.

— Могу ли все обдумать?

— Да, миледи. Но... — голос гостьи затвердел. — Мы с вами знаем, чем окончится размышление. Вы будете колебаться до тех пор, пока ожидание не станет для меня унизительным. Тогда я уеду, а вы останетесь. В дороге я пожалею о том, что вы отказались. Вы же будете жалеть об этом сегодня и завтра, и все остальные дни, что проведете... — девица сделала красноречивую паузу, — здесь.

— Быть может, — медленно произнесла хозяйка.

— Предлагаю избежать этого. Ответьте сразу, не раздумывая.

— Вы знали меня около десяти минут, ваше величество.

— Я узнала довольно. Вы потеряли семью, дом, любимого, собственное имя, после чего смогли выжить и сохранить душу. Я хочу обладать таким умением.

Хозяйка покачала головой:

— Вам следует знать меня лучше. Прошло двадцать лет с тех пор, как я была похожа на леди. Я пью горькую, нюхаю табак, не стыжусь крепких слов. Не имею за душою ни гроша, по дворцовым меркам. Презираю манерность, интриги, царедворцев. Ненавижу феодалов, в особенности — лордов Великих Домов. Какая из меня фрейлина?

Гостья улыбнулась, ямочки на щеках выдали янмэйскую породу.

— Именно такая, как мне нужна.

— Что ж, коль вы уверены... Благодарю за честь, ваше величество. Когда мне прибыть ко двору?

— Поедете сейчас со мною. Собирайтесь, я подожду.

* * *

В карете они оказались наедине. Дорога до столицы занимала почти два часа.

— Я ехала сюда одна, чтобы иметь время подумать. Обратно — с вами, чтобы поговорить. Что вы знаете о событиях при дворе, леди Лейла?

— Только то, что пишет "Голос Короны".

— Стало быть, ничего. Тогда начнем с рассказа.

Мира изложила все, что случилось после коронации, сглаживая некоторые углы, но ничего не скрывая. Окончила театром и опознанием тела Адриана.

— Сочувствую, ваше величество.

— Я не прошу о сочувствии, а описываю положение дел. Лорд-канцлер нашел весьма эффективный способ уничтожить меня — выставил слепой и безмозглой дурой. Он сделал ключевые назначения и взял под контроль все финансы Империи, попутно добившись того, чтобы я об этом не знала. В нужный момент он использовал бедолагу Шелье, чтобы показать всему двору мое неведение. Всякому теперь очевидно: владычица Минерва не только не управляет ничем в государстве, но даже ни о чем не знает. Без ее ведома совершаются назначения, расходуется казна. Минерва — младенчик: играет в песочнице, построенной лордом-канцлером, и не выглядывает за ее края.

Лейла Тальмир ждала продолжения.

— Вы спросите: как же верховный суд? — сказала Мира, хотя собеседница ни о чем не спрашивала. — Назначения, сделанные без подписи владычицы, можно оспорить в суде и отменить, разве нет? Да, вот только суд дискредитирован: он вынес ошибочный приговор действующей императрице и до сих пор не отменил. Именно потому лорд-канцлер, решив вопросы с казначеем и налогами, не стал ничего менять в верховном суде: опороченный суд его устраивает! Едва судьи вынесут любое решение, неугодное Ориджину, он вытащит на свет дурацкий смертный приговор, поднимет судей на смех и вынудит уйти в отставку.

Леди Лейла внимательно слушала. Минерва продолжала:

— Скажете: есть еще полиция и тайная стража, есть лазурная гвардия, наконец. Нет никого. Полиция подчинена шерифу Фаунтерры, а тот — бургомистру, коим является с недавних пор леди Аланис Альмера — любовница Ориджина. Тайная стража лишилась головы, и я, при всем желании, не имею понятия, как ею управлять. Лазурная гвардия сжалась до одной роты, большинство вахт во дворце несут кайры. Их целый батальон на острове, и еще десять — за рекой. Армия и полиция в руках лорда-канцлера. Финансы Империи — в руках его кузена Роберта. Симпатии Великих Домов — также на стороне Ориджина: ведь он консерватор, как и они. К тому же, тьма сожри, он выиграл войну!

Леди Лейла кивнула в знак понимания. Мира сказала:

— Спросите, что есть у меня? Возможно, меня любит народ. По крайней мере, народ Земель Короны. Но простой люд никак мне не поможет, пока им управляют мои враги. Еще мне преданы пять батальонов искровой пехоты. Порою я думаю: самое безопасное, что можно с ними сделать, — это уволить всех до одного. Распустить полки, отправить солдат по домам. В противном случае лорд-канцлер будет видеть в них угрозу и при случае зашлет на край света, либо просто перебьет. Таково мое положение, леди Лейла. Возможно, следовало описать его прежде, чем звать вас на службу.

— Возможно, — согласилась Лейла Тальмир. — Расскажите, ваше величество, что представляет собою этот лорд-канцлер?

— Феодал, агатовец, герцог Великого Дома. Все, как вы любите. Представьте себе, леди Лейла, что из сотни первородных индюков выжали сок. Слили в одну бочку все гадкое, что в них было: высокомерие, подлость, самодовольство, властолюбие, праздность... Этой смесью наполнили одного-единственного человека — получился Эрвин Ориджин.

— Прелестная картинка.

— Вполне исчерпывающе его характеризует это письмо.

Мира извлекла конверт и подала Лейле. В письме значилось следующее:

"Ваше величество,

Прошу простить мне нежданную нарочитость происшествия в театре. Я имел целью представить Вашему взору ряд неприятных Вам фактов, но не собирался делать это при посторонних свидетелях. Всеобщую огласку событие приобрело случайно, о чем я весьма сожалею. Но лишь об этом.

Некоторые действия Вашего величества — вряд ли стоит приводить конкретные примеры — ясно указывают, что Вы не приемлете и отрицаете одну очевидную истину. Она такова: Династия Янмэй проиграла войну, Великий Дом Ориджин — выиграл. Сила и власть сосредоточены в моих руках. При всем моем нежелании огорчать Вас, факт остается фактом. Любая власть, какая есть у Вас ныне либо появится завтра, — дана мною, или еще будет дана. Вы можете получить власть лишь из моих рук. Попытки сделать это как-либо иначе неизбежно приведут к конфликтам, все более острым с каждою следующей пробой.

Теперь же я предлагаю начать наше взаимодействие с чистого листа, используя удачный для этого повод. Пришло время созыва Законодательной Палаты. Ваш предшественник распустил Палату, установив свою тиранию. Найденное тело Адриана подводит окончательную черту под его деяниями. Созвав Палату, мы с Вами обозначим возврат к верховенству закона над произволом владыки. Данный акт крайне важен для государства, и я предлагаю Вам совершить его. Если Вы своею рукой составите и разошлете Великим Домам приглашения на заседание Палаты, то Династия тем самым сделает огромный шаг навстречу лордам, раскол между Короной и дворянством пойдет на убыль. Прошу Ваше величество обратить особое внимание на западные графства: Рейс, Мельницы, Холливел, Закатный Берег. Численность наших армий дает возможность силой задавить мятеж Запада, утопив шаванов в крови. Но дадим же им возможность сесть за стол переговоров и решить конфликт миром.

Буду безмерно благодарен Вашему величеству за участие в данном деле. Либо — в любом другом, какое будет по вкусу Вашем величеству.

Искренне ваш,

Эрвин София Джессика рода Агаты".

— Я прочла, ваше величество, — сказала леди Лейла.

— Понимаете, что это значит? Ориджин предлагает мне вассалитет. Он поделится со мною толикой власти, чтобы я могла выполнять его задания. И чем лучше я стану ему служить, тем большей властью буду награждена. Он хочет видеть меня своим вассалом!

— И что же?

— Видите ли, это письмо очень многозначно. Я имела время обдумать его и нашла по меньшей мере четыре смысла. Самый сладкий и соблазнительный среди них таков: сдайся, Минерва. Просто признай поражение, сложи оружие — и твоя жизнь станет сказкой. Лорд-канцлер даст тебе столько власти, сколько пожелаешь. Получишь роскошь, почет, обожание, славу. Леди Иона будет тебе вместо сестры, а леди София — вместо матери. Кайры станут твоим мечом, имперская казна — кошельком. Великодушный Дом Ориджин примет тебя в свои объятия... И нужно-то немного: всего лишь капитуляция.

— О, как это грустно!..

Мира нахмурилась:

— Я услышала иронию в ваших словах. Не ошиблась ли?..

— Ваше величество, навещая утром "Дом с плющом", хорошо ли вы осмотрелись по сторонам? Оценили ли изысканность декора, богатство интерьеров, обилие прислуги?.. Быть может, сей факт ускользнул от внимания: я — хозяйка грязной лачуги. А вы — императрица! Мне бы очень хотелось пожалеть вас, но, увы, никак не выходит. Прошу, наймите для этого дела другую фрейлину, а меня увольте. Я умею жалеть лишь одного человека — себя. К вам я питаю зависть.

— Я не просила жалости, леди Лейла.

— А чего просили?

— Совета.

— Я не была при дворе уже двадцать лет, и не знаю там никого, кроме самых старых слуг.

— Но вы знаете жизнь! Помогите с нею.

Леди Лейла промолчала.

— И еще — помогите мне поверить в себя.

— Зачем?

— Простите?

— Я спрашиваю: зачем верить в себя, ваше величество?

— Чтобы достичь успеха, нужно верить в свои силы.

— Вы полагаете?.. Мой Джон верил, что дослужится до полковника. Айден Альмера верил, что наденет корону на голову дочери. Владыка Адриан верил, что подавит мятеж северян. Кладбища полны людей, веривших в свои силы. Хотите выжить — реально смотрите на вещи. Любая другая вера — самообман.

— В чем же реальность, леди Лейла?

— Как я поняла, лорд-канцлер превосходит ваше величество во всем. На его стороне армия, лорды, влияние, слава, возраст и опыт. Так сдайтесь ему, примите роль марионетки. Вот лучший совет, который я могу дать.

Мира покачала головой. Лейла сказала:

— Ваше величество просили житейской мудрости. Это она и есть. Лучше быть живой богачкой, чем гордой покойницей.

— Я не сдамся этому чудовищу!

— Не такое уж чудовище. Будь на месте Ориджина герцог Айден, ваши кости уже гнили бы в земле.

— Так или иначе, я не уступлю. Ориджин не сдался в трудную минуту, а я — не хуже его!

— Значит, следовало просить совета у него, не у меня.

— Он мой враг.

— Тогда я вам сочувствую.

Мира долго молчала, смотря в глаза фрейлине. Та не отводила взгляда.

— Вы смелы, миледи.

— А вы упрямы, ваше величество. Это бывает полезно в жизни, — леди Тальмир чуть заметно кивнула, в голосе проступили нотки уважения. — Но голое упрямство не поможет. Какое преимущество есть у вас над лордом-канцлером? Найдется ли хоть один козырь в рукаве?

— Один есть, — ответила Мира. — Говорят, семейство Ориджин беспомощно там, где дело касается денег. Я склонна верить слухам. Лорд-канцлер — высокомерный чистоплюй — пошел на сделку с отъявленным подлецом Дрейфусом Борном, когда тот пообещал исправный сбор налогов. Ориджин так сильно нуждается в деньгах, что готов частично поступиться гордостью. Это о многом говорит.

— Среди его вассалов могут быть толковые финансисты.

— Видимо, их нет. Должность казначея он отдал солдату, министра налогов — вору. Граф Виттор Шейланд — свояк лорда-канцлера — успешный банкир. Возможно, Ориджин метил его в свои финансисты, но брат Виттора — Мартин — уличен в премерзких делах, и Виттор побоялся приехать в столицу. Ориджин — профан в экономике, и пока не смог найти умелого помощника.

— А вы разбираетесь в экономике?

— Я смогу научиться.

Леди Лейла помедлила с ответом.

— Да, пожалуй, сможете.

Мира криво усмехнулась:

— Начинаете верить в меня?

— Верю своим глазам. При нашей прошлой встрече вы учились заговорам. Судя по всему, вы овладели наукой. Не думаю, что финансы сложнее.

Фрейлина подняла конверт.

— Если вернуться к письму, ваше величество, то я думаю следующее. Вам стоит о чем-нибудь попросить.

— Лорда-канцлера?..

— Да. Он хочет, чтобы вы его о чем-то попросили.

— Это докажет мою от него зависимость?

— Да, но не только. Просьба и сама по себе доставит ему удовольствие. Он — мужчина и дворянин. Такие, как он, млеют, когда благородная девушка о чем-нибудь просит. Тогда их самомнение раздувается, как бурдюк с вином.

— В бурдюк его самолюбия и без того поместится иное озеро...

— Ваше величество, поверьте: я разбираюсь в мужчинах. Тем паче, это — не такая сложная наука.

— Хорошо, допустим, он ждет от меня просьбы. Почему я должна выполнить его желание?

— Да потому, что он вам поможет! Не сомневаюсь, что у вас имеется план. Выберите тот пункт, который способен выполнить Ориджин, и попросите! Вы сделаете шаг к цели, а лорд-канцлер потешит самолюбие и порадуется вашей кротости. Меж вами установится перемирие, и это на пользу, пока вы слабее.

Меньше всего Мире хотелось унижаться и просить. Однако совет леди Лейлы был не просто разумен, а — целесообразен. "Словно красную нить, правитель должен видеть дорожку к своей цели", — так писала Янмэй. Мира покусала губу, прокручивая в уме пункты плана.

...

4. Найти источники знаний: учителей, документы, книги.

5. Разобраться в политике, государственном устройстве, финансах и законодательстве Империи. Всего-то.

...

7. С лихвой наполнить казну.

* Понять бы, как.

...

Одна идея начала оформляться в голове еще по дороге в Бледный Луг, и тогда уперлась в кромешную неосуществимость. Не находилось ресурса, чтобы выполнить задумку. Тогда Мира не думала, что сам Ориджин может послужить ресурсом.

— Придумали что-то, ваше величество?

— Кажется, да.

Лейла извлекла блокнот и карандаш из дорожной сумки:

— Желаете записать?

Положив блокнот на колено, Мира набросала строки:

"Милорд,

Ваши извинения приняты.

Я займусь созывом Палаты и не стану скрывать своей радости от участия в столь важном действии. Не обещаю успеха с западными графствами, но приложу все усилия. Для отправки посланий задействую секретариат и почтовое ведомство.

Также прошу Вас об одном одолжении. Министр Лиам Шелье проявил себя как дурно воспитанный пьяница и сквернослов, не имеющий должного уважения к Короне. Но в одном он прав: рельсовые дороги требуют ремонта. Я осознаю, что наше финансовое положение плачевно, и пытаюсь понять причину этого. Насколько известно, ряд видных чиновников в декабре бежали из столицы. Среди них министр финансов, казначей, министры торговли и ремесел, первый заместитель министра налогов. Я убеждена, что их бегство сопровождалось крупными хищениями. Прошу: дайте мне возможность разыскать этих людей и вернуть украденные деньги. Обещайте, что в случае успеха направите половину возвращенных средств на ремонт дорог.

Также прошу у Вас, милорд, помощи живой силой. Для охраны заключенных и проведения дознаний я использую воинов генерала Алексиса, что сидят без дела и зря проедают казенные средства. Но для поиска преступников понадобятся обученные агенты. Будьте добры, передайте под мой контроль отряд тайной стражи, каковой сможет отыскать и вернуть в Фаунтерру беглых чиновников.

Заранее признательна Вам,

М. Дж. А."

— Очень хорошо, ваше величество, — сказала леди Лейла, — особенно краткость в начале.

— На что похоже? — спросила Мира.

— На капитуляцию очень гордого человека. На попытку сделать что-нибудь полезное, чтобы сохранить остатки самоуважения.

— Благодарю. Я очень старалась.

Карета остановилась, распахнулась дверца.

— Прибыли, ваше величество! Расположение корпуса Серебряного Лиса.

Вокруг с геометрической точностью чернели кубики казарм. Трепыхались флаги на шпилях, темнели солдатские плащи, торопливые шаги похрустывали снегом. Генерал Алексис подошел к карете.

— Желаю здравия вашему величеству!

— Приветствую вас, генерал. Я здесь потому, что мне нужна помощь ваших воинов.

— Все, что в наших силах.

Леди Лейла спросила очень тихо:

— Это те самые полки, которые разумней будет распустить?

— Не разумней, леди Лейла, а безопасней. Почувствуйте разницу.

* * *

"Управлять своими чувствами — вот начало любого правления. Кто взял себя в руки, сможет взять в руки и государство. Кто подвластен эмоциям, будет подвластен и людям, их вызывающим.

Не заставляй себя испытывать ложные чувства вместо истинных — это путь к самообману. Не пытайся искоренить в себе эмоции — эта борьба разрушит тебя и исчерпает твои силы. Используй те чувства, что возникают: делай из них топливо. Ненависть и гнев, обида и раздражение, печаль и горе, самолюбование или презрение, эйфория или досада — все они способны гореть. Зажги костер. Преврати их в жар. Согревайся огнем, освещай дорогу, уничтожай преграды. Жги то, что может гореть.

Ошибочно мнение: "Я — правитель, и могу себе позволить..." Правитель может позволить себе куда меньше, чем подданные. Сила, с которой государь держит в узде себя самого, — и есть сила, правящая страною."

Злость отлично горит. Голодное звериное пламя.

Сорваться с места. Броситься в бой. Топтать, ломать, причинять боль. Орать во весь голос, плеваться ядом, рвать когтями. Дать себе волю!..

Но нет. Ты сожжешь свои чувства, возьмешь энергию огня и сделаешь то, что нужно. А нужно — сидеть и читать книги. Есть тысяча путей выплеснуть гнев. Есть интриги и сговоры, асассины и шпионы, искровые клинки, отравленные вина, верные полки... Но ты будешь сидеть и читать книги, поскольку этот путь — эффективнее прочих.

Ты будешь читать ночью, прогнав сон надцатой чашкой кофе. Читать за едой, выдумав предлог, чтобы обедать в своем кабинете. Читать, пока тебя везут, пока одевают, причесывают. А когда книги нет перед тобою — думать о каждой строчке.

Ты станешь презирать свою глупость. Возненавидишь себя за то, как медленно, вяло, мучительно ты впитываешь знания. Захочешь рвать волосы, грызть пальцы, швырять все, что попадется в руку. Злости — топлива — будет много. Пуды, телеги, вагоны! Ты швырнешь его в костер — и будешь дальше, дальше, дальше читать книги.

— Чем могу служить вашему величеству? — скажет седой библиотекарь, потирая ладони.

— Вы очень помогли мне прошлой весной... — это ты ему скажешь, и он вспомнит сразу же:

— О да, задали мне задачку!.. Книги обо всех наследниках престола, включая вас. Конечно, тогда я не знал, что вы — это вы... Чем могу служить сегодня?

— Перед вами — юная дворянка, которая хочет знать все о деньгах. О том, как их учитывают, экономят, расходуют, и главное — как их зарабатывают. Что можете ей посоветовать?

— Ваше величество интересует теоретическая сторона дела?

— Сугубая практика, сударь. Девушка, стоящая перед вами, за всю жизнь не заработала ни агатки. Теперь ей нужен миллион эфесов. Есть книги, что смогут помочь?

Он прищурится от удовольствия, расплывется в улыбке:

— Вы умеете озадачить!.. Но я знаю, что предложить вашему величеству. Пансион Елены-у-Озера — лучшее учебное заведение для благородных девушек — использовал набор пособий, составленных магистрами Берклифом, Томменом и Ллойдом. Эти учебники содержат множество задач крайне практического свойства. Примеры подобраны так, что, решив их правильно, студент увидит закономерности и поймет суть финансового дела. Правда, теперь пансион отказался от учебников Берклифа-Ллойда: они оказались слишком сложны для большинства девиц. Но, с умом вашего величества...

Он принесет тебе три книги. Ты сядешь здесь же, в закутке меж стеллажами и ширмой, за столом с лампой-бабочкой. Пара часов — и ты станешь ненавидеть задачи, учебники, библиотекаря, Берклифа с Ллойдом. А пуще всех — себя, ту, что не умнее пансионных пигалиц. Искусаешь карандаш и губы, швырнешь под стол ворохи истерзанной бумаги... Вдруг соскользнешь в спасительную уютную ностальгию. Здесь же, в этой же библиотеке, девять месяцев назад... Был жив Адриан. Ты мечтала доказать ему свое существование. Искала преступников, раскрывала заговор, верила в себя. Ты была самой умной на свете — ради него...

Топливо. Тоска горит скверно, чадя дымом. Ностальгия потрескивает, сыплет искрами. Тщеславие — полыхает, как сухая бумага. Много жара, много энергии. Тебе трудно? Значит, врагу еще труднее! Двести лет назад умер Ориджин, разбиравшийся в финансах. Нынешний — беспомощен с деньгами, просто младенец. А ты давно уже не умнее всех — переросла... Но ты абсолютно точно умнее его!

Потому — бери книги и решай эти чертовы задачи.

Так проходят дни, и ты чувствуешь, что сходишь с ума. Тебя — две половины.

Одна — читает и думает, думает и читает. Сквозь все.

Другая живет для виду. Наряжается в платья, строит царственный вид. Сверкает на приемах, одаривает улыбками, роняет остроты. Смущается, встретив любого из Ориджинов, — так, чтобы они заметили смущение. Нарочито не вспоминает театр. Скучнеет, если речь заходит о казне.

Тебя спрашивают, манерно пришептывая:

— Ваше величшество, какими книгами вы так уфлечшены? Неужели, финансовыми?

И половина тебя — вторая — кривится в ответ:

— Боги, это ужасное дело министров-казнокрадов!.. Не говорите о нем, мое терпение и так на исходе...

— Но отчшего ваше величшестфо занимаются им лично? Как ше тайная стража?

— Ах, вы не ведаете, о чем говорите! В протекции — одни прохвосты и тупицы. Ими нужно управлять, а лорд-канцлер никак не назначит нового Ворона Короны. Зачшем он меня терзает? Не хочу больше слышать об этих хищениях! Ни-че-го!

— Какой ужас!.. Действительно, были хищения?

— И огромные! Именно из-за них казна теперь пуста!

— Ох-ох...

Но едва ты остаешься наедине с собой, вторая половина гаснет, и оживает первая. Ты читаешь, жжешь топливо, думаешь, пьешь кофе, рассчитываешь, решаешь задачи, ненавидишь себя за глупость, жжешь топливо.

— Я одержима?.. — спрашиваешь далеко за полночь у фрейлины, которая приносит тебе кофе. Она, а не слуги. Им не стоит видеть, на что ты тратишь ночи.

— Знаете, как я пережила первый год после Шутовского заговора? — это она тебя спрашивает.

— Косуха и табак, — предполагаешь ты.

— Стаканы, — говорит фрейлина. — Я их мыла и вытирала. Было горько — терла стаканы. Задыхалась от слез — терла стаканы. Хотела повеситься — терла стаканы. У меня были самые блестящие стаканы во всем Бледном Лугу.

— От этого был толк?

Она теребит стопку листов, исписанных тобой:

— Не знаю, нужны ли Империи стаканы вашего величества... Но вам-то точно станет легче.

— Как только свихнусь, станет, — говоришь в ответ. — Блаженны безумные...

Спрашиваешь:

— Как вам живется при дворе?

— Как собаке в волчьей стае. Кто покрупнее — рычит мне в лицо, кто помельче — за спиной. Никто, кроме слуг и солдат, не считает человеком.

— Простите меня.

— Не знаю, чего ждали вы, но я ждала именно этого. Так что не волнуйтесь, переживу. К тому же, теперь я знаю свою цену: люди Ориджина трижды пытались купить. Пятьдесят, двести, пятьсот эфесов...

— Какие мерзавцы!..

— Обычные шпионы. Ориджинские не хуже прочих. Но есть и люди, что приняли меня всерьез. Двое передавали вам приветствия, беспокоились о здоровье.

— Кто?

— Лазурный капитан Шаттерхэнд и первый секретарь Дориан Эмбер. Капитан думает, что вы зря себя изводите. Дело владычицы — балы, а в крайнем случае — война. И с первым, и со вторым славный капитан готов вам помочь.

— А секретарь?

— Эмбер полагает, что вы затаили на него зло и потому отдалили. Он просит возможности объясниться. Утверждает, что непричастен к театральному казусу (его слова).

— Подумаю над этим.

Пока ты размышляешь, фрейлина продолжает:

— Один трусливый парень хотел, чтобы вы его простили. Терся возле меня, мямлил, ничего не сказал толком. Повадками напоминал побитого щенка.

— Как его имя?

— Виконт Лиам Шелье. Он, вроде бы, министр...

Ты удивляешься.

Ты обнаруживаешь: удивление — тоже топливо. Недавно встретила в учебнике задачу, куда более удивительную, чем министр-щенок.

"Купец возит фарфор из города Фарвея (Надежда) в Лабелин (Южный Путь). Прежде он пользовался морским путем, теперь стал возить по рельсам. Перевозка поездом стоит агатку за десять фунтов, кораблем — агатку за тридцать фунтов. Сколько выгадал купец, начав возить товар поездом?"

Очень странная задача. Товар тот же самый, покупатели — те же. Цена за провоз возрастет втрое, если с корабля пересесть на поезд. Значит, прибыль уменьшится. Взяв цены на фарфор, приведенные ниже, можно рассчитать: купец потеряет половину прибыли от каждой сделки. Так почему спрашивается: сколько выгадал купец?

— Вижу, вы заняты, — говорит фрейлина. — Я пойду.

— Спите спокойно, — отвечаешь ты.

— И не подумаю, пока вы не спите. Зовите, как только буду нужна.

Иногда ты отвлекаешься на то, чтобы подумать о враге. Он притих в последнюю неделю. Событие в театре расставило точки над i — всякому теперь ясно, что полная власть сосредоточена в руках лорда-канцлера. Ему следовало бы торжествовать, праздновать еще громче и упиваться славой еще больше, чем прежде. Полновластный правитель Империи, получивший в свои руки огромный доход от налогов, и не чувствующий никакого долга перед государством — что еще ему делать, как не ублажать себя?! Но дворцовые развлечения отчего-то стали реже и тише. Лорд-канцлер держится скромнее (по его меркам, конечно). С тобою говорит вежливо и без тени насмешки. По твоей просьбе сразу же выделил тридцать смышленых агентов протекции — искать бывших министров...

В чем причина перемены? Ориджин сохранил некие крохи благородства и не хочет глумиться над разбитой противницей? Вряд ли. Права ли леди Лейла: смиренная просьба так польстила ему, что он проникся к тебе симпатией? Быть может. Но Северная Принцесса, всегда чуткая к настроениям брата, стала необычно молчаливой. Они озабочены грядущим созывом Палаты, тщательно готовятся к переговорам с Домами? Или что-то неладно у самих Ориджинов?

Ты получаешь записку в пользу второй версии.

"Ваше Величество,

увлекшись казнокрадами, Вы совсем позабыли о дневниках Янмэй. Мне пришлось передать письмо новым путем: с Вашею конфиденткой.

Простите меня, простите за то, что не предупредил Вас перед театром. Я понятия не имел, что готовит Ориджин. А назначения казначея и министра налогов случились еще прежде нашего знакомства, и я был уверен, что Вы поставлены в известность. Однако в любом случае, смиренно прошу Вас о прощении.

Надеюсь, Вас заинтересуют новости — из тех, о которых не говорят. Ориджин, Аланис Альмера и Галлард Альмера взаимно повздорили меж собою. Ориджин отдал альтессе место бургомистра Фаунтерры, чем она совершенно не удовлетворилась. Аланис, конечно, желает герцогство Альмера, не один город. Помимо любовных утех, она привела Ориджину и другие аргументы. Главный таков: нынешний герцог Галлард нелоялен к северянам, а она, Аланис, буквально соткана из лояльности. Для проверки данного тезиса, Ориджин послал "волну" Галларду Альмера: тот должен прибыть в столицу и принести клятву верности новой Короне. А заодно будет неплохо, если Церковь Галларда одолжит имперской казне символическую сумму в сто тысяч эфесов. Галлард ответил: ноги его не будет в столице, пока на троне — лгунья и чертовка (простите, Ваше Величество, за точность цитаты). А сто тысяч он охотно одолжит, но только если ему вернут ненаглядную племянницу, по которой Галлард горячо скучает.

Теперь все трое бесятся. Ориджин хочет веселиться, а не идти воевать в Альмеру. Галлард хочет голову Аланис, Аланис хочет герцогство. Чье-то желание не сбудется, и каждый боится стать тем самым "счастливчиком". Пока застыло шаткое равновесие: Галлард окапывается и строит новый Эвергард, Аланис направила свою бешеную энергию на управление столицей, Ориджин занят какой-то шпионской интригой. Кажется, его матушка хочет поймать при дворе некого злодея, а Ориджин с нею спорит.

Когда Вы будете составлять приглашения Великим Домам на весеннее заседание Палаты, учтите данную дилемму. Кого Вы считаете законным герцогом Альмеры, кому слать приглашение? Выбрав Аланис, учтите, что под ее контролем нет никаких сил, кроме столичной полиции. Выбрав Галларда, знайте, что он ненавидит Вас куда сильнее, чем Аланис.

Закончу на сей прекрасной ноте.

И снова простите, Ваше Величество.

По-прежнему Ваш,

Баронет Дориан Эмбер"

Прочтя, ты думаешь: "Интересно".

Но это — мысль, а не чувство. Приятно, что Эмбер остался на твоей стороне. Приятно, что недруги решили перегрызться меж собою. Но приятность — не интерес. Интерес в другом: что же выгадает чертов купец, переплатив за проезд?!

Библиотекарь прав: каждая задача в учебнике чему-нибудь учит. Пока не поймешь кое-что — не решишь.

Есть целый раздел задач о том, как деньги размножаются. Засеяв их на том или другом поле, получишь урожай. Ремесла и торговля, война и земледелие, политические игры и религия, титулы и брачные союзы — все это поля, на которых можно выращивать деньги. Урожай будет разным и поспеет с разной скоростью — смотря какое поле выберешь.

Есть раздел задач о рисках. Вложить деньги во что-либо — значит, рискнуть. Обычно закономерность такая: чем больший процент прибыли ожидается, тем выше риск. Из расчетов видно: самые прибыльные и самые рискованные дела — война, политика, грабеж и игры. Занятно, что эта четверка стоит в один ряд. Но есть отдушина: вложения, что дают неплохую прибыль при терпимом риске. Это — банковское дело и торговля. А вот земледелие, при очень низкой прибыли, заметно рискованней банковского дела.

Есть задачи о доверии. Суть их общая: доверие равняется деньгам. Деньги и есть эквивалент доверия. Пользуясь одним, пользуешься и другим. Учебник показывает, как превращать доверие в деньги, и обратно.

Но вот теперь задача про купца и поезд. На той же странице — несколько ей подобных. Откуда берется прибыль, если затраты стали выше, а доход прежний? Поезд комфортен? Комфорт — не прибыль. Поезд безопасен? Да, надежней корабля. Но вряд ли это имеется в виду. Если тонет судно, теряешь не только прибыль, но и саму жизнь...

Кстати, любопытно. По какой цене жизнь меняется на деньги? Будут ли задачи об этом?.. Наверняка будут. Это ведь очень хороший учебник. Главную истину он уже раскрыл: все меняется на монету. Всему своя цена.

Думаешь об этом, и думаешь, и думаешь. Доля грязи и бесчестия содержится в данной мысли. Но и красота — также. Изящество мыслительной конструкции. Совершенство ответа — единого для всех вопросов!

Хочешь послужить своей стране — наполни казну. Хочешь победить противника — используй его единственную слабость: кошелек. Хочешь найти союзников, набрать армию, возобновить реформы — деньги, деньги, деньги! У Ориджина есть слава и власть, мечи и союзники. У тебя — ничего. Но, к счастью, все можно купить: славу, власть, мечи, союзников. Деньги — универсальный эквивалент!

Перед тобою стоит человек — министр, похожий на побитого щенка. Он говорит:

— Ваше величество, я прошу отставки.

Ты спрашиваешь:

— Лорд-канцлер принудил вас?

Он усмехается болезненно, будто зубы гниют во рту:

— После того театра меня взяли кайры. Раздетого донага подвесили на цепях и стали совещаться, что бы такое со мной сделать. Их было пятеро, командира звали Сорок Два. Всю ночь напролет я висел, а рядовые кайры наперебой швыряли идеи: как содрать кожу, чем обжечь, что отрезать, как сломать. У них имелся огромный житейский опыт... Но Сорок Два отвечал: "Ничего не делать без приказа. Ждем слова милорда". Утром явился лорд-канцлер с чашечкой кофе на блюдце. Похлебывая мелкими глоточками, сказал своим псам: "Что с ним делать? Какой глупый вопрос! Разумеется, отпустить! Бедняга Шелье не причинил нам вреда, у меня к нему претензий нет. Он расстроил ее величество — пускай она и накажет, если захочет". Меня отпустили. Прошло две недели, и теперь ясно, каков был расчет.

— Просветите меня, — говоришь ты.

Он отвечает — все та же кровоточащая усмешка:

— Вам следовало что-то сделать со мной. Послать на каторгу, напоить кислотой, вырвать язык... Я говорил с вами, пьяный, как сапожник. Устроил истерику, орал на вас. Никто не может так поступать с императрицей! Вы должны были наказать... Но не сделали этого, как и рассчитывал лорд-канцлер. Всякий, кто видит меня, понимает, что вы бессильны...

— Поэтому вы просите отставки? Хотите защитить мою репутацию?

— Я — глупец, пьянчуга, ничтожество. Вот почему...

Ты злишься на него, и на себя тоже. Думаешь: отчего врагу служат волки, а мне — овцы да щенки? Что не так во мне? Что не так в этом человеке?! Адриан назначил его министром путей — то есть, ответственным за внедрение научных изобретений! Адриан поручил ему чуть ли не самое дорогое! Неужели Адриан так ошибся в нем?! Или Шелье тогда не был щенком, а стал сейчас? Почему он, тьма сожри, так легко сломался?!

Привычным уже движением души ты превращаешь гнев в топливо. Мысли обретают пронзительность луча света. Ты говоришь:

— Напомните-ка ваше полное имя.

— Лиам Паулина Франческа рода Янмэй, виконт Шелье.

— После имени бабушки стоят два коротких слова. Не повторите ли их?

— Ваше величество, к чему эта театральщина?..

— Назовите имя рода!

— Род Янмэй.

— Что это значит для вас?

— Только то, что мы проиграли...

— Это значит, виконт, что ваше имя не принадлежит вам, как и мне — мое. Сотни человек, куда лучших, чем вы и я, создали наше имя рода. Из семи слов в вашем имени только одно — лично ваше. Так извольте оказать уважение остальным!

— Из уважения, ваше величество, я и подаю...

— Не уважение, а трусость и безволие! Но коли вы так желаете наказания — получите. Приговариваю вас к исполнению обязанностей министра путей.

— Вы шутите?..

— Похоже на шутку?! Двор будет над вами смеяться, Ориджины станут плевать в вас, когда им заблагорассудится. Подчиненные начнут интриговать, чтобы скинуть вас и занять место. У вас будут крохи денег и еще меньше влияния. Но мне нужны исправные рельсовые дороги, "волны", искровые цеха. Значит, мне нужен министр путей. С этого дня вы — на каторге. Как на галере.

— Ваше величество...

Ты перебиваешь его одним взглядом и говоришь очень тихо:

— А если вдруг захотите сбежать... Вспомните мое имя рода. Там, где касается мучений и пыток, Агата — младенец против Янмэй.

Конечно, ты лжешь. Всему, что знаешь о пытках, обучил тебя Мартин рода Вивиан и Айден рода Агаты. Но у каторжника не возникает желания спорить. Странно: он даже слегка расправляет плечи.

— Чем могу служить вашему величеству?

— Вы упоминали разрушенные мосты, сорванные провода. Каков точный объем ущерба? Сколько нужно средств на восстановление?

— Уничтожено шесть рельсовых мостов: три в Южном Пути, два в Короне, один в Альмере. Но главная беда — кража проводов. Они сделаны из меди, и представляют немалую ценность. Раньше провода охраняла сама искра — чернь боится ее, как Темного Идо. Но когда рухнули мосты, искра пропала из нескольких линий. Узнав это, бедняки осмелели и за месяц растащили десятки миль проводов...

— Какова сумма ущерба?

— Порядка восьмидесяти тысяч эфесов.

— Роберт Ориджин выделяет вам пять тысяч в месяц, я права?

— Вы правы. Это жалкие крохи.

— Конечно. Однако в феврале вы получили эти крохи?

— Да, ваше величество.

— Что было сделано на них?

— Простите?.. Нужно восемьдесят тысяч, ваше величество!..

— Но на пять тысяч можно начать работы. Скажем, заложить один из мостов. Это было сделано?

— Ваше величество, я не...

— Вы не делали ничего? Только пили, предавались самоуничижению и ждали моей расправы?

Ты видишь ответ на его лице. Ты думаешь: это и мое любимое дело — пьянство с самоуничижением. Но сейчас не время. Когда угодно, но — не сейчас!

— Значит, две недели после злосчастного театра выброшены впустую? — это ты говоришь ему. — Боги, сколько времени потеряно!..

И вот в этот миг, после этих слов — ты понимаешь ответ.

Поезд из Фарвея в Лабелин идет четверо суток. Прибавим пару дней, чтобы сбыть товар — итого шесть.

Корабль идет три недели. Прибавим погрузку-разгрузку, время от порта до Лабелина, продажу товара — выйдет пять. Не дней, недель! Курсируя туда-сюда поездом, за год купец тридцать раз обернет свои деньги. Кораблем — только пять! Из-за высоких цен на перевозку поездом, он потеряет половину прибыли с каждой сделки. Но самих сделок будет за год в шесть раз больше. Ответ: поезд принесет тройную прибыль — за счет скорости. Эта задача — о том, как время обменивается на деньги!

— Что с вами, ваше величество? — испуганно спрашивает Шелье. Вахтенный гвардеец кидается к тебе на помощь.

— Все хорошо, господа, — отвечаешь ты. И говоришь министру-каторжнику: — Готовьте восстановительные работы. Нанимайте инженеров, делайте чертежи мостов. Если вдруг я найду деньги, вы должны быть к этому готовы. Кроме того, мне нужна "волна" во все крупные города Империи. Рассчитайте, в какую сумму это обойдется.

Когда он уходит, говоришь себе: хорошие новости, Минерва. Ты сумеешь продать то единственное, что имеешь: время. Точней, не имеешь и его... Но, кажется, знаешь, где взять.

* * *

Во дворце Пера и Меча нет темницы. Дворец строился в годы великого триумфа и должен был воплощать радость, свет, торжество. Он — не место для пыточных камер и стонущих узников. К тому же, влажный песчаный грунт Дворцового острова плох для рытья подземелий.

Иное дело — Престольная Цитадель. Мрачная твердыня на скале, повидавшая сотни смертей, впитавшая кровь лордов, королей, императоров, пережившая две династии. Говорят, призраки королей-мириамцев до сих пор витают в ее подземельях. Говорят, любой янмэец, спустившись туда, почувствует холодную влагу на коже. Это — слезы призраков. Мертвые внуки Темноокой плачут обо всем, что отняли у них потомки Милосердной.

Тем февральским утром Мира проверила легенду на себе. По узкой каменной норе она спускалась во чрево Цитадели. Лазурный капитан нес факел, освещая ступени перед Мирой. За нею шли гвардейцы генерала Алексиса, за ними — агенты протекции, подаренные лордом-канцлером. Когда сошли на самое дно и капитан лязгнул засовом, отпирая кованую дверь, призраки заплакали: вся спина Минервы покрылась холодной влагой.

— Преступники здесь, ваше величество. Бывший министр финансов Альберт Виаль, бывший заместитель налогового министра Франк Морлин-Мей.

— Где их взяли?

— Морлин-Мея — на собственной вилле в Оруэлле. Его даже не пришлось искать: приехали и арестовали. А финансиста сняли с корабля в Грейсе — собирался отплыть на Юг.

— Пытался бежать?

— Если и так, то очень неспешно. По словам прислуги, он собирался добрую неделю.

— Как показали себя агенты протекции?

— Сложно понять, ваше величество... Вроде, знают свое дело, но с этими двумя преступниками все было слишком просто. Они очень скверно прятались.

Открылась дверь, и еще одна. Повеяло плесенью и ржавчиной. Несмотря на огонь в очаге, озноб заставил Миру вздрогнуть.

— По процедуре полагается допрашивать преступников в голом виде. Но, в виду присутствия вашего величества, мы оставили им исподнее.

— Вы поступили правильно, благодарю.

— Желаете присутствовать при ходе допроса?

— Затем и пришла.

— Прикажете, чтобы допрос вели агенты протекции или армейские дознаватели?

— Полагаю, военные умеют развязывать языки?

— Так точно, ваше величество. У нас рыдали и медведи, и кайры.

— Хорошо.

Мира обернулась к группе агентов:

— Благодарю за службу, судари. Приступайте к поиску остальных казнокрадов — министров торговли и ремесел. А этими двумя займутся армейские.

— Служим Перу и Мечу! Слава Янмэй!..

Они ушли, разбрасывая эхо каблуками. Часть гвардейцев заняла позиции снаружи допросной. Когда дверь закрылась, внутри остались Мира, капитан Шаттерхэнд и двое дознавателей. Не считая, конечно, пары преступников.

— Отчего у них кляпы?

— Чтобы преступники не досаждали вашему величеству громкими криками.

— Как же они будут говорить?

— Предполагается, ваше величество, сперва оказать на них некоторое воздействие и сломить сопротивление. А потом уж освободить рты, чтобы преступники могли сознаться.

— Развяжите сейчас.

Кляпы вынули изо ртов, и заключенные облизали пересохшие губы. Они не сводили глаз с Миры. Возможно, таким же взглядом она сама смотрела на Мартина Шейланда...

— Хотите ли что-нибудь сказать, судари?

Бывший налоговик Морлин-Мей выдавил:

— Мы это, как бы, ничего не сделали...

— Мы невиновны, ваше величество, — отчеканил бывший финансист Виаль.

Мира молчала. Морлин-Мей сказал:

— Мы покинули столицу лишь потому, что ее взял Ориджин. Боялись, как бы, расправы с его стороны...

Виаль добавил:

— Люди вашего величества знают: мы не прятались, не убегали, не меняли имен. Нам нечего скрывать, ваше величество! Мы верой и правдой служили вашему дяде!

Мира молчала. Морлин-Мей заговорил с дрожью в голосе:

— Ваше величество унаследовали пустую казну, но в этом нет нашей вины. Министр налогов Дрейфус Борн, мой, как бы, прямой начальник, задержал все сборы налогов за декабрь и не дал им поступить в казну. Предвидя смену власти, заранее обзавелся, как бы, рычагом влияния: новый владыка будет сговорчив из-за пустой казны. Это низкая и грубая махинация, ваше величество. Я отчаянно протестовал, за то и был уволен. Если нужно, ваше величество, я дам это, как бы, письменные показания!

Мира держала паузу. Альберт Виаль повторил хрипло:

— Ваше величество, поверьте, мы невиновны! Ни одного эфеса из казны...

— Я знаю, — сказала Минерва.

Оба чиновника затихли, выпучив глаза.

— Вы невиновны, — повторила императрица. — И вы здесь не затем, чтобы давать показания.

— Ваше величество?..

— Я хочу узнать все о вашей работе. Как устроено министерство финансов и налоговое ведомство. Откуда и сколько поступает средств, по каким статьям они расходуются. Как уменьшать затраты и повышать прибыли. Как избегать краж, вести учет, брать и выплачивать кредиты. Все, что вы рассказали бы сыну, если б он захотел овладеть вашим ремеслом.

Чиновники моргали, разинув рты. Виаль осмелился спросить:

— Ваше величество, как бы, допросов... не будет?

— Развяжите их, — приказала Мира военным, — и позвольте одеться. А затем, судари, вы расскажете мне о том, как наполнить казну Империи.

Перо 3

Остановить поезд посреди дороги стоит три золотых эфеса. Выйти из него в чистое поле не стоит ничего — проводник даже готов оказать помощь в виде пинка под зад. А вот открыть конский вагон и выгрузить четверку лошадей — это еще эфес. Данные расценки Марк и его спутники узнали на берегу речушки Змейки, примерно в тридцати милях на запад от Оруэлла. Герцог Ориджин, из чьего кошелька были заплачены несколько эфесов, вряд ли обеднеет от такой потери, и Марк немного пожалел об этом. Захлопнув двери, состав издал возмущенный гудок и тронулся с места. Четыре человека с лошадьми остались у рельс. Под их ногами лежала каменистая насыпь, припорошенная снегом. Влево и вправо от нее — бескрайнее белое поле, по которому, оправдывая свое название, выделывала петли речушка. Впереди — рельсовый мост через нее. Позади — далеко, почти у горизонта — лес. Вдоль дороги стояли, как часовые, могучие дубовые столбы.

— Так-с, — сказал Марк и подышал на руки. Было холодно.

— Глядите, чиф, — Рыжий указал на последний столб перед мостом. — Возле того столба пара бандитов сошла с поезда. Привязали камень к веревке, закинули на провода так, чтобы намоталось. Рванули как следует — готово, провод упал. Бандиты были, кстати, не дураки: веревку взяли сухую, на руки перчатки надели — иначе их бы искрой зашибло. Как сделали дело — сели на коней и ускакали по руслу Змейки вон туда, на юг.

— Откуда все это знаешь?

— Про диверсантов сказали свидетели. А веревку с камнем сам видел — вон там лежала. Мы, как в Оруэлле закончили, так и приехали сюда. Целый день тряслись в седлах...

— Почему не в вагоне?

— Так поезда-то не ходили. Искра подается оттуда, из-за речушки. Как провода оборвались, так все поезда по нашу сторону Змейки и замерли.

— А на том берегу ходили?

— Ага.

— Угу... Кто свидетели?

— Мужики из во-он того хутора. И еще — гвардейцы лейтенанта Мейса. Они ведь кинулись в погоню, когда опомнились. Уже подъезжали к мосту — полмили осталось! Сами видели издали, как эти гады возились у столба. Но тут хлоп — искра пропала, поезд встал. Можно представить, как гвардейцы бесились!

О, нет. На самом-то деле, представить сложно. В руки молодому лейтенантику попало — страшно сказать! — целое достояние Династии Янмэй. Он его успешно потерял. Прямо из рук вырвали, из-под носа увели! Да еще солдат поубивали! Парень в ярости и праведном гневе. Сгребает остатки роты, кидает в вагоны, машинисту кинжал под нос: "Жми галопом! Дух выбей из тягача — но догони!" Машинист жмет, как может; гвардейцы скрипят зубами, точат клинки, заряжают очи; тягач искрит, гремит, скрежещет. Вот уже на горизонте показался поезд воров... Или не показался? Пожалуй, нет. В деле сказано: у бандитов было больше часа форы. Это пятнадцать миль, если на полном ходу... Значит, не видят гвардейцы врага, но точно знают, что он — впереди. Улепетывает, сверкая пятками, а они сворой псов мчат по следу. И тут — хлоп, как выразился Рыжий. На самом-то деле, не хлоп, а — трах-тарарах, тьма сожри твою Праматерь, сучий потрох! Выскочили, огляделись — вон, в какой-то полумиле впереди две фигуры у столба. Что делают? Это они, сучьи дети, сорвали провода! Взять, схватить!.. Но где там... Гвардейцы-то не везли с собой коней. А вот у диверсантов лошади нашлись: бандиты прыгнули в седла, слетели с насыпи — только их и видели. Ускакали вдоль по руслу реки, потерялись в тумане. Следов не осталось — Змейка тогда еще не замерзла...

— Бедняга лейтенант... — вздохнул Марк. — Вроде и невиновен, а все равно в пору повеситься...

— Ага, чиф.

Марк огляделся еще раз. Влево — поле. Далеко-далеко какие-то холмы. Вправо — тоже поле. Этак за милю — хуторок. Впереди речушка, позади — лес у горизонта...

— Хм... — буркнул Ворон невесело. — Скажи-ка, Дед, нет ли у тебя истории, как думали сначала одно, а оказалось другое?

Седой с готовностью отозвался:

— Как нарочно вспомнилась. В Южном Пути все знают, что пятнистые коровы дают хороший удой. А один крестьянин имел в хозяйстве черную корову. И вот он решил...

— Погоди-ка. Холодно стоять. Давайте двигать, по дороге доскажешь.

— Куда двигать? Вниз по Змейке, следом за диверсантами?

— Ты ж говоришь, следов не осталось.

— Ага, чиф.

— Так зачем нам туда?.. Нет, пойдем-ка мы лучше...

Марк покрутил головой, остановил взгляд на деревьях далеко позади.

— ...вон к тому лесу.

— Это ж в сторону Оруэлла. Мы оттуда приехали!

— Ну да.

Они сели в седла и тронули коней. Дед рассказал историю о крашеной корове. Мужик намалевал на ней белые пятна, но скотина доилась все так же плохо. Мужик подвел ее к воде и показал отражение: мол, имей совесть, ты же теперь буренка! Корова углядела пятна на своих боках — и вовсе лишилась молока. Почему? Кто знает...

До леса было еще далеченько, так что поболтали о том — о сем. Рыжий поделился столичными новостями, порассказал о сослуживцах из протекции. Рыжий не дурак: давно понял, кто послал Деда, потому избегал политических тем, а если случалось помянуть Ориджина, то говорил со всем уважением "его светлость".

Дед разразился еще парочкой притч, Внучок старательно намотал на ус.

— Ты его вроде как учишь? — спросил Марк.

— Это он вроде как учится. А я так, просто... — ответил Дед.

— И чему он у тебя учится?

— Чему сможет.

— В каком деле ты — мастер?

— Что, по-твоему, значит это слово?

— Ну, что ты умеешь достаточно хорошо, чтобы получать за это деньги?

Дед ответил вполне ожидаемо:

— Присматривать за людьми. Учить детей грамоте. Путешествовать. Рассказывать истории. И еще всякие мелочи...

Под вечер на опушке нашли хижину лесника. Поскольку уже темнело, решили тут заночевать. Хижина оказалась пустой, холодной и мрачной. Уже больше месяца здесь никто не жил. Затопили печку, но изба прогрелась лишь к утру, когда Марк уже устал стучать зубами от холода. Зато в погребе, к общей радости, нашлось немало съестного. Странный был лесник: сам уехал, а харчи оставил.

Утром двинулись дальше к Оруэллу. Теперь дорога шла между лесом и насыпью. Наверху изредка погромыхивали поезда. От леса же веяло такой тишиной, что даже болтать не хотелось.

Марк то и дело поглядывал в чащу. Он и заметил странный куст.

— Гляньте-ка: ветки вроде объедены.

Никто не удивился: значит, олень на опушку выходил — эка странность...

— Вдоль опушки поезда ходят. Ужели звери не боятся?

Ну, значит, смелый олень... Однако Марк подъехал ближе и рассмотрел. Другие кусты рядом тоже были погрызены, а за ними лежала поляна. Марк спешился, подобрал палку и стал ковырять в снегу, проверяя бугорки. Под одним нашел что-то замерзшее и позвал:

— Извольте убедиться: здесь конские яблоки.

Не олень грыз кусты, а конь. И стоял он тут, на поляне, довольно долго. Успел сильно проголодаться или очень заскучал, раз начал грызть замерзшие веточки. И не один конь: перерыв всю поляну, нашли дюжину навозных куч.

— Здесь были всадники! — высказал очевидное Внучок. — Или вышли из лесу, или вошли в лес!

— Ищите, — велел Марк. — Там, в лесу, должны быть следы. Найдем тропу, по которой они вышли... или вошли.

Поиски быстро принесли плоды: двигаясь сквозь чащу, отряд всадников ломал ветви, топтал валежник. Отметины складывались в более-менее заметную цепочку. Конники прошли здесь давно, однако в безлюдном лесу никто до сих пор не затоптал их следы. Поезда распугали дичь, а за дичью ушли и охотники. Не осталось ни души. По крайней мере, живой...

Скелет был приколот к дереву обломком копья. На костях громоздился тулуп, несуразно большой и распахнутый настежь. Там, где кончались ноги мертвеца, торчали из снега носки сапог. От прочей одежды остались лишь лохмотья: вороны изодрали ее, добираясь до мяса. В футе от трупа валялся топор.

— Кто это?.. — спросил Внучок. Он, кажется, был мастером дурацких вопросов.

— Лесник, — ответил Марк.

— Ах, вот почему он не забрал харчи!

— Да, Внучок, именно поэтому.

Рыжий осмотрел кости и копье. Оценил угол, под которым торчало древко. Пощупал тулуп и шапку, свалившуюся с черепа. Подобрал топор, провел пальцем по лезвию. Хмыкнул.

— Что скажешь?

— Его убил всадник. Заколол, не спешиваясь, сверху вниз. Но сначала запугал: двинул коня прямо на мужика, тот стал пятиться, уперся спиной в дерево — тогда всадник и ударил. Всадник был не один. Все в его отряде отлично вооружены и одеты.

— Последнее откуда известно?

— Хороший топор, хорошая шапка, но никто не взял себе.

— Угу. И когда случилось дело?

— Больше месяца назад, но меньше трех. Думаю, в начале декабря, еще до сильных морозов: на ногах сапоги, а не валенки.

— Ясно.

Марк бросил последний взгляд на мертвеца, покачал головой и велел:

— Двигаем.

— А... может, его похоронить?..

— Похоронят те, кто его знал. У нас другие дела.

Дурное предчувствие овладело Марком. Очень нехорошо убили лесника. Дюжина или две вооруженных всадников встретили пешего мужичка. Он для них — никакая не опасность. Сказали бы: "Поди прочь" — исчез бы с дороги. Вместо этого они его закололи. За то одно, что встретился на их пути. Марк знавал многих преступников, и далеко не всякого можно назвать негодяем, подонком, гадом... Но эти парни сполна заслужили свое место на виселице.

Да, сполна.

Гостиница звалась "Лесной приют". Так гласила вывеска, прибитая над воротами. Ну, раньше звалась... Среди двора, обнесенного забором, маячил обугленный остов. Стропила и перекрытия, все внутренности дома выгорели начисто. Стены из толстых бревен устояли и походили теперь на черный дырявый гроб. Четыре часа пути по следам всадников привели отряд Марка на это пепелище.

— Ищите трупы, — буркнул Ворон. — Они здесь есть.

Нашли скелеты пары лошадей, погребенные под руинами конюшни. И шесть человеческих могил: четыре подписанные, две безымянные. Видимо, жители ближней деревни побывали здесь, похоронили хозяина гостиницы и его работников, подписали могилы, но двух мертвецов они не знали.

— Четверо здешних, — сказал Рыжий, — и двое случайных постояльцев. Не проснулись, когда начался пожар, и погорели. Бедняги.

— Вряд ли мертвые могли проснуться, — ответил Марк. — Всадники убили их сразу же, едва вошли в гостиницу. Увидели — и закололи, как лесника. Потом поели, накормили коней, поспали. А утром подожгли постройки и двинулись дальше.

Рыжий глянул на остов конюшни, оценил расстояние от нее до дома. Ярдов двадцать — никак огонь не перекинется, если нарочно не подпалишь.

— Да, чиф. Вы правы.

На всякий случай осмотрели развалины. Побродили по двору, поковырялись в снегу, где он как-то подозрительно бугрился. Заглянули в остов дома. Не нашли ничего значимого, кроме собачьего скелета. Мертвая гостиница могла сообщить лишь одно: здесь всадники вошли в лес, либо из него вышли.

"Лесной приют" стоял на опушке, в четверти мили от дороги. У тракта имелся путевой указатель: на восток — Оруэлл (15 миль), на запад — Кейсворт (4 мили), на юг — гост. "Лесной приют" (близко).

— Допустим, — сказал Марк, — молодчики выехали из лесу и увидели этот же указатель. В Оруэлл они бы не пошли: там полно и полиции, и солдат. Идти снова в лес — странно: зачем тогда было выходить на дорогу? Остается Кейсворт. Едем туда.

— Еще они могли, чиф, приехать из Оруэлла, сжечь "Лесной приют" и пройти сквозь лес к рельсам. Мы же не поняли направление следов.

— Верно, не поняли. Но если всадники шли к рельсам, то там они сели в поезд и уехали, и мы их никогда не найдем. Будем надеяться на лучшее: что они шли от рельс.

* * *

Город Кейсворт насчитывал двенадцать тысяч жителей, и добрая четверть из них собралась на площади у церкви. Подобное столпотворение бывает в праздники, в ярмарочные дни и при осаде. Что удивительно, ни первое, ни второе, ни тем более третье не имело места. Горожане просто толпились на площади, тяготея к порталу церкви. На ступенях стояли четверо. Они вещали, горожане слушали.

Из задних рядов, где очутились подъехавшие Марк и Дед, сложно было разобрать речь. Слуха достигали лишь некоторые слова, причем отнюдь не ласковые: "зажрались", "катаются в масле", "богатеи". Заинтересовавшись, Марк протолкался вперед, заодно приглядываясь к ораторам. Все четверо были мужчинами. Трое держались группой и явно были хорошо знакомы, четвертый стоял чуть в стороне. Трое говорили тише и ровнее — рассказывали что-то. Четвертый разрывал их речь внезапными хлесткими возгласами.

— ...каждый день пируют. Ей-ей, каждый день. Телеги с харчами во дворец так и прут одна за другой. А на утро выбрасывают объедки — тысяча нищих ими питается. Тысяча человек — на объедках!

— Да! Народу всегда одни помои!

— Потом, значит, тиятр. Сам светится, вся улица светится, и не свечами, а искрой. Говорят, за час пять эфесов сгорают. Пять золотых за час — фить и нету! А за ночь сколько — подумать страшно. И никто из простых этого даже не видит: в тиятр одни вельможи ходят.

— Да! Все богачам! И им все мало!

— Собачьи бега тоже хороши. Навезли во дворец таких кобелей, что с овцу размером. Штук пятьдесят, не меньше. Сколько они жрут — только представь...

— Да что собаки! Ты за ремонт скажи!

Марк растерялся. Народное возмущение?.. Против Короны?! Это было очень странно. Мужики любят жаловаться: на лордов, бургомистров, сборщиков податей, шерифов, цеховых старейшин... На тех, кого знают лично, с кем то и дело сталкиваются, от кого получают пинки. Но ругать императорский двор?! Да еще так пренебрежительно?! Народу свойственно верить: владыка велик, как ясное солнышко. Все неурядицы в жизни — только из-за того, что владыка видит не все закутки державы. Где он недоглядел, там собачонки распоясались. А заметит его величество — сразу их приструнит!

Даже когда Адриана обвиняли в ереси, жестокости, святотатстве — эти упреки все же звучали уважительно. Да, тиран, да, поступил скверно. Но это — понизив голос, полушепотом, даже с сомнением: тиран, но великий человек, нам ли его судить?.. А тут: "зажрались"!

— Ага, ремонт, значит, затеяли. Сами же бомбили дворец — теперь сами чинят. И мало им просто починить, так еще начали рекос... рекнос... в общем, перестраивают наново! Там крышу перекладывают, здесь стены перекрашивают. И красят, уж конечно, не белилами, а серебром или золотом. Статуй навезли — видимо-невидимо! Тащат их и в дом, и на крышу — всюду статуи! Все беломраморные, конечно... А один зал украсили цветами! Среди зимы-то! Полный корабль цветов!.. Аж из Шиммери!..

Оратор даже задохнулся от возмущения, вспомнив эти цветы. Тут Марк мог понять его чувства, поскольку хорошо знал достатки простого горожанина. Один горшок хризантем, привезенный из Шиммери, стоит года мужицкого труда.

— Скажи другое: из тех цветов половину потом выкинули. Не подошли, значить...

В это первый мужик не сразу поверил, переспросил:

— Точно выбросили? Уверен?

— Сам видел! Ходил на набережную поглядеть: груда зелени на льду валялась.

— Вот же... вот же... — горожанин не сразу нашел слово. Выронил глухо, с робостью: — Кровопийцы...

Четвертый, что стоял осторонь, подхватил:

— Да, верно! Кровопийцы! На чьем горбу цветочки выращены? Чьим потом и кровью за дворец плачено? Нашими, братья! Нашими!

— И подати выросли, — добавил невпопад первый рассказчик, словно пытаясь извиниться, оправдаться за слетевшую грубость.

— Кровопийцы и есть! — заорал кто-то из толпы. — Налоги вдвое!

Вот тут ахнуло — упало на благодатную. Цветы из Шиммери, собаки из Ориджина, сияющий "тиятр" — все это далеко, будто в сказке. А налоги-то — плетью по живому!

— Да, вдвое!

— Говорили: из-за войны. Ага, щас!

— Война кончилась — подать еще выше!

— Не на войну, а на дворец!..

— Крови нашей никак не напьются!..

До сей минуты Марк не видел причин вмешиваться: на то есть местный шериф с констеблями, чтобы выловить зачинщиков и влепить шестнадцатую Эврианова закона. Но сейчас толпа заголосила, и Марк уловил настрой: не тупая стадная злоба, не зависть с ненавистью, а — обида, усталость от поборов. Сердце дернулось: жаль этих людей. Ни в чем же не виноваты, кроме сказанной правды, а влетят на рудники или галеры. Нужно прекратить это безумие! Улучив момент, Ворон крикнул:

— Ее величество!.. Ее величество!..

Что дальше — он не знал. Надеялся, толпа образумится от одного слова "величество". Так бывало при Адриане.

И правда, люди притихли на миг. А тот четвертый со ступеней — ох, и зычный голос, на квартал пробивает! — ответил:

— Кто говорит: ее величество? Владычица — свет божий! Не она виновна, а лорд-канцлер! Это он затеял мятеж, он привел северян, он жирует-пирует в столице!

— Верно! — откликнулась площадь. — Северный плут!.. Мятежник!.. Лорд-кровопийца!..

Марк схватился за голову, заорал во весь дух:

— Замолчите, несчастные!

— Сам молчи, холуй! — голос четвертого звучал куда внушительней, чем марков. — За нами правда!

— Правда!.. — вторила площадь. — Канцлер окрутил владычицу! Гнем спины, чтобы он жрал!

Сколько в толпе ушей "лорда-кровопийцы"? Уж две пары точно есть!

Безнадежно, совсем не веря в успех, Марк дернул за рукав Деда:

— Пойдем отсюда.

— Куда? — спросил слуга Ориджина.

— К шерифу.

Неожиданно Дед пожал плечами:

— Ладно, идем.

У шерифа Кейсворта был красный нос. Смачный такой, свекольный, с прожилками сеточкой. Марк хотел говорить спокойно... но, увидав этот нос, не сдержался:

— Ты совсем очумел, пьянчуга? Что допустил в своем городе?!

— По какому праву!.. — взревел шериф, а Марк оборвал его, грохнув кулаком по столу.

— Эврианов закон, шестнадцатая статья: "Подстрекательство к бунту". Виновны от четырех человек до трех тысяч! А ты сидишь, жуешь сопли!

Шериф издал грозный рык:

— Грррм! Не твое собачье дело! У нас вольный город, народ говорит свободно!

— Дурак ты набитый! Вольный город? Так это еще хуже, пустая башка! Будь у вас лорд — герцог с него бы шкуру спускал. А так — пришлет роту кайров, они вам устроят волю! Языки на копья нанижут, а кишки по заборам развесят — будет воля! Или думаешь, герцог не узнает? Лорд-тьма-сожри-канцлер — не узнает?!

— А вы кто такие? — спросил шериф чуть тише.

Марк злобно хохотнул:

— Мы, представь себе, люди лорда-канцлера. Его светлости Эрвина Ориджина личные посланники.

— Правда?.. — медленно, но все же доходило. — Я это... я сейчас распоряжусь... мы прекратим!..

— Значит, так. — Марк обошел кругом стола и воздвигся над шерифом. — Прекращать поздно: слово сказано, зерно посеяно. Потому сделаешь ты вот что. С завтрашнего дня — никаких сборищ. Кто начнет вещать — без лишних слов в темницу, пускай там вещает. Но горожан ты умаслишь, чем только сможешь. Вылижешь улицы, переловишь карманников, приструнишь хулиганов. Констебли твои берут у горожан — запретишь. Чтобы ни звездочки, чтобы только по закону — ясно тебе?! Чтобы все отныне делалось по закону! Вообще абсолютно все! Собака гавкнула — и то по закону. Если нет закона — пусть не лает! А потом развесишь по городу флаги с гербами и всех научишь орать: "Слава Агате!" Вдохновенно так, с чувством: "Слава его светлости! Слава Агате!" Понятно?

Марк ткнул пальцем в оконное стекло.

— И чтобы через неделю твой Кейсворт был образцовым прелестным законопослушным местечком. Чтобы любой северянин, приехав сюда, захотел остаться жить! Чтобы Первая Зима против Кейсворта казалась дичью и глушью! Ясно?!

Уже некоторое время шериф повторял:

— Так точно, милорд. Будет сделано, милорд. Так точно...

Наконец, Марк исчерпал запас. Перевел дух, буркнул:

— Ладно...

Шериф еще сказал по инерции:

— Будет сделано.

Помолчал, трижды шмыгнул носом.

— Так вы, милорд, вы это... не доложите?

— Мы — нет, — ответил Марк, искренне надеясь, что не солгал. — А вот за других шпионов в толпе я не ручаюсь. Потому отлови нескольких зачинщиков и показательно высеки. Прежде всех — того, что подгавкивал со ступеней. Явный провокатор.

— Будет сделано, милорд.

— Надеюсь, что будет. Бургомистру доложи, что мы заходили. Пускай тоже почешется.

— Да милорд.

— Ладно...

Марк уселся на стол. Царапнул еще взглядом по сетчатому носу шерифа. Сказал уже спокойнее:

— Вообще-то мы прибыли по другому делу. Ответь-ка на пару вопросов. В начале декабря в четырех милях от Кейсворта сгорела гостиница "Лесной приют". Что знаешь об этом?

Шериф проморгал зародыш бунта у себя под носом. Шансы, что он вспомнит что-нибудь о какой-то там гостинице, были ничтожны. Марк спросил только для очистки совести, и уже представлял себе муторный завтрашний опрос констеблей, почтовых курьеров, торговцев, глашатаев, сплетниц... Но шериф на диво ответил: "Всенепременно, милорд", — и вытащил из бюро толстенную книгу. Пролистал на начало декабря — Марк заметил, как много страниц исписано с тех пор. Похоже, все служебное рвение, какое осталось у чинуши, он направлял на ведение учета происшествий — единственное дело, ради которого не нужно было покидать кабинет...

— Да, милорд, запись имеется. На рассвете девятого декабря хуторяне заметили дым над лесом. Придя на место, нашли пепелище и трупы. Тела похоронили, о пожаре доложили нам. Это потому, что у них, в хуторе, своего констебля не имеется.

— Сперва похоронили тела, а лишь потом заявили в полицию?..

— Что с ними еще было делать? Лес же. Не закопаешь — волки пожрут.

— Ты учинил следствие?

— Никак нет, милорд. Дело обычное: пожар. Из очага выпали угли — и готово. Да и лес этот, где гостиница, не моя забота. Мы — вольный город, а лес принадлежит баронству.

— Баронскому шерифу сообщил?

— Зачем? Случай-то ясный.

Ну, естественно...

— Шериф, а были ли в последующие дни — десятого, одиннадцатого — еще какие-нибудь ясные случаи в округе? Скажем, грабеж, разбой, убийства?.. Может, другие пожары?

— Сейчас-сейчас, милорд...

Густо наслюнявив пальцы, шериф пролистал несколько страниц. Вчитался в записи, шевеля бровями.

— Никак нет. Никакого грабежа или иного бесчинства.

— А если б случилось, ты бы знал?

Шериф как будто обиделся:

— Учет ведется аккуратно, милорд. Извольте проверить!

Да-да... Ленивый и тупой пьянчуга, о чем, конечно, знает весь город. Вряд ли он первый, к кому бегут за помощью в беде.

Но с другой стороны, шестого декабря в столицу ворвались кайры! Девятого эта новость уже разошлась по городам Земель Короны. Люди дрожали от каждого шороха, любую странную тень приняли бы за северянина. Может, в иное время они и нечасто обращались к стражам порядка, но именно в те дни!..

— Скажи, шериф: а просто подозрительные люди появлялись в Кейсворте? Или, может, проезжали мимо?

Тот перевернул страницу.

— Вот, милорд. В самом городе никого такого не было. Но есть объездная дорога через лес. Ее протоптали те, которые... Ну, недобропорядочные лица...

Ага, ясно. За проезд через город взимается путевой сбор. Кому жаль денег, объезжают по лесу. Так длится годами, вот и возникла тропа.

— И что же на объездной?

— Там дежурил констебль Оутс. Он э... присматривал за недобропорядочными лицами...

То бишь, незаконно сдирал дорожный сбор.

— И?..

— Он видел отряд всадников. Человек сорок солдат при оружии.

— Откуда и куда ехали?

— Со стороны "Лесного приюта" на север, к развилке. За городом дорога раздваивается: одна в Альмеру, вторая в столицу.

— Под чьими гербами солдаты?

— Не было ни гербов, ни мундиров. Но Оутс их не сильно рассмотрел. Он... э... как раз отошел по нужде.

Точнее, спрятался в кусты, заслышав топот копыт. Вероятно, трусость спасла ему жизнь.

— Если не видел гербов и прочего, тогда как узнал, что они — солдаты?

— Хм... Не могу знать, милорд. В докладе указал: "Проехали неизвестные солдаты", — извольте убедиться. Да и странно ли, милорд? Война же шла, всюду солдаты ездили.

Да, конечно.

— Могу поговорить с этим Оутсом?

— Да... эээ... нет, милорд. Он вроде... уехал в хутор, к матери.

— В какой хутор?

Марк узнал название, выяснил еще несколько мелочей и распрощался с шерифом.

Едва вышли на улицу, Внучок воскликнул:

— Так что, это та самая банда?!

— Ты бы еще громче закричал...

Внучок переспросил таинственным невнятным шепотом:

— Такшто, это тасамая банда?

— Восьмого утром напали на гвардейский поезд. Восьмого вечером явились в "Лесной приют". Утром девятого сожгли "Лесной приют" и уехали дальше — мимо Кейсворта в Альмеру. Очень похоже на то...

— Зачем им в Альмеру, чиф? — спросил Рыжий.

— Где-то же нужно спрятаться...

— В лесу?..

— Вряд ли. Разбойники в лесу — слишком привычное дело... Они спрятались там, где их точно никто не искал бы.

Весь смысл сказанных слов догнал Марка позже, когда уже остановились на ночлег и стали думать об ужине. Он аж сел, раскрыв рот. Поморгал, присмотрелся к идее получше.

Не с первого раза заметил, что Рыжий тормошит его за плечо:

— Говорю, чиф, может, спустимся в харчевню?

— Рыжий, дружок, сходи-ка сам и принеси мне чего-нибудь.

— Что купить, чиф?

Марк почесал затылок.

— Знаешь, дружище, я как-то растерялся среди многообразия желаний... Может, эля, а может, копченый окорок. Или сыру... или книжку интересную почитать. А лучше, все вместе. Да, брат, неси все. И не торопись — времени-то много...

— Понял, — кивнул Рыжий.

Марк был уверен, что он действительно понял и не явится раньше времени. Когда Рыжий вышел, Ворон спросил Деда:

— Не желаешь ли, чтобы Внучок принес тебе чего-то пожевать?

— Я не голоден.

— Тогда пускай погуляет, проветрится, что ли? Молодому телу полезен свежий воздух.

— Ни к чему ему гулять.

Дед сыграл всего три ноты, но любопытство ясно различалось в них.

— От Внучка у меня нет секретов. Говори уже, Ворон.

— Как прикажешь. Я вот что хотел сказать, Дед: наше следствие окончено. Я знаю, где Предметы.

— Где?! — воскликнул Внучок и тут же получил от Деда подзатыльник:

— Не порти рассказ поспешностью. Дай человеку изложить толком.

— Благодарствую, — кивнул Ворон. — Я начну немного издалека, а ты, Дед, проверишь мои умозаключения. Уж ты-то, философ, разбираешься в логике... Итак. От самого начала дела меня смущали две его характерные черты. Тем больше смущали, что друг с другом они мало совместимы: первая черта — спешность, а вторая — глубокий, продуманный план. Посуди сам. Всего за одну ночь с шестого на седьмое декабря неизвестный злоумышленник успел: узнать о штурме дворца, решиться на похищение Предметов и спланировать его, нанять исполнителей, украсть яд из аптек и отравить воду в составе. Это быстро. Мне доводилось устраивать масштабные операции, и знаю не понаслышке: за одну ночь хотя бы составить толковый план и раздать приказы — уже подвиг. А еще успеть что-то там украсть и кого-то отравить — так и вовсе скорость ветра. Следовало ждать, что при такой-то спешке в плане обнаружатся изъяны. Где-то злодей недодумает, чего-то не предусмотрит. Потому первое, что я стал выискивать в деле, — это ошибки преступника.

— И нашел?! — не сдержался Внучок. Марк многозначительно улыбнулся.

— Первая частая ошибка хитрецов — лишняя сложность плана. Наворотят всякого, перемудрят, забудут, что самый надежный план — самый простой. Например, отравление. Спрашивается, какого черта было связываться с ядом? Только затем, чтобы остановить поезд? Боги, куда проще — взять и разобрать рельсы где-то по пути! Отчего не сделать это?! Допустим, бандиты боялись связываться с гвардейцами, хотели ослабить их перед атакой. Допустим, хотели затем увезти Предметы не на конях, а поездом — чтобы быстрее уйти от погони. Хорошо, признаю: это разумно. Тогда новый вопрос: зачем они остановились и оборвали провода? Не ошибка ли это? Ведь искровая сила идет именно по проводам! Сам же бандитский поезд питается искрой! Сорвав провода, не застрянут ли сами?!

— А и правда!.. Как они уехали без искры?!

— Кому-то из людей шерифа хватило ума: отработал этот вопрос и вложил в дело схему снабжения дороги искрой. Из нее следует, что на этом участке пути искра подается из герцогства Надежда, а не от столицы. Все, как сказал Рыжий. Бандиты оборвали провода за собой и остановили погоню, но их-то поезд в эту минуту уже был на участке, где искра сохранилась. Это не похоже на ошибку. Напротив, тонкий расчет, заставляющий всерьез считаться с умом автора. Но где-то же ошибка должна быть! Возможно, вот где: двух диверсантов высадили с поезда. Сорвав провода, они ушли по руслу Змейки. Почему не сели обратно в вагон? Более того, почему дали себя заметить и крестьянам, и машинисту поезда погони?! Первая моя мысль была такова: на Змейке сошли не двое, а вся банда с Предметами. Поезд ушел дальше, заставив полицию рыскать в поисках по степям Надежды, в то время как похитители остались тут, в Земле Короны.

Марк покачал головой.

— Побывав на мосту через Змейку, я отказался от этой идеи. Там вокруг поля. Преследователи издалека увидели бы банду, как разглядели двоих диверсантов. Значит, все правда: поезд ушел, диверсанты остались зачем-то... Зачем?

Он ухмыльнулся какой-то своей мысли.

— Знаешь, говорят, что настоящий гвардеец всегда похож на своего коня. А еще говорят, что боевой конь никогда не оглядывается. Смотрит только вперед и скачет так, что сам черт его не развернет. И вот я подумал: где банде сойти с поезда так, чтобы ее точно не нашли? В Надежде? Нет, там-то поищут в первую очередь. На Змейке? Снова нет. Поезд гвардейцев остановится у речушки, взбешенные вояки бросятся искать малейших следов. За спиной у гвардейцев — вот где безопасное место! Банда сошла с поезда еще до Змейки, в лесу, где ее не видно из вагонов. К Змейке поезд пришел уже пустым. Ни Предметов, ни бандитов, только машинист и пара диверсантов. Высадка банды заняла время, именно потому гвардейцы Мейса почти нагнали бандитский поезд и успели заметить диверсантов на столбах.

Дед троекратно кивнул, выразив одобрение.

— Вот поэтому ты и стал искать их следов в лесу.

— Да. Высмотрел лесок миль за пять до Змейки, достаточно глухой, чтобы скрыть конников. Я уже не сомневался, что бандиты уходили верхом. Значит, кто-то должен был ждать их в лесу с лошадьми. Вот мы и нашли место, где стояли кони, затем тропу, по которой ушли. Тропа привела к сожженной гостинице. Мы нашли шесть могил, четыре были подписаны. Бандиты перебили семью хозяина гостиницы и двух случайных постояльцев, заночевали, поели, накормили лошадей, дождались двух своих диверсантов — после чего двинулись дальше. Куда? Было бы глупо ломиться через чащу. Отряд шел груженным — триста Предметов, как никак! Значит, припасов с собой имелось обмаль, а значит, двигаться нужно было быстро. Бандиты уехали по дороге — к Кейсворту, как мы знаем, и дальше к развилке. Оттуда два пути: на запад, в Альмеру, и на восток — в столицу. Предметы украли из Фаунтерры... Согласитесь, друзья, чертовски забавно было бы спрятать их именно в Фаунтерре! Уж там-то точно никто не найдет!

Марк дал себе время полюбоваться ошарашенной миной Внучка и уважительной — Деда.

— А теперь вспомним две главные черты дела: быстрота и хитроумие замысла. Непохоже это на простых бандитов. И, сказать по правде, на бургомистра Эшера — тоже не особо. Богатый сытый осторожный еленовец... Он ведь не из тех, кто поставил бы на карту все, включая собственную голову. А уж если бы рискнул, то не сразу, а все обдумав и перепроверив. И самое странное: если уж рискнул и преуспел, и получил Предметы — то стал бы с ними сидеть в Фаунтерре? В городе, куда рвутся наперегонки две здоровенные армии?! Где от солдат скоро некуда будет плюнуть?! Нет, друзья, получи он похищенное, немедленно с ним испарился бы. Еще задолго до конца осады.

— Тогда кто же?.. — спросил Внучок и опасливо глянул на Деда.

Седой согласился:

— Вот теперь самое время для вопроса. Молодец, Внучок, учишься. Скажи, Ворон, кто похитил Предметы?

Марк потер ладони — как-то зябко стало. Помедлил, колеблясь: может, соскочить? Ведь не поздно еще... Однако ставка уже сделана — играй до конца.

— Скажи, Дед, кто прицепил защищенный вагон в хвост состава? Гвардейцы сказали: он таким и пришел в Фаунтерру. Кто первым был в этом злосчастном поезде, чтобы успеть отравить воду? Простой ответ: тот, кто в нем приехал. Кому не надо было спешить, кто мог спокойно и неторопливо продумать такой сложный план? Пожалуй, тот, кто заранее знал, что северяне возьмут столицу. Наконец, кому Предметы нужны были именно в столице? Кто надеялся найти среди них Персты Вильгельма и отбиться от осаждающих войск? Кто не стал арестовывать бургомистра, твердо зная, что бургомистр не виноват?

— Твою Праматерь!..

Внучок разинул рот, как рыба. Дед чуть не оторвал себе ус.

— Я уверен, друзья мои, что Предметы похищены по приказу герцога Эрвина Ориджина. Великий стратег предусмотрел возможность их вывоза и заранее подготовил операцию. Это было дерзко и дальновидно, что очень в духе герцога. Он нанял для дела отъявленных мерзавцев — видимо, затем, чтобы без жалости прирезать их, когда выполнят задачу. А Предметы сейчас находятся в том старом доме, где я просидел целую неделю. Весьма иронично — опять же, в духе герцога.

— Тебя не удивляет, — спросил Дед, — что сам же герцог Эрвин и послал нас их искать?

— Он устроил экзамен. Если я смогу распутать это дело, он поручит мне поиск Хозяина Перстов. Думается, я успешно прошел испытание. Не так ли?..

Спутники — 4

Стенные часы имели форму имперской золотой монеты, увеличенной раз в двадцать. Цифры выгравированы безумно витиеватым шрифтом — пока прочтешь, сломаешь глаз. Легче угадывать время по положению стрелок, чем по цифрам. В данный момент часовая стрелка смотрела вниз и чуть влево, вдоль острия Священного Эфеса, нарисованного на циферблате. Это значит, около шести. Минутная же торчала вправо между гардой и рукоятью кинжала — стало быть, шесть-пятнадцать. Со щелчком, способным напугать ворону, минутная перескочила на деление ближе к гарде. Шесть-шестнадцать. Осталось сорок четыре минуты.

Мортимер опустил нос к учетной книге. Послюнявив карандаш, обвел очередные пять чисел. Аккуратно просуммировал их на счетах, дважды проверил результат. Костяшки счетов издавали мягкий уверенный стук. Мортимер подвел под числами черту, вписал промежуточный итог. Обвел следующие пять, встряхнул счеты, сбивая костяшки на ноль. Глянул на часы.

Мортимер служил младшим приказчиком в отделении банка Шейланда в городе Кристал Фолл. Пять лет назад, когда он впервые занял свое рабочее место, начальник отделения так описал Мортимеру его обязанности: "Клиент хочет купить вексель — пишешь имя, титул и сумму в книгу, ведешь клиента в кассу. Клиент хочет сдать вексель — имя, титул и сумму в книгу, клиента в кассу. Клиент хочет переслать деньги — два имени, два титула, одну сумму в книгу, клиента в кассу. В конце дня подводишь итог". Как вскоре убедился Мортимер, такая должностная инструкция имела существенный дефект. В ней не упоминалась главная задача Мортимера: лебезить. Что бы он ни делал — выдавал или принимал вексель, вел ли клиента в кассу, записывал ли имя или сдавал начальнику отчет за день — лебезить следовало всегда. Передо всеми без исключения. Заискивающе вскакивать при виде любого клиента, горбиться в полупоклоне, звать "милордом" каждого хрыча, переступившего порог банка. Обо всем милостиво просить: "Милостиво прошу вас, милорд, не трясти шапкой над книгой учета. С шапки, изволите видеть, сыплется снежок". За все просить прощения: "Прошу прощения, милорд, что задержу вас на одну минутку и запишу ваше высокочтимое имя"... Перед начальником, разумеется, стоило лебезить с двойным усердием. Тут просто невозможно было переборщить. "Не желаете ли чайку, милорд? Ох, вы уже уходите! Простите, что я сразу не догадался! Прикажете мой дневной отчет? Смиренно извиняюсь, но он еще не готов, ведь только полдень... Сию же секунду все подсчитаю! Простите, что вы сказали, милорд? Вашу шубу?.. Разумеется, сию минуточку принесу! Вашу шубу и мой отчет, с великим удовольствием!.." Как ни странно, лебезить следовало даже перед громилами Баком и Хердом, и теми двумя другими баранами, что дежурят в кассовом зале. Все четверо были тупы, безграмотны, и не отличали вексель от носового платка, но вполне могли пересчитать Мортимеру все ребра (в чем он убедился на практике в первый же месяц работы). Милорд-начальник не поспешил вступиться за Мортимера: "Сам виноват! Учись вежливости! Вежливость — твое второе имя. А первое — точность. Где отчет за день?! Почему не сведен итог?!"

Часы оглушительно щелкнули, и минутная стрелка сползла ниже гарды Священного Эфеса, к похожей на осьминога пятерке. Осталось чуть больше получаса до закрытия отделения. Дома Мортимера ждала жена с двумя малышами. Жена свирепела, если Мортимер задерживался хоть на десять минут. "Где тебя носит?! Хоть знаешь, как тяжело мне приходится? Джода нужно накормить и искупать, а Лиза вот-вот проснется и задаст жару! Я что, должна одна со всем справляться?!" К счастью, много лет назад Мортимер предпринял весь дальновидный маневр: убедил жену, что отделение закрывается не в семь часов пополудни, а в восемь. Так между моментом, когда он сбегал со службы, и тем, когда с головой нырял в кипящий домашний котел, образовался зазор в один час. Мортимер проводил его на пару со вторым приказчиком, Хагеном, в ближайшей пивной. За кружкой самого легкого (чтобы жена не унюхала) эля они отдавались единственному приятному занятию за день: смеялись над клиентами.

Стоило отработать пять лет, чтобы уяснить одну истину: клиенты — всегда идиоты. Купцы, лорды, офицеры, судьи, цеховые старшины — все порют несусветную чушь, когда речь заходит о банковском деле. Хаген с Мортимером собирали одну на двоих коллекцию: галерею клиентского идиотизма. Тот принес обменять оторванную половину векселя: "Целый вексель — десять елен. Вот и дайте мне пять монет за половинку!" Этот не мог понять, что такое бумага на предъявителя: "Какого еще предводителя?! Я — предводитель мастеров-краснодеревщиков! Пишите на мое имя, тьма сожри!" Та дамочка хотела сдать в банк золотые серьги: "Я еду в Маренго, можете вы понять или нет? В дороге опасно! Я не хочу, чтобы меня ограбили! Отдаю вам серьги, а в Маренго зайду в отделение и получу их обратно. Как — нельзя? Как — только деньги? Серьги — то же золото!" Мортимер и Хаген со смехом перебирали экспонаты коллекции, любовались ими, стирали пыль. "А помнишь полковника? Дайте мне в долг под честь полка!.. А купчину из Литленда? Я вам чай в залог оставлю! Вы же пьете чай!.. А священника? Хочу положить пожертвования под процент! Пускай жертвуют к вам в банк, а я, значить, с процентом..." Между семью и восемью вечера два младших приказчика были абсолютно уверены, что именно они — умнейшие люди на земле. Несомненно, то было лучшее время суток.

Часы показывали шесть часов тридцать пять минут, когда в отделение зашел один тип. Его широкополая шляпа была вся облеплена снегом. Странно, как до сих пор уши не обморозил: в такую погоду — и в летней шляпе! Поля отбрасывали густую тень, и лица типа было не различить, лишь выдавался носик торчком да блестели круглые стекляшки очков.

— Апчхи! — сказал тип.

— Чего изволите, милорд? — подхватились разом Хаген и Мортимер.

— Изволю... апчхи!

— Горячего чайку, милорд?

— А... а... а... — он несколько раз судорожно вдохнул, яростно шморгнул, но так и не разразился новым чихом. — А, черт... Деньги отправить хочу. В Клык Медведя. Можно?

— Да, милорд, несомненно, милорд!

Хаген обежал свой громадный стол и услужливо подсунул кресло под задницу типа. Украдкой подмигнул Мортимеру: я, мол, быстренько его обработаю, а ты своди отчет. Мортимер застучал костяшками счетов. Какой же приятный звук! Прям душа расслабляется!

Но спустя пару минут колокольчик на двери снова звякнул. Теперь уж была очередь Мортимера. Он шустро черкнул на полях промежуточный результат и вскочил навстречу клиентам:

— Чего изволите, милорд... и миледи?

В зал вступили двое. На кого-кого, а на лорда и леди они не походили совершенно. Мужчина тащил на себе безразмерную шубу из меха белой лисы и высоченную шапку с ушами; меховые унты оставляли мокрые следы. Так станет одеваться лишь исконный южанин, выехавший из Шиммери зимой и уверенный, что в любой другой земле без пуда меха на плечах непременно замерзнет насмерть. Подойдя к Мортимеру, он скинул с головы шапку, смахнул снежинки с бровей, распахнул шубу.

— Холодно у вас, на севере.

— Простите, милорд, премного извиняюсь, милорд, но Альмера — центральное герцогство, не северное...

— Ах, милейший, для нас, детей солнца, все северней Мелоранжа — уже север. Верно, дорогая?

— Ненавижу снег, — буркнула женщина, сбрасывая капюшон плаща.

Итак, они оба обнажили головы, а Мортимер, наконец, разогнулся и позволил себе глянуть в лица клиентов. Странные были лица. Мужчина — обветренный, как моряк, лукавый, как торгаш, и худой, как бродячий актер. Пожалуй, шиммерийский купчина из не особо удачливых. А вот женщина никак не походила на южанку. Кожа смуглая и грубая, измученная солнцем; морщины у глаз жесткие, злые, а сами глаза... Мортимера пробрал холодок от ее взгляда. Он поспешил отвернуться и скрыл замешательство тем, что подвинул женщине кресло.

— Миледи, прошу...

— Садись, любимый.

Мужчина уселся, женщина осталась стоять за его плечом. Было в ее позе что-то от ручного зверя.

— Милейший, — сказал южанин, распахнув пошире шубу, — как же хорошо у вас натоплено! К чести вашего банка заверяю: едва вошел, я почувствовал себя как дома.

— Я польщен, милорд! Оставайтесь у нас, сколько пожелает ваша душа! — поклонился Мортимер и мельком бросил взгляд на часы. Хорошо бы справиться за двадцать минут.

— О, с огромным удовольствием, любезный. Знали бы вы, как неприятно нам будет выйти обратно в метель. Мы ждем этого неизбежного мига с содроганием сердца. Верно, сладкая моя?

— Зима — мерзость. Ненавижу земли, где бывает зима.

— Ну-ну-ну, невежливо говорить так! Не расстраивай радушных хозяев!

Южанин хлопнул женщину по бедру, и она виновато опустила глаза. Вдруг Мортимера прошибло: так вот в чем дело! Она — его рабыня! Покупная пленница с Запада! Он же из Шиммери, там часто такое случается.

Мортимер не понял, что именно потрясло его больше: беззастенчивость южанина, привезшего с собою рабыню, или сама возможность. Подумать только: бывает же так, чтобы мужчина беспрекословно повелевал своей женщиной! Вот уж кому не приходится спешить домой к восьми-двадцати, выслушивать вопли жены и подтирать задницы младенцам. Да знает ли он, как ему повезло?!

— Милейший мой, не обижайтесь на Шарлотту — очень нерадивые люди обучали ее манерам. Позвольте мне замять ее бестактность, перейдя к сути дела. Мы хотели бы обналичить... ведь так говорится, да?.. обналичить вексель на предъявителя.

Мортимер уважительно кивнул:

— Вы совершенно правы, милорд. В простонародье говорят "обменять", но меж деловыми людьми бытует слово "обналичить". Милостиво прошу вас: позвольте взглянуть на вексель.

— Всенепременно.

Южанин скинул шубу на спинку кресла и извлек ценную бумагу из нагрудного кармана жилетки. Мортимер развернул вексель на двадцать эфесов, выписанный фарвейским отделением банка. Краем глаза он отметил, как удивленно уставилась на вексель рабыня.

— Любимый, — сказала она вполголоса, — ты говорил, мы зайдем в банк и возьмем денег.

— Луна моя, я никогда не отказываюсь от своих слов. Первое уже сделано: в банк мы зашли. А теперь милейший приказчик выдаст нам двадцать золотых эфесов.

— Двадцать золотых?! — ахнула рабыня. — Ты же вчера говорил, что не имеешь ни елены!

— И я сказал истинную правду: ни одной елены у меня нет. Лишь дюжина агаток да вексель на двадцать эфесов.

— Вот эта бумажка стоит двадцать золотых?!

Южанин зашипел на нее:

— Говори тише, сладкая. Не отвлекай уважаемого сударя от работы. Ему требуется переписать в книгу все цифры с векселя.

Мортимер спохватился: действительно, черт, надо же записать в книгу! Он так увлекся грезами о власти над женщиной, что чуть не позабыл службу. Обмакнул перо в чернильницу и принялся скрипеть по бумаге, а рабыня повторила свой вопрос шепотом:

— Бумашшка стоит дваццать золотых?..

— Верно, моя сладость.

— И вчера она уже была у тебя?

— Ну подумай сама: откуда бы ей взяться ночью?

— Вчера на рынке, когда я просила тебя купить мне шубу, чтобы я не мерзла от идовой метели, бумажка была у тебя в кармане? Любимый, я просила самую простенькую шубку, помнишь? Она стоила всего три елены, а ты сказал, что не имеешь ни одной...

— Сладость моя, к чему ты клонишь? Уж не хочешь ли намекнуть, что я — я! — пожалел для тебя — для тебя! — три жалкие елены? Твои слова вонзаются мне в сердце, как отравленные стрелы! Останься на всем свете одна-единственная краюха хлеба и один последний глоток вина — я отдал бы их тебе! Да только скажи, и я порву эти двадцать эфесов и швырну тебе под ноги!

Южанин дернулся за векселем, рабыня вовремя придержала его за плечо.

— Я не хочу, чтобы ты порвал. Хочу шубку за три елены.

— Моя сладкая, я начинаю терять терпение! Едва мы получим деньги, как сразу же пойдем на рынок и купим целую телегу шуб! Я просто закопаю тебя в них! Ты будешь сходить с ума от жары и умолять, чтобы я продал хоть половину!

— Когда мы выйдем из банка, рынок будет закрыт, — отметила рабыня.

— Женщина! — рыкнул южанин.

— Прости, любимый, — она кротко опустила глаза.

Мортимер кашлем привлек к себе внимание. До семи оставалась четверть часа. Чертовски хотелось все сделать поскорее.

— Милорд, будьте так добры, назовите свое имя.

— Славный Ней-Луккум из Оркады. А мою спутницу зовут Шарлотта, она из того же города.

— Простите, милорд, я потрачу минутку, чтобы записать это... Вот так... Скажите, будьте любезны, вы обналичите всю сумму или часть?

— Все двадцать эфесов и ни агаткой меньше! Как вы могли убедиться, мне предстоит купить целую телегу лучших мехов!

— Только одну шубку... — жалобно шепнула рабыня.

— Милорд, с вашего позволения, банк удержит одну двадцатую с суммы. Вы получите девятнадцать эфесов. Будьте так добры, напишите вот здесь свое имя в знак согласия.

— Всенепременно...

— Согласия с чем? — сверкнула глазами рабыня.

— С тем, миледи, что банк удержит одну двадцатую часть...

— А одна двадцатая — это сколько?.. — Западница нахмурилась, подсчитывая в уме.

— Один золотой эфес, миледи, — помог Мортимер.

— То есть, ты заберешь себе один наш золотой эфес?

— Не я, миледи, а банк. Но, прошу прощения, да, банк возьмет.

— А за что?

— С позволения миледи, за услуги.

— За какие такие услуги? — рабыня резко подалась вперед. — Ответь мне! Ты возьмешь один золотой — за что? За то, что записал имя моего любимого в свою книгу? Или за то, что подал нам кресло?! Да если хочешь знать, за один золотой ты должен целый месяц двигать кресла!

— Ну-ну, сладость моя, это все по праву, — южанин погладил ее по бедру, но не успокоил.

— По какому праву? Он отбирает у нас золотой просто потому, что умеет писать?! Да за такие барыши я сама научусь писать! Клянусь — завтра сяду и к послезавтрему научусь! Но только я ни разу не слыхала, чтобы писарь получал золотой за минуту работы!

— Миледи, — пробубнил Мортимер, — прошу прощения, но так полагается с точки зрения банковского дела. Банк удерживает одну двадцатую с суммы, которую выдает по векселю. Этим гарантируется надежность финансовых услуг. Таковы правила, миледи.

— Слышишь, луна моя: таковы правила.

Южанин вновь потянулся подписать, но рабыня выдернула у него перо.

— Я знаю только одно правило: никто не смеет обманывать моего любимого! Всякому, кто попытается, я выцарапаю глаза!

— Миледи, не я установил правила...

— А кто?

Мыслишка мелькнула у Мортимера, и он ляпнул:

— Начальник отделения.

— Начальник?.. Зови сюда, поговорю с ним!

— Ну-ну, сладкая, не стоит...

— Зови!

Мортимер вскочил из-за стола и подбежал к двери начальственного кабинета. Краем глаза успел заметить, как ухмыляются его затруднению громилы-охранники, а Хаген бешено скрипит пером под диктовку типа в шляпе.

— Чего тебе? — рявкнул начальник, вскидываясь.

— Изволите видеть, милорд...

Мортимер спешно изложил суть проблемы.

— Какая чушь! Разберись сам.

— Простите, милорд, но клиенты очень желают видеть вас. Исключительно крайне настаивают.

— Гр-рм.

Начальник грузно поднялся с места, одернул сюртук и с важностью галеона выплыл в зал.

— В чем затруднение, милорды? — осведомился он, с высоты положения озирая сидящего южанина.

— Никакого затруднения, любезный! Прошу простить нас за беспокойство. Моя дорогая не очень хорошо понимает в банковском деле...

— Зато понимаю в людях, — обиженно буркнула рабыня. — Это прохвосты, они хотят тебя обжулить.

— Грррм. Сейчас, господа, мы проследуем в кассу, где вам в точности выплатят причитающуюся вам сумму. Я лично прослежу, чтобы, за вычетом положенного процента, каждая агатка была вами получена и подсчитана. Это вас удовлетворит?

Видимо, рабыня не уловила значения слов "за вычетом процента" — и согласно кивнула. Южанин всплеснул ладонями:

— Разумеется, удовлетворит! Всенепременно! Вы говорите, проследуем в кассу?

— За мной, господа.

Начальник величественно развернулся кормой к клиентам и взял курс на кассовый зал. Южанин зашагал следом, бросив в кресле свою громадную шубу. Верная рабыня не отставала, а Мортимер глядел ей в затылок. Коротко стриженные рыжие волосы женщины стояли торчком, как шерсть на кошачьем загривке.

В кассовом зале оба громилы встрепенулись и вытянулись при виде начальника. Кроме пары мордоворотов, которых Мортимер давно уже привык считать частью меблировки, в зале имелась пара стульев и узкая полочка, прикрученная к дальней стене. На полочке стояла масляная лампа и шкатулка с цилиндрическими выемками — складывать монеты при счете. Над полочкой зияло оконце в самую сокровенную комнату банка — кассу. За оконцем встрепенулся кассир, поправил форменную фуражку с кокардой, распахнул решетчатую форточку.

— Чем могу служить, милорд начальник?

— Выдай по векселю...

— Сию минуту!

— Позвольте вексель, — начальник протянул руку южанину, и тот вложил в ладонь бумагу:

— Всенепременно.

Начальник повернулся к оконцу и сунул кассиру вексель. На одну секунду взгляды Мортимера, начальника и кассира скрестились на размашисто выписанных словах: "Двадцать золотых эфесов".

За эту секунду произошло несколько событий.

Рабыня скинула с плеч плащ. Он еще падал, а Мортимер все еще глядел на вексель, когда она обеими руками сорвала с пояса и метнула два ножа. Один вошел в глаз громиле слева, второй — в шею громилы справа. Южанин ударил кулаком в точку между животом и грудью начальника, и тот захрипел, тщетно пытаясь глотнуть воздуха. А южанин сунул руку в оконце — Мортимер все еще глядел на вексель! — поймал кассира за кадык, подтащил к форточке и прижал к шее короткий нож.

* * *

От Мелоранжа идут четыре дороги. Три из них были для Спутников закрыты.

На юг — в стан орды — считай, прямиком в пыль. На восток — в джунгли, вотчину ползунов — тоже смерть, лишь менее расторопная. На западе — Пастушьи Луга, священные земли для всякого шавана, именно туда и устремится погоня. Остался один путь: на северо-запад, вдоль берегов Крайнего Моря, в герцогство Надежда. Туда и повел Чару Неймир, пока разъяренные всадники погони мчались на запад.

— Надежда?.. — спросила Чара, когда нашлось время отдышаться. — Что нам там делать?

— Как — что? Снимать!

Есть три достойных дела для шавана: водить, воевать и снимать. Водить — значит, держать стада и табуны, кочевать с ними, охранять от налетов. Воевать — собраться всем вместе и дружно бить врагов Запада. А снимать — значит, брать у других то, что они не смогли защитить. Говоря имперским языком, грабить.

— А есть что снимать в Надежде? — уточнила Чара.

Она изъездила Степь вдоль и поперек, но редко бывала восточнее Холливела, и никогда о том не жалела. Что может быть хорошего за краем Степи?..

Неймир рассмеялся в ответ. Он нанимался на службу в четырех разных землях, и слаще всего было именно в Надежде. Платили щедро, кормили жирно, то и дело награждали за успехи. Только такая темень, как Чара, может не знать: лорды Надежды купаются в золоте!

Предстояло проехать полсотни миль, времени имелось вдосталь, и Неймир рассказал легенду.

Тысячу лет назад решили боги узнать, где на свете людям живется хуже всего. Зачаровали они гигантского золотого орла и послали летать надо всеми землями, и сквозь его зрачки стали смотреть на людей, выбирая самых бедных и несчастных. Много тягот человеческих они увидели. В лесах Нортвуда охотники замерзали живьем; крестьяне Южного Пути ломали хребты на лордских полях; шахтеры Кристальных Гор сутками не видели света; горожане Фаунтерры тысячами гибли от мора. Но нигде не увидели боги такой кромешной нищеты, как в пустошах Надежды. Здешние крестьяне в жизни не видели серебра. Простой железный гвоздь был для них такой ценностью, что годился вместо монеты. Вино и чай они почитали сказочными выдумками, вдоволь напиться чистой воды было для них счастьем. И что самое удивительное, эти бедные люди никогда не жаловались. С рассвета до заката тяжко трудились, взращивая чахлые побеги, и не видели несправедливости своей судьбы, а напротив, находили силы радоваться. Смирение крестьян так поразило богов, что они заплакали. Слезы полились из глаз золотого орла в пустыни Надежды, и там, где они коснулись земли, ударили родники, а вода в них блестела от крупиц золота. С тех пор всякий в Надежде может разбогатеть, просеяв речной песок!

Не сказать, что Чара поверила в сказку, но от фантазий о сказочных богатствах глаза ее туманно заблестели. К тому же, она всегда любила слушать Неймира — его сочный бархатный голос, выразительную речь. Так что Чара попросила рассказать еще, и Ней поведал вторую легенду.

Богиня сна, жившая в Подземном Царстве, ночами являлась людям, принося им сновидения. Она оставляла свою плотскую оболочку и летала в подлунный мир бестелесным духом, потому не видела плоти людей, зато видела их души. Одной ночью богиня прилетела к молодому пастуху — и обомлела: настолько красива была его душа. Богиня сна влюбилась. Ночь за ночью возвращалась она к нему и ласкала самыми сладкими сновидениями, самыми нежными грезами. Он не осознавал ее присутствия, поскольку не умел видеть бестелесное, но каждое утро просыпался счастливым — и сердце богини радовалось. Но однажды пастух встретил девушку. Они приглянулись друг другу, родители молодых сговорились — и назначили свадьбу. Богиня сна потеряла покой. Она пыталась отпугнуть соперницу ужасающими кошмарами, а пастуху слала светлые сновидения, в которых он был холост, свободен и счастлив. Но молодые остались верны решению и сыграли свадьбу несмотря ни на что. Тогда богиня сна, обезумев от ревности, решила отправиться в подлунный мир в собственном теле, чтобы воочию предстать перед пастухом. Пусть он увидит всю силу ее чувства — и не сможет противиться! Но пройти из мира в мир во плоти, на своих ногах — не то, что перелететь бестелесным духом. Богиня оставила свою младшую сестру повелевать сновидениями, а сама собралась и пустилась в долгий путь. Богам лишь ведомо, какие тяготы испытала она, какие преграды одолела, сколько тысяч миль отшагала. Добралась она до места, где Мировая Спираль изгибается на новый виток и Подземное Царство сменяется подлунным миром. Тогда она двинулась навстречу полуденному солнцу и пришла сперва в Запределье, потом в Кристальные Горы, затем в Южный Путь, в Альмеру и, наконец, в герцогство Надежда — именно там жил ее возлюбленный. Придя в его дом, она увидела огромное и дружное семейство. Были здесь молочные младенцы, озорная детвора, веселые юноши и девушки, трудолюбивые женщины, сильные мужчины... Смежив веки, чтобы видеть не тела, а души, богиня стала высматривать своего любимого. Узнав его душу, она затаила дыхание и открыла глаза. Пред нею был ветхий старик на смертном одре. Лишь теперь она поняла, что провела в пути семьдесят лет.

Час спустя пастух умер, и сердце богини разорвалось, не выдержав горя. Но все бесконечные годы пути в сердце копилась любовь — и сейчас она брызнула наружу. Лучи любви озарили все вокруг. Что освещали они, то вмиг преображалось: люди становились мудрее, животные — тучнее, земля — плодороднее. Вокруг дома пастуха возник дивный оазис, полный жизни. Сейчас в том месте стоит целый город, он зовется Сердце Света.

Чара ахнула. Хоть как она не очерствела душою, а эта история проняла до самой глубины. Однако потом, немного развеявшись, сочла нужным уточнить:

— Очень красивая легенда, но причем здесь золото? С чего ты все-таки решил, что в Надежде найдется пожива?..

— О, Дух Степи! — вскричал Неймир. — Зачем, зачем ты связал мой путь с такой невежественной женщиной?! Сердце Света — это же столица Надежды! Единственный город на свете, куда ступала нога богини! В нем стоит пятидесятифутовая статуя богини снов, сделанная из чистого серебра! А в Первую Лошадиную войну Сердце Света — единственное! — выстояло в осаде целый год, и запасов харчей хватило целому войску! Только ты можешь не понимать, что это — богатейший город!

Чара понимала, что Ней шутит, но все же вышло обидно — про невежество. Она ответила со злостью:

— Сам езжай в свое Сердце Света. Я ненавижу большие города.

— Нам туда и не нужно. В Сердце Света полно герцогских солдат, и никто из них нам не обрадуется.

— Тогда куда?..

— Поездим по околицам. Раз герцог богат, то и у вассалов монеты водятся. Найдем поместье богача, налетим разок — набьем сумы золотом!

У Чары блеснули глаза. На родине, в Рейсе, золото мало у кого имелось — разве у тех, кто ловко грабил и много торговал с шиммерийцами. Меж тем, Чара любила золото. Не от жадности, нет. Скопить богатство и дрожать над ним — это ее не грело. Но пленяла та легкость, с которую золотые кругляши превращались в коней, клинки, шатры, одежды. Нечто колдовское виделось Чаре в этом металле. Будто каждый эфес — маленький кусочек магии.

Четыре дня Спутники ехали через пустыню. Песок с глиной, голые рыжие холмы до горизонта, редкий куст колючек или гнутое корявое деревце — вот и все. Ни травы, ни воды, ни живности. К тому же, не в пример жарким пустошам Шиммери, здесь ночами царил такой холод, что зуб не попадал на зуб. От скудных припасов скоро осталось одно воспоминание. Хорошо хоть выпадала роса — Спутники расстилали по земле все кожаное, что имели, и утром слизывали искристую влагу наперегонки с лошадьми.

Потом стали попадаться родники, а около них — крохотные деревушки. Если где-то гигантский орел и ронял наземь золотые слезы, то явно не здесь. Если сердце богини и пролило животворящий свет, то эти селения остались в тени. Были они до содрогания нищи. Люди носили сотню раз перештопанное рванье, жили в слепых мазанках без окон, не носили оружия — ведь нечего здесь было защищать, не знали денег — ведь ни один торговец не заглядывал сюда. Лелеяли крохотные поля, великим трудом отвоеванные у пустыни. Держали лошаденку — в складчину, одну на весь хутор, — и тщательно собирали за нею навоз. Он представлял немалую ценность: годился на удобрения или вместо дров. Император Адриан, сам того не зная, осчастливил этих крестьян, когда провел неподалеку свое войско: гвардейские кони оставили много навоза.

Но хотя бы первая часть легенды оказалась правдива: здешний люд не имел привычки жаловаться. Больше того: нашлась в них даже отзывчивость. Когда Ней просил, ему давали лепешек и воду. Не из страха, а от сочувствия человека, познавшего голод, к человеку, голодному сейчас.

Взять у крестьян было решительно нечего, да и стыдно грабить таких бедолаг — все равно, что избивать калеку. Ней лучше сам бы дал им денег, но на беду не имел ничего.

— Мне жаль их, — сказала Чара. — Давай уедем отсюда.

Но в дорогу нужны припасы, а где их взять?..

— У крестьян должен быть лорд, — сказал Неймир. — Надежда — центральная земля, а в центральных землях над любым человеком стоит лорд. Вот он нам и нужен.

Ней стал расспрашивать. Крестьяне не сразу поняли. Он повторил — медленно и внятно. Крестьяне выпучили глаза. Лорд был для них мифическим существом, вроде Духа Степей. Он-то, конечно, велик и могуч, только ни его самого, ни его замок никто в жизни не видал.

— Вы хоть что-нибудь видели, кроме своей деревни?! — осерчал Ней.

— А куда ходить? Пустыня ж вокруг!..

Один старикан поразмыслил и добавил:

— Во-он там за высоким холмом проходило войско владыки. А раз проходило, то, значить, там дорога.

— Дорога откуда и куда?

— Кто же знает?.. Дорога себе... Да может, и не дорога, а просто натоптано...

Двинули туда, нашли то, что когда-то было дорогой. Полоса глины, более твердой, чем все вокруг, тянулась меж холмов. Делать нечего, поехали по ней...

В последующие дни Спутники убедились, что вся восточная Надежда — одна большая дыра под ишачьим хвостом. Бесплодная земля с редкими источниками, вокруг которых ютились горстки лачуг. Золотом и не пахло, серебряные агатки считались невиданным богатством. Из товара — глиняные поделки, из скота — пара кляч да ослов. О жизни за пределами деревень никто ничего не знал.

— Замок лорда?.. — удивлялись крестьяне. — Вот наш замок...

Кивали на худой амбар — единственный, общий.

— Золото?.. Да вот наше золото... — зачерпывали воду из источника.

Богачи, если и обретались в Надежде, то в иной ее части. Ни один богач не стал бы жить среди такого убожества.

Уже зверея от голода и неудач, Спутники нашли дорогу. Не такую, как прежде, а настоящую — со свежими следами копыт. Следы редкие, но оставлены кем-то посерьезней крестьянина: кони шли рысью, и в седлах были всадники. Ней и Чара двинулись в ту же сторону.

Следы привели к городку — первому на их пути в Надежде. Городок мелкий и убогий, как все вокруг, но все ж не село. Двухэтажные дома, церквушка, трактир. У трактира привязаны семеро коней: крепких, поджарых, рожденных в степи. Лошади Спутников встрепенулись, почуяв соплеменников.

— Возьмем коней?.. — предложил Неймир.

Чара возразила: в этой земле лошади — плохая добыча, кормить их нечем, продать некому. Вот всадники — поинтересней. Они могут иметь деньги, или хотя бы знать тех, кто имеет. Всадников семеро — то есть, боевой силой не превосходят Нея с Чарой. Один оставил притороченный к седлу колчан стрел, Чара недолго думая взяла их себе. Сняла с плеча лук и сказала:

— Идем.

Спутники вошли в трактир. Было смрадно и темно, как в любом дешевом кабаке. С кухни тянулся дымок, закопченные стекла почти не давали света. Но семерых всадников нельзя было не заметить. Рослые парни в кожаных куртках с бляхами; один косматый, один бритоголовый, прочие стрижены под горшок. Косматый тянет песню — гортанное хриплое наречье степи. Шаваны из Рейса!

— Братья!.. — воскликнул Ней, шагая к ним.

Бритый шаван обернулся, и Ней замер, метнув руку на эфес, а Чара скрипнула тетивой. То был ганта Бирай, с ним шестеро дезертиров — тех, что бросили Спутников в литлендской деревне.

— Сожри вас Дух Червя, мрази! — выкрикнула Чара.

Ее дыхание изменилось, стало глубже и быстрее. Шаванам нужно всего три вдоха, чтобы перепрыгнуть лавки и добежать до лучницы. Но за три вдоха их станет на трех меньше.

— Спутники!.. — ганта Бирай развел руки в дружеском жесте. — Каким ветром вас сюда занесло?..

— Вы сбежали из боя, покинув нас, — сухо отчеканил Ней.

— Сбежали, покинув?.. Ты, брат, ошибся. Мы просто сбежали. Думали, и вы побежите следом. Кто ж виноват, что вы остались?

— Я вам кричала, чтобы зашли с тылу.

— Да?.. Прости, сестра, я на ухо туговат.

Ганта хлопнул себя по бритому черепу и ухмыльнулся.

— А ну, все железки — под стол! — рявкнул Ней.

— Чего?.. — спросил Бирай все с той же дурной ухмылкой.

Свистнула стрела, срезав ганте мочку уха.

— Все железо — под стол! — рыкнула Чара.

Шаваны замешкались. Если сложат оружие, никто не помешает Спутникам перебить их, как овец. А если кинутся в атаку, трое сдохнут, но четверо-то добегут! Вот только ганта Бирай будет первым среди трех покойников.

— Парни, делайте, что сказано, — велел он своим. Прикрикнул, хлопнув по столу: — Делайте!

Ножи и мечи стали падать на пол. Ганта сказал, глядя на Чару:

— Ты не дури, сестричка. Чтобы шаван убил шавана на чужбине — это не по-людски. В Рейсе — легко, но в чужой земле мы все друг другу братья!

— Когда ты нас бросил в бою, мы тоже были на чужбине.

— Мы сражались вместе, пока в том был смысл. Но как Моран завел нас под самый хвост — тогда ушли. Все знают: шаван — свободный человек. Может уйти, когда захочет.

— Когда захочет?! А что, если мы с Неем зажжем этот кабак, подопрем снаружи дверь и уйдем? Как захотели — так и ушли. А?..

Позади нее что-то скрипнуло. Трактирщик, что прежде не подавал голоса, поднял из-за стойки арбалет.

— Никто ничего не подож... Ох!..

Чара обернулась и прошила стрелой его плечо, заставив бросить арбалет. Случилось это мгновенно — никто из шаванов и дернуться не успел, как лучница вновь держала их на прицеле.

Ней поднял руку, призывая ее успокоиться. Сказал Бираю:

— Вот что, парень. Мы дали тебе пожить еще немного не затем, чтобы вести споры. Это дело глупое и никому не нужное. Ты еще дышишь потому, что мы хотим спросить.

— Спрашивай — отвечу.

— Мы приехали в Надежду за золотом. Но вот уж неделю ни у кого не видали ни эфеса. Знаешь ты в этой земле хоть одного богача? Купца, золотопромышленника, лорда?..

— Х-ха! Снимать собрались? Мы, брат, тоже.

— Я тебе не брат. Не твое сучье дело, что мы собрались. Просто отвечай: знаешь парня с деньгами или нет?

— Знаю, — кивнул Ганта, почему-то с улыбкой.

— Где его найти?

— У тебя за спиной.

Свистнул меч, вылетая из ножен. Метнулась в сторону Чара, развернувшись в прыжке.

На пороге трактира стоял человек в сером плаще и широкополой шляпе.

— Я — парень с деньгами. А вам-то что?

Ней метнулся взглядом от плаща к шаванам — пока стоят, не дергаются — и обратно к плащу.

— Кто ты такой?

— Тот, кому плевать на железки.

Струя искр, слетев с его ладони, упала на меч Неймира. Рукоять вспыхнула, обожгла руку. Чара спустила тетиву. За ярд от плаща стрела врезалась... в воздух перед раскрытой ладонью. Отскочила, бессильно стукнула в стену.

— Колдун?..

— Наконец-то узнали, — он приподнял шляпу, сверкнул косыми глазами. — Слепое дурачье.

— Хозяин, эти двое хотели нас убить, — сказал ганта Бирай. — Будет здорово, если ты их прикончишь, или позволишь мне.

Колдун закрыл за собой дверь и оказался в кромешной тени.

— Ты имел время их прикончить. Но что-то я не заметил рвения.

— Эти гады застали нас врасплох!..

— О, так вас можно застать врасплох? А я думал, вы — самые крутые всадники во всем Рейсе. Ты, помнится, говорил именно так.

— Хозяин, я...

— Ты помолчишь, — оборвал Колдун. — А я побеседую...

Он повернулся к Чаре:

— ...с тобой. Приятно, знаешь, беседовать с женщиной. Особенно с такой, что не кладет в штаны от одного моего вида.

— Было бы от чего... — буркнула Чара.

— Скажи-ка, вы сделали, что мне обещали?

— Если ты такой чародей, то сам знаешь.

— Могу узнать, но в чем тогда будет смысл беседы?.. Лучше скажи сама: выполнили обещание?

— Да.

— Поведали обо мне Степному Огню?

— Все, что знали.

— Сказали, что я на его стороне и могу помочь?

— Да.

— Не слышу похвальбы в твоем голосе.

— Не привыкла хвастаться. Особенно тем, что сдержала обещание.

— Но все же, в чем-то вы сплоховали.

— Не буду врать: мы промахнулись. Ней мечом, а я — из лука.

— То бишь, хотели убить — и не сумели?

— Да.

— Кого?

— Шакала, который нас предал. Морана Степного Огня.

Колдун хмыкнул, поправил шляпу.

— Я верно понял, дамочка: вы порекомендовали меня Морану, а затем попытались его убить?

— Верно.

— И это событие, думаю, снизило цену вашей рекомендации? Моран вряд ли полюбит друга людей, которые хотели его прикончить. Не так ли?

— Моран пристрелит тебя, как только увидит.

— Хм... Выходит, вы не очень-то выполнили обещание. Ты согласна, барышня?

Чара не ответила, а ганта Бирай вскричал:

— Я же сказал, убей их! Они — дерьмо!

— Заткнись, — отрезал Колдун и щелкнул пальцами. Ничего особого не произошло — просто раздался щелчок. Но ганта Бирай вжал голову в плечи и на фут уменьшился ростом.

— Так вот, дамочка, — продолжил колдун. — Вы обещали поговорить с Мораном и поговорили. Вы не обещали не убивать его потом, так что формально ты права. Но мы же не законники, чтобы судить формально. Нам важна суть вещей, ты согласна? А суть вот какая. Мне требовалось доверие Морана, и теперь его не будет. Из-за вас.

Ней решил вмешаться:

— Не все так плохо, Колдун. Моран же не знает тебя в лицо. Приди к нему, подружись, не говори, что знаком с нами...

— Но вы же описывали меня! Думаешь, Моран спутает мое описание с кем-нибудь?! С другим косоглазым колдуном, стреляющим из пальца?!

— М-ммм...

— Степной Огонь для меня потерян. Я вынужден менять планы.

Он скинул шляпу и сел за стол рядом с шаванами. Крикнул трактирщику:

— Эля всем. За счет заведения.

Бедняга затянул зубами повязку на плече и побежал обслуживать. Колдун махнул Спутникам:

— Садитесь к нам.

— Благодарю, мы постоим.

— Разве похоже, чтобы я спрашивал?.. Садитесь. Нужно поговорить.

Спутники переглянулись. Не шибко хотелось спорить с человеком, от которого отскакивают стрелы. А от разговора, пожалуй, беды не будет.

Они сели. Ганта Бирай зашипел, когда ему пришлось подвинуться. Колдун сказал:

— Итак, мне пришлось изменить план. Для нового плана я нанял этих семерых парней. Они сказали, что круче них на Западе нет никого. Я поверил. Я иногда бываю очень доверчив, хе-хе. Теперь вы двое разоружили всех семерых, и не появись я вовремя, еще, глядишь, прибили бы. С чем бы я остался — с семью трупами вместо отряда? И с лютым врагом Мораном вместо друга-союзника Морана?.. Все это очень разочаровывает.

Трактирщик принес эль. Колдун с омерзительным звуком всосал сразу четверть кружки, облизал пену с заячьей губы.

— К чему ты ведешь? — спросил его Ней.

— Вы испортили мой старый план. Вы и поможете мне с новым.

— Эй, придержи коня! — вмешался Бирай. — Ты уже нанял нас! Денег обещал! Ради тебя мы явились в эту долбанную Надежду! Ты не можешь теперь прогнать...

— Парень, — Колдун покрутил пальцем в воздухе, — я могу все.

Он дал Бираю время осознать и продолжил:

— Но я не хочу вас прогонять. Давеча как раз думал, что семерых мало. И тут являются еще двое, да такие, что сами стоят семерых. Вместе выходит четырнадцать всадников — неплохой отряд.

Бирай, Чара и Неймир закричали в один голос:

— Мы с этими шакалами?! Никогда! Или мы, или они!

— Хе-хе-хе, — отозвался Колдун. — Мне нужны вы все. Работы на два месяца. Потом разойдемся: я довольный, вы богатые.

— Заплатишь золотом?.. — оживилась Чара.

— Золотом, да. Но не заплачу — сами возьмете. Вы собирались снимать — вот и будете снимать, но там, где я скажу. Называю место — вы делаете налет и берете монеты. Треть мне, две трети вам.

— А места-то ты знаешь? Мы за неделю в Надежде ни одного эфеса не видали!

Он почмокал губами.

— О, дамочка! Я такие места знаю — тебе и не снилось! Не в одной Надежде, еще и в Альмере. Ты понимаешь, что такое банк?

Чара только поморгала.

— Место, где люди хранят деньги, — ответил Ней.

— Ага. Вы будете брать банки. В них много золота, очень много. По меркам банка, сотня эфесов — не деньги. Через два месяца каждый из вас сможет купить себе по табуну. Или по замку в центральных землях.

Глаза засверкали у всех без исключения. Чара мечтательно закатила зрачки, Бирай расплылся в улыбке, отовсюду послышались довольные смешки. Один Ней сохранил ясность мысли:

— Стало быть, через месяц за нами будет гоняться вся Надежда и Альмера?

— И что? Не давайте никому запомнить ваши лица. Всюду кричите, что вас — девятеро. Назовитесь: Неистовая Девятка или Девять Духов Запада, или еще как-то, но с числом. О вас будут знать одно: количество. Потом разъедетесь в разные стороны — и девятка испарится.

— Как делить добро? — спросил Бирай.

— Я возьму треть, а остальное делите, как знаете. Но!..

Колдун щелкнул пальцами и обвел косым взглядом всех за столом.

— Ставлю два условия. Первое. Вы отработаете десять банков, ни одним меньше. Раньше десятого уйти нельзя. Ага?..

Колдун помедлил, чтобы каждый за столом сказал: "да". Два месяца, — подумал Ней. Два месяца, а потом станем богаты и поедем куда захотим. Очень хорошо, раз уж на Запад дорога заказана.

И он тоже кивнул:

— Да.

— Еще условие, — сказал Колдун. — Ты, Бирай, захочешь прирезать этих двоих, едва они уснут. А ты, дамочка, захочешь перестрелять тех семерых, если кто-то не вовремя чихнет. Мне этого дерьма не нужно. Вы, все девятеро, работаете на меня. Если кто-то из вас убьет кого-то другого, я порешу оставшихся восемь. Все живые и богатые — или все бедные и дохлые. Сами выбирайте, хе-хе.

— Ладно...

— Угу...

— Это условие навсегда, — уточнила лучница, — или на два месяца?

— Пока выполняете мой план. Потом — делайте что хотите.

— Согласна, — Чара показала зубы в ухмылке.

Не сказать, что ганта Бирай был каким-то особенным мерзавцем. Сбежать из боя, когда запахло жареным, — половина знакомых Нею шаванов сделала бы так же. А то и больше половины.

Конечно, Ней и Чара грозились его убить, а ганта отвечал той же монетой. Если кто-то тебя обидел, ты обязан поклясться прикончить обидчика! Без этого попросту лишишься уважения. Шаваны горазды на громкие клятвы... Но вот на самом деле носить в сердце старую вражду, строить планы мести, травить душу злобой — унылое занятие, жалко тратить жизнь на это.

Потому Ней весь день хранил суровый вид, но под вечер присел к костру ганты Бирая. У огня было трое шаванов: сам ганта, Косматый и Гурлах. Прочие уже повалились спать.

— С чем пришел, сын шакала? — спросил ганта, насупив брови.

Ней знал: это он для виду злобится, но сам тоже не прочь пригасить огонь. Ведь иметь во врагах таких воинов, как Спутники, — себе дороже.

— Поговорим о том, как делить золото.

— Это правильно, — проворчал ганта. — О дележе трофеев надо решить загодя. Иначе потом поубиваем друг друга, а Колдуну это не понравится.

— И какую долю ты хочешь? — спросил Нея Косматый.

— Половину, — ответил Ней.

Косматый заржал:

— Размечтался! Две девятых вам, семь девятых нам — по числу людей.

Гурлах сказал:

— Две девятых — много. Вам полторы, а нам семь с половиной. Из вас двоих одна баба, ей надо меньше.

Ганта развел руками:

— Ты слышал, Ней, что люди говорят.

Неймир пошвелил костер, чтобы искры полетели, поглядел на них, а тогда сказал:

— Нет, ганта, неверно твои люди говорят. Сам подумай: мы с Чарой сегодня могли всех вас уложить и забрать все золото. Так что если даем вам половину, то это уже большая щедрость с нашей стороны.

— Всех бы вы не уложили, — возразил ганта. — Подстрелили бы трех, но четверо бы остались и выпустили вам кишки.

— Ошибаешься, — сказал Ней. — Из тех четверых одного бы я подсек, второго сшиб под ноги третьему, а четвертого прирезала Чара — она держала нож наготове. Мало у вас было шансов. Если говорить по правде, то совсем ни одного. Я говорю "мало" только чтобы не обидеть.

Косматый и Гурлах живо включились в спор. Обсудили все возможные исходы боя в трактире. Ней даже встал и показал, каким приемом отбил бы атаку, а Гурлах — каким прыжком добрался бы до лучницы. Но к единому мнению так и не пришли.

Тогда Ней сказал:

— Ладно, ганта, вот тебе еще довод. Вспомни бой в литлендской деревне. Мы с Чарой удержали рыцарей, а не сделай мы этого — они догнали бы вас и положили в пыль. Вы нам тогда задолжали семь жизней.

— Э, нет! Не с той стороны смотришь. Мы в деревне влетели в засаду и потеряли пять человек, пока вы прохлаждались в роще. Не вам крепко досталось, а нам. Это вы нам тогда задолжали!

Во всех деталях вспомнили тот день, поспорили толком, Ней был назван хвастуном и ленивой задницей, а ганта Бирай — трусливым хорьком. Достичь согласия снова не удалось.

Тогда все четверо занялись тем, что делают мужчины Запада, когда торгуются: стали мериться славой и набивать себе цену.

Ганта Бирай рассказал, как ходил рейдом в Дарквотер, в самую глубину болот. Своими руками он убил пятерых лучников с отравленными стрелами и ведьму, одетую в змеиную кожу. С ведьмы снял мешочек особой пыльцы, и когда подул ею в лицо одной красотке — она сей же миг влюбилась в Бирая, упала на колени и стала целовать ему пятки.

Косматый сказал, что тоже ходил в Дарквотер и своим руками заколол невидимого воина. Учуял его нюхом и рубанул на запах. Воин упал и помер, а тогда сделался видимым. Вместо брони на нем были зеленые пластинки, вроде рыбьей чешуи, и страшная маска на морде.

Гурлах поведал, что это он, Гурлах, одолел легендарного Вороного Ганту. Вороной Ганта имел вороного коня — свирепого, как Дух Войны. Ганта настолько с ним сроднился, что мог брать у коня силу, а тот у него — ум. Потому, пока Вороной Ганта оставался в седле, победить его было невозможно. Гурлах вступил с ним в бой, получил три раны и чуть не погиб, но в последний миг прыгнул из седла и в полете подсек ногу вражьему коню. Вороной Ганта вылетел из седла и сразу ослабел, тогда Гурлах с ним справился.

Ней сказал, что все это ерунда. Вот он, Ней, однажды нанялся в войско графа Закатного Берега и вышел на бой против кайров. Рубился как мог — одного ранил, другого спешил, но тут его приметил и атаковал кайровский офицер. То был всем поединкам поединок, на Юге подобных вовек не увидишь. Офицер бился, как сто чертей вместе, но все же Ней его одолел, поскольку был легче и быстрее. Тогда он снял с кайра черно-красный плащ и два года на нем спал: очень мягкая и теплая вещь, да еще с мехом! А когда плащ поизносился, продал его за целых пять монет.

Ганта Бирай сказал: в начале войны, когда только перешли броды и пошли на штурм первой литлендской крепости, он, ганта, с отрядом лазутчиков взобрался по веревке на стену. Дело было ночью, и стражники крепости не видели их, но тут один парень, что лез следом за гантой, взял и чихнул. Стражник выглянул в бойницу и швырнул камень. Попал Бираю в плечо, да так сильно, что правая рука онемела. Но ганта все равно смог залезть на стену, а потом одной левой уложил стражника.

Косматый сказал, что тоже там был. Это он чихнул, потому что в носу зачесалось. Когда понял, что всех выдал, то решил отыграться и стал рубиться, как никогда в жизни. Сам уложил пятерых стражников, а шестого так швырнул со стены, что тот залетел на крышу казармы, пробил черепицу и накололся на пики, стоявшие пирамидой в арсенале. Пока литлендцы разгребали черепицу и выдергивали свои пики из трупа, подоспели Косматый с Бираем и всех побили.

Гурлах поведал, как в бою при Мелоранже прорвался прямо в лагерь владыки Адриана. Вбежал в роскошный шатер — думал: вдруг убью императора? Но Адриана там не было, а был здоровущий рыцарь с искровым копьем. Ткнул прямиком Гурлаху в грудь, а тот махнул мечом и срубил острие копья. Но искра соскочила с наконечника на гурлахов клинок и ударила его по рукам. Он выронил меч, но не стал убегать. Подсел, схватил рыцаря за руку, изо всех сил вывернул и прикоснулся к забралу рыцаря его же копьем! Раздался треск, запахло так, будто от молнии. Рыцарь повалился на землю, а из-под шлема дымились его волосы.

Ней сказал: детский лепет все это! Вот когда он, Ней, служил в Шиммери — то было настоящее дело. Тогда как раз случилась Война Вельмож: Третий и Четвертый из Пяти ополчились на Второго. Они собрали армию воинов на двуногих птицах. Эти пташки слабее коней, но такие быстрые, что глазом не уследишь! Машешь мечом — и только воздух рубишь, а птичий наездник уже у тебя за спиной! Один шиммерийский генерал повел полк Неймира в бой против птичек — и проиграл. Снова повел — снова был разбит. И не мудрено, ведь убить наездника на птице — так же просто, как зарубить ветер. Тогда генерал собрал всех оставшихся в тайном ущелье и велел тренироваться. Никто не выйдет отсюда, пока не научится мечом разрубать перышко на лету! И за месяц упражнений лучшая сотня воинов обучилась этому, Ней же сумел рассечь не только перышко, а даже волосок. Потом они пошли в бой, и на сей раз победили, и Ней нарубил семь птичьих голов. Четыре продал, две потерял, а одну засушил и подарил любимой женщине. Это была не Чара, а та, что прежде нее.

Ганта Бирай послушал Нея и дал веский ответ:

— Ты, парень, все ездишь по разным землям и бьешься за чужаков. А есть от этого толк? Спроси меня, и я скажу: мало толку. Вот я с пятнадцати лет скакал по Рейсу и все время снимал. Где брал лошадку, где пару, где дюжину. Так и накопил табун в двести голов, собрал свой ган, сделался гантой. Сейчас воюю, а дома ждут меня лошадки, три жены, четыре сына и шесть дочерей. Так-то, Неймир. А что ты имеешь, кроме меча да злющей бабы?

Неймир не полез за словом в карман:

— Я нажил то, что важнее детей и дороже табуна: опыт. Я знаю все земли на свете, кроме Ориджина с Нортвудом. Все повадки и нравы мне знакомы, любой говор — как родной. Скоро мы разбогатеем — я возьму свое золото и поселюсь, где захочу. Хоть даже прямо в столице! Веришь или нет — дело твое, но меня там всякий за своего признает. А что сделаешь ты? Вернешься в Рейс?.. За тобой по следам тут же альмерцы прилетят, легко разыщут и отберут все банковское золото.

— Еще чего! Я найму столько шаванов, что никто и близко не подступится. Придет за золотом первый рыцарь — возьму его в плен. Придут новые спасать первого — возьму и их. Придут третьи спасать вторых — этих тоже захвачу. А потом всю толпу продам в Альмеру ихним женам, и стану еще вдвое богаче!..

Под эти разговоры давно уже стемнело, и всех клонило в сон. Спорить стало лень, стороны пошли на уступки. Ней сказал: ладно, мы с Чарой возьмем добычи за шестерых человек. Гурлах ответил: за двух с половиной. Ты, Ней, за двоих, а Чара — баба, ей много не надо. Ганта Бирай сказал: бери долю трех человек и помни мою щедрость. Ней ответил: дашь мне за пятерых, и еще поклонишься в землю, что до сих пор жив. Ганта сказал: вот только снова не начинай!..

Сошлись на том, что Спутникам причитается доля четверых всадников.

Когда Ней лег рядом с Чарой, она проснулась и заворчала:

— Мириться ходил?

— Угу.

— С крысами снюхался?

— Не такие они крысы...

— Договорился на пять долей?

— На четыре.

— Тряпка.

Чара ткнула его коленом и уснула. Такой у них был порядок: когда нужно с кем-то замириться, идет говорить Ней. После Чара ворчит и зовет его тряпкой, но в глубине души радуется, что хоть один из пары умеет заводить друзей. Иногда ведь и это нужно.

* * *

Плащ рабыни упал на пол, следом — два мертвых тела. Начальник хрипел, привалившись спиной к стене. Мортимер поднял глаза от ценной бумаги. Какую-то секунду он находился вне контроля двух убийц. Он мог бы сделать что-то: например, завопить или броситься бежать, или попытаться схватить нож, оставшийся в теле охранника. Он потратил секунду на то, чтобы увидеть и осознать все произошедшее, и простонать:

— Святые боги!..

Рабыня сказала, обращаясь к покойникам:

— Тирья тон тирья.

Потом взяла Мортимера за горло:

— Есть оружие?

— Не-не-нет... — проблеял Мортимер.

— Стой тихо, — приказала рабыня.

— Д-да, м-миледи...

Надо заметить, в кассовом зале сохранилась тишина. Ковер поглотил шум падения тел, начальник так и не издал ни звука, кроме хрипов. Бак и Херд — головорезы у наружных дверей — не имели ни шанса понять, что здесь случилось.

— Отопри-ка, — сказал южанин кассиру, кивнув на дверь рядом с оконцем.

Тот протянул руку, с трудом дотянулся до засова, рванул. Рабыня потянула на себя, распахнула дверь во внутреннюю комнату кассы. Вбежала и перехватила кассира.

— Где?

— Денежки?.. Вот тут... в ящике...

— Отпирай.

Клацнул замок. Южанин, оставив кассира, присматривал за начальником и Мортимером. Рабыня сказала:

— Здесь примерно триста золотых.

— Двести восемьдесят четыре, — уточнил кассир.

— Этого мало, — сказал южанин. — Где еще?

Мортимер знал, где еще. В тыльной стене кассы имелась скрытая дверь, а за нею — хранилище. Там находился резерв — две тысячи золотых эфесов. И спаренный арбалет у потайной отдушины, и пятый охранник, о присутствии которого убийцы не догадывались.

Мысль об этом, пятом, повергла Мортимера в ужас. Южанин спросил кассира: "Где еще?" — а потом, конечно, спросит и приказчика. Если Мортимер солжет, а кассир вдруг скажет правду, Мортимера убьют. Если оба солгут, а начальник придет в чувства и скажет правду, Мортимера с кассиром убьют. Если все солгут, и грабители поверят, но охранник откроет свою проклятую отдушину и застрелит рабыню — южанин перебьет всех. Ни крохи сомнений! Так что же делать? Что сказать?!

— Где еще?

— Больше нет, это все, — как мог твердо, ответил кассир.

— Правда?

— Чистейшая, миледи.

— Я ему не верю, — буркнула рабыня.

— Как и я, — кивнул южанин.

Он поднес кинжал к носу Мортимера.

— А ты что скажешь, милейший: где остальные деньги?

— Я... э... вам же сказали, милорд...

— Что сказали?

— Такие правила... я не знаю...

— Лысый хвост, — хрипло ругнулась рабыня.

Мортимер пытался не смотреть на лезвие у своего лица, потому скосил глаза на женщину. Она стояла в дверях кассы, и Мортимер ясно разглядел, как за ее спиной качнулся на стене портретик белолицего хозяина банка, открыв отдушину в дальней стене.

— Не... не... — слова застряли в пересохшем горле.

Но от Мортимера ничего и не требовалось. Сдвигаясь с места, портрет издал тихий шорох. При первом звуке западница рухнула на колени. Стрела свистнула над ее макушкой, вспорола воздух у самой щеки Мортимера и стукнула в стену.

— Я не виноват... — прошептал приказчик.

Южанин ухватил его руку и вывернул за спину. Мортимер превратился в живой щит человеческого роста, а южанин скрылся за ним и толкнул приказчика внутрь кассы. Стражник сквозь узкую отдушину не видел теперь никого, кроме Мортимера. Пожелай он выстрелить снова, нашел бы только одну цель.

— Это я, приказчик!.. — выдавил Мортимер. — Ну, пожалуйста!..

Его подтащили к стене и прижали затылком к амбразуре.

— Так и стой, — велел южанин.

Рабыня втолкнула в кассу начальника отделения и заперла за собою дверь. Начальник как раз восстановил дыхание, и южанин обратился к нему:

— За стеною твой пес с арбалетом. Я верно понимаю, что он стережет деньги?

Начальник прочистил горло кашлем и вдруг зарычал, краснея от гнева:

— Вы пожалеете об этом! Теперь вам не сносить головы!

— Оу, — только и выронил южанин.

— Наше отделение под личной защитой городского шерифа! Через час все констебли выйдут на охоту! Клянусь, что вы не доживете до утра, несчастные ублюдки!

Рабыня за спиной начальника подняла нож и вопросительно глянула на южанина. Но тот мотнул головой в знак запрета и спросил начальника с весьма натуральным испугом:

— Не доживем до утра? Ой-ой! Что же с нами будет??

— Смерть найдет вас! Вас утыкают стрелами, как ежей, и насадят на копья, как жареных поросят! Констебли разыщут вас в любой щели, куда бы вы ни заползли!

— О, боги, какой ужас! — южанин в отчаянии всплеснул руками. — И что, нет никакого спасения?!

Начальник расправил плечи, выпятил грудь:

— Вы перешли черту, когда напали на отделение уважаемого банка! Теперь вам нет надежды на спасение! Охранники у входа уже дали знать шерифу, констебли уже берут в железное кольцо весь квартал. Идут ваши последние минуты!

Южанин принялся ломать ладони:

— О, боги, боги! Мы еще так молоды!.. И мы не злые люди, просто сбились с пути!.. Где же справедливость? За что нам такая суровая кара?!

— Вам следовало трижды подумать, прежде чем сбиться с пути в сторону банка графа Шейланда!

— А может быть, суд?.. — в глазах южанина блеснули слезы надежды. — Если мы сдадимся прямо сейчас, возможно, судья сжалится над нами?..

— Могу пообещать одно: вас не прирежут, как свиней, прямо на месте. Вы выйдете из банка живыми и предстанете перед судом. А там уж молитесь, чтобы судья сытно позавтракал и был в хорошем настроении: тогда вы честно доживете свой век на галере. Но если судья будет зол, или вы проявите невежливость и расстроите его, то попадете в руки хозяина банка — графа Шейланда из Уэймара. И тогда да спасут Праматери ваши бедные души! Вас зароют заживо в каменной норе, вы будете гнить много лет подряд. Ваши сердца еще будут биться, когда черви сожрут ваши глаза и языки!

Южанин зажал рот ладонью. Мортимера тоже чуть не вывернуло наизнанку. Если бы не страх изменить позу, в которой его установили, приказчик согнулся бы и выблевал на ковер свой обед.

Но тут рабыня, что прежде усмехалась, изобразила на лице подобие скуки. И южанин, мгновенно сбросив деланный испуг, влепил начальнику пощечину.

— Любезный, ты высказался? Позволь и мне пару слов. Прикажи псу отпереть и отдать нам деньги. Тогда выживут все, кто пока еще жив.

— Бросьте оружие и молите о пощаде, глупцы! Если сейчас же сдадитесь, отделаетесь катор...

Южанин оттолкнул Мортимера и уткнул начальника лицом в амбразуру — так, что концовка фразы прозвучала уже в отдушину.

— Я повторю свой намек, — сказал южанин и пощекотал кинжалом затылок начальника. — Прикажи отпереть.

Начальник издал странный звук — не то всхрюкнул, не то хохотнул.

— Вы даже из отделения не выйдете! Выход один, на нем стражники! Они уже все услышали и позвали констеблей!

Рабыня пнула сапогом стену.

— Эй, шакал в конуре! Отопри и отдай нам деньги. Иначе прирежем этих троих, а к тебе в дыру будем лить горящее масло, пока не задохнешься.

На минуту грабители умолкли, давая возможность оценить весомость угрозы. Начальник так и не уяснил, что к чему. А вот Мортимер с кассиром прекрасно понимали свои шансы. Они глядели друг на друга, и от вида ужаса на чужом лице каждому становилось еще страшнее.

— Чак, прошу тебя! Пожалей нас!.. — выдохнул кассир, обращаясь к стене с амбразурой.

— Надоело ждать, — бросила рабыня и стала считать. — Пять пальцев. Четыре пальца. Три пальца. Два...

Вдруг амбразура заговорила:

— Ладно, ладно, я выхожу.

— Умный парень, — улыбнулся южанин.

Вопреки протестам начальника, дверь хранилища лязгнула засовами, заскрипела. Наверное, внутри было жарко и душно: на бритом черепе стражника блестели капельки пота. Чак был высок и жилист, и, как показали события, отчаян и быстр, словно черт. Но вряд ли умен...

Стражник скользнул взглядом по кассе, поднял увесистый мешочек и бросил южанину:

— Держи.

Зрачки южанина машинально дернулись, следя за летящим предметом. А Чак мгновенно повернулся к рабыне и выбросил руку с ножом. Западница успела увернуться от клинка, но Чак ударил второй рукой и выбил из нее дух, тут же вновь занес нож. Однако южанин не стал тратить миг, чтобы поймать мешочек. Он отшатнулся, деньги с грохотом брякнули на пол, а южанин прыгнул вперед и всадил нож в затылок охранника — за секунду до того, как тот прикончил бы рабыню.

— Тирья тон тирья, — сказал южанин мертвецу.

Женщина отряхнулась, глотнула воздуха, презрительно пнула труп Чака:

— Безмозглый пес. Кто захочет сдохнуть ради денег?!

— Видимо, он надеялся победить, — рассудительно молвил южанин. — Ты как считаешь?

Вопрос адресовался Мортимеру, и тот проскулил:

— Вы убьете нас?..

— Вопросом на вопрос — как невежливо. Не вижу смысла убивать тебя: от этого ты вежливей не станешь.

Южанин заглянул в мешочек и присвистнул. Рабыня зашла в хранилище и вынесла еще два, столь же увесистых. Дала по одному в руки кассиру и Мортимеру.

— Вперед, выходим.

— Теперь вам точно конец! — подал голос начальник. — У выхода вас ждут!

— Надеюсь, что ждут, — сказал южанин и стукнул начальника головой о стену. Тот лишился чувств.

Когда они вышли в приемный зал, Мортимер убедился в правоте начальника: их, действительно, ожидали. Правда, не те люди, кого имел в виду начальник. Привычные мордовороты у наружной двери были мертвы — лежали ровно на тех местах, где весь день несли вахту. И приказчик Хаген разделил их судьбу — он распластался по столу, залив кровью учетную книгу. Щетинистые узкоглазые мужики расхаживали по комнате, поигрывая изогнутыми мечами. Увидев их, Мортимер сбился с шага и чуть не упал. Кто-то из головорезов заржал, как конь. Другой отнял ношу у приказчика, брякнул на стол, распахнул. Глаза его расширились:

— Ай, Дух Степи!

— Вот еще, — сказал южанин и отдал узкоглазым два других мешочка.

С минуту все были заняты: смотрели на золото. В Мортимере затрепетала робкая надежда: сейчас они обрадуются, подобреют от щедрости добычи, и... может быть... Взглянув на кассира, увидел тот же проблеск и в его глазах. Глория-Заступница, помоги нам!..

— Убей их.

То был давешний клиент в шляпе и очках. Он смотрел прямиком в лицо Мортимеру, а обращался к женщине:

— Убей.

— Зачем? — спросила рабыня.

— Затем, что я говорю.

Она помедлила, будто взвесила.

— Не довод.

— Лучше не спорь со мной, дамочка.

Рабыня расставила ноги пошире, положила руки на пояс с ножами, упрямо наклонила голову.

— Незачем их убивать. Идите!

Мортимер и кассир не сразу поняли, что она обращается к ним.

— Ты чего это?.. — рыкнул один из узкоглазых. — Кончай ползунов!

— Идите отсюда, — повторила рабыня, толкнув их в спины.

Мортимер никогда бы не решился пройти сквозь толпу бандитов с острыми мечами, если б не прямой приказ. Чара твердо сказала, что ему делать, и он подчинился. Вдавив голову в плечи, зашагал к двери.

— Убейте, — повторил клиент в шляпе.

Один узкоглазый поднял меч, и Мортимер сжался еще сильнее, но продолжал идти — уже не мог остановиться.

— Только попробуй, — сказал позади южанин.

Головорез застыл, не нанеся удара. Пройдя в футе от его клинка, Мортимер и кассир выбрались на улицу. Когда дверь захлопнулась за спинами, оба побежали.

Скоро Мортимер потерял кассира из виду. Тот свернул в какой-то переулок, а Мортимер мчал прямо. Снег забивался в глаза и уши, под ногами скрипело, в легких разгорался огонь. Он бежал, не разбирая дороги и почти ничего не видя. Дважды наталкивался на людей, раз упал... Опомнился от гулкого медного звона в небесах. Остановился, уперся руками в колени, тяжко дыша, запрокинул голову. Он был у городской ратуши, часы на ней пробили пол-восьмого.

Будь Хаген жив, еще можно было бы на полчаса зайти в пивную, пропустить по кружке, вспомнить самых тупых клиентов за день... Но Хагена нет. Остается только пойти домой... Там жена спросит, почему Мортимер сегодня пришел так рано. Придется рассказать ей, как было дело... Становилось жутко от одной попытки вспомнить события, не то что изложить их. Да и жена... Весь его опыт кричал: ни о чем необычном не говори жене. Не хочешь проблем — следи, чтобы все и всегда шло как обычно. Тогда не окажешься в чем-нибудь виноват...

Мортимер зашел в пивную и заказал горячего вина — унять дрожь в теле, скоротать лишние полчаса.

* * *

К моменту, когда он сделал последний глоток, отряд из десяти всадников уже покинул Кристал Фолл. С главной дороги они свернули на тропку, вьющуюся через лес. Стоило углубиться в чащу на полмили, как головной всадник замахал своей странной шляпой, приказывая сделать привал. Шаваны ганты Бирая спешились, чтобы поставить шатры и собрать хвороста. Колдун остановил их:

— Никакого огня. Скоро двинем дальше, только уладим одно недоразумение. Чара!..

Уверенная, что именно с нею будет разговор, Чара уже подъехала к Колдуну.

— Я здесь.

— Скажи-ка мне, дорогуша, что это было? Почему два ползуна ушли живыми?

— Почему нет?

— Я велел тебе их убить.

— А я не видела в том смысла. Они безоружны и слабы. Я не убиваю детей.

— Ты говоришь так, будто мне есть хоть какое-то дело до твоих принципов. Заверяю тебя: ты ошибаешься. Есть только один принцип: служишь мне — делай, что велю.

— Я служу тебе? — Чара недобро понизила голос. — По-твоему, я — собачонка? Уясни, Колдун: мы нанялись сделать для тебя одно дело — и ничего больше. Ты хотел денег — получил. Ничего другого мы не обещали.

— Формально ты права, — так же тихо ответил Колдун. — Однако...

Он сделал какое-то движение ладонью, и меж пальцев ожила, повисла в воздухе голубая искра. Чара молча смотрела на нее. Колдун поднял руку в сторону Чары. Шаваны ганты Бирая отшатнулись от женщины, вокруг нее возникла жутковатая пустота. Но сама Чара не двинулась с места.

Неймир подъехал поближе и заговорил, примирительно разведя руками:

— Послушай, Колдун. Ты не обижайся, но против Чары твои штуки не сработают. С семи лет она не встречала никого, кто бы ее испугал, а видала она многих, даже герцога Ориджина, хотя и издали. Если хочешь кого-нибудь напугать, попробуй со мной. Протяни ко мне свою руку с колдунством — я сразу задрожу, как лысый хвост. Честно, так и будет. Скажешь: "Неймир, вы неправы", — и я отвечу: "Да, Колдун, мы очень виноваты, прости нас!"

Колдун ухмыльнулся — до того потешно говорил Неймир, еще и передразнивая альмерский акцент банковских служек.

— Вот только сразу предупреждаю: это будет ложь. Когда надо спасать шкуру, я могу и соврать. А истина останется прежней: волки Ориджинов убивают для удовольствия, псы императора — по его указке, дикие звери — ради пищи, а люди убивают лишь тогда, когда без этого не обойтись. Мы — люди. И даже ради тебя, Колдун, не превратимся ни в волков, ни в собак.

Колдун опустил руку, искра угасла.

— И что же мне делать с вами двумя?.. — промолвил в вязком, медлительном раздумье. — Могу прямо сейчас убить обоих или прогнать... Но тогда потеряю двух лучших своих воинов.

Чаре хватило ума промолчать, хотя висело на языке: "Мы не твои воины".

— Либо, — продолжил Колдун, — могу смириться с вашими дурацкими принципами... Но тогда выйдет, что вы тут командуете, а не я.

Неймир развел руками:

— В том и состоит искусство командира: не отдавать таких приказов, которые умный воин откажется выполнить.

— Пф! Тоже мне, умники! — фыркнул ганта Бирай, выходя из-за спин Спутников. — Умный воин не загоняет в тупик, а находит выход.

— И ты знаешь выход? — осведомился Колдун.

— На то я и ганта. Плати нам на десятину больше, а Спутникам — на десятину меньше, и мои люди положат в пыль всех, кого пожелаешь. А эти двое пускай стоят в стороне, раз у них сердца ягнячьи.

— По рукам, — кивнул Колдун после короткого колебания.

Неймир не успел возразить, да и не нашел, что сказать. Только минуту спустя возник в голове вопрос:

— Скажи, Колдун, зачем тебе так нужно убивать всех? Они нас видели — и что с того? Прохожие на улицах тоже видели — не резать же весь город!..

— Зачем?.. — губа оттопырилась в мерзкой ухмылке. — Сейчас увидишь. Бирай, ты принес что я просил?

Ганта махнул одному из своих людей, тот подал Колдуну мешок. Колдун огладил его, обласкал ладонями округлости лежащего внутри предмета. Раскрыл мешок, запустил обе руки и бережно, как великую ценность, вынул мертвую голову начальника отделения банка.

— О, да!

Взял ее перед собою, провел большими пальцами по векам, утирая несуществующие слезы. Западники следили за ним, проглотив дыхание, будто сам Зловонный Дух Червя на их глазах поднялся из земли. Колдун поднес голову к своему лицу и развел мертвые веки. Луна блеснула в зрачках покойника, когда Колдун впитал его взгляд.

— Аххх...

Зажмурился от удовольствия, на долгий миг задержал дыхание...

Потом швырнул голову в кусты.

Северная птица — 3

На юге Дворцового Острова, где он сужается и вытягивается длинной косой вдоль течения реки, расположен грузовой причал. Сюда — летом по воде, зимой на санях — доставляют все несметное разнообразие припасов, потребляемых дворцом. Летом вокруг грузового причала снуют лодки и баркасы, белеют паруса речных шхун, по трапам бегают матросы в залихватских синих беретах, кружат на плоских крыльях чайки, весело плещет меж бортов вода. Это зрелище, полное жизни и романтики, даровало вдохновение многим художникам. Стену комнатки Ионы в пансионе Елены-у-Озера украшала картина грузового пирса в майский полдень — один взгляд на нее навевал мечты...

Но зимою причал лишается всего очарования. Во-первых, вместо пригожих парусников и бойких лодочек ползают по реке неуклюжие сани под серой мешковиной, вместо матросиков в беретах — косматое тулупное мужичье. А во-вторых, ледостав открывает дорогу на остров не только саням, но и нищим. С рассвета они тянутся гуськом через реку и сбиваются на островной косе в хмурую, темную, зловонную толпу. Нищие ждут момента, когда откроются причальные ворота, и телега вывезет объедки, оставшиеся после вчерашних пиршеств. Стражники сбросят на землю ящики с едой настолько неприглядной, что дворцовые слуги побрезговали ею, и развернут телегу. Едва они отъедут на пару ярдов, как сотня человек превратится в свору уличных псов — и накинется на объедки.

У причальных ворот несут вахту трое северян — Вернер, Рагольф и Тенн. Шесть дней в неделю (кроме воскресенья, когда грузовой причал закрыт) они наблюдают, как нищие сползаются на косу, бранятся и бьются за место поближе к воротам, как ожидают, переругиваясь и переминаясь, почесывая болячки, как устраивают свалку, а после разбредаются, яростно жуя на ходу. Часовые не раз обсудили свое положение и пришли к единодушному выводу: эта вахта — наказание. Другие дежурят на стене или в башнях, или даже во дворце — в тепле, на свету, среди напудренных дамочек. Но Вернер и Тенн схлопотали искровый разряд при Пикси. Пока их соплеменники одерживали победу в ночном Лабелине, Вернер и Тенн сидели в плену... точнее, лежали бревнами, связанные по рукам и ногам. Не сказать, что в этом была их вина. Но когда капитан решал, кому дать дерьмовую вахту у нищенских ворот — не мог же он выбрать героев ночного Лабелина!.. Правда, третий часовой — Рагольф — не получал искры и не бывал в плену. Его просто никто не любил, от греев до капитана. Рагольф родился в горной глуши и говорил с таким сильным акцентом, что из трех слов поймешь от силы одно.

В ту субботу они снова стояли у причальных ворот — где же еще? Ворота были заперты, но открыты форточки, так что часовые могли вдоволь любоваться нищими и наслаждаться их запахом. И не просто могли, а обязаны были раз в две минуты подойти к форточке и осмотреть местность перед въездом. За две минуты не успеешь сыграть ни в карты, ни в кости, да это и запрещено. Зато успеешь — в пальцы. Это не запрещено: пальцы — настолько тупая игра, что не занимает мысли солдата и не мешает нести вахту. Вот Вернер, Рагольф и Тенн играли в пальцы, и почти всегда проигрывал Рагольф. Он скалился, когда думал показать "копье" и помигивал, когда "колодец". Вернер с Тенном давно заметили это и показывали нужные фигуры: "лошадь", чтобы выпила "колодец", или "костер", чтобы сжег "копье". Рагольф проигрывал с глуповатой улыбкой, говорил:

— Ац-ца, черти! — и шел выглянуть в форточку.

Тенн спрашивал:

— Много уже собралось?

Рагольф отвечал по-горски, с тем смыслом, что да уж, немало.

Вернер говорил:

— Суббота, будь ей неладно. В выходной телег не будет. Хотят нажраться впрок.

Рагольф улыбался:

— Эх-хе-хе! Ниц не выйдет! Наперед тока хрюцки жруц!

— Они и есть свиньи, — отвечал Вернер.

И думал в который уже раз: какой тьмы я делаю рядом с идиотом-горцем? Почему именно я должен сторожить толпу отребья? Я — дворянин, тьма сожри! Единственный у этих ворот!..

Рагольф успел проиграть раз сорок и выиграть раз пять, когда подъехала долгожданная телега. Тенн сдвинул засов, Рагольф открыл ворота, Вернер поморщился и сплюнул — ветер как раз дул с юга, со стороны нищих. Возчик хлестнул лошадей, толпа притихла и сжалась: передние отшатнулись, давая дорогу телеге, задние стали напирать, проталкиваясь вперед. Стражник сдернул мешковину, второй начал скидывать с телеги ящики. Один — Вернер хорошо видел со своего места — был набит огрызками пирожных под грязными хлопьями крема.

— Мое!.. — заорал кто-то.

Каждый раз кто-то орет: "Мое!" — и никогда это "мое" не достается тому, кто кричал. Зачем, спрашивается, голосить?..

Телега стала разворачиваться, а толпа за ее кормой ухнула и накрыла ящики. Рагольф запел:

— Хамди-хамца хум-ли-ла хамди-хамца хум-ли-ла! Упца-упца-упца-упца хамди-хамди хум-ли-ла!

Черт разберет, что оно значило. Рагольф всегда пел, пока нищие дрались: думал, бойкий мотивчик песенки как раз под стать свалке. Когда нищие дерутся под песенку — оно, по мнению Рагольфа, забавно. Вернер не раз обещал дать ему по зубам, если снова запоет, но не сдержал слова. Рагольф был здоровенным детиной. Чьи из них двоих зубы распрощаются с челюстью — вопрос глубоко спорный...

Телега вкатилась назад в ворота, а следом за нею к часовым подошла сгорбленная фигура в плаще. Эту горбунью Вернер давно приметил: она стояла в стороне от толпы, не стремясь поучаствовать в схватке. Каждый день бывают такие: хилые да квелые, кто не имеет шансов в общем побоище, но надеется выклянчить что-нибудь у стражников. "Добрые сиры, не найдете ли монетку для несчастного божьего человечка?.. Глория-Заступница воздаст вам за милость!.." Дома, на Севере, Вернер мог бы рубануть разок, оставить одного попрошайку без руки — прочие сразу бы отвалили. Но здесь приходится терпеть, повторять, как дурачок: "Не подаем, не положено!" Столица, будь ей неладно...

— Чего тебе? — спросил Тенн горбунью. — Клянчить?.. Не положено.

— Хамди-хамца хумли-ла! — пел Рагольф, приплясывая на месте.

Горбунья скинула капюшон — лицо грубое, хитрое, как у площадных гадалок — и сказала Тенну:

— Я пришла к леди Софии Джессике.

Вот южное дерьмо! — подумал Вернер. На Севере ни одна мужичка не посмела бы шутить с воином!

— К кому?.. — переспросил Тенн.

— Как же ты служишь, глухой солдатик?.. — горбунья приставила руки рупором ко рту: — К леди Софии Ориджин, матушке начальника над начальником твоего начальника!

— Проваливай, дура! — бросил Тенн.

— Упца-упца-упца-упца! — проорал ей на ухо Рагольф.

Нищенка выпростала руку из-под плаща и взяла Тенна за пояс. Вдруг Вернер заметил, что ее горб исчез. Его и не было — женщина только делала вид, а теперь разогнулась. Вернер подумал: этого не должно происходить. Полсотни вахт — и ни разу не случалось подобного. Прекратить немедленно!

Тенн, видимо, подумал то же самое. Он оттолкнул нищенку и потянул меч. Едва сталь показалась из ножен, женщина с непостижимым проворством схватила клинок двумя пальцами. То, что было потом... Тьма проклятая, как она?.. Святая зима!..

Словом, нищенка дернула пальцами — и оторвала клинок от крестовины. В руке Тенна оказалась одна рукоять, а клинок упал назад в ножны. Срез мерцал, раскалившись от касания.

— Упца... — еще повторил Рагольф и разинул рот.

Нищенка протянула руку — на каждом пальце по наперстку, а меж ними красная паутина — и сунула Рагольфу в пах.

— Нец!.. — выдохнул здоровяк. — Нец-нец! Спокойненько, буць лапуся!..

— Не дергайтесь, мальчики, — сказала нищенка, — или ему оторву, а вас накормлю. Ты, — это Вернеру, — не хлопай глазами, как телочка. Запри лучше ворота, пока сброду не налезло. А ты, с мечом, беги к леди Софии, покажи обломок и передай: Кукловод прислал Знахарку — старого лорда лечить.

— Нет, сестра, тебя там не будет! — жестко отрезал Эрвин. — Не хватало тебе стать заложницей!

— Меня защитят. Я хочу быть рядом с отцом, когда он...

Выздоровеет либо умрет — в любом случае, Иона должна быть рядом.

— Нет и нет, тьма сожри! Это безумный риск! Я не дам воинов для твоей защиты и тебя не пущу. Точка! А матери лучше вовсе не знать — расскажем, когда все кончится. С отцом будет только пара кайров и я.

Кайр Джемис кашлянул:

— Милорд... Вы не должны идти.

— Кайр, вы указываете мне, что я должен?!

— Да, герцог, — Джемис набычился, заложив большие пальцы за пояс. — Довольно вам рисковать. Сперва родите сына — тогда рискуйте. А до тех пор берегите голову!

— Кайр! Вы забываетесь! — огрызнулся Эрвин.

— Хотите, чтобы двух герцогов хлопнули, как мух, одним ударом? И Север утонул в крови, дерясь за власть в Первой Зиме? Через мой труп вы войдете в комнату отца!

Эрвин скрипнул зубами, сжал кулаки... но кивнул:

— Тьма бы вас, Джемис. Вы правы, я не могу. Но нужен доверенный рядом с отцом. Кто-нибудь, способный принимать решения.

— Я, — сказала Иона.

— Я, — сказал Джемис.

— Вы, — Эрвин кивнул Джемису. — С вами — трое часовых и Знахарка. Учтите вот что. Часовые — глупцы, их не жаль. Но вы мне дороги. Сделайте все, чтобы выйти живым.

— Да, милорд.

— Если придется убить Знахарку — не медлите. Но брать живой не пытайтесь. Если драки не случится, пусть она выйдет спокойно и идет куда хочет. Мы проследим за ней.

— Да, милорд.

— Ступайте!

Рагольф на ходу почесывал спасенный орган и бурчал:

— Оц-оц...

Вернер и Тенн хмуро молчали. Тенн успел заменить меч и поглаживал новую рукоять, привыкая ладонью. За ними шагал Джемис — верный пес герцога... точнее, верный волчара. От такого соседства по спине Вернера гулял морозец. И самое паскудное: Джемис не взял свою собаку. Он всегда ходил с собакой, а тут оставил. Что это значит? Нужно быть дураком Рагольфом, чтобы не понять: герцог не пошел сам и не пустил матушку, а послал Джемиса, Джемис же не взял собаку — пожалел. Значит, велики шансы, что все они дружно улетят на Звезду! И все напасти на их головы — лишь за то, что Вернер с Тенном не вовремя угодили в плен! Пускай кто-нибудь только заикнется, что в жизни есть справедливость, — и Вернер выбьет ему зубы! Конечно, если переживет нынешний день. И если сказавший не будет таким здоровым быком, как Рагольф...

А вот Знахарка совсем не робела. Шла вразвалочку, вульгарно покачивая бедрами. На кайров смотрела с ехидной такой ухмылкой и звала их не иначе, как "мальчиками". Ее нахальная самоуверенность наполняла Вернера злобой. Да кто она такая, эта дрянь? Кем себя возомнила?! По виду — гадалка, что одною рукой хватает ладонь простачка, а второю срезает кошель. А может, опытная шлюха, что исхитрилась накопить деньжат и открыть собственный бордель. Можно поспорить: мужиков она считает за последних сволочей и на каждом шагу обжуливает, а своих девиц держит в черном теле, как собак на псарне. И этакой твари попал в руки Священный Предмет, да еще говорящий!.. Как это может быть? Как Праматери допустили?! Вот Вернер — дворянин из хорошего рода, даже сказать, славного. Предки подвиги совершали, прадед по матери в балладу попал! Но ни одного предметика в наследстве, даже самого крохотного... А гнусная Знахарка — поди ж ты!

Вернер, сам того не замечая, увлекся фантазиями. Приятно было бы увидеть, как Джемис зарубит гадюку. А еще приятнее — убить самому! Выхватить клинок и одним взмахом — голову с плеч! Нет, одним взмахом скверно — этак она не почувствует боли, и даже не поймет, кем на Звезду отправлена. Лучше проткнуть насквозь, чтобы подергалась, как жук на иголке. Но тогда умирающая гадина успеет дотянуться до руки Вернера... Холодок прошиб от этой мысли. Нет, лучше ударить в спину — безопаснее. Правда, такою победой особо не похвалишься — вроде как бесчестно... Но вот если, допустим, Знахарка попытается убить лорда Десмонда, а Вернер будет от нее сзади — тогда позволительно и в спину. Спасая лорда, все можно! Даже награду получишь: чин офицера или сотню золотых. И уж точно больше не будешь стеречь толпу нищих в компании полоумного горца!

Входя в покои Десмонда Ориджина, Вернер глубоко и страстно желал того, чтобы Знахарка покусилась на жизнь милорда. Он и со своей стороны сделал кое-что, чтобы покушение состоялось: отстал от Знахарки на несколько шагов и невзначай оттеснил Рагольфа. Пускай гадюка думает, что кайры боятся идти рядом. Так она быстрее наберется дерзости для атаки. Вот если б еще Джемис отвернулся — чтобы в решающий миг один Вернер успел спасти лорда!..

Герцогский волк и не думал отворачиваться. Буравя Знахарку глазами, он указал рукой в сторону кровати:

— Перед тобой Десмонд Эмилия Герда, старший лорд Ориджин. Лечи его.

Лишь тут Вернер обратил взгляд на милорда — и ноги ниже колен предательски обмякли. Каменный человек! О, святые боги!..

Тенн выдохнул, Рагольф негромко присвистнул:

— Ууц!..

Женщина проворковала:

— Ой, бедняжечка. Как же тебе не повезло!

— Лечи, — процедил кайр Джемис.

— Постой-ка, дорогуша. А где леди София?

— Она здорова и не нуждается в лечении.

— Я же сказала, что хочу ее увидеть.

— А я как-то сказал дамочке, что хочу кончить десять раз за ночь. Не сбылось.

Знахарка повернулась к Джемису. Рыкнула, прочищая горло, пожевала слюну.

— Ты, милок, не умничай. Твое дело песье — сиди и служи. У моего хозяина был договор с миледи. Пущай она придет. Без нее дела не будет.

Джемис скрестил руки на груди и выронил:

— Нет.

Знахарка подалась к нему, выпятив подбородок.

— На характер встал? Со мной не пройдет! Последний раз говорю: зови леди Софию.

Джемис промолчал.

— Тогда я пошла. Бывайте, мальчики.

Она обернулась и зашагала к двери — прямо на Вернера с Рагольфом. А Джемис рявкнул:

— Остановить ее!

Какого шута лысого я оказался между нею и дверью?! — успел подумать Вернер. — Ведь мог же встать сбоку, но нет! Какое паскудство!..

Но ослушаться волка он не рискнул — и вытянул из ножен меч. Знахарка склонила голову — удивилась, значит. Подняла руку, растопырила пальцы — паутина раскрылась алым цветком. Качнула ладонью — и в воздухе перед нею возникло мерцающее пятно. Размером с кулачный щит, прозрачное, но отливающее розовым светом.

— Уйди по-доброму, малыш.

Вернер ухватил рукоять меча обеими ладонями. Он был абсолютно уверен: клинок не прорубит пятно света. Зато пятно легко проломает все, с чем столкнется: проволоку кольчуги, ребра, череп.

— Стой... — сказал он и сам не понял, приказ получился или мольба.

Знахарка ухмыльнулась:

— Мальчик, беги к мамочке. А то плохо будет.

И шагнула к Вернеру. Он окаменел, почти как лорд Десмонд. Подошвы присохли к половице, ладони — к оплетке рукояти, взгляд прикипел к центру мерцающего пятна. В голове стучала одна мысль: дерьмо, дерьмо, божье дерьмище!

— Даю слово лорда Ориджина...

Голос был тих, но настолько тверд, что все живое замерло, обратившись во слух.

— ...что ты увидишь мою леди-жену и получишь говорящий Предмет. После того, как исцелишь меня.

Вероятно, Знахарка хотела поспорить — но не смогла. Рыкнула, покатала слюну во рту, цокнула языком...

— Ладно, старичок, я добрая...

И опустила руку, погасив мерцающий щит. Все тело Вернера обмякло, будто слепленное из мокрого теста.

Знахарка подошла к постели лорда, разминая пальцы. Но герцогский волк одернул ее:

— Не так быстро. Сперва знай: если милорду станет хуже, ты умрешь. Кайр Вернер, встаньте с мечом справа от Знахарки. Если прикажу, отрубите ей руку. Кайр Тенн, стойте за ее спиной. Если повернется к Вернеру, бейте. Кайр Рагольф, будьте наготове.

Женщина хмыкнула:

— Всем наприказывал, начальничек, а сам-то что?

Джемис словно ждал этого вопроса:

— А я, милашка, буду смотреть в глаза милорда. Я знаю взгляд человека, что собрался на Звезду. Да помогут тебе боги, если увижу его.

Кайры с обнаженными клинками обступили женщину. Вернер наметил точку на внутренней стороне ее локтя, чтобы ударить по приказу Джемиса. Сустав разрубить легче, чем кость. Один взмах — и рука на полу... Но чувства Вернера были смешаны. С одной стороны, приятно будет отомстить гадюке, посмевшей его запугивать. С другой же, скверно, что это случится быстро, да еще и по чужому приказу. Вот если бы Знахарка сперва испугалась его, Вернера, да так испугалась, что упала бы на колени, рыдая и моля о пощаде... Вот тогда он остался бы доволен — и с легким сердцем послал бы ее на Звезду!

— Чего напыжились, мальчики? Расслабьте задницы, выживет ваш дедуля. Мне он по нраву — ладный мужчинка. Жаль, что старенький.

Она несколько раз сжала-разжала ладонь, поиграла пальцами. Наперстки и паутина меж ними сменили цвет: были красными, а стали салатовыми, как весенняя трава. Знахарка опустила ладонь на лоб лорда Десмонда. Он вздрогнул, сверкнув глазами, но не издал ни звука. Промолчал и Джемис, а Знахарка стала тихо-тихо напевать. Звуки выходили гортанные и рваные, будто мурчащей кошке кто-то сжимает и отпускает горло. Наперстки засветились ярче, и сияние с них сползло на лицо лорда. Пробежало мерцающей волною по скулам, носу, щекам, подбородку, впиталось в шею под кадыком. Лорд Десмонд снова вздрогнул, испустив тихий вздох.

— Вот и все, — буркнула Знахарка и подняла руку. — Нечего было так бояться.

— Милорд?.. — спросил Джемис.

— Хуже не стало, — ответил старый герцог необычным сдавленным тоном. — Чувствую странно, но не худо.

— Лучше?

Он попытался шевельнуться.

— Нет.

Знахарка помотала головой:

— Э-э, мальчики, вы чего? С одного раза только кролики делаются. Я приду еще дважды. За третьим разом милорд одужает — но не раньше! И слушай меня, солдатик.

Она ткнула в грудь Джемиса сучковатым пальцем.

— Сегодня не возьму ничего. Как приду во второй раз — увижу леди Софию. Она поклянется дворянской клятвой, что меня не тронут и отдадут Предмет. Тогда я приду и в третий раз, долечу дедулю, возьму свое — и будем в расчете. Хорошо запомнил?

Джемис промолчал.

— Морду не строй, а ответь! Твой лорд дал слово, что я увижу миледи. Во второй раз без нее ничего не будет. Услышал?

— Да.

— Вот и ладушки.

По дороге к воротам Вернер чувствовал, как липнет к телу мокрое от пота исподнее. Даже при Пикси, когда очнулся от искры в какой-то телеге, связанный и сдавленный телами других таких же связанных, когда ждал, что швырнут их на дно ямы и зароют живьем, — янмэйские генералы, случалось, проделывали такое с мятежниками — даже тогда Вернер не истекал холодным потом. Дрожал слегка, постукивал зубами и сглотнуть не мог — горло пересохло. Но чтобы потеть от страха, как малец!.. И чем сильнее он презирал себя, тем острее желал одного: оказаться на вахте, когда Знахарка придет в третий раз. Она исцелит милорда, получит Предмет и выйдет в ворота, ничего не подозревая. Вот тогда Вернер нагонит ее и первым ударом отсечет кисть с наперстками, а вторым швырнет на землю. И уж он добьется — о да! — чтобы она сдохла, обмочив чулки от ужаса!

— Почему они не разошлись? — спросил Тенн.

За воротами все так же серела, грудилась толпа.

— Когда вывезут, добрый сир?.. — крикнул кто-то из нищих.

— Говорили, будет вторая телега! — подгавкнул другой.

— Скоро уже?.. Ноги отмерзли! Пускай шустрее везут!..

И тут Знахарка пронзительно завизжала:

— Спасайтесь!!! Кайры бьют!!!

Крутанулась между Рагольфом и Тенном, вывернулась, бросилась в толпу, вздрогнувшую от ее крика. Рагольф махнул топором:

— Стой-ца!

— Вниз оружие! — рявкнул Джемис.

Но было поздно: от жуткого блеска топорища толпа ошалела и кинулась врассыпную.

— Не тронем! — орал герцогский волк. — Постойте, не убьем!..

Нищие неслись куда попало, не разбирая пути, сшибаясь друг с другом, падая в снег, перепрыгивая сугробы, бочки, вытащенные на берег лодки... Поди пойми, кто из одинаковых серых бегущих людищек — она!

Четверо кайров и четверо агентов, посланных следить за Знахаркой, беспомощно хлопали глазами.

— Не будет третьего раза, — сказал Эрвин, выслушав рассказ.

— Не будет, милорд, — согласился Джемис.

Иона удивилась:

— Она же сказала, что заберет Предмет при третьем визите! Как может не прийти?

— Не за Предметом она являлась, — проскрипел лорд Десмонд. — Цель — я и Эрвин.

— Эрвин?.. — Иона ахнула. — О нем речь не шла!..

— Конечно, миледи, — хмуро пояснил Джемис. — Встреча с леди Софией, которой Знахарка так жаждала, — уловка. Расчет на то, что герцог Эрвин придет вместо матери: для переговоров с врагом либо затем, чтобы оградить леди Софию. Какой дворянин пошлет в бой родную мать вместо себя?

— Эрвин, — Иона встряхнула брата за плечи, — Эрвин! Обещай мне, что не станешь видеться с этим отродьем!

— Конечно, сестрица. И матери не позволю.

— Но как нам сделать, чтобы Знахарка все же вылечила отца? Может быть, попробуем подкупить ее? Или солжем, что ты увидишься с ней, едва отец пойдет на поправку?

— Мы сделаем так, — отчеканил лорд Десмонд тем самым тоном, что убивал не только возражения, но и малейшие колебания. — Едва она войдет в ворота, схватим, свяжем, отнимем наперстки. Положим на пыточный стол и выясним все, что ей известно о Кукловоде.

— Отец, но тогда она вас не вылечит!..

— Родная моя дочь, — сказал лорд Десмонд как можно мягче, — о моем исцелении речь и не шла. Приманка, военная хитрость. Эрвин, я, София, ты, Роберт — любой Ориджин опасен для Кукловода. Придя вторично, Знахарка убьет стольких из нас, скольких увидит. Схватите ее прямо в воротах. Не дайте и приблизиться ко дворцу.

В повисшей тишине отчетливо раздался шорох страниц. Эрвин пролистал блокнот и поверх одного из рисунков сделал пару резких штрихов. Лишь затем сказал:

— Вы правы, отец.

— Милорд, с вашего позволения, — отметил Джемис, — я бы заменил часовых. Нынешние не стоят и горсти снега. Тенн медлителен, Рагольф — дурак, Вернер — трус.

— Если так, то никакой замены! Увидев трех знакомых недотеп, Знахарка расслабится и легче даст себя схватить. А иначе насторожится, и потерь выйдет больше.

— Да, милорд.

— Еще вот что. Переоденьте агентов в лохмотья, пускай завтра ищут среди толпы. Мне нужен тот, кто пустил слух, что телега с харчами выедет повторно.

— Да, милорд.

— И последнее... Отец, вам ведь не стало лучше?

В голосе Эрвина не было ни малейшей надежды, как и в тоне отца — разочарования:

— Естественно, нет.

* * *

Однако Иона верила в шанс для отца. Строя под верою рациональный фундамент, она находила лишь один довод. Еще год назад отец с братом сильно не ладили; среди вассалов ходили даже мучительные для Ионы слухи, будто Десмонд Ориджин лишит Лорда-Неженку права наследования и отдаст герцогство Северной Принцессе. Кукловод может просто не знать о том, какое взаимное уважение царит меж Ориджинов ныне. Ошибочно считая Эрвина врагом своего отца, Кукловод попытается стравить их, рассечь Север на два лагеря — и тогда лорд Десмонд понадобится ему здоровым.

Но, по правде, голос логики был слаб. Не он убеждал Иону, а чувство: проблеск тепла, зеленый росток, пробивающийся сквозь снег. Подходя к отцу, она ощущала: вязкая смрадная патока смерти оттекла, сделалась мельче. Всего на какой-нибудь жалкий дюйм, — но Ионе хватило чуткости заметить перемену.

Раз так, — думала она, — то нельзя не позволить Знахарке снова прийти к отцу. Если есть пускай тень надежды — необходимо попытаться. Но как убедить Эрвина? Без его приказа кайры не поведут Знахарку к отцу, Эрвин же не прикажет, пока не поверит сестре. Как доказать ему, что чувство — весомый довод? Как внести надежду в его сердце?

Но нет, — вела дальше свой мысленный диалог, — я лгу себе. Эрвин верит мне, если говорю достаточно твердо. Не в нем сомнение, а во мне самой. Чувство зыбко, а страх велик: если позволю Знахарке увидеть отца вновь, и она убьет его, — я не смогу выжить под такой виною. Я не смею рискнуть. Но и не прощу себе, если не рискну.

Что же делать?..

Раздираемая волнением, Иона становилась глуха ко всему остальному. Рассеянно, вполсилы руководила реконструкцией и допустила пару отчаянных эстетических ляпов, которые вовремя исправил Эрвин. Вполуха слушала новости, не находя душевных сил на эмоциональный отклик.

Говорили, что владычица Минерва сделала первые успехи: арестовала двоих казнокрадов из адрианова кабинета министров и лично руководит допросами. Иона охотней сама вытерпела бы мучения, чем стала бы пытать другого. Однако она понимала, с какой целью Минерва так себя терзает. В проснувшейся кровожадности владычицы двор увидел исконно янмэйскую жесткость и стал больше уважать ее.

Минерва достигла кое-чего и в сфере дипломатии. Эрвин начал было тревожиться, что владычица медлит с созывом Палаты, когда выяснилось, что она разослала приглашения и от четырех Домов уже получила изысканно любезные согласия. Вполне изящно Минерва обошла два подводных камня, стоявших на ее пути.

Морис Лабелин, лишенный половины владений, гостит в императорском дворце. Вручить ему приглашение лично — оказать особенную честь, какой неудачливый вояка не заслуживает. Но послать приглашение в родную землю герцога Мориса, где ныне правят северяне, — значит, напомнить ему о разгроме и жестоко унизить. Леди Минерва нашла компромисс — она отправила письмо, но по адресу: "Фаунтерра, дворец Пера и Меча, гостевые покои". Совершив путь до почтового управления и обратно, послание попало в руки Мориса Лабелина.

Герцогство Альмера имеет двух правителей. Законная герцогиня, Аланис, лишена реальной власти. Фактический же правитель, Галлард, — узурпатор. Послав приглашение Галларду, владычица утвердит беззаконие, а пригласив в Палату Аланис, — проигнорирует реальное положение вещей и покажет себя наивной. Но леди Минерва и здесь нашла выход. Всякая земля направляет в Палату двух представителей — вот владычица и предложила Аланис с Галлардом прислать по одному от каждого. Аланис была польщена: уж она-то, прагматичная натура, понимала, что даже одно кресло в Палате — для нее огромный успех. Галлард также остался доволен: даже один представитель — все же знак, что Корона и северяне не думают идти на него войною. По крайней мере, пока.

Правда, в одном императрица оступилась: в выборе первой фрейлины. Исконно фрейлина — наперсница государыни, исключительно доверенная особа, с которой владычица может поделиться всем. Минерва в ее положении могла мало кому доверять, но два варианта напрашивались как очевидные. Вполне подходила сама Иона — благородством, незапятнанной честью, близким знанием нрава императрицы. Она была бы счастлива такому выбору, и дала владычице абсолютную искренность, понимание и помощь во всем, что только не вредит Эрвину. Но коль Минерва так и не простила Ионе трех часов в темнице Уэймара (ничтожную малость, по мнению Северной Принцессы), то оставался другой прекрасный вариант: Ребекка Литленд. Да, Литленды проявили бестактность, не поздравив государыню с коронацией. Но, скорее всего, причина этого — в военных трудностях. Минерве стоило не давать обиде волю, а повременить месяц-другой. Литленды отобьются, приедут в столицу — и из Ребекки выйдет отличная фрейлина. Все при ней: и родовитость, и светлый нрав, и бескорыстная преданность государыне. О "влюбленности" Бекки в Минерву ходили слухи еще тогда, когда последняя звалась Глорией Нортвуд.

Но нет. Императрица раскопала где-то и притащила ко двору побитую жизнью еленовку — сорокалетнюю Лейлу Тальмир. Сложно сыскать более одиозную персону! Дочка слабого баронского рода, к тому же, отверженная семьей. Бывшая придворная дама, растерявшая все манеры, чуть не позабывшая речь. Изгнанница, двадцать лет проведшая — о, боги! — хозяйкой таверны! Иона хорошо понимала желание повидать низы, попробовать на вкус изнанку жизни. Не стань родовая честь препятствием, она охотно побыла бы даже не хозяйкой в таверне, а прислугой — горничной, посудомойкой, прачкой. Но — два-три месяца, не более. Страшно представить, что сделают с душою двадцать лет в бедности, в тоскливых монотонных трудах! И вот такое полуразрушенное существо императрица сделала первою дамой своего двора!

Насмешки роились вокруг леди Лейлы, как оводы над коровой в летний день. Только самый ленивый придворный не сочинил оригинальную остроту о ее прошлом. Вассалы Эрвина — Стэтхем и Джемис, и Хортон — сочли существование Лейлы плевком в лицо: ведь Северную Принцессу отвергли ради этого пугала! Лишенные возможности прирезать Лейлу, не запятнав чести, они нарочито игнорировали ее. Генерал Хортон однажды встретил ее в коридоре — и пошел сквозь фрейлину, будто не видя. Лейла была бы сбита с ног, если б не отпрыгнула в сторону. А Аланис Альмера пришла и вовсе в неописуемое бешенство. Чертовка Тальмир была невестой Джона Корвиса — мятежного вассала герцога Айдена! Он предал отца Аланис и своего императора, ввязавшись в Шутовской заговор! Уж не хочет ли Минерва, тьма ее сожри, унизить этим назначением и саму Аланис, и всю Альмеру?! Только общими стараниями Иона с Эрвином и отцом Давидом смогли кое-как успокоить Аланис, да и вовремя подоспело приглашение в Палату на ее имя. Лишь после этого герцогиня сумела примириться с личностью фрейлины.

Иона же не питала обиды, но и понять выбор Минервы не могла. Считая, что лишь беседа наедине раскрывает человека, она улучила момент и спросила со всею прямотой:

— Не сочтите за труд, леди Лейла: расскажите о себе.

Фрейлина осведомилась:

— Какие подробности развлекут миледи? Нюансы гостиничного дела? Колорит жизни в небольших городках? Переживания девушки, потерявшей жениха?

— Я не склонна к жестоким насмешкам. Вы видитесь, миледи, человеком необычной судьбы, потому интересуете меня. Я готова платить откровенностью за ваш рассказ. Если что-либо интересует вас во мне — задайте вопрос.

Иона говорила честно, но холодно. Она хорошо знала эту свою особенность: умение дарить тепло лишь тем, кому искренне симпатизировала. Фрейлина в это число не входила.

— Я знаю то, миледи, что вы — сестра лорда-канцлера, — сказала леди Лейла так, будто данный факт полностью характеризовал Иону.

— Я глубоко уважаю ее величество и была бы рада испытывать это же к вам.

— Желаю вам, леди Иона, отыскать убедительный повод, коль без него вы уважать неспособны.

— Однако ее величество обладает привычкой, непонятной мне: страстью находить влиятельных врагов. Не потакайте этой ее слабости, леди Лейла.

— Благодарю за совет, миледи. Он вдвойне ценен из уст дочери Дома Ориджин, славящегося умением избегать вражды.

Позже она призналась брату:

— Эта фрейлина наделена талантом: ей почти удалось взбесить меня при первой же беседе! Боги, зачем леди Минерва приблизила столь неприятную персону?

И вдруг оказалось, что Эрвин — единственный — приемлет новую фрейлину!

— Сестрица, взгляни на кайра Джемиса. За ним больше крови, чем за самым лютым волком. Он вечно хмур, режет правду в очи, бесит всех вокруг и сам выбирает, кого ему уважать, не глядя на чины и титулы. Однако человека надежней, чем он, я не встречал.

— Нельзя их сравнивать. Кайр Джемис благороден!

— Как и Лейла Тальмир.

— Она жила в нищете и грязи.

— А Джемис лишился плаща за мятеж против сюзерена. Это бесчестие похлеще.

— Джемис вызывает страх, а Лейла — презрительную насмешку.

— О, сестра, дай время! Уже сейчас она приводит в ужас слуг Минервы. Каким-то чутьем она вычислила трех лакеев, купленных мною, выдумала зацепку и прогнала так свирепо, что остальные трепещут. Помяни мое слово: когда Лейла окрепнет, половина двора станет лебезить перед ней.

— Значит, ты одобряешь этот выбор?..

— По меньшей мере, понимаю. Лишь тот, кто пережил испытания, может быть действительно тверд. И лишь тот абсолютно предан, кого государь поднял из грязи. Похоже, ее величество Мими кое-что усвоила из трудов Янмэй Милосердной.

— Братец, ты, кажется, хотел похвалить ее, но от высокомерия получилась насмешка.

— Политическая нужда, сестричка: я тренируюсь в заносчивости. Принц Гектор Шиммерийский сообщил о намерении посетить двор. Он захочет сыграть в любимую игру: "Чья задница высокомерней?" Дом Ориджин, представленный моею задницей, не может ударить лицом в грязь!

— Эрвин, милый, до чего неуклюж твой каламбур! Дари мне сладость за каждую свою неудачную остроту — и я стану толще Магды Лабелин.

— Знаешь ли ты, сестрица, — Эрвин протянул ей конфетку, — каким очарованием наполнены полненькие барышни?

— О, боги, опять!

— Еще конфетку, дорогая?..

Искра — 6

Шаг первый: определить добавочную стоимость.

Имелась у старого дворянства традиция, кое-где по сей день соблюдаемая: уважать пленников. Частые феодальные войны делали плен обычным явлением. Сегодня ты захватил противника, а завтра, возможно, сам будешь захвачен. Крепость доспехов давала тебе надежду выйти живым из боя. Уважение, проявленное к пленникам, позволяло надеяться вернуться живым из чужого плена.

Камеры заключения в Престольной Цитадели имели мало общего с подземельями Уэймара. По правде, они были лучше иных гостиниц, виданных Мирой. Мягкая кровать, письменный стол, секретер, чернильница, папка чистой бумаги: переписка — неотъемлемое право узника. За ширмой ванна, умывальник, зеркало: пленник имеет право сохранять опрятный вид — даже должен, если помнит о чести. Книжная полка: труды Праматерей, дюжина романов, несколько научных трактатов. Среди последних — пара учебников военного дела: узник может не только развеять скуку заключения, но и повысить свое мастерство. Пытка темнотой также не предполагается: на столе яркая лампа (плафон начищен до блеска), в оконцах добротные большие стекла с имперскими вензелями в уголках. За стеклами, конечно, решетки, но прутья почти не портят вида на Ханай, сбрасывающий с себя оковы льда. Пленникам, по сути, позволено все, кроме малости: выйти на свободу. Этой малости, впрочем, хватало, чтобы Мира мучилась постоянным чувством вины в адрес двух своих учителей.

Франк Морлин-Мей — бывший первый секретарь налогового ведомства — принадлежал к той плеяде мастеров, которых Адриан заметил и возвысил, еще будучи принцем. Морлин-Мей имел подлинную страсть к учету, проявлявшуюся во всем. Перья на его столе были разложены строго по порядку — от меньшего к большему; листы бумаги переложены накрест по десять, чтобы видеть общее число; в книгах закладочки с количеством страниц, прочтенных за день... Именно Морлин-Мей сумел создать такую прозрачную систему учета налогов, что любой — даже дубовый вояка, вроде Роберта Ориджина, — видел бы всю картину. Разумеется, при первой возможности министр налогов Дрейфус Борн избавился и от Морлин-Мея, и от его системы учета.

Морлин-Мей был кристально честным человеком. При помощи агентов протекции Мира смогла в этом убедиться: стоимость его имущества и средства на банковских счетах в точности совпали с общей суммой его жалований, за вычетом повседневных затрат. (Последние, кстати, Морлин-Мей исправно учитывал день за днем и хранил записи годами.) По меркам налогового ведомства его честность была диковинкой из тех, на какие указывают пальцем. Проведя годы белой вороной, он познал прискорбную неуверенность в себе и, как следствие, полюбил междометие "это, как бы".

— Ваше величество, позвольте предложить вам, как бы, чаю. Мы это, как бы, только что позавтракали.

Альберт Виаль был человеком иного толка. Софиевский дворянин, потомок лордов-корабельщиков Южного Пути, сын негоцианта, внук негоцианта и правнук негоцианта. Он никогда не нуждался ни в деньгах, ни в высочайшей помощи: Виаль родился среди роскоши. К государственной службе относился не как к источнику заработка, но как к предмету гордости: все в его роду были богачами, министром же — он один. Вся его внешность дышала благообразием: круглые софиевские щеки, холеные бакенбарды, брови настолько густые, что смотрятся уже не хмуро, а чудаковато. Виаль никуда и никогда не торопился: его сборы, чтобы выйти из камеры на обед, занимали до получаса, гвардейцам приходилось ждать. Речь его звучала медлительно не от многословия, а от значительности интонации.

— Сегодня подан превосходный шиммерийский зеленый чай, — говорил он таким тоном, будто объявлял спуск на воду флагманского судна.

Старый император Телуриан весьма ценил Виаля: все, за что брался министр, делалось медленно, но исключительно качественно. Порывистый Адриан имел с ним конфликты, но не решился снять с должности. При Виале имперский бюджет каждый год показывал излишек, который исправно возвращался в казну. Адриан справедливо полагал, что с заменою министра излишки также пропадут.

— Здравия вам, господа, — сказала Мира, напрягая волю, чтобы не попросить прощения. — Чаепитие с вами станет для меня радостью.

Чиновники содержались в отдельных камерах, но трапезничали и чаевничали вместе, что восполняло дефицит общения. Мира присоединилась к ним. Как и всегда, Альберт Виаль чинно пожелал императрице здоровья и приятного аппетита, затем поведал о последних новостях Престольной Цитадели, к коим относились отменно сочная индейка с яблоками, поданная на ужин, и временная неисправность отопления, которая, к счастию, не окончилась ничьей простудой, так как толстые стены не успели остыть. Мира слушала с удовольствием: после дворцовой суматохи тюремная обстоятельность приносила отдых. Морлин-Мей, напротив, возмущался, что Виаль бестактно тратит время императрицы, и при удобном случае повернул разговор к делу:

— Позвольте спросить: ваше величество, как бы, выполнили задание?

Мира выполнила его с тою же тщательностью, как и прошлые девять. Поскольку ее расписание не предусматривало времени на уроки, учиться приходилось ночами, а днем выхватывать клочки времени на сон в каретах и при переодеваниях. Искусство спать стоя даровано от рожденья лишь коровам и лошадям; императрицам оно дается ценою долгих тренировок...

— Выполнила с немалым удовольствием, господа.

— Поведаете ли нам о результатах?

Она извлекла из муфты свернутые в трубку листы с записями и положила перед собою как памятку. Впрочем, содержание урока Мира прекрасно помнила.

— Праматерь Элеонора — покровительница дельцов и торговцев — указывала пять шагов, которые должен совершить всякий, затевающий дело с целью прибыли. Янмэй Милосердная упоминала эти же пять пунктов (с небольшими видоизменениями) как необходимые действия правителя, желающего преуспеть в большом начинании.

Морлин-Мей кашлянул:

— Как бы...

— Конечно, существует исключение: правитель может вовсе не предпринимать больших начинаний и просто продолжать политику своего предшественника.

— В точности так.

— Первый шаг среди пяти упомянутых таков: определить добавочную стоимость. Всякий, кто получает прибыль, действует по схеме: берет некий объект — своими действиями повышает его стоимость — затем продает дороже. Прирост цены обусловлен тем, что человек вложил в объект. Это и зовется добавочной стоимостью.

— Абсолютно верно, ваше величество, — прогудел Виаль.

— По словам Янмэй Милосердной, правители также вкладывают некую добавочную стоимость. Придают государству некую свою черту, вливают в него некоторый свой талант, — за счет чего государство изменяется, а правитель достигает успеха. Моим заданием было определить, что являлось добавочной стоимостью правления каждого императа Блистательной Династии.

Коих было пятьдесят три! Две бессонные ночи и четыре пинты черного кофе...

— Я пришла к следующим выводам. Для Ольгарда Основателя источником добавочной стоимости была инициатива. Он принимал решения в ситуациях, когда другие боялись это сделать; увлекал людей за собой, когда им не хватало смелости на действие. В годы Багряной Смуты — опасное и непредсказуемое время — именно решительность оказалась самым ценным ресурсом. Успешно продавая его, Ольгард сделался правителем и создал Блистательную Династию.

— Совершенно правильно!

— Августин Добрый, напротив, унаследовал военное государство, крепкое и жесткое, словно панцирный доспех, но голодное из-за слабости крестьянства. Чтобы придать стране добавочную стоимость, Августин вложил собственное милосердие и умение прощать. Его обвиняли в слабости и трижды пытались свергнуть. В конечном итоге, Августин отрекся от власти и ушел в монастырь, но к тому моменту дело уже было сделано: нравы дворянства смягчились, зародилась вера в силу милосердия наравне с силой меча.

— Прошу продолжать, ваше величество.

— Эвриан Расширитель Границ привил Империи свою страсть к путешествиям. За годы его правления площадь государства возросла почти вдвое — без единой крупной войны. Лексиан Первый увлекался науками и обратил в прибыль это увлечение. Искровые эффекты были открыты за век до него, но оставались сугубо объектом теорий, пока Лексиан не вдохнул свою страсть и не инициировал развитие искровых цехов. Добавочной стоимостью Юлианы Великой была справедливость. Поларис ее эпохи страдал от конфликтов и розней, а владычица имела достаточно войск, чтобы силой собрать государство воедино. Однако предпочла применить свой талант к справедливым решениям и создала такой кодекс законов, которому охотно подчинились все земли Полариса.

— Далее, ваше величество.

— Император Телуриан делал добавочную стоимость из своей силы воли. Любое его решение, будучи раз высказано, неизбежно претворялось в жизнь. Подданные верили: противиться слову императора — все равно, что возражать против наступления завтрашнего дня. Безоговорочное повиновение всех вассалов позволило Телуриану воплотить такие масштабные проекты, как третий искровый цех на Ханае и Холливельская рельсовая дорога. Наконец, владыка Адриан...

Мира сбилась, назвав имя. Развернула заметки, обрела спокойствие, проглядев строки сухого текста, продолжила:

— Владыка Адриан был весьма одаренным человеком. Он мог обратить во благо Империи многие свои выдающиеся черты... К сожалению, боги отпустили ему мало времени, но Адриан успел главное: передать государству свое умение мечтать. При Адриане мы поняли, как мало на свете невозможного, и сколь быстро мечты могут становиться реальностью. Я убеждена: хотя Лексиан дал развитие науке, а Телуриан завершил ряд великих строек, но подлинное развитие прогресса началось с Адриана.

...И закончилось Минервой Стагфорт. Очень уж легко представить себе студентку, которая век спустя прочтет в рукописной книге при дрожащем свете восковой свечи: "Правление Минервы характеризовалось отсутствием правления. На ее примере рассмотрим отрицательную добавочную стоимость..."

— Что касается остальных сорока четырех императоров Полари, то я не обнаружила в них страсти к начинаниям. Они повсеместно опирались на традиции Династии и старались просто продолжать политику предшественников. К сожалению, нельзя сказать, что они придали государству добавочную стоимость. В лучшем случае, лишь сохранили имевшуюся.

Оба чиновника согласились.

— Весьма точный анализ, ваше величество, — похвалил Виаль. — Но этим не исчерпывалось задание.

— Что ваше величество можете сказать о, как бы, вашей добавочной стоимости?

Этим вопросом Мира задавалась с первого дня после коронации. Без чьих-либо заданий сама день за днем тщетно искала ответ: чем же я хороша как владычица? Каковы мои достоинства? Если отбросить те версии, в которых разочаровывалась днем спустя, и те, что были плодом чужой безбожной лести, а также и те, которые сочинила в приступах самолюбования после нескольких кубков вина, то остается следующее.

— У меня красивое имя.

Морлин-Мей убежденно кивнул, Альберт Виаль пробасил:

— Абсолютно верно!

Мира оторопела. По правде, она вкладывала изрядную долю сарказма...

— Минерва — северное имя, — сказал Морлин-Мей. — У вас акцент и манеры северянки. Север полюбит вас рано или поздно, тем более, что Эрвин, как бы, шел в бой под вашими флагами.

— Ваше имя на слуху у каждого жителя центральных земель, — сказал Виаль. — Минерва Янмэй, прозванная Минервой, Несущей Мир. Внучка Янмэй остановила войну, которая едва не кончилась гибелью столицы. Ваше имя звучит еще красивее потому, что связывается с красотою мирной жизни.

Войну остановило наше поражение... Мира оставила при себе эту мысль.

— Имя Минерва созвучно с именем Мириам — Праматери любви. К тому же, вы, как бы, молоды, и начинаете правление весною. Все это — прекрасные знаки. Империя смотрит на вас, как бы, с надеждою. Если, говоря вашими словами, Адриан научил страну мечтать, то вы научите надеяться.

— Положим... — сказала Мира, скрыв замешательство несколькими глотками чаю. — Но как мне превратить это в добавочную стоимость? Как наполнить казну... именем?

Виаль поучительно воздел палец.

— Первый шаг состоит не в том, чтобы реализовать добавочную стоимость, а в том, чтобы лишь определить ее. Праматерь Элеонора для того и разделила путь на пять шагов, чтобы не хвататься за все сразу! Когда мы изучим последующие четыре пункта, вашему величеству все станет кристально ясно.

Наклоном головы Мира выразила сдержанное согласие. Виаль поднялся за учебными пособиями. Морлин-Мей робко заговорил:

— Ваше величество, позвольте, как бы, поинтересоваться... С вашего разрешения, я отправлял письма родным... Конечно, только через надежных бойцов алой гвардии, как вы и велели. Моя супруга и сыновья спрашивают, и я тоже присоединяюсь к их любопытству. Это, как бы, когда вы отпустите нас?

— Прошу прощения... — сказала Мира.

Когда отпущу? Нелегкий вопрос. Казна еще летом была полна, а теперь показывает дно. Должен найтись виновник. Почти наверняка деньги осели в кармане Дрейфуса Борна, однако он так умаслил Ориджина, что герцог захочет найти иного козла отпущения. Потому Ориджин и позволил мне учинить следствие: чтобы назначить и осудить "виновника". Стало быть, для оправдания Виаля и Морлин-Мея потребуются самые убедительные доказательства. А убедительно доказать невиновность гораздо сложнее, чем вину. Легко подтвердить существование чертей: поймать и привести одного. Но поди докажи, что чертей не существует!..

Правда, я слыхала об императорском праве помиловать преступника. Однако помилование — черное пятно на репутации...

— Обещаю, что сделаю это как можно скорее, господа.

Альберт Виаль прогудел, не скрывая возмущения:

— Я многократно говорил господину Морлин-Мею и теперь вынужден повторить вашему величеству: спешка не к лицу императрице! В таком деле нужна не быстрота, а добросовестность! Восемь поколений моих предков владели торговым флотом и вели дела, и ни один не получал упреков в нечистоплотности. Вопрос моей чести — быть полностью очищенным от любых подозрений! Ради этого я готов пробыть в заключении хоть год. А господин Морлин-Мей, если пожелает, пускай идет на свободу хоть завтра согласно указу о помиловании.

Налоговый секретарь замотал головой:

— Нет, что вы... Я это, как бы, я не тороплю... Я тоже буду ждать оправдания, сколько понадобится... Лишь бы ваше величество наказали подлинного виновника.

— Раз так, — постановил Виаль, — то приступим же к следующему уроку.

Мира жестом задержала его.

— Прежде, чем перейти ко второму шагу Элеоноры, позвольте один внеочередной вопрос. Господа наставники, каково ваше мнение о бумажных деньгах?

Шаг второй: установить приоритеты.

— Знает ли фаше величшестфо, что такое весна в Фаунтерре? Ооо, это благословенное время! Час, когда люди пляшут, а боги улыбаются! Зима, сие хмурое отродье смерти, убирается восвояси, а новая жизнь вступает в свои права и торшестфует! Люди радуются весне, как дитя — объятиям любящей матери.

Заключенный был скован по рукам и ногам. Кожа на запястьях, изодранная стальными обручами, уже покрылась корочкой запекшейся крови и, видимо, сильно зудела. Заключенный пытался сдвинуть обруч, чтобы почесаться. При этом цепи издавали тихий звон, а конвоир тут же охаживал беднягу дубинкой по плечу:

— Стой смирно!

Посмотреть на владычицу заключенный не решался. Он клонил голову к полу, и Мира не видела его лица, только шевелюру — грязную, как мостовая рыночной площади, и густую, как литлендские джунгли. При мысли о том, какая живность населяет эти заросли, Миру начинало мутить.

— Изволите видеть, фаше величшестфо, к приходу весны готовится каждая семья, кашдая улица, и целый город, и вся страна. Федь сказано Праматерью Вивиан: "Кто не радуется жизни, тот не заслуживает долгих лет". А штобы надлешащим образом прояфить свою радость, к весне следует подготовиться загодя. И императорский двор — отнюдь не исключение, о нет! Он встречает пору любви рядом шумных затей, приятных людям и угодных богам!

Министр двора лучился улыбкой и аж пританцовывал от веселого возбуждения. Видимо, душою он уже перенесся на месяц вперед — в самый разгар весенних празднеств. День нынешний был для него далек и маловажен, а досадных мелочей, вроде вшивого узника и конвоира с палкой, старичок вовсе не замечал.

— Каждый год, фаше величшестфо, по приказу мудрого императора проводятся следующие мероприятия. Во-первых, благотворительная ярмарка. Это великолепное событие, о да! Со всех концов страны съезжаются торговцы с чудесными диковинками. Шатры растут, как грибы после ливня. Прилавки шатаются под грудами товаров, восторженно гомонят посетители: аххх, оххх, вы только погляди-ите!.. В воздухе щебечут мелодии уличных музыкантов — все веселые, светлые! Тирла-ла, тирла-ла, ла-лай-ла-лааай! И такая от этого благость на душе, что никто не спорит, не торгуется, не жад...

Заключенный не вытерпел и вновь почесал заживающую рану. Цепь звякнула, дубинка конвоира приласкала локоть узника.

— Смирно стой, паскуда!

Мира воспользовалась заминкой, чтобы вклиниться в речь министра двора.

— Конечно, я читала и слышала об апрельской ярмарке и прошлой весною очень сожалела, что не смогла ее посетить. Однако ваша речь, сударь, не приближает меня к ответу на вопрос: кто этот бедняга в цепях? Что он делает во дворце? И чего ждут у дверей еще сорок подобных ему?

— Позвольте мне дать ответ, ваше величество.

Герцог Ориджин закашлялся, изящным жестом выхватил платочек, прикрыл батистом губы.

— Простите, ваше величество. Кажется, я — единственный северянин, не ладящий с холодами. Простуды — мое пожизненное проклятье... Они молят о помиловании, ваше величество.

— Кто молит, милорд?..

— Несчастный малый перед вами и сорок остальных у дверей. Это преступники, приговоренные к казни осенью и зимою. В число весенних мероприятий, призванных порадовать народ, входит императорское помилование. В первый день апреля правящий владыка дарует жизнь и свободу семнадцати преступникам. Поскольку сам день праздника полон забот, указ о помиловании составляется загодя, а при торжестве лишь зачитывается. Сейчас вашему величеству предстоит отобрать семнадцать счастливцев, которые получат вторую жизнь.

— Семнадцать из сорока?..

Герцог глянул на секретаря суда, и тот уточнил:

— Из сорока четырех, ваше величество.

— Что случится с остальными?

Герцог небрежно повел рукой:

— Ну, их казнят либо сошлют в рудники. Высочайшего помилования могут просить лишь те, кто получил тяжкие приговоры. Мелкие воришки не стоят внимания вашего величества.

— Вы предлагаете мне помиловать семнадцать человек, и обречь остальных на верную гибель?

— На заслуженную гибель, ваше величество.

— А зачем их привели сюда? Я должна сделать выбор, глядя им в лицо? Исходя из их внешности, надо полагать?

— Если пожелаете, можно убрать внешность из рассмотрения.

Ориджин махнул платочком конвоиру:

— Разверни его.

Стражник рванул узника, тот крутанулся на месте и вот уже стоял лицом к двери. Спина у него была кривая и костлявая, одна лопатка торчала на дюйм выше другой.

— Видите, ваше величество: теперь даже самое милое личико не введет вас в заблуждение. Прикажете ли накинуть на злодея плащ, чтобы исключить эстетическое влияние спины?

Вот для подобных случаев Янмэй Милосердная и писала свои поучения: помнить о приоритетах, не поддаваться на провокации мерзавцев. Мира ответила с идеальной вежливостью:

— Я могу сберечь свое и ваше время, милорд, если просто прочту дела этих людей. К чему устраивать личный осмотр? Это пустые хлопоты.

Герцог надул губы в подобии обиженной гримаски:

— Я надеялся сделать приятное вашему величеству. Решать судьбы людей, одним словом возвращать к жизни обреченных — это ли не способ получить удовольствие от власти? И разве вы испытаете подобное, ставя унылые пометки на полях документов?..

— Ушшасная скука, фаше величшестфо! — вздохнул министр двора. — Лишно я терпеть не могу читать документы. Благородный человек скажет слово — и все решится. Только жалкий канцелярист будет вчитываться, ставить какие-то пометки...

— Да-да, — кивнул герцог, — пометки — кошмар. И галочки, и плюсики одинаково мелочны. Я бы на вашем месте писал полностью: "Помилован Е.И.В. Минервой", но и это не дало бы должного удовлетворения.

Мира заметила, что секретарь суда не разделяет взглядов герцога и министра. Судейский чиновник прятался взглядом в папках с делами. Он явно предпочел бы анализ документов личной встрече с обреченными людьми, тщетно надеющимися на спасение. Мира разделяла его чувства, но помнила о приоритетах. Конфликт с Ориджином не входил в их число.

— Что ж, милорд, коль вы так старались ради моего...

...или вашего собственного?..

— ...ради моего упоения властью, то я не смею отказать. Господин секретарь, в чем виноват этот преступник?

— Ваше величество, это Годдард из Стоквилля, не помнящий родителей. Известен под прозвищем Бродяга Год. Обвинялся в дюжине разбойных нападений, доказательно уличен в двух.

— Он убил кого-нибудь?

— Нет, ваше величество, но имущество и гордость купцов Фаунтерры жестоко пострадали от его рук. Купец Джонас был сброшен с коня в лужу и обокраден на сумму в четырнадцать эфесов. Купец Хальбин подвергся нападению в момент справления нужды и лишился не только товара на тридцать эфесов, но и собственных штанов.

При последних словах Бродяга Год тихо хохотнул.

— Помилуйте его, — сказала Минерва.

— Фаше величшестфо!.. — воскликнул министр двора. — Это отвратный и мерзкий разбойник, стоит ли он?..

— Боюсь, я не смогу получить удовольствия от власти, будучи вынуждена спорить с вами, сударь.

Старик-министр умолк. Лорд-канцлер что-то черкнул в блокноте и взмахнул платочком. Конвоир увел Бродягу Года, а секретарь сделал запись в деле.

Новый преступник воздвигся перед Мирой. Этот был громаден, словно бык. Роба с чужого плеча на нем трещала по швам. Как и Бродяга, он получил указание не отрывать взгляд от пола, однако нахально зыркнул на императрицу. У него были блеклые серые глаза северянина.

— Бойд Март Бойд из Беломорья. Доказательно обвинен в дезертирстве, пиратстве, грабеже и убийствах по заказу. Только в Фаунтерре совершил три убийства, получив за них оплату в восемнадцать золотых.

— Каков приговор?

— Повешение, ваше величество.

— Он его заслуживает.

Тут кайр Джемис, доселе молча несший вахту около своего сюзерена, негромко кашлянул. Герцог воскликнул:

— Ваше величество, прошу, приглядитесь еще раз к этому парню! Силен и храбр — настоящий боец. Побывал и дезертиром, и пиратом, и бандитом, и асассином — стало быть, мастер на все руки, стремится все в жизни успеть, всякого испробовать. Убил трех человек за восемнадцать золотых — всего по шесть монет за голову. Значит, не жаден, умерен в аппетитах, трудолюбив. А какой красавец — мышцы так и играют! Он родит здоровых и сильных детишек. Ваше величество, нельзя разбрасываться такими людьми!

Бойд кивал, выражая живейшее согласие со словами герцога.

— Просите за него, поскольку он северянин? — уточнила Мира.

— А он северянин, ваше величество?.. Как неожиданно!

— Он из Беломорья, милорд, — сказал судейский.

— Ах, да?.. Простите, совершенно упустил из виду! Ваше величество, так не помиловать ли нам этого силача, эту гордость северного края?

— Он сполна заслужил виселицу.

— Воля ваша... — вздохнул герцог и разочарованно чихнул.

Бойда вывели, секретарь сделал запись.

— Пока мы шдем следующего, фаше величшестфо, позвольте мне продолжить рассказ. Другое украшение столичной весны — это праздник цветов. Начавшись в первый день апреля, он длится целых два месяца. Во всех садах и парках Фаунтерры цветы без устали сменяют друг друга. Стоит одним увянуть, как тут же распускаются другие. Точно как при дворе: молодые хорошенькие леди сменяют пожилых, увядших — и высшее общество всегда благоухает новым цветом!..

В последующие два часа Мира ознакомилась с делами четырех десятков преступников. Среди них были убийцы, грабители, насильники, казнокрады и святотатцы. Были закоренелые злодеи, вроде Бойда, и бедолаги, которых толкнула на преступление нищета, и вспыльчивые души, совершившие убийство сгоряча, не по злобе. Были мужчины в расцвете сил и зеленые юноши, и горстка стариков, и несколько женщин, и пара девчонок заметно младше Миры.

Сперва она хотела помиловать женщин. Но заметив, что преступницы убеждены в своей правоте и не питают ни малейшего раскаяния, Мира изменила мнение. Женщина — отражение Праматери, и должна тщательно блюсти свою нравственность. Что можно спустить мужчине, то не простится женщине. Мира помиловала лишь самую младшую из девушек: отравительницу и воровку четырнадцати лет.

Несколько худых, болезненных и бледных узников тронули ее сердце. Захотелось освободить их, не вникая в суть преступлений, но герцог возразил:

— Перед вами те, кто был взят осенью и зимой. Осенние выглядят хуже зимних, поскольку дольше прожили на скверных тюремных харчах. Но это не значит, что они — образцы человечности...

Герцог часто возражал. Если Мира миловала юношу, Ориджин говорил:

— Парень испорчен уже смолоду — каким же он станет к зрелости?

Мира жалела избитых и убогих, Ориджин протестовал:

— Кто много страдал, из тех выходят самые убежденные злодеи. Они мстят всему миру, уверенные, что он пред ними провинился.

Мира хотела освободить ревнивца, который сгоряча отправил жену на Звезду. Лорд-канцлер замахал руками:

— Ваше величество, это женоубийца! В припадке злобы убил собственную супругу — самое близкое и любимое существо на свете! Если он настолько не властен над собой, то чего ждать от него завтра? Спалит церковь с прихожанами и скажет: "Ой, простите, немножко погорячился"?

Когда же сам Ориджин предлагал кандидатуры на помилование, это приводило Миру в негодование и ужас. Вначале она опасалась, что герцог захочет спасти самых миловидных. Это было бы достойным продолжением его политики лицемерия и фарса. На ту же мысль наводил и блокнот: скучая, герцог рисовал в нем небрежные шаржи на обвиняемых.

Но на деле обернулось гораздо хуже: Ориджин щадил отъявленных убийц! Зверей без тени души, с могучими телами и свирепыми глазами хищников.

— Поглядите, ваше величество: этот парень рожден воином, он сделал бы честь любому войску! Освободите его и дайте оружие — убьет для вас кого угодно!

Тяжесть преступлений совершенно не смущала лорда-канцлера.

— Погубил пятерых?.. И что же? Ваше величество, да если казнить всякого, кто кого-нибудь убил, то мне первому довелось бы болтаться в петле!.. Изнасиловал трех девушек? Знаете ли, грань между насилием и страстью всегда так тонка. Иные девицы сами хотят, чтобы мужчины пожестче обходились с ними, видя в том знак любовной пылкости ...

Сперва казалось, что герцог освобождает земляков: северяне первыми получали в поддержку его голос. Но затем он перестал ограничиваться уроженцами Севера и ходатайствовал уже за каждого, чья внешность выдавала многократного убийцу. Если же кого пропускал, то кайр Джемис Лиллидей негромко кашлял, и герцог Ориджин спохватывался:

— Да, ваше величество, чуть не упустил момент! Прошу, помилуйте этого парня: у него острый глаз — выйдет отличный стрелок для нашей армии. Четверо его жертв, несомненно, подтвердили бы, сколь мастерски он всадил стрелы в их шеи!

Мира поняла, что главный мотив герцога — досадить ей. Отпустить на свободу именно тех, кого она считает наиболее достойными наказания. А заодно испытать, насколько императрица послушна его воле. Еще недавно Мира дрожала бы от ярости и негодования, если бы кто-то посылал людей на казнь с единственной целью — досадить ей! Ярость лишила бы ее способности мыслить и действовать. Это было бы очень скверно. Правитель должен всегда помнить свою цель. Цель известна, и для ее достижения нужен мир с лордом-канцлером.

— Милорд, я полностью согласна с вашими доводами. Но вспомните: указ о помиловании будет зачитан в присутствии множества людей. Мы должны учесть, какое впечатление произведет на народ наш выбор. Если мы посреди Фаунтерры отпустим на свободу грабителя и убийцу, среди людей может возникнуть опасение, что он вновь примется грабить и убивать. И боюсь, эта догадка не окажется совсем безосновательной... Подумаем же о нашем авторитете, милорд! Подданные должны видеть, что мы заботимся о них!

Предложение создать видимость заботы находило отклик в сердце лорда-канцлера. Он соглашался с решением владычицы, мигом забывал о человеке, которого только что хотел спасти, и переключал внимание на рисуночки в блокноте. Минерве удалось оставить в темнице большинство убийц, так и не вступив в открытый конфликт с Ориджином. Она радовалась тому, что смотр подходит к концу, а большинство в списке помилованных действительно заслуживает помилования. Даже судейский секретарь поглядел на нее с уважением. Но вдруг герцог Ориджин отвлекся от шаржей, чтобы глянуть в список помилованных, и резко вскинул руку:

— Достаточно! Мы имеем уже пятнадцать имен в списке.

— Шесть дел, милорд, еще не были рассмотрены, — возразил секретарь.

— Что ж, видимо, боги не слишком благосклонны к этим шестерым.

— Но список еще не полон, — удивилась Мира. — Нам следует помиловать семнадцать человек, значит еще двое...

— Ваше величество, у меня есть к вам особая просьба, — сказал герцог неприятно вкрадчивым тоном. — Прошу в качестве исключения рассмотреть два дела заочно и вынести по ним положительный вердикт. Заверяю, что эти две обвиняемых в высшей степени достойны помилования. Прелестная дочь и любящая мать, обе благородных кровей, обе происходят из древнего и славного северного рода, а преступления их ничтожны: одно убийство, одно покушение, один небольшой обман...

Герцог подал Мире две грамоты о помиловании. Не пометки в списке, а полностью составленные документы, в которых недоставало лишь подписи. Имена значились в самой заметной графе, вписанные изящным каллиграфическим шрифтом: Сибил Дорина Дениза и Глория Сибил Дорина. Графиня и леди Нортвуд.

Минерве показалось, что зрение подводит ее. Она уточнила, чтобы избежать ошибки:

— Милорд, вы просите меня подписать помилование для Сибил Нортвуд?

— Крайне настоятельно прошу. Также и для ее дочери.

— Полагаю, вы осведомлены, какое... влияние оказала на мою судьбу эта женщина?

На лице герцога проступила легкая тень смущения.

— Ваше величество, имеются весьма весомые причины для этого шага. Графство Нортвуд в данный момент практически лишено власти. Граф Элиас стар и бессилен, а его первый сын Крейг интересуется только армией, игнорируя иные вопросы. Скоро в Нортвуде начнется хаос, и Крейгу станет нечем кормить свое войско. Что крайне неприятно, поскольку его войско — все десять тысяч боевых медведей — торчит здесь, на берегу Ханая.

— Как я понимаю, милорд, это вы привели их сюда.

Герцог поджал губы.

— Верно, и очень об этом жалею. Но неважно, почему они здесь, важно то, что их нет в Нортвуде. Графство осталось и без реальной власти, и без армии. Скоро Крейгу придется жечь собственные города, чтобы принудить к повиновению, а затем грабить соседние земли, чтобы прокормить солдат. А графине Сибил подчинится и пасынок с его армией, и графство. Она умеет держать медведей в руках, вам ли не знать!

Любопытно, — подумалось Мире, — что бы сказала об этом Янмэй? Если бы ее отца убили, а некто посоветовал ей простить убийцу — как поступила бы Праматерь? Подписала бы помилование ради всеобщего мира? Или надела Перчатку Могущества и размазала советчика по опоре моста, а после оставила бы потомкам блестящее объяснение, почему в данном случае мир — не главное?

— Леди Сибил, — сказал лорд-канцлер, — хороша еще и тем, что она будет полностью подвластна нам. В отличие от Крейга.

— Нам — то есть, вам, милорд?

— Вы императрица, ваше величество.

— Почему ее здесь нет?

Мира сама прекрасно знала ответ. Выяснила в первые же дни правления: леди Сибил исчезла из каземата, в котором содержалась. Была вывезена в неизвестном направлении по приказу майора Бэкфилда, который вскоре также исчез. И все же — почему Сибил не здесь? Почему не молит о пощаде? Почему хотя бы не взглянет в глаза?!

— Мне жаль, ваше величество, но она бесследно пропала. Есть основания полагать, что у нее нашлись друзья, которые спасли ее и спрятали в укромном месте. Едва разойдется известие о помиловании, как графиня сама вернется в столицу и будет служить вам верой и правдой.

— И я должна ее помиловать?

— Боюсь, что да, — сказал герцог очень мягко.

Шелковая нежность его слов была красноречивей любых пояснений. "Кто из нас действительно правит Империй? Не заставляйте меня напоминать, ваше величество".

Так неожиданно, что все обернулись к нему, кайр Джемис вдруг сказал:

— Казнь — это не месть.

Каким-то образом в четыре слова вложилась вся глубина и богатство того, что северянин с фантазией может понимать под местью.

Мира еще поглядела в непроницаемое лицо воина... Смочила перо в чернилах и подписала грамоты.

Секретарь суда испросил ее аудиенции сразу же после смотра.

— Ваше величество, нижайше прошу вас позволить еще несколько слов...

Он бледнел и болезненно кривил губы. Кажется, его мутило от несварения желудка — либо от волнения.

— Не смею больше задерживать вас, лорд-канцлер.

Мира кивнула Ориджину, и тот ушел в сопровождении кайра, вполне довольный собой. Министр двора зашаркал прочь, унося мечты о весне. Кажется, он еще бормотал на ходу: "А общинные венки — что за прелесть!.. Сто человек — один венок, зато какой!.." Не считая стражи, остались лишь Мира и судейский.

— Слушаю вас, сударь.

— Ваше величество... ммм... я хотел просить вас, но... после всего случившегося это может прозвучать... ммм... я прошу вас не гневаться...

О, при всем желании вы не сможете разозлить меня больше, чем лорд-канцлер!

— Говорите, сударь.

— Имеется один прескверный казус... Ваше величество, пожалуйста, учтите, что я говорю от лица верховного суда, не от себя лично... Прошу, поймите: в декабре, во время осады, все здесь были очень напуганы. Майор Бэкфилд предлагал избавление от страха, обещал решить проблему... Но ему требовалось содействие полиции, а шериф не давал людей без постановления суда... Потому суд принял решение — как теперь видно, весьма и весьма опрометчивое...

Ах, вот о чем речь!

Вопреки опасениям секретаря суда, Мира ощутила не злость, а веселье. Ситуация складывалась до того абсурдно, что сложно принять всерьез: Сибил Нортвуд — интриганка и убийца — помилована, а Мира — ее жертва — приговорена к смерти!

Судейский вздрогнул, увидев усмешку на губах владычицы.

— Прошу, поймите: суд совершил огромную ошибку и признает ее. Мы действовали исключительно в интересах горожан Фаунтерры. Триста тысяч невинных... женщины, дети... нужно было погасить очаг опасности, убрать угрозу, а шериф не мог действовать без постановления...

— Словом, вы приговорили к казни лорда-канцлера и меня заодно. Видимо, просто за то, что Ориджин нес флаг с моим гербом.

— Ваше величество...

— Позвольте узнать: какой вид смерти вы избрали?

— Я не принимал участия... Я не судья, а секретарь, ваше величество...

— Да-да. Так какой же?

— Сожжение для лорда-канцлера и обезглавливание для вашего величества...

— Прелестно! А какова статья обвинения?

— Мятеж против Короны...

Мира не сдержала нервный смешок.

— То есть, правящая императрица Полари, законно унаследовавшая престол, приговорена к смерти за мятеж против этого самого престола?

— Ваше величество, верховный суд всеми силами желает исправить...

— Неужели? А мне думается, вы желаете мне зла. Иначе вы предупредили бы меня часом раньше, и я выписала бы помилование самой себе. А теперь уже поздно: список полон. Не убирать же из него честных пиратов или разбойников ради спасения какой-то императрицы!

Вдруг она заметила в глазах секретаря слезливый блеск.

— Ваше величество... судьи — хорошие, честные люди... служили еще владыке Телуриану... А я трудился двадцать пять лет, чтобы стать секретарем верховного суда... Такая честь...

— О, боги! Сударь, я не понимаю трагизма. Это я приговорена к обезглавливанию, не вы. Казалось бы, мне впору плакать, не правда ли?

— Ваше величество... — он шмыгнул носом, — суд не может просто так отменить собственное решение. Нужно дополнительное следствие, а оно не в ведении суда... В апреле, когда вы соберете Палату, приговор все еще будет в силе... Вы избавитесь от него — и от нас тоже...

— Поясните.

— Владычица может распустить верховный суд и назначить пересмотр его решений. Достаточно поставить на голосование в Палате... А Палата, конечно, проголосует... Для вас это самый простой путь...

— Согласна, — кивнула Мира. — До сих пор я была занята более насущными делами, чем исправление судейских ошибок. Но едва появится свободная минута, я решу вопрос. Смертный приговор владычице вредит авторитету власти. Авторитет власти крайне важен, в чем регулярно заверяет меня лорд-канцлер.

Секретарь сглотнул и выдавил:

— Ваше величество, пожалуйста, есть другой путь...

— Какой же? Дать себя обезглавить? Тогда я не смогу носить корону, а это, как вы понимаете, повредит авторитету власти.

— По закону... Юлианин кодекс, раздел шестой, статья семьдесят вторая... суд может пересмотреть свое решение после дополнительного следствия. А оно может быть назначено в случае подачи апелляции... Ваше величество, будьте великодушны, подпишите ее!

— Ее?..

— Апелляцию, ваше величество. Прошение о том, чтобы протекция провела дополнительное следствие и проверила доказательства вашей вины. Это даст суду формальный повод изменить решение. Иначе мы не можем...

— И все? — удивилась Мира.

— Это прошение, ваше величество... Вы не приказываете, а просите протекцию и суд провести повторное разбирательство дела. Я ходил к лорду-канцлеру... он сказал, что скорее выйдет на парад в исподнем, чем станет уговаривать кучку недоумков исправлять их же ошибки. Его слова... А следующему, кто придет с подобной идеей, отрежут уши. Слова кайра Джемиса...

Логично. Герцога Ориджина в высшей степени устраивает скомпрометированный суд. Любое неугодное решение северянин теперь сможет оспорить на основании былого прецедента. А в крайнем случае и поставить на голосование роспуск суда — Ориджины ведь тоже заседают в Палате.

— Сударь, я согласна с лордом-канцлером: подобная просьба никому не делает чести. Достойный человек сам исправляет свои ошибки, не ожидая, пока его попросят.

Она помедлила, сурово сведя брови.

— Однако, раз вы ручаетесь в благородстве судей...

— Ручаюсь головой, ваше величество!

— ...и раз они готовы верно служить мне, как служили владыке Телуриану...

— Они вовек будут вам преданы!

— ...то я готова подписать. Апелляция при вас?

Секретарь выхватил бумагу из папки и подал на подпись, кланяясь в пояс. Мира вывела: "Минерва р. Янмэй", чувствуя удовольствие от каждой буквы. Секретарь промокнул чернила, бережно вложил апелляцию в папку.

— Нижайше благодарю ваше величество!

— В качестве благодарности, сударь, дайте мне правовую консультацию.

— Я весь внимание, ваше величество.

Следовать плану, помнить о цели. Иногда это сложно, а иногда обстоятельства помогают тебе, как попутный ветер.

— Каковы законные способы устранить священнослужителя?

— Убить, ваше величество?

— Разумеется, нет. Лишить сана, снять с занимаемого места. Каким образом — законно — можно это сделать?

— О священнике какого ранга идет речь?

— Высокого, сударь.

Судейский нахмурился.

— Это скверно, ваше величество. Духовенство рангом от епископа и выше не подлежит мирскому суду. Каковы бы ни были прегрешения этого человека, их будет рассматривать церковный капитул. Даже если мирское следствие обнаружило явные доказательства вины епископа, они все равно будут переданы капитулу, и только он сможет вынести приговор. При всем нашем желании посодействовать вашему величеству, закон связывает нам руки.

— И даже император не может наказать священника высокого ранга?

— Напрямую — нет. Но я рад указать вам, что рукоположение во все высшие церковные чины благословляется владыкой, как высочайшим из потомков Прародителей. Вы можете отказать неугодному священнику в благословении, и он никогда не продвинется по иерархии.

— Имеются ли другие возможности?

— Известны редкие прецеденты, когда священник допускал опрометчивость в адрес владыки. Отказывал в исповеди или духовном покровительстве, проявлял сомнения в святости императорского рода, богоизбранности наследника престола, могуществе Праматери Янмэй и ее Предметов. Эти действия прямо подпадают под сто шестнадцатую статью Эврианова закона — "Оскорбление его (ее) величества". Но, в виду неподсудности высшего духовенства, император ограничивался тем, что предлагал священнику пожизненно уйти в монастырь. Такого рода предложения никогда не отклонялись.

— Премного благодарю, сударь.

Секретарь помедлил и, движимый желанием помочь, добавил:

— Если речь идет о Галларде Альмера, то его преосвященство не только архиепископ, но и герцог — ваш вассал. Законы вассалитета имеют преимущество над иными, когда вступают в противоречие. Если будет установлена вина, вы сможете судить его.

Мира небрежно отмахнулась:

— Нет, сударь, речь вовсе не о нем. Мой интерес носил теоретический характер. И снова-таки из чистого любопытства: каковы шансы осудить министра?

Секретарь просиял от возможности порадовать владычицу:

— О, здесь все в руках вашего величества! По закону вы в любой момент можете как снять министра с должности, так и инициировать проверку его деятельности протекцией. В случае, если обнаружены признаки служебных преступлений, дело без отлагательств передается в суд. Наказанием, в зависимости от тяжести преступления, является конфискация имущества либо разные сроки каторжных работ. Что особенно приятно, вступая на государственную службу, чиновник добровольно отказывается от юрисдикции законов вассалитета. Иными словами, в отношении чиновника ваше величество не связаны нормами чести сюзерена и обязанностью защищать своих вассалов. Вы всевластны над любым чиновником аппарата.

— Однако моего слова недостаточно для судебного обвинения?

— К великому сожалению, нет. Согласно Юлианину кодексу, для обвинения требуются весомые доказательства. Скверный закон, ваше величество. От него масса волокиты и проволочек в судопроизводстве, но увы, закон есть закон.

— Что может служить достаточными доказательствами служебного преступления?

— Показания независимых свидетелей (не менее трех), подкрепленные материальными уликами, как то: поддельные расходные ведомости, ошибки в ведении учета, наличие у чиновника средств, источник которых не определен. Однако, — секретарь торжествующе вскинул палец, — покаяние преступника и публичное признание вины всегда считается абсолютным доказательством! Оно должно быть получено в письменном виде и повторено во всеуслышание в зале суда, при отсутствии давления на обвиняемого.

— Благодарю, вы успокоили меня, сударь.

— О, конечно! Я убежден, ваше величество: вам достаточно лично обратиться к преступнику и воззвать к его совести, как он немедленно раскается в злодеяниях. Иначе и быть не может!

Меч — 3

— Не нравится мне это, — сказал Рука Додж.

— Нутром гробочки чую, — кивнул Весельчак.

Джоакину тоже не нравилось то, что видел. Однако он предпочел помолчать.

Подошел Салем. Подъехал и Зуб. Этот парень всегда старался держаться головы колонны, будто он, а не Салем, вел всех за собой. А за Зубом тенью подскочил и писарь.

— Что тут, братцы? — спросил Салем.

Писарь вгляделся повнимательней в ложбину, куда спускалась дорога, и с важным видом заговорил.

Семь веков назад, еще до Багряной Смуты, вся Империя была размером с четыре нынешних герцогства. Земли Короны не были тогда едины, а дробились на десяток карликовых графств, меж которыми точились неугасимые кровавые междоусобицы. Это так сказал писарь. По границам каждого графства на каждой дороге располагались сторожевые заставы — маленькие форты, в которых несли вахту отчаянные храбрецы. Потому отчаянные, что когда приходил враг с большим войском, то в считанные дни брал заставу штурмом, и все дозорные принимали геройскую смерть. Но успевали послать нескольких гонцов, и те несли весть в родную землю: враг пришел! Тогда лорд поднимал свою дружину и доблестно отражал вероломное нападение соседа. Это тоже сказал писарь. Сейчас-то от тех застав сохранилась лишь славная память да красивые легенды, а камни сточили ветра и дожди... Но кое-где стоят еще благородные руины, как память о бурном прошлом. Одни из них, судари, мы и видим перед собою. И это тоже сказал писарь.

Зачем он вещал о том, что и так очевидно? Наверное, просто потому, что любил поговорить. "Руины бурного прошлого" лежали впереди, как на ладони. Как только авангард повстанцев въехал на холм, так и увидел: дорога идет вниз, изгибаясь дугой, и через полмили упирается в каменную постройку — кусок стены с двумя башнями по бокам. Дорога проходила сквозь проем в стене. Вместо ворот путь преграждала баррикада из бревен — по всей видимости, новая. И стояла застава в очень, тьма сожри, выгодном месте: слева лес, справа овраг — черта с два обойдешь.

— Что там, братцы? — спросил Салем, прижав ладонь ко лбу козырьком. Он был слабоват зрением.

— Примерно рота стрелков, — ответил Джоакин.

— Арбалетчиков, — уточнил сержант Додж.

Широкополые шлемы поблескивали и на парапете стены, и на верхушках башен. Со двора заставы поднимались дымки костров.

— Засели в руинах? — спросил Салем.

Хм. Может, ветра и дожди слабовато точили эту стену, а может, семь веков назад попался слишком добросовестный каменщик... Так или иначе, застава сохранилась на диво целой. Только башни потрескались — но без тяжелых таранов их все равно не свалить; да боковые стены рухнули — но кто-то заложил дыры бревнами, так же, как и ворота.

— Не очень-то руины, — сказал Рука Додж. — Не хотел бы я такие руины штурмовать.

— У них арбалеты, а мы без доспехов и щитов! Ох, много наших накроется земелькой...

— Умный военачальник, — изрек писарь, — всегда готов совершить обходной маневр.

— Вот и соверши, раз такой умный, — озлился Джо.

Слева лес, справа овраг. Ни там, ни там обоз не пройдет. Значит, обойти — это дать назад мили четыре и врезать крюк по другой дороге. До Излучины вместо двух дней надо будет идти добрую неделю. А припасы растущее войско пожирает с бешеной скоростью. Пополнить их нужно в ближайшие дни, за неделю люди взвоют от голода. И ладно мужики — стерпят, — но в обозе-то и женщины, и детишки...

— Рота — это сколько? — спросил Зуб.

— Да будет тебе известно, — сообщил писарь, — что мельчайшей единицей императорского войска является четверка. Четыре четверки слагают святую дюжину, а шесть святых дюжин — сотню. Вопреки названию, сотня насчитывает только девяносто шесть солдат. Ну, а две сотни составляют роту.

— То бишь, без малого двести стрелков? Но у нас — тысячи бойцов! Навалимся и опрокинем, да?

Зуб поглядел на Джо и сержанта. Дерзкий и ушлый во всем остальном, Зуб признавал их несомненный авторитет там, где касалось военного дела.

— Они начнут бить с шестисот-семисот футов, — сказал Джо, — и будут продолжать обстрел, пока мы подойдем, поставим лестницы и взберемся на стену. За это время произведут больше десяти залпов. А у нас нет брони, способной остановить арбалетный болт. Значит, погибнет от пятисот до тысячи наших — смотря по тому, насколько опытны стрелки.

— Мать честная...

— Этого не будет, — твердо сказал Салем. — Найдем другой путь.

Все призадумались над тем, что это за путь такой. Ничье лицо не озарилось светом догадки.

— Я пойду на переговоры, — решил Салем.

— Тебя убьют, — убежденно сказал Бродяга. — Видишь свежие бревна в воротах? Эти парни изрядно попотели, чтобы наглухо перекрыть дорогу. У них приказ: не пускать любой ценой.

— Но не ценой же своей жизни! Я пообещаю, что отпустим их живыми и здоровыми, пусть только откроют путь.

— А когда спросят, кто ты таков, — что ответишь?

— Салем из Саммерсвита.

— Точно убьют. Солдаты думают, что крестьяне трусливее курей. Решат так: убьем вождя — остальные разбегутся. Не ходи, Салем. Ради Глории-Заступницы, не ходи.

— Я пойду, — заявил Зуб. При всей неприязни к этому человеку, Джо не мог отказать ему в смелости. — И пойду не один, а с парой тысяч бойцов. Их оставлю чуть позади, чтобы стрелы не долетали, а сам выйду вперед. Скажу, что если во мне появится лишняя дырку, мои парни возьмут заставу и всех до одного перебьют, как в давние времена. А вождь Салем, скажу, находится сзади, в безопасности, и до него стрелкам все равно не дотянуться. Они поймут, что ловить им нечего.

План был рискован, но только для самого Зуба, а остальным давал надежду пройти заставу без боя. Все согласились. Джо сказал Руке Доджу:

— Я думаю, сержант, лучше тебе взять молодчиков и пойти вместе с Зубом. Если вдруг дойдет до боя, понадобится им толковый командир.

Молодчиками звались две отборные сотни салемова войска. Как у герцога Ориджина были иксы, так у Салема — молодчики. По боевым качествам они едва дотягивали до средненького северного пехотинца, но все же кое-что умели. Вдобавок носили щиты и шлемы — единственные изо всех повстанцев. Сержант Додж давно хотел испытать их в деле, правда, скрывал желание от миролюбивого вождя.

— Пойду, — охотно согласился сержант. — А еще сделаем всякие приспособы для осады. Чтобы свиньи-стрелки видели, что мы к ним не с конфетками идем!

Тут возникла заминка: никто не знал, как делать "осадные приспособы". Стали сочинять, опираясь на здравый смысл, смекалку и картинки из книг по истории, которые зачем-то таскал с собой писарь. Как подручный материал использовали фургоны и телеги. На одной укрепили связку бревен — вышел таран. Над другими телегами сколотили широкие навесы, чтоб защищали от стрел и камней. Пару фургонов разобрали на доски и сделали полдюжины лестниц. Пока работали, перевалило за полдень.

— Поживее, козлики безрогие! Пора уже выдвигаться! Не пообедали — так хоть поужинаем на чертовой заставе!

Наконец, выступили: Зуб с двумя тысячами горожан и сержант с парой сотен молодчиков.

— Мы тоже за ними? — спросил Салем совета.

— Нет, лучше нам постоять, — ответил Джо.

— Думаешь, придется искать другую дорогу?

— Не знаю... Не знаю, почему, но лучше стоять. Так чувствую.

На душе у него скребли кошки. Чего бояться? Вроде, нечего. Не сможет же рота стрелков перебить две тысячи двести повстанцев! Сержант и Зуб — не дураки. Если обернется худо, просто скомандуют отступление... Но тревога не унималась. И Весельчак мурлыкал, как нарочно:

— Ух, лопатки острые... эх, земелька мягкая...

— Заткнись, — приказал Джо. Помедлил и спросил:

— А почему думаешь, что лопатки?

— Черт знает... Но вот чувство такое. Уж я-то повидал лопаток, могу отличить...

Полк Зуба — в смысле, разношерстная толпа мужичья, но как-то спокойнее было звать ее полком — проделал двести ярдов и увяз. Сперва не заметили, а теперь обнаружилось: вся дорога в препятствиях. Вырыты и замаскированы ямы, свалены поперек пути стволы деревьев. Пехотинцы обходили ямы и перешагивали бревна, но с телегами была морока. Доводилось то оттаскивать стволы с дороги, то выкатывать телеги на обочину и объезжать стороной. Полк еле полз.

За какой тьмой нужны эти ямы? — не понимал Джо. Такие препятствия строят там, где ждут кавалерийской атаки. Но не думают же стрелки на заставе, что нищее мужичье нападет на них верхом! Что за чушь?!

— Чертовы бревна!

— Срань!..

— С-сскотина... пятку ушиб!

— Живее, суслики зубастые! Шевелите копытами!

— Да пошевелишь тут... Ямы, чтоб их...

Брань разносилась далеко, как и скрип колес, и чавканье сапог в раскисшем снегу. Двести ярдов за час... Этак полк только к вечеру доберется до заставы! Джо сказал об этом вслух, Салем спросил:

— И что плохого? Вечером какая-то опасность?

Джоакину пришлось признать, что ровно наоборот: вечером безопаснее, стрелкам сложнее целиться. Но тревога все росла.

— Странные бревна, — проворчал Бродяга. — Откуда их столько?

— Да вон лес же.

— Я не о том. Неужели стрелки сами срубили столько деревьев, заколотили ворота заставы, натаскали бревен на дорогу? Они ж ничего не умеют, кроме стрельбы. А валить деревья — сноровка нужна.

— Верно, — подхватил Салем. — У меня дядька — лесоруб. Он мне, малому, рассказывал, что да как делается. Нужно ум и опыт иметь: какие деревья рубить, с какой стороны, на какой высоте, как устроить, чтобы упало куда надо и никого не зашибло. А вдобавок силушка — топором махать весь день. Не всякий мужик в лесорубы годится.

— Значит, наняли дровосеков... — протянул Джо, глядя на лес. Так, будто надеялся сквозь чащу высмотреть человечьи фигурки.

— Нет их там, ушли уже, — сказал Салем. — Видишь — дым от костров не поднимается.

— Так день. Зачем костры днем?

— Зимними днями лесорубы костров не гасят. Топлива хватает, а разжигать вечером лень. Просто днем подкидывают сучья да валежник.

Нету дыма... Есть бревна и ямы на дороге... Имелась какая-то связь, но Джо никак не мог ее нащупать. А время шло. Полк Зуба проделал только полдороги. Глядишь, скоро начнет смеркаться. Застава в ложбине, там стемнеет раньше...

— Что бывает в ложбинах, когда наступает сумерки?.. — подумал вслух Джо.

Два голоса одновременно ответили:

— Туман.

— Туман...

Слово отчего-то звучало жутко. Джоакин вдруг подумал о том, что среди всех десяти тысяч салемова войска нет ни одного настоящего офицера. Сердце прежнего Джо радостно забилось бы при этой мысли. Нет офицеров — значит, мне командовать! Случись беда — я первым сориентируюсь. Выкрикну приказ — разумный, меткий, тот единственный, что спасет от разгрома!

А нынешний Джо не представлял, какой приказ отдать. Что делать? И в чем, собственно, опасность? Ни единой мысли, кроме той, что десять тысяч жизней — громадная ответственность. Лучше десять раз рискнуть собою, чем отвечать за них всех. Лучше пусть кто-то другой командует. А я сказал, что воевать не стану, — вот и сдержу слово...

Но кто другой? Сельский мужик? Пивовар? Зубной лекарь? Сержантик, что у кайров был на побегушках? Никто из них не понимает ничего... Тьма, я тоже не понимаю. Всегда верил: воевать легко — была бы отвага и дерзость! А теперь, вроде, ничего особого — дорога, руины, лес, туман... Но страшно так, что кишки сводит. И не понять даже — почему?!

Джо поймал себя на том, что долго уже смотрит на Салема, на Бродягу с плохо скрытой надеждой. Авось они поймут... авось решат... Как ребенок на мамку! Он устыдился, и стал сильнее от стыда. Забегали мысли. Ладно, не понимаю. Ладно, не офицер. Но я служил под знаменем лучшего полководца в мире! Столицу с ним брал, дворец защищал! Что делал бы Ориджин на моем месте?! Шутил бы так, словно плевать ему на смерть. Сказал бы крутую речь. Нарисовал бы план сражения на карте... А что еще?!

— Надо прочесать лес, — выронил Джоакин.

— Зачем?

— Затем, что лесорубы не жгут костров.

Никто его не понял. Он и сам еще не вполне понимал, но мысль быстро обретала твердость.

— Лосось, Билли! Бегом соберите сотников — самых толковых. Пускай поднимают сотни. Пойдем в лес!

— По дороге?

— Нет, сбоку, в обход. Шустрее, тьма сожри!

Слово "бегом" ветераны хорошо понимали. За четверть часа отряд был готов к маршу. Тринадцать сотен — самых боеспособных после молодчиков.

Джо прыгнул в седло, позвал с собой Весельчака и Бродягу.

— Весельчак, будешь моим вестовым. Бродяга, я все-таки чужак, а тебя все уважают. В сложную минуту это может решить дело.

— Будет сложная минута? — спросил пивовар.

— Надеюсь, что нет.

Джо лгал: он не надеялся.

Следуя за тремя верховыми, пеший отряд зашагал по снегу. Боковой спуск с холма был круче и сложнее, зато короче главной дороги. До опушки леса — каких-нибудь четверть мили.

— Живее! — торопил Джо. — Марш, марш! Поднажмите, братцы! Ночью отдохнем!..

Сбиваясь с ног, то и дело падая в снег, бойцы подхватывались и шагали дальше — все быстрее. А сквозь ложбину уже потянулись щупальца тумана. Развалины заставы почти пропали в дымке, авангард Зуба тоже входил в нее.

— Весельчак, скачи к сержанту. Скажи: пусть ставит молодчиков на левый фланг и готовится к боковому удару.

— Угу, — буркнул вестовой и умчал. За время, проведенное с Джо, он неплохо научился ездить верхом. Еще — различать, когда можно трепаться, а когда — молчать и делать дело.

Первая стрела прилетела, когда до леса осталась сотня ярдов. Попала в плечо какому-то парню, он ахнул от боли. В напряженной тишине вышло громко и страшно — хлесткий посвист, людской крик. Тут же новые стрелы полетели в отряд. Кто-то упал, кто-то захрипел пробитым горлом...

— Назад? — спросил пивовар.

— Еще чего! В атаку!

Джо выхватил меч и заорал со всей силой легких, перекрывая стоны раненых:

— Вперрред, братцы! В атаку-уу!

То был единственный шанс, и Джо, хоть и не полководец, знал это наверняка. Если дать людям время, они осознают свой страх, дрогнут под обстрелом — и побегут. Тогда уже не остановить. Но пока еще не поняли опасности, не прочуяли, как близка смерть, — вперед, в атаку, в бой!

— В атаку, братцы!!!

Он стеганул коня, за ним — Бродяга. Следом Лосось и Билли, за ними — все. Стрелы свистели из-за деревьев. Лучников едва было видно в лесном сумраке, и стрел не различить. Только посвисты — и крики. Но туман уже дотянулся и сюда. Дымка прикрыла пехоту. Невидимость — лучший щит на свете!

Влетая на опушку, Джо четко услышал чужой приказ:

— Отступаем!

— Бегут, гады! — заорал он своим. — За ними! Лови дичь!

Меж деревьев замелькали фигуры врагов. Кто-то еще становился на колено и выпускал последние стрелы, большинство уже бежали. Джо легко нагонял их, Бродяга тоже не отставал.

— Не насмерть, — крикнул Джо. — Вспомни Салема!

— Помню!..

Он обрушил меч плашмя на спину первого лучника, булава Бродяги опрокинула второго. Они понеслись вдоль просеки, сшибая и сминая врагов, но стараясь щадить. Разбитые суставы, сломанные руки и ребра — но не дыры в груди, не срубленные головы. Лучники бросились врассыпную, веером, но парни капрала Билли были тут как тут. Всякий, кто ушел от конников, попадался пехотинцам. В считанные минуты стрелков переловили, оглушили, скрутили.

— Победа?.. — осторожно спросил Билли.

Эх, если бы!

Весельчак с криком влетел на опушку:

— Зуб и сержант в беде! Конница атакует с фланга!

— Сколько конницы?

— Не видно ж ни черта! На слух — много!..

— Тихо! — рявкнул Джо. — Все черти — тихо!!!

Когда люди умолкли, стал слышен звук. Справа, за четверть мили — где Зуб и сержант. Низкий тяжелый пульсирующий гул. Если хоть раз встречал конную атаку — ты ни с чем его не спутаешь!

— Тьма сожри... Мать честная!..

Джо разорвался на две половины. Бежать, спасать! Нет, стоять. Сколько там всадников? Не знаем — рота или целый полк. В какой броне, с каким оружием? Не знаем! Может, дублеты и палаши, а может — полный доспех и рыцарские копья! Если там рыцари, отряд Джоакина ничего не сделает, просто ляжет под копыта! Но что тогда? Отступать? Это смертный приговор для сержанта и Зуба. Они-то не смогут отступить — не зря же враги изрыли дорогу! Застава — ловушка. Застава — наковальня, а всадники, спрятанные в лесу, — молот. Сейчас он падает на головы зубовых мещан. Две тысячи человек...

— Слушай меня, люди Салема! — Джо привстал в стременах. — Наши друзья, наши братья — в беде! Их атакуют и убивают. Только мы можем спасти! Враг — на конях, и в этом его сила. Но мы ударим в тыл — и в этом наша сила! Туман скроет нас — в этом тоже наша сила! Невидимость — лучший щит, и мы пойдем тихо. Задача очень простая. Видишь в тумане конский зад — коли вилами! Видишь вражеский шлем — бей цепом! Вот и все, ничего сложного! Все равно, что молотить пшеницу!

Многие рассмеялись, и напряжение спало. Джоакин двинулся сквозь лес, указывая дорогу. Он скрыл от соратников то, что сам прекрасно понимал. Чтобы ударить врагу в спину, его нужно догнать. А это возможно лишь в том случае, если Зуб и сержант отобьют первую конную атаку. Если не отобьют, враги втопчут их в землю, развернутся и встретят грудью отряд Джоакина. Тогда — все. Лопатки. Земелька.

Сквозь шелест листвы и шорох дружеских шагов он слушал звуки атаки. Конский гул удалялся — становился ниже и тише, словно тонул в тумане. Звон металла прорезал его, как вспышка молнии. Ржание, вопли, треск щитов. Всадники ударили в шеренгу — что будет? Выстоят наши?.. Или дрогнут?.. Люди шагали в сумерках, слушая этот грозный оркестр. Не смели вздохнуть лишний раз, чтоб не пропустить ни ноты. Звон, крики, треск, деревянный стук... Но гул копыт — он... кажется... да, точно! Исчез! Конница увязла, не пробив шеренги!

Тогда они вышли из леса — и увидели много шлемов, много задов. Не конских, человеческих. Вражеская пехота шла позади всадников, чтобы ворваться в пробитую ими брешь. Вот на эту пехоту из тумана, из лесного сумрака обрушился отряд Джо.

То было красиво. Прежний Джоакин оценил бы. Неопытные парни без клинков и доспехов, только с вилами да цепами, выбегали из лесу, видели врага — и начинали кричать. Лучше бы тихо, но никак не удержаться!

— Р-ррраааа! Бее-ееей!

Воины врага — щитовые, кольчужные, с копьями — оборачивались на крик. И видели бешеных вопящих призраков, что возникали из дымки!.. Видишь шлем — бей цепом. Видишь зад — коли вилами! Задов было очень много. Шлемов — тоже. Были еще острые копья и квадратные щиты, и кинжалы... Но меньше, чем беззащитных задов!

Офицеры врага орали:

— Стройся! Шеренгой!.. Квадратом!.. Стр-рройся!..

Но крестьяне набегали слишком быстро, и враг не успевал сомкнуть щиты. Шеренги ломались на куски, рушились, таяли. Много цепов, много вил!

Джоакин множество раз бывал в мелких потасовках, и никогда — в настоящей большой битве. Сегодня он впервые увидал этот миг: перелом. Еще не так много пролилось крови, еще много воинов на ногах, оба войска еще могут сражаться... Но одно дрогнуло. Потеряло веру в победу, поддалось панике — и тут же рассыпалось. Была армия врага — стало множество испуганных бегущих человечков. Секунду назад еще жаждали победы, а теперь — лишь бы спасти свою жизнь. Лишь бы спастись!..

Но миг торжества был коротким. Скоро Джо понял, что и его отряд рассыпается на части. Крестьяне поддались азарту и кинулись в погоню. Враг бежал врассыпную, вот и крестьяне мчались в разные стороны, беспорядочными группками. То целая дюжина преследовала одного пехотинца, то двое-трое крестьян с дикими воплями гнали целый десяток врагов...

— Не преследовать! — заорал Джо. — Стой! Собраться! Построиться! Впереди конница!

Где там! Увлеченные погоней, пьяные от вкуса победы, крестьяне ничего не слышали.

— Билли! Лосось!..

Лосось где-то пропал, капрал Билли отозвался:

— Тут я.

— Мы в опасности! Сейчас опомнится вражеская конница и задаст жару!

— Угу.

— Помоги построить людей!

— Пробовал уже... — без особой надежды Билли заорал: — Стоять! Стройся в шеренги! Стойте, козлы безрогие!

Джоакин в отчаянии вертел головой. Крестьяне метались, как рой мух. Кто-то уже начал собирать трофеи, кто-то гнался за врагом, кто-то запутался в тумане и носился по кругу. Джо, Билли, Бродяга и Весельчак образовывали единственный островок порядка. Меж тем шум битвы у заставы начал стихать: вражеские всадники поняли, что им зашли в тыл. Сейчас развернутся и ударят!..

Вдруг Весельчак прокашлялся, приложил ладонь к горлу и пронзительно заорал:

— Я вижу святую Глорию! Заступница пришла! Я вижу Праматерь!

Придурковато радостный ор не напоминал ни вопли умирающих, ни кровожадные крики победителей. Он выделился контрастом, и многие стали оглядываться:

— Что?.. Где?..

— Святая Глория! Вот она, прямо здесь! Заступница передо мной!

Весельчак орал, и крестьяне, забыв про погоню и трофеи, собирались вокруг него.

— Где Заступница? Где? Покажи! Да где же?!

Джоакин хлопнул друга по плечу:

— Все, довольно.

Набрал грудью побольше воздуха, взмахнул мечом:

— Стррройся! В шесть шеррренг! Лицом — туда, правым плечом — ко мне. Кавалерия атакует! Стррройся!

Когда спустя пять минут налетела конница, они были готовы. Учения сержанта Доджа не прошли даром: построились быстро и четко. Три первых шеренги — плотные, плечом к плечу, ощетинившись копьями и вилами, прикрывшись трофейными щитами. Три задних ряда — жидкие, с просветами в пару шагов, вооруженные только цепами. Всадники нахлынули волной — и промяли три первых шеренги. Многих крестьян сшибли с ног, кого-то растоптали, кого-то зарубили. Но потеряли скорость, и тогда вступили в дело три задних ряда. Цеп хорош не только молотить пшеницу, сбить всадника с коня — тоже подойдет. Один хороший взмах — и всадник катится по земле. Даже щит не спасет — цепь обогнет его, груз залетит за щит и достанет врага. А проще всего — бей по голени. Поножи не спасут от цепа, всадник со сломанной костью — уже не боец...

То была легкая конница, а не рыцарская, да еще ослабленная схваткой с полком Зуба. Что не умаляет заслуги: отряд Джоакина бился на славу. Не слишком умело, зато слаженно, горячо, храбро. Враг отступил, бросив на поле полсотни убитых и две сотни раненых. Крестьяне потеряли примерно столько же. Для боя против конницы это была знатная победа!

* * *

Застава сдалась утром.

Не Зуб, а Бродяга вышел на переговоры со стрелками.

— Мы — люди Салема из Саммерсвита. Мы никому не желаем зла. Мы пытались сказать это вчера, когда на нас напала ваша конница. Теперь ее нет. Кто остался жив, сбежал. Вы — одни. И мы все еще не желаем вам зла... пока никто из вас не спустил тетиву.

Они раскрыли ворота и вышли. Салем поговорил с командиром стрелков заставы и командиром вражеской пехоты, которого ночью взял в плен Лосось. Оба не стали скрывать: их послали, чтобы заманить в ловушку и разгромить повстанцев. Как? Испортить дорогу, усложнить спуск к заставе, чтобы бунтари подошли к стене только под вечер. Тогда ляжет туман, и повстанцы не заметят, как из лесу выйдет доселе спрятанная конница и пехота. Фланговый удар застанет врасплох, голова войска Салема будет уничтожена. Потом уже можно заняться обозами.

Кто такие эти воины? Стрелки — стража налогового министерства; пехотинцы и всадники — две наемных бригады. Все винили в поражении друг друга. Арбалетчики должны были выйти из-за стены и обстрелять бунтарей — тогда бы атака кавалерии достигла успеха. Пехотинцы должны были маршировать быстрее, конница — биться упорно, а не бежать при первых трудностях... Наемники не могли признать, что причина их разгрома — стойкость и храбрость бунтарей, и ум крестьянских вожаков.

Кто их послал? Нет, не императрица. Министр налогов и сборов Дрейфус Борн. Он выделил отряд налоговой стражи, он же заплатил наемникам.

— Ее величество ничего не знает, — кивнул Салем так, будто и не сомневался в этом. — Мы должны ее увидеть и рассказать.

Наемничьи командиры снисходительно хмыкнули, но Салем не ответил на издевку. Он отпустил и стрелков, и всех пленных из пехоты и всадников. Даже дал им несколько телег для перевозки раненых. Поставил лишь два условия. Пленные должны отдать все деньги, что имеют при себе, — они пойдут на пищу для голодных. А вернувшись в столицу, должны рассказать, что Салем из Саммерсвита никому не желает зла и хочет лишь поговорить с герцогом и владычицей о честных налогах. Дав обещание, пленные ушли.

Зуб получил рану в вечернем бою. Она не была опасна, но лекарю пришлось повозиться, накладывая швы. Теперь Зуб носил руку на перевязи, словно особый знак отличия. Около него неотлучно были писарь, сержант и пара молодчиков. Рука Додж не скрывал уважения к зубному лекарю.

— А, Дезертир!.. Видел бы ты Зуба во вчерашней баталии! Он проявил себя как настоящий генерал! Как выскочила из тумана кавалерия — мещане сразу в штаны наложили, хотели бежать. Но Зуб им: "Стоять, сучьи дети! Стоять на месте, куры! Вон селюки стоят (это он про моих молодчиков), а вы что, хуже?! Кто побежит, тот помрет курицей! Копье в спину — и поминай!" Скакал меж рядов, кричал, махал копьем, а на него рубаху привязал — вроде как знамя. Одному парню, что струсил, заехал в морду и с ног сбил! Кричал: "Я сам вас в землю зарою, если не устоите!" И все верили, что таки закопает. Да, Дезертир, Зуб не просто какой-то горожанишка. Зуб — прирожденный генерал!

С точки зрения сержанта, участие Джоакина с Бродягой было минимальным. Главную силу врага — конницу — сломил полк Зуба, а Джо только прищемил хвост тыловым отрядам. Прежний Джо стал бы горячо спорить, а потом обиделся. Нынешнему почему-то было наплевать. Даже смешно делалось от того, как бахвалились сержант и зубной лекарь.

— Генерал Зуб! Разрешите доложить. Войско празднует вашу победу!

— Никак нет, майор Додж. Не мою, а нашу! Твои молодчики — орлы! Еще одна такая битва — получишь чин полковника!

— Благодарю за доверие, генерал! Не подведу!

Детишки, право слово...

А вот Салем отметил заслуги Джоакина. Позвал пройтись вдвоем, забрели в лес, подальше от шума и гама. Крестьянин почесал бороду, думая, как подступиться к разговору.

— Вот что, Трехпалый... Не знаю, как сказать. Ты пойми, я — простой мужик, этикетов не знаю. Потому, если что, не серчай... Словом, я тебя благодарю. Очень-очень, от всей души.

Неловко и стыдно было ему, мужику, хвалить дворянина. Ладно, почти дворянина. Высший должен хвалить низшего, не наоборот. И все же Салем продолжал:

— Ты, Трехпалый, зарекся, что не будешь воевать. Но как пришла беда, отказался от своего слова и сразился, и спас много хороших людей. Иные считают, что слово должно быть — кремень, а кто нарушил, тот слабак. Но я думаю: слово словом, честь честью, а жизни человеческие — это главное. Правда?.. Ты нарушил слово, но спас очень многих. И я тебя больше уважаю, чем всякого, кто свое слово держит.

Джо кивнул:

— Благодарю тебя, Салем.

— Это я бы хотел тебя как-то отблагодарить. Но не имею ничего, беден... Кончится наш поход, если будем живы, приезжай ко мне в Саммерсвит. У нас красотень — в мире не сыщешь! Сядешь у избы лицом на Ханай — никуда идти не захочешь, только сидеть и любоваться! Я тебя медом угощу — сосед мой, Понш, пасеку держит. А другой сосед — Марик — делает настойку. Возьмем пинты две, на рыбалку пойдем. У нас и щучку поймать можно, ежели с умением!.. А захочешь — невесту тебе разыщу. Все знают: самые лучшие девки — в селах над Ханаем! Ладные, пригожие, работящие — в каком городе таких найдешь?! Словом, приезжай, не пожалеешь... Если живы будем.

— Приеду, да. Спасибо тебе, Салем.

Они помолчали какое-то время, неспешно шагая вдоль просеки.

— Как думаешь, — спросил вождь, — что-то у нас получится? Дойдем до столицы?

— Я никогда не слыхал, чтоб у министров были большие армии. Они же не лорды. Если против нас один только министр налогов, то, думаю, справимся.

— А в столице — как оно будет?.. В смысле, выслушает нас императрица? Или встретит железом?

— Не знаю, — ответил Джо. — И хотел бы тебя обнадежить, да ничего про владычицу не знаю. В жизни не видал.

— А герцога Лабелина?

— Его тоже нет...

Джоакин помедлил.

— Видел герцога Ориджина. Служил ему.

— Да ну! И как? Что за человек?!

— Однажды я пришел к нему с предложением... Дурацким, если подумать. И хвалился я, как петух, и о глупости просил. Герцог потом бросил меня в яму. Но прежде внимательно выслушал.

— И то хорошо. Мы ведь большего не просим: пускай внимательно выслушают и поймут. А там уж пусть великие решают, как правильно. Верно я говорю?

Знал бы ты, что за люди эти "великие". Видел бы, сколько в них гордыни, чванства, равнодушия, жестокости... Но вслух Джо сказал:

— Верно, Салем.

— А еще Зуб... — сказал вождь. — Мы с тобой ему не очень-то доверяли. Но, видно, ошиблись, да? Он оказался смелый человек и хороший. Рискнул собой ради общего дела.

— К нему приходит очень много горожан, — сказал Джо. — Пока идем по Землям Короны, к нам присоединяются тысячи мещан и только сотни — крестьян. А мещане тянутся к Зубу — умеет он их уважить.

— Ну, и хорошо! Чем больше людей придет в столицу — тем вернее нас выслушают. Правда?..

— Да, Салем, но чем больше людей у Зуба, тем меньше твоей власти над войском. Его полки уже почти сравнялись по числу с твоими.

Крестьянин фыркнул:

— Будто я хочу этой власти! Она мне — как жернов на шее! Пускай Зуб хоть всю забирает, лишь бы никому не делал зла.

— Сержант Додж зовет его генералом. А Зуб Доджа в ответ — майором.

— Шутят, наверное.

— Да...

Они вышли на поляну и замерли, увидев чудо. Целая сотня цветов! Кончается февраль, снег еще лежит островками. Там сугроб, и там, и там — а здесь цветы! Пробились сквозь землю, не испугались ни холода, ни сапогов вчерашней пехоты. Подснежники...

Улыбка озарила простое лицо Салема.

— Цветы надежды! Мать говорила: найти подснежник — к счастью. А тут целая поляна!

Он сорвал один, положил на ладонь.

— Я придумал, Трехпалый. Скажу сотникам: пусть каждый привяжет к копью цветок. Все, кто нас увидит, будут знать: мы — мирные люди. Мы за добро, за счастье, за надежду. Коль уж хотят называть нас повстанцами, то будем Восстанием Подснежников.

Перо — 4

Как раз в этот момент лампа затрещала и выбросила горсть искр. Они взлетели стайкой светлячков над плафоном, и крохотный этот фейерверк подчеркнул торжество Марка Фриды Стенли.

— Думается, я успешно прошел испытание, не так ли?

Дед ухмыльнулся, топорща усы. Отложил дудку, сложил руки на животе и сказал:

— Жена пилила Джека-Плотника за то, что у него все хуже, чем у соседа: дом ниже, денег меньше, лошаденка старше. Джек-Плотник возразил: "Зато у меня есть альтесса, а у него — нет". Жена рассмеялась: "У тебя? Альтесса?.. Да кому ты нужен, лентяй нищий!" Джек обиделся. Подговорил одну девицу, привел к себе домой и говорит жене: "Знакомься, жена: вот моя альтесса!" Жена возьми да и спроси девицу: "У Джека на заднице есть родинка. Если ты альтесса, то должна знать: справа или слева?" Девица ответила: "Справа". Жена рассмеялась: "А вот и нет!" — и прогнала ее. Прошло время, Джек подговорил другую, снова привел домой: "Вот, теперь-то у меня точно альтесса появилась!" И в доказательство поцеловал девчонку. Но жена снова за свое: "Ты должна знать: у Джека родинка на заднице справа или слева?" Девица, конечно, ответила: "Слева". Жена: "Ха-ха-ха! Выдумщица!" — и прогнала ее. Ну, тут Джек совсем озлился. Позвал в баню свою кумушку, разделись, Джек взял в руки одно зеркало, кумушке дал другое: "Ну-ка, покажи мне: где там на заднице проклятая родинка?!" Поводили зеркалами, совместили как надо, Джек рассмотрел: родинка не слева и не справа, а сверху. Тут в баню зашла жена. Видит: Джек с дамочкой, оба голые и почему-то с зеркалами. Жена в крик: "Ах, вот кто твоя альтесса!" Джек в ответ: "Какая альтесса — просто кума! Зато я теперь точно знаю, где окаянная родинка. И ты, зараза, больше меня не подловишь!"

Внучок хохотнул. Марк тоже, ради приличия, хотя смешно не было ни капли.

— Забавно, ага. Прямо умора. А теперь поясни: что ты хочешь этим сказать?

Дед промолчал. Внучок неуверенно произнес:

— Я думаю, Ворон, мораль такая: если бы герцог хотел рассмотреть родинку на своей заднице, он бы не позвал нас троих, а нашел кого-то покрасивше.

— Так я неправ? Быть не может!

— Поживешь с мое, — хмуро ответил Дед, — узнаешь: словами "не может быть" люди отрицают очевидное. Сам герцог Эрвин сказал мне, что не знает похитителя.

— Он мог утаить от тебя.

— Этого не было.

— Как ты можешь знать? Не только философ, но еще и правдовидец? А может, ты к тому же...

Дед щелкнул дудкой по столу. Негромкий звук вышел, но хлесткий. В лице Деда нечто переменилось, и Марк вдруг понял всю истинность поговорки: "Молчание — золото". Вот прямо сейчас лучше всего — проглотить язык.

— Первое: герцог послал бы на дело кайров, а не бандитов. Второе: кайры не пошли бы в гостиницу. Ни к чему плодить свидетелей, а потом их убивать. Заночевали бы на снегу — северянам это раз плюнуть. И третье. Если герцог и есть вор, то он давно уже отдал бы под суд бургомистра с лейтенантом. Благо, улик хватает.

Марк так и сел.

— Твою Праматерь...

Дед ткнул чимбуком ему в нос:

— Сколько тебе лет?

Марк хотел огрызнуться: "Какого черта?" Но что-то в дедовом лице намекало: вот прямо сейчас лучше не спорить. Совсем.

— Тридцать девять.

— Не хули Праматерей. Этому деток учат в четыре годика.

— Угу.

— И не кусай руку, с которой ешь. Это знают даже месячные щенки.

— Прости, Дед. Я ошибся.

— Повтори.

— Я ошибся, Дед.

— Больше не ошибайся.

— Да, Дед. Больше не ошибусь.

Седой посмотрел на него еще, а потом... Не улыбнулся, не расслабился (ведь и не был напряжен), но как-то пошевелился — и стал прежним пастухом с дудкой.

— Куда пойдем? — спросил Дед.

Марк перевел дух и почесал затылок. Да уж, сесть в лужу — не самое приятное чувство.

Изначально он думал назвать Ориджина похитителем ради проверки: поглядеть на реакцию Деда — не знает ли тот больше, чем говорит. Но для такой деликатной беседы нужен был подходящий момент. Марк ждал этого самого момента, а покуда длилось ожидание, все больше любовался своею гипотезой. Ведь красиво же складывалось: и мотив у герцога имелся, и возможность. И особенно нравилась Ворону догадка, что похититель Предметов заранее знал о штурме. Очень уж многое встает по местам, если допустить это. А кто мог заранее знать про штурм? Да только герцог Ориджин!..

И вот, увлекшись версией, упустил из виду вопиющие дыры. Отупел на Севере, дурачина! Теперь трудись, восстанавливай репутацию...

Марк сказал без былого апломба:

— Эти бандиты не стеснялись пускать кровь. В столицу они направились или в Альмеру — в любом случае, их путь отмечен трупами. Пойдем к тому, кто знает про все убийства.

— Шериф в каждом городке свой. Будем опрашивать всех?

— Шерифы-то разные, а вот управитель налогов один на целое баронство. Если человек умирает, он перестает платить налоги, верно?

* * *

Джонас держал кузню в трех милях от села Белый Камень. Почему так далеко? Может, потому, что Белый Камень в Альмере, а джонасова кузня — уже в Землях Короны, где налоги с мастеров ниже. Но скорее, причина — в нелюдимом нраве Джонаса. Кузнец был убежден, что люди — те же бараны, только шерсти с них меньше, а шуму больше. Сколько в нем было способности любить, всю обратил на инструменты и благородную сталь. Семьи не завел, слуг не имел, держал при себе лишь одного помощника и двух подмастерьев. Помощник вел домашние дела, стряпал, привозил все, что требовалось, и следил за лошадьми. Подмастерья трудились вместе с Джонасом с утра до ночи. Заказов хорошему кузнецу всегда хватает — даже тому, кто живет на отшибе.

После обеда девятого декабря Джонас послал одного подмастерья в Белый Камень — отвезти заказы, а второго в Йельсток — поменять деньги на вексель. Обоим разрешил вернуться десятого. Тот, что подался в Йельсток, получил от кузнеца на дорогу и кров целую глорию. Обремененный крупной монетой, он стал выбирать гостиницу и — сам не заметил, как так вышло, — очутился в борделе. Его можно понять: часто ли подмастерью выпадает развлечься от души?.. Настолько паренек увлекся процессом, что вышел на улицу незадолго до полудня и без единой звездочки в кармане. Имел при себе только джонасов банковский вексель — а им с извозчиком не расплатишься. Так что волей-неволей парень отмахал пешком все девять миль обратного пути и явился в кузню перед сумерками.

А тот подмастерье, что был послан в Белый Камень, еще вечером доставил все заказы и заночевал у родителей. Мать — прославленный мастер свар — всю ночь допекала его упреками. "Пятый год служишь, а все подмастерье! Когда уже сам кузнецом станешь? Дождусь от тебя хоть агатку в помощь? Даром я тебя рожала!" За ночь насытившись родственным общением, юноша с рассветом пустился в обратный путь. Когда до кузни оставалось полмили, он заподозрил неладное: дымный хвост, тянувшийся к небу, был слишком густым и разлапистым для печной трубы. Подойдя ближе, подмастерье обмер. Пред ним предстала примерно та же картина, какую теперь — три месяца спустя — наблюдал Ворон Короны.

Одно было совершенно ясно: кузнец Джонас больше не платит налоги в казну. От кузни осталось перекрестье обугленных балок, а от самого Джонаса и его помощника — футовые ямки в земле. Копать мерзлый грунт — то еще удовольствие, особенно — если рядом лежат два обгоревших тела. Потому крестьяне, придя после пожара, не стали рыть привычные погребальные колодцы. Кое-как вгрызлись в мерзлоту на пару футов, бросили тела, засыпали землею, оттарабанили молитву — готово.

— Бедолага Джонас, — сказал Рыжий. — Зачем поставил кузню в лесу? Жил бы в селе — остался бы цел...

Ворон еще разок обошел пепелище. Оглядел следы: их почти не осталось, а те, что были, принадлежали селянам. Проверил тропки: сломанные ветви на деревьях, задубелые кучи навоза, отпечатки копыт... Да, все верно — бандиты пришли сквозь лес со стороны Йельстока, а ушли в сторону Смолдена, оставив по себе... хм... вот это.

Марк ковырнул носком погребальную ямку и сказал Рыжему:

— Будь добр, осмотри его.

— Кого?..

— Почтенного кузнеца Джонаса. А также его помощника.

— Эх, чиф...

Рыжий надеялся избежать этой работенки, но в душе знал, что не отвертится. Тела — единственные оставшиеся улики. Вздохнув, он принялся копать. Скоро Внучок сменил Рыжего и налег на лопату с новой силой. Спустя полчаса оба трупа лежали на снегу.

По правде, от них мало что осталось, но и то немногое видеть было тошно. Пока Рыжий осматривал тела, Ворон отошел подальше. Окончив дело, агент доложил:

— Обоих убили кинжалом. Помощнику перерезали горло, он умер сразу. Кузнеца ткнули под ребра, он упал, но умер лишь после того, как подожгли кузню. Тело кузнеца приняло характерную позу, какая бывает у погорельцев. Тело помощника — не приняло, значит, к началу пожара он был уже мертв.

— Ран на телах много?

— По одной.

— Мы можем верить, что это действительно кузнец Джонас с помощником?

— Ну, селяне так написал на табличках... С чего бы им врать?

— Хотя бы по неведению. Тела и на людей-то не похожи — поди опознай!

Рыжий развел руками:

— Вот поэтому, чиф, я и не могу сказать наверняка. Но оба мертвеца коренасты и очень широки в плечах; оба кособоки, правая рука развита много лучше левой. Да, они похожи на кузнецов.

— А оружия в могилах нет?

— Оружия, чиф?..

— Ну, например, молота. Нагрянула опасность — кузнец схватился за привычный инструмент, который и для боя пригоден. Не справился, погиб с молотом в руке. Бандиты, конечно, не взяли его себе — зачем им такая тяжесть. И селяне не тронули — молот-то в пожаре обгорел, ни на что уже не годился...

— Чиф, нет там никакого молота. Кузнец не брался за оружие, поскольку боя не было. Его закололи одним внезапным ударом сзади. И спустя минуты после этого подожгли дом.

— Выходит, так... — Ворон поковырял носком грязный снег. — Подонки пришли затемно, кузнец впустил, они заночевали. Он не предвидел опасности, переспал с ними под одной крышей. Наутро они его убили, спалили кузню и ускакали в Альмеру.

— Похоже на то, чиф.

Марк еще раз прошелся по руинам, сторонясь мерзостных человечьих огарков. В который раз уже спросил себя и снова не нашел ответа: откуда же берутся люди, что любят убивать? Легко понять воров: деньги — сладкая штука. Шкуры мошенников, казнокрадов, интриганов несложно примерить на себя, почувствовать их правду. Даже насильников можно понять, пускай и с отвращением... Но убийцы — этого народца Марк не понимал никогда, хотя перевидал многие сотни. Чем же, ну чем мертвец лучше живого? Какую мысль надо иметь в голове, чтобы теплого здорового человечка превратить... вот в это?!

И привычным же движением души Марк переключился от сути преступления к логике следствия. Ведь холодная мысль — лучшее снадобье от тягостных чувств.

— Значит, так, братья. В данном деле есть две странности. А если подумать, то три. Кто назовет их?

Рыжий тут же раскрыл рот, но Марк первым дал шанс Внучку.

— Попробуй-ка ты, паренек. Что тебя удивляет?

— Ну, я думаю... Как бы, вот что... Если они умерли перед самым пожаром, то, выходит, на рассвете. Да?..

Внучок глянул на Деда, тот подбодрил его кивком.

— А если на рассвете, то я думаю: зачем бандиты держали их живыми всю ночь?.. Вечером же прискакали, заночевали, а утром дальше. Что ж они, кузнеца с помощником на ночь связывали, в погребе прятали? Зачем эта лишняя морока, если все равно хотели убить?

— Молодец, — похвалил Марк. — Котелок у тебя варит. Теперь ты, Рыжий, что скажешь?

— Чиф, кузнец Джонас отослал двух подмастерьев сразу, причем дал волю еще и на следующий день. Десятое декабря — не воскресенье, кузня должна была работать. Тяжко ему бы пришлось одному. Однако отослал...

Рыжий подмигнул со значительным видом. Марк ответил:

— Ты мне намеки не намекивай. Коли знаешь разгадку — говори, а нет — так и не строй умника.

— Я думаю, чиф, кузнец ждал эту банду. Знаком был с ними, помогал уже прежде — коней подковывал, оружие правил, или еще чего. Они условились к нему заехать той ночью. Потому Джонас и услал подмастерьев — чтобы не видели этаких гостей. А помощника оставил при себе, поскольку тот знал бандитов, как и кузнец.

— Уже лучше. А почему убили только на рассвете?

— Именно потому, что Джонас в знакомцах с бандой! Он не ждал подвоха, а спокойно помогал им: накормил, напоил, может, чью-то лошадь перековал. Когда же все было сделано, они взяли и порешили его.

Марк согласился:

— Это другое дело. Теперь поумничал как надо, принимается. Но кто заметил третью странность?

Молодежь потупилась, Дед только хмыкнул в усы.

— Ладно. Третья такова: зачем путешествовать днем? Вот уже второй раз выходит так, что бандиты днем скачут по дороге, а на ночь заезжают в укрытие на отшибе. Почему не наоборот? Отчего не пересидеть светлый день в схроне, а затемно ехать?

— Может, это... Коней жалели? Боялись, как бы ночью ногу не сломать?

— Так они ж скакали по дорогам! И этот выбор ясен: зимой через поля слишком медленно выйдет. Но если по тракту, то почему не ночью?

Дед дунул в чимбук — вышло с ехидцей.

— Ты, Ворон, коли учишь других не разводить лишних намеков, то и сам следуй правилу. По лицу вижу, что знаешь ответ. Вот возьми да и скажи прямо.

— Полагаю, они не боялись дневных дорог потому, что имели надежную маскировку.

— Защитный Предмет?! — У Внучка отпала челюсть. — Накрылись мороком и стали невидимы?! Тьма, как же мы их поймаем!..

— Невидимость — хорошая мысль, — согласился Ворон. — Но я знаю другой способ, как спрятать сорок конников средь бела дня в военное время. Одеть их в мундиры!

— Какие мундиры?..

— Да любые! Альмерские, путевские, имперские, надеждинские — лишь бы не северные. Солдатня так и сновала туда-сюда: дезертиры — из столицы, подкрепления — в столицу. Никто бы не удивился отряду солдат и потом его не вспомнил.

— Постойте, чиф, но гвардейцы видели бандитов при ограблении поезда. Я и сам осматривал тела — никаких мундиров не было!

— Конечно. Бандиты были бы дураками, если б показали гвардейцам, под какую именно часть маскируются. Они переоделись позже, в "Лесном приюте". Только после этого рискнули выехать на дорогу, а старое свое тряпье сожгли вместе с гостиницей.

Ни у кого не нашлось возражений. Марк обернулся к покойникам:

— Что ж, пожалуй, вот и все, что дала нам смерть этих двух бедолаг... Ради богов, закопайте их.

* * *

Прочертив на карте маршрут банды, можно было понять: от кузни Джонаса убийцы двинулись в Альмеру. Конечно, если отбросить совсем уж странную мысль, что бандиты посетили кузню только ради пожара, а устроив его, повернули обратно тем же путем, что и прибыли.

Итак, крохотный отряд Марка-Ворона пересек по мосту петлявую речушку Змейку, заплатил две агатки мостовой страже и получил в ответ:

— Добро пожаловать в великое герцогство Альмера. Будьте законопослушны. Счастливой дороги!

Заночевали в Смолдене — милом городишке с бойкой ярмаркой и громадным недостроенным собором. На утро Рыжий попросился:

— Чиф, мне нужно назад в Фаунтерру. У нас там котовасия: императрица ловит министров-казнокрадов. Без вас, конечно, творится бардак, но все ж мое отсутствие рано или поздно заметят.

— Ты — мастер по мертвякам. Если владычица ищет живых казнокрадов, а не их бренные останки, то ты нескоро понадобишься.

— И все же, чиф. Я бы рад с вами быть, но сильно рискую. Дайте мне увольнительную грамоту за подписью лорда-канцлера — тогда сколько угодно!..

Марк поразмыслил и махнул рукой.

— Ладно, так даже лучше. Езжай, но в Фаунтерре узнай для меня кое-что. Ответ пришлешь в почтовое управление Алеридана, на мое имя.

— Будет сделано. А что узнать?

Марк сказал.

— Хм, — ответил Рыжий.

Поскреб затылок и робко полюбопытствовал:

— Чиф, простите, не хочу вас расстроить, но... Как я это узнаю? Того парня уже и след простыл!

— Опросишь людей.

— Опрошу каких людей, чиф? Кайров герцога Ориджина? Больше никого там не было!

— Кайров, греев, боевых коней, герцогиню Аланис, герцога Ориджина — всех, кого понадобится! — Марк хлопнул его по плечу. — Удивляешь меня, приятель. Ты агент протекции, или как?

Когда Рыжий прощался с Марком, его голос звучал весьма озадаченно. Вскоре он пустился в обратный путь.

Альмера. Земля властных дворян и работящего ремесленного люда; земля живописных городов и красной глиняной пыли. Земля, простоявшая в стороне от войны, сохранившая всю свою силу. Земля, где погиб владыка Адриан.

Как найти здесь банду? Нет никакого резона вести расспросы. Если Ворон прав, и бандиты носили военные мундиры, то никто их не вспомнит. "Проезжали ли солдаты?.. Да солдат было больше, чем лягушек в пруду!" Но оставалась надежда... нет, как-то мерзко надеяться на такое... скажем, не надежда, а обоснованное опасение: кровавая дорожка и дальше тянется за бандой. Тогда, как и в Землях Короны, ее можно проследить по книгам налогового учета. Смолден со всем окрестностями подчинен графству Эрроубэк, значит, нужные книги — в канцелярии графа. А значит, дорога Ворона ведет в замок Бэк — тот самый, возле которого рухнул в реку императорский поезд.

Эти мысли заставили Марка понуриться. Он пытался унять печаль, разжигая в себе былую обиду. За что Адриан услал его к Ориджину? Почему так сурово наказал за небольшую ошибку?.. Но стало лишь хуже. Они расстались врагами: владыка унес в сердце гнев, а Марк затаил обиду, — и с тех пор уже больше не виделись. Самый скверный вариант прощания...

Тогда он поискал утешения в своей миссии. Он сделает нечто достойное памяти Адриана: вернет Короне достояние!.. Но от этого сделалось совсем тошно. Вернуть Предметы шансов почти нет. Они, поди, уж на другом краю материка, в чьих-то каменных подземельях, под стражей сотен мечей... Зато вполне возможно было бы найти убийцу Адриана — но лорд-канцлер не дал Марку такого права. Вот тьма же темная...

По итогам всех раздумий, Марку хотелось примерно такого: пришпорить коня и ускакать куда подальше. Там, в подальше, первым делом напиться до чертиков. Вторым делом — найти бабу на денек-третий. Потом еще разок напиться, чтобы выгнать остатки гнилых мыслей, а потом уж заняться тем, чем следовало: поисками убийцы.

Впрочем, Марк не сделал этого. Остановило, конечно, не обещание, данное лорду-канцлеру, и не страх перед Дедом: тот бывал грозным, но уж точно — не прытким. Удержало Марка любопытство: эту ниточку с похитителями Предметов хотелось докрутить до конца. Нет, Предметов не вернуть — без шансов. Но можно понять картину преступления — вроде бы ясную, да еще не полностью.

Так они проехали в угрюмом молчании не одну милю, как Дед вдруг сказал:

— Послушай-ка, Ворон, одну историю. Молодая герцогиня попала в переделку и, раненая, бежала от врагов. С нею был лишь один воин. Он любил ее, потому защищал изо всех сил и покорялся каждой прихоти. Защищал от врагов, уводил от погонь, прятал от злых глаз. Герцогиня же только насмехалась над парнем — мол, недостаточно в нем благородства. Боги покарали ее за бессердечность и послали гнилую кровь. Герцогиня чуть не умерла, но воин сумел ее спасти. Когда выздоровела, воин признался ей в любви и ожидал благодарности. Но герцогиня его возненавидела.

— Дед, — признался Марк, — как всегда, я ни черта не уловил морали твоей сказки.

— Коли желаешь, то мораль такова: унижение и любовь несовместимы. Но я не ради морали рассказал. Эти двое в истории странствовали по Альмере, и им вечно встречались разные солдаты. Проходу не давали: то воины приарха, то графа, то шерифа, то еще чьи-нибудь. Если верить притче, Альмера — очень плохое место, чтобы скрываться.

Ворон хмыкнул.

— Ну, бандиты пустили ложный след в Надежду. Может, думали, что в Альмере их искать не станут.

— Может... — развел руками Дед.

— Постой-ка, — спохватился Марк. — Ты зачем пояснил мне смысл?

— Ты же сказал, что не понял.

— Я всегда так говорю, и ты никогда не поясняешь. Чтобы я, значит, сам додумывал и мозги разминал. А теперь вдруг выложил... Это что, по-твоему, я уже безнадежен?

Дед кивнул:

— Прости, Ворон, моя ошибка. Не хотел тебя обидеть.

Он умолк и взялся за дудку. При всей любви к рассказам, Дед знал цену слову. Говорил всегда в меру, ровно столько, чтобы дать собеседнику пищу для ума, — и ни словечком больше. Вот и теперь Дед молчал, а Ворон думал: уже не о своих печалях, а об Альмере. Почему бандиты подались сюда? Прав Дед: Альмера — плохая земля, чтобы прятаться. В Короне и Пути боятся северян, кто угодно сойдет за своего — лишь бы не кайр. В Надежде дрожат перед шаванами, любого примут с радостью, если он не западник. Но Альмера — дело иное. Вассалы боятся Галларда, Галлард сомневается в вассалах. Никто ни в ком не уверен, все друг друга подозревают. Если в чей-то замок прибудет вооруженный отряд, соседи непременно узнают и зададутся вопросом. Тогда почему банда выбрала Альмеру?

Ехала ли сквозь Красную Землю дальше?.. Это куда — на Запад, что ли? Тогда, выходит, наниматель — шаван? Чушь какая-то. Сложно поверить, чтобы некий шаван настолько понимал столичные дела и смог так ловко устроить похищение. Или Альмера — конечная точка пути банды? Тогда наниматель — альмерский лорд или богач, или преступный воротила. И те, и другие, и третьи — на учете у Галларда. Взять полный список, отбросить тех, кто не из графства Эрроубэк, и тех, кто в декабре не был дома, и тех, кто по складу характера не рискнет... Этак мы простым перебором найдем похитителя! Не слишком ли легко?

Тогда, может, похититель — сам приарх Галлард? Его рота пропустила поезда Ориджина в столицу. Если ротный командир тут же послал птицу Галларду, а тот — немедленно "волну" в Фаунтерру, своим людям, то, вроде, мог успеть... Но все же плохо, гнилой ниткой шито. Времени на подготовку очень мало, а Галлард — конечно, негодяй, но и ортодокс тоже. Угробить брата и племянницу ради власти над герцогством — это мог. Но выкрасть гору Священных Предметов — это странно, не в его духе...

Так ехали они все дальше на запад: Дед то наигрывал мелодию, то поучал Внучка, Внучок впитывал мудрость и глазел по сторонам, Марк молча размышлял. Ближе к Бэку одна странность бросилась в глаза и выдернула его из раздумий: люди стали какими-то тревожными. Путники, издали завидев тройку всадников, убирались с дороги. Если мимо проезжала телега, то крестьянин вжимал голову в плечи и прятался в вороте своего тулупа. Если входили в таверну, разговоры в зале замирали, и люди принимались быстро жевать, не поднимая глаз. В гостинице, куда пришли на ночлег, хозяин прямо замер за стойкой. Кажется, никак не мог выбрать меньший риск: соврать чужакам, что мест нет, или оставить их на ночь под своей крышей.

— Мы пастухи, — сказал Дед.

Вообще-то, лишь один Дед походил на пастуха, а Марк больше напоминал плута, а Внучок — костолома. Но сам факт пояснения успокоил хозяина. Видно, те, кого он боялся, вовсе не утруждались бы представлениями.

— Ну, раз пастухи, то проходите. Найду вам комнату...

— Чего все такие пуганые? — спросил Марк позже, заказав элю. — Вы же в курсе, что война уже кончилась?

— Да причем тут война? Банда у нас бродит.

— Не у нас, а на том берегу Бэка, — вмешалась жена хозяина.

— Сегодня на том, а завтра уже на этом, — возразил хозяин. — Ей реку переехать — раз плюнуть.

— Что за банда? — насторожился Марк.

— Головорезы окаянные. Налетают, всех убивают, все деньги забирают.

— На кого нападают?

— Ну, ясно: на тех, у кого деньги есть.

Жена хозяина засмеялась:

— Чего ж ты тогда боишься? У тебя отродясь денег не было! Сейчас заплатят тебе за комнату — до завтра ничего не останется.

— Так все ж на тебя уходит! — Огрызнулся хозяин. — То тебе одно, то другое...

— Вы еще про банду расскажите, — направил Марк в нужное русло.

— Их, говорят, девять рыл... — сказал хозяин.

— Десять, — поправила жена.

— Бьют богачей...

— Не богачей, а банки.

— Налетают и режут всех подчистую, чтобы свидетелей не осталось.

— Не затем, чтобы свидетелей! Совсем ты людей запутал!.. Слушайте меня, пастухи: банда всех убивает для ритуала. Они служат Темному Идо, тот им и велит убивать. Иногда просто режут, а то и головы мертвецам оттяпают, с собой унесут. Причем же тут свидетели?

— Значит, в Альмере завелись идовы поклонники?

— Да ужас. Говорить страшно...

Тут было о чем подумать. Марк обмозговал ситуацию как следует и явной связи со своим делом не нашел. В этой банде десять человек, в той было сорок. Эти берут деньги, те похитили Предметы. Эти убивают всех подчистую, те — тоже, но хотя бы головы не отрезали. Пожалуй, другая банда...

— Что скажешь, Дед?

Тот довел до конца очередную мелодию, хлебнул элю и рассказал байку про козу, енота и плотника. Ничего общего с бандитами она не имела.

* * *

На третий день пути они подъехали к замку Бэк. Тьма сожри, это было красивое место! Стена из гигантских каменных блоков преграждала путь реке, загоняла в узкие туннели. Вода пробиралась ими, вращая колеса искровых машин, а затем яростно вырывалась сквозь отверстия в основании плотины. Вода ревела и бурлила, вся река на сотни ярдов от стены белела пеной вместо льда. А высоко над водою, наверху плотины громоздился целый город: дома и домики, башни и башенки, балконы и мостики — все опутанное проводами, сияющее медью искровых машин. Оба въезда в сказочный город прикрывали бастионы, столь же могучие, как и сама плотина.

— Красиво, тьма сожри! — так и сказал Внучок.

Дед сразу отвесил ему подзатыльник:

— Не призывай тьму — она и сама явится.

Тьма, действительно, не замедлила явиться. Дюжина всадников с двумя стрелами на гербах возникла будто из-под земли. Не успели путники опомниться, как уже были схвачены в кольцо.

— Кто такие?! — спросил командир Деда, увидев в нем старшего.

— Тут нужно уточнение, — отметил Дед. — Кто такие — мы или вы?

— Умник выискался?! — рыкнул командир, наступая на Деда. Тот и бровью не повел.

— Видишь, воин: со мной уже все понятно — я Умник. Осталось выяснить твое имя.

Командир отряда покраснел от злости:

— Ты вздумал хамить людям графа Эрроубэка?! Что, старик, устал жить на белом свете?!

Марк мог вмешаться, но любопытно было досмотреть до конца — увидеть, на что способен Дед. Тем более, что тот не выказывал признаков замешательства.

— Я и не думал хамить, солдат. Коль тебе привиделось хамство, спроси себя: не искажает ли твой разум слова, воспринятые слухом?

Командир зарычал, как цепной кобель, и замахнулся нагайкой на Деда. Марк ожидал сюрприза и лишь потому успел рассмотреть, как Дед вскинул руку, ухватил нагайку и резко дернул. Командир отряда выпал из седла. В следующий миг конь Деда, не особо даже понукаемый, как бы случайно сделал шаг в сторону. Тяжелое копыто опустилось на шлем лежащего — но не нажало в полный вес, лишь слегка придавило. Конь застыл, навострив уши и размышляя: не опереться ли на эту ногу?..

Дед оглядел всадников — надо заметить, их вид был далек от хладнокровного, — и сказал:

— Люди графа Эрроубэка, примите мой совет и спросите себя: хотите ли конфликта с людьми герцога Ориджина?

— Вы от герцога?.. — просипел командир из-под копыта.

— Слух явно подводит тебя, воин: я сказал вполне ясно, а ты не расслышал. Из сострадания к твоему недугу, я заменю устную речь письменной.

Дед тронул коня, чтобы тот сделал шаг назад. Затем извлек из-за пазухи свернутый лист и подал командиру отряда, который, пыхтя, поднялся на ноги.

— Дорожная... грамота... — медленно прочел вслух командир. — Именем Великого... Дома Ориджин... просим каждого встречного... оказать содействие... Тьфу! Что ж вы не сказали сразу?!

— Как изменилось бы от этого течение нашей беседы?

— Приказано проводить вас в замок Бэк!

— Нас?.. Разве граф ждал нашего прибытия?

— Если явятся люди лорда Ориджина или леди Аланис, вести их в замок немедленно. Всех остальных держать от замка подальше. Таков приказ милорда.

— Это совпадает с нашими намерениями. Будьте добры, воины, проводите нас в замок.

— Минуту, — вмешался Марк. — Сначала мы хотим туда.

Он указал на юг: примерно в миле вниз по течению реку пересекал рельсовый мост с зияющей дырою в одном из пролетов.

— Невозможно! — рявкнул командир. Спохватился и сказал спокойнее: — Виноват, но граф не велел. У меня приказ: людей Ориджина вести сразу в замок, не к мосту. Когда милорд вас примет, скажите ему про мост. Коль прикажет — отведем.

— Что ж, да будет так, — смирился Ворон.

По дороге к замку они повстречали еще два патруля и добрый десяток телег, везущих припасы в цитадель Эрроубэка. На стенах тут и там маячили фигуры стрелков.

— Граф, никак, готовится к осаде, — предположил Марк.

— Милорд всегда настороже, — заявил командир отряда. — В наше время никому нельзя доверять. Если владыку убили прямо посреди Альмеры, то все возможно!

Судя по напряженной бдительности патрулей, гибель владыки действительно растревожила графа. Но кое-какие меры явно были приняты раньше: и первые, и вторые ворота усилены решеткой из стальных прутьев — неуязвимых для огня.

— Граф насторожился после смерти императора? Или еще после герцога Айдена?

Командир удивился:

— Я же сказал: милорд всегда настороже!

Внутри бастион был переполнен людом — в большинстве своем, вооруженным. Ворон представил себе офицеров стражи, рвущихся к Эрроубэку с докладами: "У ворот спокойно: кто не от Ориджина — всех разогнали! По берегам реки порядок, песчинка к песчинке! Под водой тихо, среди рыб шпионов не обнаружено!" На что граф отвечает: "Так держать, служите верно! Возьмите под контроль еще лошадей в конюшне и крыс в подвалах. Никому не давайте спуску!" Как бы не неделю нам ждать аудиенции, — подумал Марк, — любопытно, будут ли кормить в дни ожидания? Однако он ошибся. Через пару минут трое путников уже грели ягодицы о мягкие кресла в графском холле, а спустя полчаса к ним вышел рыцарь.

— Его милость примет вас. Только оставьте оружие.

Оружия нашлось всего ничего: дубинка у Внучка да пастуший топорик у Деда. Отдав оба предмета, они зашагали по лестнице вслед за рыцарем. Тот шаркал ногой и заметно хромал.

Графская светлица ослепляла красотою. Шесть окон в полукруглой стене открывали вид на пенистый Бэк, стремящийся вдаль. Высота была такой, что река казалась не шире тропинки. Вся земля лежала далеко-далеко внизу, а вровень с окнами — одно необъятное небо.

Граф Эрроубэк восседал за столом, с улыбкой наблюдая разинутые рты гостей. Марк переключил на него внимание, едва сумел отвлечься от заоконного вида. Невысокий щуплый человечек, востроглазый, востроносый — похожий на многих еленовцев. Что мы помним о нем, ну-ка? Третий по влиятельности лорд Альмеры, хозяин искрового цеха. Сорок семь — или девять — лет. Жена, пятеро детей, по альтессе в Фаунтерре и Алеридане. Был дружен с герцогом Айденом, а значит, на ножах с Галлардом. Возможно, этим и объясняется обилие стражи. При дворе появлялся многократно, но в подковерные дела не лез, ограничивался светскими хороводами. Нередко показывался возле леди Аланис. Будучи старше ее лет на тридцать, всегда выдерживал этакий галантно-покровительственный тон... за которым нет-нет да и угадывалось желание стянуть с герцогини туфельку и обсосать каждый пальчик. Что еще о нем сказать? Можно вспомнить родовую черту еленовцев: смесь осторожности с азартом. Правильный еленовец бездумно не просадит и агатку; но, хорошо взвесив шансы, может бросить на кон миллион золотых... если, конечно, имеет.

— Желаем здравия вашей милости, — поклонился Марк.

— И вам здравия, гости! — граф хлопнул в ладоши жестом, который смотрелся бы весьма радушно, если б не четверо рыцарей стражи за спиною лорда. Зачем их столько?..

— Позвольте нам отрекомендоваться... — начал Марк, но граф прервал его:

— Ворон Короны никак не нуждается в представлениях! В прошлом глава протекции, теперь — личный посланник лорда-канцлера.

Марка покоробило от "личного посланника", но возражать он не стал, ограничился поклоном.

— А с вами — двое чистокровных северян. Надо полагать, славный кайр и его ученик. Верно?

Дед последовал мудрому примеру Марка — не спорить:

— К вашим услугам, милорд.

Эрроубэк справился о здоровье лорда-канцлера, его матери и сестры, а также леди Аланис. Марк заверил графа, что все означенные лица полны сил и не страдают никакой хворью, кроме душевной. А последнее — неизбежно, ведь у благородного человека душа обязана болеть по какому-нибудь поводу. Какое благородство без страданий?

— Ах, как это верно! — граф всплеснул руками. — Так давайте же ослабим душевную боль кубком вина!

Один из рыцарей наполнил чаши и подал хозяину и гостям. Марк отметил: неспроста рыцарь выполняет роль слуги. Видимо, лишь самые доверенные люди допущены графом к этой беседе. Но откуда он заранее знает, о чем пойдет разговор?..

— Теперь, судари, — сказал Эрроубэк, приложившись к кубку, — я готов услышать высочайшее послание лорда-канцлера.

Марк как мог скрыл озадаченность.

— Ваша светлость правы: послание имело место. Герцог Ориджин лично послал нас в путь. Следуя пути, мы и прибыли в ваш замок.

— Я рад, что вы добрались удачно, и внимательно слушаю вас, сударь. Что герцог передал мне?

— Виноват, ваша милость... А разве он должен был что-то вам передать?

— А по-вашему, не должен был? — кажется, усы Эрроубэка ощетинились. — Это ваш вывод или слова герцога?

— Слова о чем?.. Простите, ваша милость, но я утратил нить.

— Герцог Ориджин не передал никаких слов для меня?

— Простите, ваша милость: ни единого.

— Тогда, возможно, он дал вам письмо?

— Письмо, ваша милость? Зачем ему давать мне письмо, если мы виделись лично? Все, что хотел сказать, он сказал непосредственно устами...

Граф хлопнул ладонью по столу.

— Любезный Ворон, я начинаю терять терпение! Вы прибыли от герцога Ориджина — так или нет?

— Совершенно точно.

— Но не принесли от него ни устного слова, ни письма?

— Никак нет.

— Зачем же вы явились?

— Кхм-кхм...

Дед умудрился откашляться столь значительно, что все умолкли и обратили к нему взгляды.

— Позвольте, милорд, поведать вам историю. Одна дамочка родила ребенка — сынишку. Души в нем не чаяла и всяко обхаживала, но скоро у младенца обнаружилась странная черта: очень любил поспать. Храпит ночью, сопит днем, проснется — пососет грудь и снова глазки закроет. Дамочка взволновалась: как же проявить себя хорошей матерью, коль дитя все время спит? Решила: стану читать ему азбуку. Он во сне выучится, а проснется уже грамотным. Взялась за дело, десять раз всю азбуку прочла, потом еще пару словарей правописания. Сынишка спит себе. Откроет глазки — пососет грудь, и снова в сон. Дамочка мечется пуще прежнего: как же мне быть хорошей матерью? Решила: прочту ему Святое Писание — проснется благоверным. Прочла и Сошествие, и Деяния, и четыре тома дневников Янмэй впридачу. Младенчик спит, как спал. Дамочка в слезы: ох, не бывать мне хорошей матерью, ах, ударила в грязь лицом! Но решила: попробую рядом с ним решать задачки. Проснется — будет счет знать. Изрешала два учебника, исписала шесть тетрадей — и с делением, и с умножением, и с иксами... Младенец знай себе спит. Тут дамочка не выдержала, порвала на себе волосы и вскричала: "Да проснись же ты, несчастный! Сколько сил тебе отдала!" Младенчик открыл глазки и сказал в ответ: "Помилосердствуйте, маменька, дайте же себе покой. Все глаз не смыкаете над книгами — и себя изводите, и меня мучите. Поспите наконец!"

Дед умолк. Граф еще с минуту ожидал продолжения, но северянин хранил полную безмятежность. Граф не выдержал:

— И что сие значит?

Ответил Марк:

— Простите, ваша милость, но Дед никогда не поясняет смысла. Ничего с ним не поделаешь — таков уж есть. Как ни крути, придется нам с вами напрячься и разгадать самим.

Заметив недовольную мину на графском лице, Марк поспешил добавить:

— Я думаю, тут смысл вот какой. Не надо ждать от герцога писем, пока он спит. А уж тем более не стоит учить его грамоте. Проснется — сам напишет кому надо.

— Хм... — Эрроубэк пригладил усы. — Что ж, приношу извинения за свою несдержанность. Передайте герцогу Ориджину, что я никоим образом не пытался его поторопить.

— Он будет рад это слышать, — заверил Марк. — А сейчас будьте так добры, окажите небольшую помощь людям его светлости.

— Все, что будет в моих силах.

— Позвольте просмотреть книги налогового учета по вашему графству. Не сочтите, что мы пытаемся заглянуть в ваш карман — вовсе не суммы интересуют нас, а убыль налогоплательщиков. Волею герцога мы идем по следу одной банды, следом же являются мертвецы.

— Что за банда действует в моих землях? — насторожился граф.

Рассказывать о похитителях Перстов вовсе не хотелось. Марк использовал то, что так удачно выведал в гостинице:

— Банда из десяти человек, что грабит банки, убивая всех подряд.

— А, безумные западники... Слыхал о них. Но, во-первых, они грабят только банки Шейланда, не альмерские. А во-вторых, орудуют в графстве Дэйнайт, не в моем.

— Есть основания считать, что начинали они в землях вашей милости еще в декабре. Но тогда больше осторожничали и остались незамечены.

— Возможно... Но отчего они интересуют лорда-канцлера? Простые дезертиры из орды Степного Огня.

— Ходят слухи, что деньги — не главное для этих грабителей. Они приносят людей в жертву Темному Идо, а тот взамен снабжает их колдовской силой.

— Пф!.. Крестьянские глупости!

— Кхм-кхм, — откашлялся Дед. — Позвольте, милорд, поведать историю. Жил-был один богач, что вечно смеялся над крестьянами. Как увидит пахаря за плугом, так и хохочет, а глянет на доярку с коровой — прямо живот надрывает. Но вот однажды...

Граф махнул рукой:

— Довольно, кайр! Я вас понял: теперь такое время, что ночные кошмары становятся явью, а крестьянские сказки — суровым фактом. Хорошо, я помогу. Записи какого периода вас интересуют?

— Середина и конец декабря, милорд.

— Сир Беллем, будьте добры...

Рыцарь отправился за учетными книгами. Граф в ожидании пил вино, а Марк смотрел на реку. Солнце клонилось к закату, и разрушенный мост казался черным костяком на фоне розового неба. Скелет моста над могилой людей...

Вряд ли вопрос касался дела, но Марк не мог не спросить:

— Скажите, милорд, как это случилось?

— Ужасно, — сразу ответил граф. — Чудовищная трагедия. Спору нет, деяния Адриана были сомнительны с точки зрения морали. Однако такая гибель...

Он вздохнул, горестно прижав ладони к груди.

— То было на рассвете. Я еще спал, когда случилось худшее. Узнал лишь позже. Мост... Горько, что нынешние архитекторы так уступают мастерству Праматерей! Мост не выдержал морозов. Вода, просочившись в стыки, замерзла и нарушила прочность полотна. Оно не выдержало массы поезда и проломилось... Бедные крестьяне, что рыбачили по берегам Бэка, увидели этот кошмар. Императорский состав рухнул на отмель и обратился в груду смятых обломков. Угли высыпались из печей, которыми отапливались вагоны. Вспыхнул пожар и мигом охватил все, что осталось от поезда. Но владыка Адриан был еще жив!.. Рыбаки видели, как он выбрался на крышу вагона, объятого пламенем, и собрался прыгнуть в реку. Адриан был очень крепок телом, он пережил бы прыжок. Но проклятый шут Менсон подкрался сзади и всадил кинжал в спину владыки. За все добро, что даровал ему Адриан, отплатил черною изменой!..

Граф Эрроубэк уронил голову на руки. Все застыли в тягостном молчании.

Его прервал лишь сир Беллем, вернувшийся с книгами учета.

— Прошу, сударь.

Марк пролистал их, нашел нужную неделю, довольно быстро разыскал и запись о снятии с учета. Одну, малоприметную, очень знакомую по смыслу: трактир "Джек Баклер" уничтожен пожаром, хозяин погиб. Расположен в трех милях к западу от деревни Дорожный Столб.

— Благодарю вас, милорд, — Марк с поклоном вернул книгу.

Граф Эрроубэк предложил гостям ночлег в замке, Ворон отказался. Не по душе ему был ни замок, ни хозяин, но такую причину, конечно, вслух не назовешь.

— Мы не станем злоупотреблять гостеприимством милорда. Замок и без нас переполнен людьми...

Марк выдержал паузу. Граф оставил без комментариев его замечание. Ворон окончил:

— Так что лучше мы заночуем в ближайшем городе.

— Я пошлю отряд, чтобы сопроводить вас туда в полной безопасности. Как вы сами заметили, дороги кишат бандитами.

— Ваша милость, мы хотели бы сперва осмотреть мост. Не прикажете ли отряду проводить нас к нему?

— Мост?.. — удивился Эрроубэк. — Вы имеете в виду, разрушенный?

— Да, милорд.

— Не вижу причин его осматривать. Он не представляет никакого интереса.

— Но позвольте: это место гибели владыки Адриана! Часто ли вам доводилось бывать там, где был убит император? Мне — ни разу.

Граф неприязненно поджал губы.

— Подобное любопытство не делает вам чести, сударь. Какая бы вина ни лежала на Адриане, так или иначе, он был великим человеком. Имейте уважение!

— Милорд, я ни в коем случае...

— К тому же, мост поврежден и опасен для жизни, — отрезал граф. — Если сорветесь в реку, ваша гибель окажется на моей совести, а это недопустимо. Отряд доставит вас в город. Счастливого пути, судари.

Они выехали на западный берег Бэка, сопровождаемые дюжиной конников. Здесь их ждало еще одно свидетельство того, сколь чужда беспеченость графу Эрроубэку: целый батальон занимал укрепленные позиции вдоль западной стены замка. И с Перстами Вильгельма, и, тем более, без них прорваться в графскую цитадель было бы весьма непросто.

Еще несколько миль попадались на глаза конные разъезды с двумя стрелами на гербах. Лишь когда замок вовсе исчез из виду, графское воинство пошло на убыль. Доведя путников до ворот города Бельвилля, эскорт убрался восвояси. Тогда Ворон спросил:

— Дед, ты умный мужик... Как думаешь: граф причастен?

Дед приложил ко рту дудку и издал длинный уверенный посвист: "И-иииууу".

— Мне тоже так показалось. По-твоему, он украл Предметы?

Свист пошел волнами, на манер песни кукушки: "Ффи-фуу. Ффи-фуу".

— И я думаю, не он. Мы еще проверим трактир "Джек Баклер", но похоже, там поработала наша банда. То бишь, в графском замке она не осталась, а двинула дальше на запад.

"Уууу", — продудел Дед.

— И солдат граф созвал слишком много. Они привлекают лишнее внимание, а от северян все равно не спасут. Если бы граф украл Предметы, лучшей защитой была бы скрытность, а не мечи.

"Уууу", — согласно выдул Дед.

— Но совесть у Эрроубэка все ж нечиста. Сильно виляет хвостом перед герцогом. В чем-то граф замешан, а герцог это знает. Согласен, Дед?

"Уль-лю-лю лю-лю!"

Дед выдал трель и отнял чимбук от губ.

— Внучок, найди-ка нам гостиницу. Больно спать охота.

Искра — 7

Шаг третий: изыскать стартовые средства

Даме на портрете исполнилось около сорока лет. Раскосые глаза и лукавые ямочки на щеках выдавали янмэйскую породу, но, в отличие от Милосердной Праматери и Минервы Стагфорт, дама была высока. Белое атласное платье идеально ложилось на ее стройную фигуру. Ткань усыпали золотые узоры — не сурово геральдические, как принято среди вельмож, а жизнерадостно природные, будто на алтаре какого-нибудь степного капища. По краю декольте переплетались стеблями цветы, на рукавах пели пташки, по подолу скакали крохотные кони. Диадема, украшавшая голову дамы, представляла собою филигранное плетение золотой проволоки и напоминала не то колосья пшеницы, тянущиеся к солнцу, не то огоньки над свечами. Наряд женщины, как и цветущий сад, изображенный на фоне, дышал буйной, радостной весною.

Юлиана Оранта Аделия, она же — Юлиана Великая. Владычица, что правила половину столетия, положила конец Лошадиным Войнам, утвердила границы Империи, с тех пор ни разу не нарушавшиеся, и ввела в действие единственный кодекс законов, который смог учесть нравы всех земель Полариса. Государыня, принесшая миру справедливость.

— Каково ваше мнение о портрете, сударь?

Мужчина был одет в клетчатую жилетку и золоченый сюртук, какие носят успешные коммерсанты. Цепочка от карманных часов вальяжно блестело на груди, округло выпирало пузико, розовели брыластые щеки. Две черточки, однако, ломали образ добродушия: сжатый в линию кривой рот и мелкие близко посаженные глазки. Мужчину звали Дрейфус Борн. Он вертел в руках тросточку с головой слона.

— Ваше величество позвали меня, чтобы обсудить портрет? Увольте, я не знаток живописи.

И тон, и сказанные слова выдавали неприличное раздражение. Министру следовало выразить восторг — иное чувство не уместно, когда речь идет о портрете Юлианы Великой. Однако министр не чувствовал себя скованным какими-либо рамками.

— Сей зал, — Мира повела руками, — зовется "Дамский праздник". Кроме замечательной фрески на потолке, он знаменит также и тем, что именно здесь владыка Адриан разоблачил мошенничество Сибил и Глории Нортвуд. В ходе реставрации дворца, устроенной лордом-канцлером, ряд прекрасных картин покинул свое исконное место. Я сочла, что лучшей обителью для портрета справедливой Юлиана станет именно этот зал. Вы согласны со мною, сударь?

— Ваше величество, я — не министр двора и не главный декоратор. По малярным делам советуйтесь с ними.

— Я говорю не о виде портрета, сударь, а о моральной стороне. Как полагаете, что сказала бы Юлиана Великая о ваших делишках?

Дрейфус Борн скривился, будто услыхал несусветную чушь.

— Вы шутите, ваше величество.

И вдруг Мира почувствовала отвращение. Сильнейшее, до спазмов в желудке. Такое, что впору вывернуть кишки наизнанку и окатить министра блевотиной с ног до головы, от лысой макушки до пряжек на туфлях.

— Скажите, сударь: когда вы предали Адриана? Едва Ориджин заключил с вами сделку, как сразу получил полторы сотни тысяч. Откуда деньги? Конечно, из податей: вы задерживали поступления налогов в казну, пока не договорились с лордом-канцлером. Но сто пятьдесят тысяч — это много. Их не скопить ни за неделю, ни за месяц. Вы перекрыли поступления не в день конца войны, и не в день смерти Адриана, а гораздо раньше. Наверное, в тот же день, когда в столице начались бои. Кто бы ни победил, любому понадобятся деньги, с любым можно будет поторговаться. Умно, умно!.. Все время, пока майор Бэкфилд грабил собственный город, добывая амуницию, провиант, машины и снаряды — деньги от налогов текли не в казну, а в ваш карман. Бэкфилда возненавидели и свои, и чужие, а вы — чистенький, при должности, с правом на воровство... Вам есть чем гордиться: насколько знаю, никто до вас не имел такой привилегии!

— Это пустой разговор, — брюзгливо бросил Борн. — Я приношу лорду Ориджину один миллион эфесов в год. Остальное — мое дело.

Мира вскричала громче и резче, чем следовало бы:

— Остальное — мое дело! Возможно, вы заметили: прошла война! Сожженные дома, разрушенные дороги, тысячи раненых, десятки тысяч голодных! Я хочу знать, сударь, скольких бедняков можно накормить на те деньги, что вы ежемесячно кладете в карман? Скольких больных вылечить? С какой битвой сравнимы последствия ваших поборов? Сраженье у Пикси или вы — что обошлось дороже?!

Дрейфус Борн пялился на нее пустыми бараньими глазами.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— У меня был очень плохой день... — процедила Мира, и новый приступ тошноты заставил ее умолкнуть.

День, действительно, был ужасен. Не только нынешний, но и два минувших.

Третьего дня Мира окончила подсчет бюджета своего предприятия. Сумма вышла совершенно не утешительной. В тот же день министр путей Лиам Шелье доложил, что все средства, выделенные на ремонт рельсовых дорог, уже исчерпались, работы заморожены, а ни одна линия так и не вошла в строй. Мира потратила двое суток на поиски денег.

Среди дюжины других задач, какие Лейла Тальмир решала для императрицы, было планирование негласных встреч. В официальном графике приемов и торжеств, посещаемых Мирой, фрейлина выискивала предлоги свести ее с нужными людьми и устроить разговор, не привлекающий лишнего внимания. В эти двое суток леди Лейла сотворила чудо: Мире удалось повидаться со всеми, кто хотя бы в теории мог помочь.

Министр двора еженедельно тратит тысячи эфесов на увеселения и декорации. Не готов ли он урезать расходы?.. Жизнерадостный старичок только хлопал ресницами: ффаше феличестфо, я в глаза не вижу этих злосчастных счетов! Фсе они идут прямо на стол к казначею, он разбирается с деньгами, а мое дело — блеск двора!.. Никак не могу сократить расходы, поскольку понятия о них не имею!

Генерал Алексис Смайл располагал средствами на содержание трех полков. Нельзя ли взять из них часть?.. Генерал сокрушенно качал головой: никак нет, ваше величество. Содержание корпуса жестоко урезано Робертом Ориджином: война, мол, окончилась, а полки понесли потери. Теперь обойдутся и половиной былого бюджета. Генерал Алексис клялся императрице: мы поможем вашему величеству в чем угодно. Готовы даже к полицейской работе! Нужно будет кого разыскать, схватить, прижать к ногтю — с легкостью. Придется охранять — не побрезгуем и этим. Но денег — увольте, не располагаем...

Стиснув зубы, Мира встретилась с Робертом Ориджином. Говорить с представителем агатовского рода было насилием над собой. Но он все же имперский казначей — должен хоть раз пойти навстречу императрице!.. Роберт выслушал ее с предельным вниманием, кивая: "Ага. Ага". Дослушав, сообщил:

— Я наилучшим образом понимаю проблемы вашего величества, поскольку сам борюсь точно с такими же.

Он раскрыл книги учета и скрупулезно, строка за строкой, показал Мире, куда утекают из казны десятки тысяч золотых. Благодаря урокам наставников из Престольной Цитадели Мира смогла проверить баланс и убедиться, что записи ведутся прозрачно и точно, казначей не скрывает ни единой звездочки. Согласно расчетам, казна тратила больше, чем имела, и влезала в долги. За время правления Миры Корона уже задолжала восемьдесят тысяч мастеровым и торговым гильдиям, а также герцогу Фарвею, который помог Империи ссудой. Мира не сдержала стона:

— О, боги! Лорд-канцлер не просто тратит все, что имеет казна, — а даже больше! Лорд Роберт, почему вы не остановите его?..

— Виноват, ваше величество, но я прихожусь кузену вассалом, а вы — сюзереном. Поговорите с ним. Если он прикажет мне снизить расходы, я выполню сию же минуту. Но спорить с сюзереном я не могу.

Далее в ряду унизительных встреч стояли братья-Нортвуды. Два безмозглых костолома в ходе войны могли разжиться трофейным золотом. И они в долгу перед Мирой: ведь она помиловала Сибил Нортвуд!.. Но и тут владычицу ждало разочарование. Медведи не видели в помиловании никакой ее заслуги, а верили (и не беспричинно), что Сибил спас от плахи Эрвин Ориджин. Странно, но к нему они тоже не питали благодарности.

— Чертов хитрый агатовец! Он сцапал себе трофеи Южного Пути, поскольку сам взял все большие города! Потом заставил мчаться быстрым маршем до столицы — таким быстрым, что мы поссать не успевали, не то что пограбить! А потом, тьма сожри, война кончилась — и мы остались с носом! Да хуже, чем с носом: тысячи наших полегли при Пикси! А бедолаге Дональду раскрошили челюсть — в том самом бою, из которого Ориджин сбежал!

— Я до сих пор не жую мяса, — Дональд говорил с присвистом из-за прорех в зубах. — Супчиком обхожусь, как больной младенец!

— А что до Сибил, — рычал Крейг, — то помилование — это прекрасно, за это спасибо. Но сама Сибил где? А Глория?..

Мира сделала из разговора даже два пренеприятнейших вывода. Во-первых, у Нортвудов тоже нет денег, как и у всех. Во-вторых, они не уберутся восвояси, не получив хоть каких-то барышей от своей победы. Войско медведей останется торчать на Ханае, пока им не отдадут Сибил с Глорией и телегу золота в добавок. То есть — неопределенно долго.

И вот теперь, после всей череды радостей, Мира пыталась пристыдить отпетого ворюгу — с тем же успехом, что учить карася игре в стратемы. Борн кривился, почти не пряча презрения, а Миру мутило, и содержимое кишок просилось наружу — прямиком на его золоченый сюртук.

— У меня был очень плохой день, сударь... Вы поступите разумно, если не станете злить меня еще больше. Одумайтесь. Сделайте шаг назад.

Министр налогов снисходительно вздохнул.

— Я желаю вашему величеству большого женского счастья и детородной силы. Когда вы произведете на свет наследников, то будете воспитывать их, учить морали, стращать наказанием за плохое поведение...

Он потряс рукой, и четыре браслета звякнули друг о друга. Мода южных земель: богачи носят не только обручальный, но и еще по браслету за каждого ребенка.

— У меня, изволите видеть, своих сыновей трое. Младший — ваш ровесник. Так что, ваше величество, я давно не ребенок. Хотите говорить со мной — воздержитесь от нравоучений.

Велик, очень велик был соблазн. Лазурные гвардейцы, несомненно, выполнят приказ, и голова Борна в секунду распрощается с телом. Но что потом? Ориджин прикажет кайрам расправиться с гвардейцами, а на место Борна назначит другого такого же подонка.

Мира вдохнула поглубже.

— Я не о морали говорю, а о сочувствии. Подумайте о людях, из которых вы выжимаете последние соки, чтобы набить свой карман! Подумайте — и опомнитесь. Подайте в казначейство правдивый отчет. Отдайте Короне все, что собрали ее именем. Миллион уйдет лорду-канцлеру, как вы и договорились, но каждый эфес сверх него — я клянусь! — будет потрачен на помощь людям. Тысячи человек вы спасете от голода, еще тысячи — от ран и хворей. Вы давно уже не бедный человек. Не довольно ли жить ради денег? Не пора ли найти более благородную цель?

Дрейфус Борн только развел руками:

— Не могу понять, о чем говорит ваше величество. Во избежание лишних трат вашего драгоценного времени, позвольте мне откланяться.

Мира сдалась:

— Ступайте.

Он ушел, поигрывая тростью, позвякивая четырьмя браслетами. Жена и три ребенка...

Шаг четвертый: запустить дело

Дегустация вин стала отдыхом для Минервиной души. Это был городской праздник, не дворцовый. На нем собрались старшины гильдий, столичные богачи и чиновники магистрата, а придворные обошли его своим вниманием. В зале дегустации не было ни интригана Ориджина с его бездушным семейством, ни толстозадых Лабелинов, ни пустоголовых медведей, ни вечно восторженного министра двора, ни вечно несчастного министра путей... Потому Мира с большим удовольствием приняла приглашение старейшины гильдии виноделов и явилась на дегустацию в сопровождении лишь леди Тальмир и гвардейского эскорта.

К сожалению, первой, кого встретила Мира в дегустационном зале, оказалась леди Аланис Альмера. Можно было догадаться: леди-бургомистр не откажется посетить праздник городских богачей. Леди Аланис была одета со сдержанной строгостью: узкое черное платье, гранатовое ожерелье и брошь. Красное на черном — напоминание о войне и агатовской мощи, в то же время — лучшее сочетание, чтобы подчеркнуть совершенство фигуры. Зато я умнее, — сказала себе Мира. Добавила: зато я императрица! Ни то, ни другое не исправило настроения.

Леди Аланис со всей изысканностью приветствовала владычицу, горько посетовала на отсутствие лорда-канцлера: он слишком занят перебазированием войск, иначе непременно посетил бы дегустацию. На правах первой дамы праздника, Аланис представила Минерве тех гостей, кто заслуживал этого: шерифа Фаунтерры с его помощником, главу искровой гильдии (самой влиятельной в столице), главу гильдии виноделов (хозяина приема), банкиров Фергюсона, Дей и Конто. Последних Мира хорошо помнила: они предлагали ей крупный кредит и подарили бумажную ассигнацию в качестве визитной карточки. Собственно, встреча с банкирами была одной из причин прийти сюда.

Как и полагается, мероприятие началось сразу, едва императрица с фрейлиной заняли почетные места за столом. Зал дегустаций являл собою просторный, богато обставленный обильно украшенный подвал. Пусть и роскошное, но подземелье — с непременными сыростью и прохладой. А почетный стол Минервы стоял у дальней от входа — самой холодной — стены.

— Мало мне леди Аланис, так еще и холод...

— Это к лучшему, ваше величество, — шепнула фрейлина. — Свежесть поможет вам остаться трезвой.

— На сем пути предвидятся трудности?

— В списке проб двадцать четыре вина. Каждое следует хотя бы пригубить.

Мира улыбнулась. Она не позволяла себе крепких напитков уже больше недели. Обязанность опробовать две дюжины вин виделась скорей заманчивой, чем тягостной.

Распорядитель произнес приветственное слово и дал знак музыкантам. По залу разлилась легкая озорная мелодия. Праздник начался.

— Ваше величество, миледи и милорды! Первым пунктом в нашем нынешнем списке проб стоит прекрасный напиток с побережья Грейс в Южном Пути. Белое сухое вино под названием "Танец дельфина", купаж одна тысяча семьсот шестьдесят девятого года. В то лето стояла удивительная погода: море бодрило виноградники небывало крепким бризом, а солнце за два месяца ни разу не зашло за тучи. Маркиз Грейсенд распорядился при сборе обособить виноград с подветренных склонов холмов, впитавший в себя свежесть моря и радость солнца. Сейчас вкус моря и солнца предлагается вниманию господ!

Во время речи распорядителя лакеи сновали по залу столь же шустро, сколь бесшумно, и наполняли бокалы удивительно прозрачным напитком с легкой искоркой золота. Когда приготовления окончились, леди Аланис сказала:

— Ваше величество впервые посещает дегустацию в Фаунтерре, потому позволю себе рассказать о нашей традиции. Перед каждой пробою вина один из нас говорит слово о своих успехах прошлого года. Так мы вспоминаем все наши былые достижения, получаем вдохновение для будущих и отдаем должное милости богов.

Затем она передала слово старейшине суконной гильдии. Крепкий мужчина с носом-картошкой подхватился на ноги и напористо оттарабанил:

— Ваше величество, дамы и господа! Мы, мастера-суконщики столицы, за прошлый год открыли три новых мануфактуры и повысили выработку хлопчатой материи на тысячу шестьсот рулонов, а льняной — на тысячу двести! Еще мы создали два покрасочных цеха, и доложу вам, что один из них работает исключительно на окрашивание в красный цвет! Слава богам и Праматери Янмэй!

Он опрокинул содержимое бокала себе в рот, его примеру последовали остальные.

— Хм... адекватный вкус, — прокомментировал глава винодельческой гильдии.

— Солененькое! Селедочки бы к нему! — гаркнул шериф.

— М-да, — выпятил грудь помощник шерифа.

Гости допили вино, закусили сырами и оливками. Слуги рысцой убрали бокалы и расставили новые.

— Перейдем же ко второй пробе, господа, — провозгласил распорядитель.

На первый взгляд дегустация представилась Мире скучной затеей: слишком уж однообразно повторялся ритуал. Распорядитель нахваливал вино, кто-то из гостей нахваливал себя, все пили, шериф отпускал шуточку. Потом — все заново по кругу.

Но так было лишь поначалу. С каждой следующей подачей вина гости держались все свободней, а веселья за столом прибавлялось. Сухости в речах убывало, шутки становились забавней, смех — громче.

— Дамы и господа! Я, старейшина гильдии строителей, заверяю вас, что за минувший год мы возвели две церкви, три дворца, четыре моста, пять чего-то и шесть еще чего-то — я уж и сам не помню. Словом, поверьте на слово: мы очень много всякого построили!

— И что, ничего не развалилось?

— С божьей помощью все стоит!

— До первого ветра, га-га-га!

— Так выпьем же за тихую погоду!..

— Хм... вкус весьма пунктирно обозначен.

Слово предоставлялось гостям по возрастающей — от самых незначительных, вроде старейшин суконщиков и гончаров, к более весомым фигурам, как главы строителей и корабельщиков. Очевидно, Мире предстояло говорить последней. Догадалась об этом и леди Лейла, что явствовало из ее настойчиво повторяемого шепота:

— Ваше величество, будьте сдержаны. Из каждого бокала не больше глотка!

— Ах, оставьте! Я же не пьяница!..

Соблазн выпить больше глотка был велик, и Мира порою поддавалась ему. Пожалуй, даже несколько чаще, чем "порою". Каждое следующее вино не всегда было вкуснее предыдущего, зато, как правило, крепче, и обязательно — с более изощренной историей. Если первые вина славились лишь благоприятным годом и древностью винодельческих родов, то последующие непременно обладали какою-нибудь чудесатинкой.

— Этот виноград был собран детскими ручками и подавлен ножками белокурых девственниц... А вот лоза, выращенная на грунте, удобренном смесью апельсиновой цедры и банановой кожуры... Хозяева этих виноградников в течение двенадцати поколений отбирали и прививали самые крупные сорта, и теперь их ягоды имеют размер сливы, а гроздья так тяжелы, что обрываются с лозы, если их не привязать нитью... А для этого великолепного напитка взяты ягоды, сорвавшиеся со склонов горы в Бездонный Провал, но задержавшиеся на краю. Сами боги жаждали отведать сего винограда!

Мира все больше входила во вкус дегустации: пила до дна, розовела, хихикала над шутками, которые прежде сочла бы совершенно несуразными.

— Дети собирают, девственницы давят, а разливают старые злобные бабки! Га-га-га!

— Хи-хи...

Леди Лейла все сильней проявляла тревогу:

— Ваше величество, помните о плане. Ваше величество, здесь банкиры, они нужны вам. Ваше величество, что сказала бы Янмэй?!

Под давлением фрейлины и совести Мира ставила было бокал на стол. Но глава винодельческой гильдии отпускал новый изощренный эпитет во славу вкуса: "Вино, пригодное для пития детьми Праматери!.. Вкус гибок, словно лебединая шея!.." — и Мира допивала до дна.

— Теперь высокому вниманию господ предлагается вино из дурман-ягоды, произрастающей в топях Дарквотера. Она растет среди самых опасных трясин и обладает чрезвычайною пьянящей силой. Бедные животные, отведав таких ягод, теряют трезвость мысли и тонут в трясине, своими телами удобряя почву под корнями коварного растения. Лишь самые искусные следопыты отваживаются собирать дурман-ягоду, и выживают среди них лишь те, что строго следуют правилу: не пробовать ни ягоды, пока не выйду на твердую землю! Вы же, господа, опробуете сей редчайший напиток, не подвергаясь никакой опасности.

Вино имело цвет ночного озера. Мира жадно потянулась за бокалом, и леди Лейла толкнула ее ногу.

— Сударыня, что вы себе позволяете?..

Лейла пнула ее с такой силой, что туфелька слетела с ноги.

— Ай!..

— На вас смотрит Аланис Альмера, — процедила фрейлина. — Хотите ее позабавить?

Слова возымели эффект пощечины. Мира только тронула языком вино (действительно, коварно пьянящее) и глянула через стол на герцогиню. Аланис покраснела и весело улыбалась, но глаза были совершенно трезвы. Она контролировала себя куда лучше Миры.

Прекрасно, Минерва! Помним о приоритетах — конечно!

Она поставила левую ногу на каменный пол и припечатала каблуком правой. От боли чуть слезы не брызнули из глаз. Ах, хорошо!

— Вашему величеству нездоровится?.. — проявила участие леди Аланис.

— Горюю о бедных следопытах, погибших во славу вина...

— Вкус извилист, как многоходовая интрига, — констатировал глава виноделов.

— А мы его выведем на чистую воду! — стукнул по столу шериф. — Подать еще стакан — распробую его начисто!

— М-да, — крякнул помощник шерифа.

Слава строгости леди Лейлы: Мира успела опомниться как раз к тому моменту, когда слово предоставили банкирам Фергюсону и Дей. Тем самым банкирам, встреча с которыми неотъемлемым пунктом входила в план Минервы. Тот самый план, ради которого герцог Ориджин, повинуясь скромной просьбе владычицы, переставляет свои батальоны...

— Ваше величество, миледи и милорды. За минувший год мы сделали многое, но я предпочту сказать о том, что пока не выполнено. Владыка Адриан — да будет он счастлив на Звезде — мечтал соединить всю страну сетью рельсовых дорог и сделать самые дальние города близкими, будто соседние кварталы. Миледи и милорды, не только рельсы способны на это, но и банковская система. Единая сеть банков по всему Поларису, подкрепленная связью по "волне", позволит за день пересылать деньги с края на край материка. Северянин сможет вести торговлю в Шиммери с той же легкостью, будто вышел в соседнюю лавку! Вот это, господа, пока еще не сделано. Но таковы планы банкирского дома Фергюсон и Дей!

Многие гости зааплодировали. Господин Фергюсон держался твердо и говорил стремительно, как человек дела. От слов банкира повеяло бодрящей свежестью. Госпожа Дей, его компаньонка, прибавила:

— А если все же говорить о свершениях, то мы трижды вкладывали крупные средства в реформы владыки Адриана. Не одна сотня миль рельсов проложена за наши деньги. Банк Фергюсон и Дей идет в ногу со временем.

Хороши ли они как союзники? — подумала Мира. Можно ли на них положиться? Адриан сотрудничал с ними — это в их пользу. Герцог Ориджин отослал их без разговоров — это тоже хорошо. Слова Фергюсона и Дей внушают доверие — по крайней мере, выдают людей, умеющих добиваться цели. Правда, банкиры... Прошлый знакомый банкир — граф Виттор Шейланд — оставил весьма двойственное впечатление... Но есть ли выбор? Кто еще может помочь в выполнении плана?..

С бокалом нового вина поднялся господин Конто. Этот банкир казался противоположностью своих братьев по цеху: невысокий забавный человечек с круглой лысой головой и роскошными усами дамского угодника. Чуждый нахальства, но способный оценить шутку: Мира не раз замечала, как он посмеивается себе под нос.

— Ваше величество, прекрасная леди-бургомистр, славные господа старейшины! Сейчас полагается сказать о прошлогодних свершениях... Знаете, я просто заработал очень много денег. Это ужасно скучно — одни числа на бумаге... Если бы я посадил дерево или постриг овечку — тогда было бы о чем сказать. Но, к сожалению, я не пастух и не садовник, а всего лишь банкир.

Он с комичной беспомощностью развел руками, и все гости захохотали.

— Браво, господин Конто!

— Вы в своем духе!

— М-да уж!..

Лишь Фергюсон и Дей смерили конкурента недовольными взглядами, которые он предпочел не заметить.

— Мы переходим к одной из жемчужин нынешней дегустации, — значительно провозгласил распорядитель. Музыка притихла, когда слуги внесли диковинную амфору в форме львиной головы. — Вино, что будет представлено вниманию господ, по праву носит титул королевского. Три столетия назад его величество король Шиммери поручил своему маркизу Эйлин-Фраю приготовить особое вино, достойное утонченных вкусов южного двора. Чтобы выполнить задачу, маркиз приобрел земли в головокружительных высотах гор, над входом в долину Львиных Врат. Он разбил виноградники на южном склоне горы таким образом, что солнце освещает их в любое время дня, кроме первого часа рассвета и последнего часа заката. Ни в одной точке мира больше не найдется виноградника, получающего столько лучей тепла! Чтобы возделывать лозу и собирать урожай, маркизу пришлось заложить мост над ущельем Львиных Врат, который так и не был окончен при его жизни. Но потомки маркиза завершили мост и стали собирать урожаи самого солнечного винограда в мире. По легенде, однажды горный лев забрел на винокурню и распугал всех тамошних рабочих. Когда они вернулись в сопровождении воинов, чтобы выгнать зверя, то увидели чудесную картину: грозный хищник, попробовав вина, мурлыкал от счастья и позволял людям гладить свою гриву. Вот потому вино и зовется "Счастье льва".

— Леди-бургомистр! — вскричал шериф. — Золотое вино для красивейших дам! Леди Аланис, скажите о своих великих успехах!..

Все мужчины за столом поддержали его. Не возражала и Мира: ее очередь придет в самом конце, а это вино было еще не последним.

Аланис Альмера взяла бокал тонкими своими пальцами — рука чертовски грациозно изломалась в запястье, — качнула ладонью, позволив вину омыть стенки бокала, тихой волною стечь по стеклу. Поднялась — воплощение изящества, искусство в движении... Мужчины затаили дыхание, шериф издал вздох на грани приличия. Мира мучительно ощутила все свое несовершенство: и низкий рост, и угловатые плечи, и плохо запудренные синяки под глазами... Леди Аланис молчала, глядя в бокал. Пока длилась пауза, улыбка исчезла с ее лица, губы сжались, сдерживая нечто невысказанное, шрам потемнел от напряжения мимических мышц. Горькое чувство чужих потерь заполнило зал, погасив веселье. Леди Аланис заговорила:

— Мои достижения... что ж, господа, назову лишь одно: я сумела пережить прошлый год. Мне помогали достойные люди: лейтенант Хамфри из гарнизона Эвергарда, брат-лекарь Мариус из обители Марека и Симеона, святой отец Давид, герцог Эрвин София Джессика. Помогали и менее благородные, чьи имена недостойны вашего слуха. Но даже при столь серьезной помощи задача оставалась сложной. Своим упрямством на пути выживания я заслужила ненависть врагов, но также и высокую оценку друзей. Ее величество Минерва сочла меня достойной приглашения в Палату Представителей, а его светлость герцог Ориджин вверил шарф бургомистра Фаунтерры. Нынче поднимаю бокал за здравие ее величества и его светлости — людей, достигших гораздо большего, чем я.

В мертвой тишине она поклонилась Мире, выпила вино и села на место. Лишь вдох спустя слушатели опомнились и поднесли бокалы к губам. Каждый теперь боялся издать лишний звук. Стекло опускалось на скатерть с предельной осторожностью, приборы лежали без дела, не касаясь тарелок с закусками. Глава виноделов не высказал очередного эпитета, помощник шерифа не выронил: "М-да!", шериф не посмел отпустить шуточку. Банкир Конто все еще ухмылялся в усы, но ухмылка теперь отдавала горечью. Леди Аланис сумела заставить каждого подумать о своих бедах — и сравнить их с ее утратами, с коими мало что могло сравниться. Зал стыдился своего веселья, еще минуту назад столь бурного.

— Господа, простите меня, — мягко произнесла Аланис, лишь подчеркнув эффект. — Я вовсе не хотела смутить вас и погрузить в уныние. Господин распорядитель, прошу вас: разбейте эту тягостную паузу и прикажите следующую пробу!

Распорядитель отвесил поклон:

— Сию минуту, миледи. Вниманию высочайших господ предлагается последний и лучший напиток нынешнего дня.

По взмаху его руки лакеи засуетились вдоль столов, заменяя бокалы. Чашники внесли в зал бутыли, оплетенные лозой, а поверх нее перехваченные серебряными обручами с сургучными печатями. С великой осторожностью старший чашник скусил обручи специальными щипцами, безукоризненным движением выдернул пробки. Густая рубиновая жидкость плеснула в бокал императрицы.

— Сие вино, господа, зовется "Слезы ночи". Оно произведено во владениях барона Абельхейма, наследника династии виноделов, восходящей к погибшей Империи Железного Солнца. Виноградники Абельхеймов произрастают на острове Валькриди, так далеко отстоящем от западных берегов Полариса, что тамошний рассвет наступает в час нашего заката. Вино, представленное вашему высочайшему вниманию, радует глаз исключительно богатым цветом рубина и источает неповторимый аромат с нотами миндаля, коим обязано особому составу вулканической почвы острова Валькриди. Оно сделано из винограда урожая одна тысяча семьсот шестьдесят третьего года, после чего пять лет выдержано в островных погребах Абельхеймов и один год — в бочках в корабельном трюме. Крышки бочек были выполнены из двух редчайших сортов дерева: уланга и черного дуба. Бочки намеренно заполнялись лишь наполовину, чтобы напиток качался в них, поочередно омывая то одну, то другую крышки, впитывая благородную терпкость дуба и вязкость уланга. Лишь после этого вино разлито в бутыли и выдержано еще пять лет в абсолютной темноте замкового подземелья, под наблюдением слепых слуг, которые не мешали оконечному дозреванию напитка тревожащим светом факелов. Ни один виноградник материка не может дать жизни вину, сходному по вкусу с этим. "Слезы ночи" столь же исключительны среди вин, как Праматерь среди смертных людей. Бесспорно, это напиток, достойный уст вашего величества!

Все взгляды обратились к Минерве. Последняя проба, самое ценное вино — разумеется, зал ждет слова императрицы. Мира укусила губу от досады: она понятия не имела, что сказать! Именно ради этой минуты она приехала на дегустацию. Заранее готовила слова — не слишком серьезные, не слишком глупые, с оттенком чудачества и тонкого юмора. Такие, чтобы ее идея казалась забавной прихотью императрицы, а не заранее продуманным планом. Чтобы идею приняли с легкостью, как безобидный каприз высокородной девицы... Но будь проклята Аланис Альмера! После ее слов все чудачества и шуточки вылетели из головы, а думалось теперь лишь о своих утратах, да и о них — не с привычной печалью, а с дурацкой злобою. Я потеряла отца, любимого и родной дом, чуть не умерла от яда, чуть не погибла под пытками — и эта агатовка смеет думать, что пострадала больше меня?! Мало ей красоты и власти над столицей — абсолютно реальной, в отличие от моей, — подавай еще и превосходство в страданиях!

О нет, нельзя отвечать в ее стиле. Мы не на турнире мучениц! Но как тогда? Отбыться формальностью, поблагодарить всех, чего-нибудь пожелать? Как в этом случае высказать идею? "Кстати, я вот еще подумала..." — самое идиотское начало реплики. Похвалить вино, а от него плавно перейти куда нужно?.. Мира качнула вино в бокале, оно покрыло стекло маслянистой багряной пленкой, весьма похожей на кровь. Миру замутило — так живо вспомнился подвал Шейланда. Ей давали тогда выпить нечто подобное, багрянистое! Чью-то кровь, размешанную в воде. Возможно, кровь Линдси... Это было до того мерзко, что напрочь вылетело из памяти, но теперь вернулось: оттенок совпал идеально!

— Поведайте нам о своих достижениях, ваше величество, — подсказала Лейла Тальмир.

Мои достижения — конечно! Как же я могла забыть! Перечислим по списку: дала себя отравить, угодила в монастырь, не сумела сбежать, побывала в лапах безумца, стала марионеткой интригана, научилась напиваться...

Если все выходы из ситуации плохи, ломай саму ситуацию. Это говорил отец, когда учил играть в стратемы.

Мира улыбнулась своей мысли и просто выпила вино. Не поднимаясь, не говоря здравицу и ни на кого не глядя, — будто была одна в своей спальне. Вино не походило на кровь Линдси, да и на чью-либо еще: оно оказалось восхитительно.

Люди замерли, ошарашенные и даже испуганные. Мучительно спешили понять: что произошло, что означает молчание владычицы? Признание ли это собственного бессилия? Суровое ли напоминание о жертвах войны? Крайнее высокомерие, не дающее внучке Янмэй пить с городскими богачами? И как реагировать: встречным молчанием, лестью, вежливою сменой темы?..

Выдержав паузу, Мира с удовольствием облизала губы:

— Прелес-сстно!..

Несколько человек робко улыбнулись.

— Ох, простите, господа! Я поспешила опробовать "Слезы ночи" — аромат был так соблазнителен, что я не устояла. Ужасная бестактность с моей стороны...

— Абсолютное вино, совершенно абсолютное! — воскликнул старейшина винной гильдии.

— Слава виноделам! — молодцевато гаркнул шериф.

Тягостная пауза рухнула, все облегченно скалили зубы и опустошали бокалы. Вот теперь ироничный тон Миры пришелся в самое яблочко:

— А что же до моих свершений, то похвастаюсь одним: я уговорила лорда-канцлера переставить два батальона кайров. Представьте, господа: они стояли прямо на Дворцовом острове, своими плащами и шатрами уродуя вид на Ханай. Каково это, по-вашему: просыпаться и видеть в окно сотню-другую северных головорезов?

— Я бы рухнул с кровати, ваше величество! — рявкнул шериф.

— Совершенно верно, я с трудом удерживалась на подушках. Но следует знать лорда-канцлера: он — величайший полководец современности, и потому терпеть не может передвигать войска. Он сказал мне прямо: "Ваше величество, за время войны я по горло насытился всяческими маневрами. Руки опускаются и голова раскалывается, как подумаю о передвижении хотя бы одной роты. Стоят — и пусть себе стоят, ваше величество. Авось, когда-то сами разойдутся".

— Га-га-га! — прыснул шериф.

Банкир Конто захихикал в усы, леди Аланис против воли усмехнулась.

— Однако я, господа, воззвала к лорду-канцлеру: "Поступите, как подобает рыцарю: защитите слабых и невинных! Ландшафт Дворцового острова невиновен пред богами и людьми, спасите же его от поругания!" Великий полководец дрогнул под моим напором и отдал приказ. Два батальона Ориджинов и полк Нортвудов сегодня покинули мой любимый летний парк!

— Слава императрице!

— Восхитительно!

Мира вскинула ладони, озаренная идеей:

— И теперь я подумала: не провести ли нам апрельскую ярмарку на Дворцовом острове?

— Всенепременно! — рявкнул шериф, не успев понять вопроса.

— На Дворцовом острове, ваше величество?.. — переспросил старшина торговой гильдии.

— Отчего нет? Ведь он теперь свободен от солдат и жаждет мирного веселья, как и все мы. А я так люблю ярмарки!

— И я, ваше величество! — вставил шериф. — Ярмарка прошла — две дюжины воришек за решеткой! Отличная приманка, га-га-га!

Все расхохотались вслед за шерифом. Лишь старшина торговцев сказал без смеха, с тенью стремительных размышлений на лице:

— Ваше величество, позвольте заметить, что в Купеческом квартале — традиционном месте ярмарки — уже построены торговые ряды и увеселительные павильоны, оборудованы склады и подъезды. За оставшееся время, коего есть в наличии только три недели, все это придется перенести на Дворцовый остров...

— Не вижу никакой проблемы, — отмахнулась Мира. — Разве строительная гильдия не согласится помочь?

Старшина строителей также забыл о смехе.

— С великим удовольствием, ваше величество, но за такую спешную работу потребуются, премного извинений, оплата...

— О, боги! Не говорите мне об оплате, господа! Я хочу ярмарку! Ярмарка — это веселье, гомон, яркие одежды, южные сладости... Дайте мне это! А счет пришлите... господам банкирам — Фергюсону, Дей и Конто.

Фергюсон и Дей чуть не разинули рты от удивления. В глазах Конто блеснула хитринка:

— Ваше величество решили принять наше предложение и взять кредит?

— Ее величество оказала вам честь, — с шутливой строгостью отчеканила Лейла Тальмир. — Вам бы не переспрашивать, а благодарить с поклоном.

— Премного благодарю, — поклонился Конто.

Фергюсон посыпал словами:

— Ваше величество, предоставить кредит в такие сжатые сроки, когда ничего не оговорено... Мы с великим удовольствием, мы почтем за честь, но такое дело нужно обсудить серьезным нешутейным образом...

— То бишь, вам жалко денег на маленькую прихоть владычицы? — уточнила фрейлина.

— Леди Лейла, — упрекнула ее Мира, — ваше обвинение напрасно. Господа Фергюсон и Дей не могут жалеть денег — ведь они делают их прямо из воздуха. Точнее, из бумаги!

Мира взмахнула векселем, некогда подаренным ей банкирами.

— Бумажное золото — как это остроумно, не находите? В случае нехватки денег, всегда можно напечатать еще!

— Деньги из бумаги? — гоготнул шериф. — Что будет дальше — деревянные кони? Шерстяные мечи? Га-га-га!

— Ваше величество, — процедил Фергюсон, с трудом скрывая досаду, — бумажная ассигнация — надежное средство платежа. Она имеет твердое хождение среди первых людей Фаунтерры.

— Отчего же только среди первых?.. — Минерва наморщила носик. — А как же сотые люди? А десятитысячные? Правитель должен заботиться о народе. Хочу, чтобы ассигнации были доступны всем. И чтобы на каждой непременно стояло мое имя!

— Ваше величество шутит, — с горечью сказала госпожа Дей.

— Шутка ее величества — закон для подданных! — обронила фрейлина.

Мира невинным жестом прижала ладони к груди:

— О, я настолько не умею шутить, что жажду взять у господина шерифа пару уроков. Просто если мне что-нибудь нравится, то я иду на поводу у своих желаний. Мне пришлись по душе бумажные деньги: они красивые, легкие, удобно прячутся в муфту... Хочу, чтобы вся торговля на ярмарке осуществлялась ассигнациями!

— Простите, ваше величество?..

И Фергюсон, и Дей, и старшины гильдий, и даже леди Аланис воззрились на нее в недоумении. Все были готовы потакать ее капризам, но предполагали в этом деле разумную меру, и теперь владычица вплотную подошла к черте.

— Ну, да, согласна, — исправилась Мира, — мелкие монетки пускай будут: всякие звездочки да полтинки... Я и забыла-то об их существовании... Но все монеты от глории и выше заменить бумагами с моим именем! Я так хочу!

— Ваше величество отпугнут покупателей, — кротко заметила леди Аланис. — Большинство горожан не имеют ассигнаций. Это редкое средство платежа.

— Не беда: поставим у входа кабинки для обмена. Входя на ярмарку, покупатели будут менять серебро и золото на бумагу. Первым товаром апрельской ярмарки станут деньги! Ну разве не забавно?

— Великолепно... — протянул старейшина виноделов с некоторым сомнением.

— Констеблям работа — стеречь обменщиков, — сказал шериф.

— М-да! — заявил помощник шерифа.

Минерва всплеснула в ладони:

— Господа, меня посетила еще одна идея! Давайте оживим торговлю и подарим радость простым людям! Праздник весны — это же праздник для всех, господа! Пускай бумажная глория продается за семь серебряных агаток вместо восьми. При каждом обмене серебра на ассигнации Корона доплатит восьмую часть! Такой ярмарки столица еще не видела, правда?!

Лейла Тальмир первой воскликнула:

— Великодушие вашего величества не знает границ!

Затем старейшины гильдий осознали, сколько лишнего товара они смогут приобрести на ярмарке благодаря чудачеству императрицы.

— Ваше величество дарят праздник всей столице! Весь город будет славить вас!

Затем и леди Аланис смекнула, что все убытки должна будет покрыть имперская казна, а казна городская лишь приобретет.

— Благодарю вас за щедрый дар горожанам Фаунтерры. Я позабочусь, чтобы гильдии сделали необходимое, и торговые ряды были срочно перенесены на остров.

Лишь банкиры Фергюсон и Дей выглядели так, словно получили удар булавой по шлему. Им-то уже было известно: казна Империи бедна и неподконтрольна владычице, а милая шалость Минервы будет оплачена за счет того кредита, который они так опрометчиво предложили пару месяцев назад.

— Простите, ваше величество, но мы вряд ли успеем изготовить такое множество ассигнаций, — выдвинул последний довод Фергюсон. — Всего три недели, невозможно успеть... Прошу ваше величество перенести ваш прекрасный план на будущий год! Подготовимся как следует, не станем смешить людей лишней спешкой...

— Сударь, Праматерь Янмэй возвела мост за пять минут. Разве кто-нибудь смеется над нею?! Возьмите все типографии Фаунтерры, заплатите им, сколько потребуется. О, боги! Герцог Ориджин за три недели взял столицу — а я прошу всего лишь вагон красивых бумажек!

Мира отвернулась от банкиров, исключив саму возможность возражений. Щелкнула пальцами:

— Будьте добры, еще "Слез ночи"...

Она садилась в карету, когда за спиною, у выхода из погребов гильдии, послышалась возня.

— Стоять! Не позволено!

— Миледи фрейлина обронила веер...

— Не волнует! Ближе ни шагу.

Лысенький смешливый усач Конто пытался прорваться к карете, размахивая веером, будто искровой шпагой. Пара гвардейцев теснили его прочь.

— Господа, он прав, это мой веер, — сказала леди Лейла, и воины посторонились.

— Для меня счастье вернуть его вам, — отвесив галантный поклон, банкир протянул веер фрейлине.

— Ах, господин Конто... Извольте на пару слов, — императрица кивком указала ему место в кабине экипажа.

Едва банкир оказался внутри, лейтенант Шаттэрхенд и леди Лейла также заняли свои места, дверцы захлопнулись, и карета двинулась по улице.

— Боюсь, что здесь моя вина, — сказала Мира. — Это я попросила леди Лейлу обронить веер.

— Ваше величество очень умны, — низко поклонился Конто.

— О, я не поверю вам без весомых аргументов!

Конто усмехнулся:

— Вы возьмете с купцов плату за право торговать на Дворцовом острове: по одной агатке с каждой глории выручки. Таким образом, ничего не потеряете на дешевой продаже ассигнаций.

Мира хохотнула:

— Ах, я и не думала об этом! Как находчиво!

— Вы пустите в обращение около полумиллиона эфесов бумагой — столько успеют напечатать цеха за три недели. Сразу после ярмарки большинство купцов обменяют бумагу обратно на золото, но не все. Некоторые оценят преимущество ассигнаций и оставят сбережения в них. Другие не вернут деньги в банки, а закупят на них товар — после ярмарки ассигнацию с вашим именем примет к оплате любой серьезный торговец. Полагаю, около двухсот тысяч бумажных эфесов останутся в обращении. Империя, а значит, и ваше величество, станет богаче на двести тысяч.

— О, господин Конто, вы переоцениваете мои способности к математике! Я — всего лишь девушка, подвластная минутным прихотям.

Он тихо засмеялся в усы.

— Ваше величество, прошу: когда ощутите новую минутную прихоть, связанную с финансами, и вам потребуется помощь банкира — скажите мне слово.

— Как удачно, что вы предложили это, сударь! Намедни меня посетило одно желание: очень хочется иметь банковский счет. Человек с банковским счетом выглядит важнее, серьезнее, вы согласны? Сложно не уважать того, на чье имя открыт счет!

Глаза Конто сузились, лучась лукавством:

— Ваше величество создаст альтернативную казну, не подотчетную Роберту Ориджину?

— Сударь, о чем вы говорите? Смысл напрочь ускользает от меня! Я просто хочу банковский счет, туда будут приходить деньги, а потом уходить, когда я пожелаю. И чтобы никто, кроме вас и меня, не знал, сколько их там. Можно такое устроить?

— Разумеется. Любая прихоть вашего величества!

— Мы подъезжаем к мосту, — предупредила леди Лейла.

Мира велела остановить.

— Простите, сударь, что увезла вас так далеко от гильдии. Не затруднитесь нанять обратный экипаж.

Конто отвесил поклон.

— Позвольте маленький совет, ваше величество. Строительная и печатная гильдии выставят счета за спешную подготовку к ярмарке, а леди-бургомистр попросит средств на оплату усиленной охраны. Общая сумма будет велика: порядка полусотни тысяч. Вы можете покрыть их, взяв кредит у Дей с Фергюсоном, также и я могу дать ссуду... Но мой вам совет: не попадайте в зависимость от кого бы то ни было. Используйте свои начальные средства, не чужие. У вашего величества ведь найдется пятьдесят тысяч эфесов?..

Назад к шагу третьему

Войти в толпу — заглянуть в пасть чудовища. Мира с детства помнила слова, прочтенные где-то и поразившие воображение. Сегодня она въезжала в пасть чудовища на карете.

Еще издали стал слышен гул, проникающий сквозь стук подков и грохот колес. Ближе к месту сквозь толщу шума прорезались отдельные выкрики: "Едет!.. Вон она!.. Едет!.." Обладатели самых высоких и пронзительных голосов спешили огласить то, что и без них было очевидно: императорский экипаж с тридцатью всадниками эскорта несся сквозь город. Остался позади бульвар, оцепленный гвардией по всей полумильной длине, и людской гул стал многократно глубже, мощнее, накатил океанской волной на хрупкие стены кареты. Площадь Милосердия развернулась за окном, от края до края заполоненная народом.

Мира приподняла шторку, чтобы глянуть в жерло монстра. Она увидела бронированные спины воинов, теснящих щитами толпу, и косматого рыжего мужика с сынишкой на плечах, и стаю детей, лезущих на карачках между ног солдат, и пару девиц, и толстяка, и лопоухого, и высокую шапку, и руку с флажком, и... Взгляд утонул. Разметался средь тысяч голов чудовища, внимание распалось, не в силах больше обособить из месива хоть одну отдельную личность. И тут заметили ее.

— Глядите! Шторка!..

— Она смотрит!

— Владычица!

— Слава-ааа!

Мира прекрасно помнила: при дворе подданным запрещено смотреть в глаза владыке. Но нравы площадей сильно отличались от придворных. Люди пялились, таращились, выпучивали глаза. Подскакивали, чтобы лучше разглядеть, указывали пальцами, вопили от возбуждения. Она отшатнулась в сумрак кабины, уронив шторку.

— Не бойтесь, ваше величество, — сказал лейтенант Шаттэрхенд, — люди всегда такие.

Это меня и пугает, — могла бы ответить Мира.

Экипаж остановился, качнулся напоследок, замер. Конный отряд раздвинулся, загрохотали каблуки пешей стражи, бегом окружающей карету.

— Храните спокойствие, вам ничто не угрожает, — напутствовал лейтенант. — Не подходите близко к толпе: могут схватить. Но если так случится, не пугайтесь: они хотят только потрогать.

— Как диковинного зверя...

— В лица черни не смотрите — излишне возбудятся. Смотрите на собор, ваше величество. Просто идите к порталу.

Щелкнув, опустилась ступенька, распахнулась дверца.

— Служу вашему величеству, — отчеканил командир стражи, подавая Мире руку.

Она шагнула на ступеньку, затем на мостовую. Ступенька была сплетением кованых узоров, камни блестели после ночного дождя.

— Уря!.. — пронзительно визгнуло чье-то дитя, и толпа взревела тысячей глоток: — Уррррраааа!..

Рык чудовища... Мира застыла в оцепенении. Показалось: из орущей пасти монстра летят капли слюны, это от них всюду так влажно и сыро.

— Ваше величество, — Шаттэрхенд осторожно тронул ее плечо.

Какой тьмы я боюсь? При коронации было такое же...

— Слава Янмэээй!.. Минееерррва-ааа!.. — бушевало вокруг.

Правда, тогда я смотрела на толпу с сотни ярдов, не с десяти, как теперь. И была пьяна, и тупа, как механическая кукла...

Лейтенант сумел найти нужные слова:

— Ваше величество, в бою страшнее.

Она опомнилась, шагнула вперед от кареты. Шаттэрхенд встал за ее плечом, гвардейский эскорт окружил их квадратом. Мира осмелилась поднять глаза.

— Несущая миир!.. Милосердная!..

Чего вы от меня хотите? Сказать что-нибудь? Все равно не услышите за собственными криками. Помахать рукой? Ладони в муфте, и обнажать их никак нельзя.

Мира подняла подбородок — так, будто имела хоть одну причину гордиться собою, — и медленно кивнула.

— Уах!.. — выдохнули ближние и на миг замолкли.

Дальние продолжали вопить, не разглядев ее приветствия. Она кивнула еще раз, и теперь притихли все, кроме дальних околиц. Было бы глупо пытаться говорить с ними: крик недопустим, а ровный голос услышат лишь ближние дюжины. Потому в минутной тишине Мира повернулась и зашагала к порталу сквозь коридор из солдатских спин. Стальной квадрат эскорта не отстал ни на дюйм, будто подвижная клетка, летящая вместе с птицей.

— Славаааа Янмээээй! — встрепенулась толпа.

Нынче день поминовения, — думала Мира, восходя на паперть. Нужно с рассвета молиться за радость душ на Звезде и думать о тех, кто умер зимой. А эти тысячи человек пришли в церковь ради двух моих кивков, о них и будут думать весь день поминовения...

Собор Всемилости имел форму священной спирали. От круглого центрального нефа к восьми порталами вели восемь крытых колоннад, каждая из них изгибалась дугою. Здание закручивалось, будто каменный водоворот. От входа не виден был центральный неф и алтарь. Пока Мира шла по дуге колоннады, главный зал постепенно открывался ее взгляду. Удивительные опоры, свитые из камня, будто из лозы... Скульптуры Праматерей под резными мраморными навесами... Тенистые гроты капелл с мягким проблеском золота... Бесконечное богатство фресок в нежном свете фонарей... Пол, иссеченный письменами... Гулкая высь купола, блистающие мозаики окон... Мира вступила в центральный неф и вздрогнула от оглушительного эха собственных шагов. Собор был пуст. Не считая стражи, императрица — единственный прихожанин.

Между рядов скамей она зашагала к исповедальне. Скользнула глазами по молитвенникам, подушечкам для коленопреклонения, чашам для подаяния, фонтанчикам для омовения рук. Пустой собор ждал посетителей. И Священный Предмет уже лежал на алтаре, пока еще под покровом. Это Мире предоставится честь сдернуть ткань и открыть святыню для прихожан... Но только после очистительной исповеди.

Она пошевелила руками в муфте, колючее тепло прошлось по пальцам. Остановилась перед алтарем, поклонилась, левой рукой сотворила священную спираль и повернула к ряду исповедальных кабинок. Ближайшая к алтарю была особенно красива: вырезанная из алого мрамора, зашторенная темным бархатом. Здесь — и только здесь! — император Полариса преклоняет колени, чтобы дать отчет Праматерям, а верховная матерь Церкви направляет его. Сегодня, в силу нездоровья первой священницы, ее заменяет вторая.

Мира вошла, задвинула штору. В сумраке тесноты встала коленями на подушечку, чинно сложила руки на выступ под окошком, задернутым вуалью.

— Мать Корделия, прошу принять мою исповедь и благословить меня.

— Откройте душу Праматерям, ваше величество.

Бесплотный голос Корделии был низок и шершав; спокоен, но с крупицами каменной крошки.

— Совершала ли ваше величество деяния, коих стыдится?

— Да, к сожалению.

— Поведайте о них Праматерям.

— Я была послушницей в монастыре Ульяны Печальной. Движимая жаждой свободы, я нарушила устав и предприняла попытку бегства. Больше того, я подтолкнула к побегу другую послушницу, которая до того дня жаждала благостной смерти и молила Ульяну забрать ее на Звезду.

Взгляд привык к темноте и различил сквозь вуаль силуэт священницы: худую шею, острый упрямый подбородок, необычно короткие волосы. Корделия была ульянинкой.

— Вина ваша очевидна. Она состоит в недостатке смирения и непокорности воле Праматерей. Благородство цели смягчает проступок, но не извиняет. Раскаиваетесь ли вы?

— Да, мать Корделия.

— Готовы ли совершить искупление?

— Да, мать Корделия.

— Вы проведете ночь безо сна, в мыслях о мимолетности жизни и молитвах Сестрице Смерти.

— Благодарю вас, святая мать.

Силуэт за вуалью чуть качнул подбородком, принимая смирение императрицы.

— Испытывает ли ваше величество стыд за иные деяния?

— Да, святая мать. Первые две недели правления я потратила впустую, предаваясь пьянству и самоуничижению. Я принимала решения не думая и подписывала указы не глядя. Проводила дни в мечтах о кубке вина.

— Миновал ли тот период?

— О, да, мать Корделия. Я тщательно изучаю все документы, что ложатся под мое перо.

— Часто ли вы употребляете крепкие напитки?

— Не чаще одного раза в три дня.

— Ваша вина очевидна. Она состоит в праздности и низменном пристрастии к зелью, дурманящему разум. Став на путь исправления, вы смягчили, но не стерли провинность. Раскаиваетесь ли вы?

— Да, святая мать.

— Готовы ли совершить искупление?

— Да, мать Корделия.

— Две недели вы будете пить только чистую воду. При первом глотке из каждой чаши вы будете просить прощения у Милосердной Янмэй.

— Благодарю, святая мать.

Корделия вновь наклонила подбородок. Сложно судить по одному лишь силуэту, но, кажется, покаяние императрицы доставляло священнице удовольствие.

— Стыдитесь ли вы иных своих деяний?

— Нет, мать Корделия. В остальном я поступала согласно своей совести.

— Совершали ли вы деяния, ставшие предметом гордости?

— Да, святая мать.

— Поведайте о них мне и всеслышащим Праматерям.

— Под руководством мудрых наставников я постаралась постичь тонкости финансового дела, в чем достигла некоторого успеха. Кроме того, я смогла изучить и понять структуру имперского бюджета, несмотря на все многообразие его статей.

Силуэт за вуалью качнулся. Корделия не видела нужды в дальнейших подробностях и уже готовилась похвалить владыческую тягу к знаниям. Однако Мира продолжила:

— Вы сможете в полной мере оценить мой успех, когда я назову цифры, знакомые вам. Праматеринская ветвь Церкви за минувший год собрала пожертвований на сумму в девятьсот шестьдесят тысяч золотых эфесов. Пятьсот сорок тысяч пошли на содержание духовенства (за исключением монастырей, владеющих феодами). Сто девяносто тысяч были переданы школам, пользующимся покровительством Церкви, и восемьдесят — истрачены на реставрацию и обновление храмов. Излишек в сто сорок тысяч эфесов был сохранен в церковной казне, поскольку не имелось единодушного решения об их использовании.

Корделия промедлила с ответом на секунду дольше обычного. Очевидно, задавалась вопросом о том, откуда владычица взяла подобные сведения.

— Ваше стремление к познанию достойно одобрения, — прошуршал голос с крупинками гранита. — Праматери улыбаются вашим успехам. Я благословляю вас двигаться дальше тою же дорогой.

— Благодарю вас, святая мать.

— Имеете ли вы иные поводы для гордости?

— Смирение не позволит мне перечислять их, ибо мои достижения ничтожны в сравнении с деяниями Праматерей.

— Похвально, ваше величество, — тон священницы сделался мягче. — Тревожат ли вас вопросы, которые мог бы разрешить совет свыше?

— Да, святая мать. Желая остановить войну и защитить Фаунтерру от мятежников, я силой взяла из храма Перчатку Могущества Янмэй. Мой поступок святотатственен, и я раскаялась бы в нем, если бы Янмэй Милосердная не явила знак, подтверждающий мою правоту: Перчатка наделась на мою ладонь. По известным ему причинам лорд-канцлер скрывает от народа этот факт и приписывает окончание войны моим дипломатическим талантам и своему великодушию. Меж тем, Праматерям известно: я смогла избежать решающего сражения благодаря этому.

Мира вынула ладонь из муфты и подняла к оконцу. В кабинке царил полумрак, но блеск священного металла, покрывающего пальцы, был заметен даже сквозь вуаль.

— Я убеждена, что это событие не прошло безвестно для святой Церкви. Тем не менее, оно до сих пор лишено церковного истолкования. То, что может трактоваться как чудо либо как святотатство, верховные матери обходят молчанием. Это тревожит меня, мать Корделия.

Вуаль ответила до странности быстро — словно имела готовую отповедь.

— Знак слишком неопределен для ясного толкования, ваше величество.

— Насколько я знаю, за шесть столетий Блистательной Династии Перчатка Могущества не давалась в руку никому.

— И тем не менее, знак неясен. Перчатка ответила на ваш зов, но не заговорила. Не явлено канонических признаков чуда. Хотя, конечно, нет и признаков проклятья.

Ну, еще бы! Мира пошевелилась, стараясь встать удобнее, чтобы голос звучал уверенно. На коленях это ох как непросто.

— Сказано Светлой Агатой: видящий да не смолчит. Потому я не смею скрывать того, что вижу. Мне представляется иная причина ваших сомнений. Архиматерь Эллину боги одарили долгожданным покоем, избавив от бремени рассудка. Скоро вам представится шанс занять ее место. Но не признав Перчатку чудом, вы лишитесь моего благословения и не сможете стать главою Церкви. С другой стороны, признав чудо, вы прогневите лорда-канцлера, который считает говорящие Предметы происками Темного Идо. И он использует свое безграничное влияние, чтобы вы также не стали архиматерью. Ваша единственная надежда — замалчивать событие с Перчаткой, пока не получите сан.

— Исповедальня — не место для политики, — голос Корделии стал сухим песком пустыни. — Вы слишком многое берете на себя.

— Боги возложили на меня ответственность, вверив престол. Избегать ее было бы трусостью.

— Так или иначе, лишь архиматерь Эллина в праве признать случившееся чудом.

— На вас боги также возложили ответственность, поставив у плеча той, что неспособна решать.

Силуэт за вуалью дёрнулся, вскинув подбородок. Видимо, признак сильного раздражения.

— Ваше величество не вправе ставить подобные требования.

— Я лишь прошу определённости, святая мать. Благословите мой поступок с Перчаткой либо осудите во всеуслышание. Неясность терзает меня, лишая душевных сил.

— Простите, ваше величество. Я не могу ответить ничем иным, кроме отказа. Глубоко сожалею.

Ни капли она не сожалела — это виделось даже сквозь вуаль. Корделия негодовала, что мелкая пигалица, пуская и коронованная, смеет на чем-то настаивать.

Что ж, коли так...

Мира стремительно встала с колен и взметнула перед собою руку в Перчатке Могущества.

— Янмэй Милосердная, благодарю, что ты со мною! Чувствую силу твою в моей деснице! Святая мать, благословите меня на великие свершения!

Голос ударил по ушам в тесноте кабинки. Гвардейцы за шторой, наверное, немало удивились.

— Что имеет в виду ваше величество? — холодно осведомилась Корделия.

— Я показала вам, что сделаю через полчаса на глазах у толпы прихожан, в минуту, когда сниму покров с алтаря. Полагаю, народный восторг не будет знать границ, и весть о Перчатке облетит столицу со скоростью пожара. У вас имеется полчаса, святая мать, чтобы выбрать реакцию на моё действие. Возможности промолчать вам не представится.

Мира насколько раз сжала и разжала ладонь, любуясь совершенством металла, обтекающего пальцы. Неспешно оправила подол платья, убрала руки в муфту, повернулась к выходу из кабинки.

— Я благословляю ваше величество и нарекаю чудом Перчатку на вашей руке, — совсем иначе, хрипло, проговорила вуаль. — Именем Ульяны Печальной, коей мы обе служили, прошу: не вынуждайте меня повторять это при лорде-канцлере.

Мира поклонилась.

— Премного благодарю вас, святая мать. Я выполню вашу просьбу в обмен на маленькую услугу. Сто сорок тысяч эфесов излишка в церковной казне лежат без дела и ждут новой архиматери, более инициативной, чем Эллина. Поместите их в банки Фергюсона, Дей и Конто, и дайте Короне право временного распоряжения ими.

— Ваше величество, новая архиматерь, если ею стану не я, истолкует это как кражу или взятку. Я буду уничтожена.

— Именем Ульяны Печальной, коей мы обе служили, обещаю помочь вам получить сан. А деньги будут с избытком возвращены через год. Даю слово Минервы, творящей чудеса.

Поблагодарив мать Корделию, как полагалось по ритуалу, Мира вышла из кабинки. Собор по-прежнему был пуст, но она кивнула лейтенанту, а тот кивнул служителям, ожидавшим в боковом нефе, и те двинулись к порталам, чтобы открыть дорогу прихожанам. За полчаса храм наглухо заполнится людом. А сейчас длится тот редкий клочок времени, когда никто не смотрит на Миру, и нет нужды в лицемерии и играх. Склонившись у алтаря, она принялась молиться о радости душ отца и Адриана.

За этим занятием и застала владычицу первая фрейлина. Она терпеливо ждала конца молитвы, но едва Мира сотворила священную спираль и поднялась от алтаря, леди Лейла тут же подошла к ней.

— Тайный воздыхатель вашего величества — баронет Эмбер — передал записку. Просил лично в руки и поскорее.

Мира пробежала глазами листок.

"Ваше величество, простите, что тревожу в поминальный день, но завтра будет поздно предупредить о том, что случится завтра. Как вам известно, утром прибудет принц Гектор Шиммерийский. У меня появились основания считать, что он привезет скверные новости. Не ведаю, какие именно. Но люди принца, опередившие его, странно обходят молчанием войну в Литленде. Ваше величество, будьте спокойны и готовы ко всему. Принц Гектор — хитрый самодовольный негодяй. Если дать ему шанс, любую карту разыграет в свою пользу. Как говорят у вас на Севере, собакам и южанам не показывайте слабости."