— Отвяжитесь, — сказал он, — буду я тут с вами дискуссии вести. Ремни отвяжите, тогда поговорим. И пить дайте. И одеяло.
Интересно, почему он все еще обращается к тетке на "вы"? Из внушенного, как она объясняла, в Дейтросе комплекса почтения к старшим?
Кара умерла, сказала тетка... Каре, можно сказать, повезло. У нее остались четверо детей, но все равно — повезло.
— Убейте меня, — сказал он равнодушно, — за вину перед вашим государством. Я же виноват, правда? Я враг. Неужели вы рассчитываете, что я буду убивать своих? Что я предам Дейтрос?
— Это нелепо, — мягко сказала тетка, — мы ведь не в игры играем, дорогой. Это реальная жизнь. Дейтрос! Ты должен осознать, что дейтрины уже много лет мучаются и страдают сами из-за этой идеологии. Ты должен помочь нам освободить остальных, раз уж тебя так беспокоит их судьба. Предательство, верность, клятвы... все это слова. Да, кстати, поговори на эту тему с Тиллом, он как раз здесь...
Прошло какое-то время, Эрмин пытался заснуть, но охранник бил его по щекам, отчего тело дергалось, и ребра вспыхивали новой болью. Но все же теперь лучше, утешал он себя. Болит уже меньше. Теперь синяки заживают. Правда — что будет дальше? Тетка говорила о переводе в другой корпус. Говорила, что есть методы воздействия, которые не в состоянии выдержать ни один человек. Чепуха. Эрмин слышал про Кельмина иль Таэра, который, рассказывают, выдержал все эти их операции и был спасен из плена. И говорят, многие умирают, но не сдаются. Значит, выдержать в принципе как-то можно. В принципе. Только не тогда, когда это касается тебя самого. Эрмин знал про себя, что никакой особенной силы воли у него нет. Даже эта незначительная вроде боль — и то уже кажется запредельной. Кажется, так тяжело терпеть... А если она усилится в десять раз... да хоть в два...
Послышался шорох открываемой двери. Эрмин скосил глаза и повернул голову, насколько позволял ремень на шее. Сморщился, как от кислого, и в лобную кость ударила новая волна боли.
Эта проклятая сволочь... как его... Тилл. В люминисцентном освещении лицо дейтрина казалось очень бледным. И рядом — лицо психологини, умело наложенный макияж.
— Привет, Эрмин, — произнес предатель. Юноша дернулся.
— Объясните, Тилл — ведь вот у вас тоже были такие идеи, нельзя предавать своих. Вы же были хорошим, правильным гэйном. Патриотом. Но впоследствии изменили свою точку зрения.
— Я считаю, что патриотизм заключается в том, чтобы приносить пользу своим соотечественникам, — с умным видом пояснил предатель, — дейтрины страдают от антидемократического правительства, религиозного фундаментализма, и наибольшая польза, которую им можно принести — освободить их... Дарайя — свободное, демократическое государство, высокий уровень потребления для всех, гуманизм.
Эрмин едва сдерживался, чтобы не застонать.
— Вы все время балаболите про гуманизм, — он не смотрел на предателя, обращаясь исключительно к Илейн, — а что вы делаете со мной? Это — ваш гуманизм? И еще этим вашим... другим корпусом стращаете...
— Не спорю, тебе нелегко приходится. Но Эрмин, разве тебе когда-нибудь было легко? В Дейтросе тебя не мучили всю жизнь? В квенсене? Тебя никогда не били, не угрожали, не сажали под арест? Ты не знал холода, недоедания? Ты вообще — хорошо жил в Дейтросе?
Гэйн молчал. В глазах что-то мелькало. Какие-то воспоминания. Психолог, вероятно, попала в яблочко.
— Путь к высшему часто проходит через страдания, через преодоление себя, — тихо сказал Тилл. Как-то очень просто сказал, хорошо. Хотя и сволочь...
— Да, я не спорю, для того, чтобы переубедить тебя, мы применяем не совсем гуманные методы, — подхватила Илейн, — но к сожалению, твоя сложившаяся психическая структура уже не может быть перестроена мягкими способами.
— Вы ее и жесткими не перестроите, — буркнул Эрмин. Почему-то присутствие Тилла вызывало желание бороться и ненавидеть.
— Ты стал слишком самоуверенным, — констатировала Илейн. И сделала какой-то знак охраннику. Тот приблизился к пленному и стал просовывать под ремни маленькие проводочки. Эрмин сжал зубы. С ним это уже делали. Это так — мелочи, объясняла Илейн. Простая демонстрация. Она запустила прибор. Эрмина мгновенно скрутила судорога, он терпел, обливаясь слезами, несколько секунд, а потом закричал...
— Тилл, — Илейн внимательно на него смотрела, — теперь попробуйте вы. Возьмите вот здесь.
...Он все-таки мальчишка. Такой же, как Ви и Луар. Пацан. Наверное, эта округлость подбородка, эти складочки у рта у него — с раннего детства. Он был малышом, и сидел на коленях у какой-то дейтрийской женщины, мама кормила его кашей, и он широко и доверчиво открывал ротик... Кельм рванул рычаг. Держал, пока Илейн не сделала ему знак — отпустить. Крик затих. Свежая ссадина у рта открылась, текли слюни, смешанные с кровью. Багровое от напряжения лицо залито слезами. Даже ненависти нет в помутневших от боли глазах. Тоска, бесконечная усталость.
— Будет еще хуже, — сказал Кельм, хорошо контролируя голос, — я советую тебе подумать. Не все, к сожалению, герои, и не все гиганты. А психика и тело у тебя — не казенные.
Илейн не сводила глаз с Кельма, тщательно изучая его мимику.
Ивик открыла дверь. Келиан стояла на пороге.
— Заходи, — она едва удержалась, чтобы не потрепать девчонку по голове. Как будто Миа вернулась. Хотя Миари совсем не похожа на эту дарайскую девочку, белобрысую, грязноватую, с наглым надменным взглядом.
— Можно к вам? Не помешаю?
— Нет, конечно. Я рада. Знаешь, я почитала твои стихи... заходи на кухню.
Келиан не отказалась от угощения и с жадностью пожирала хлопья с молоком. Ивик поставила воду и начала чистить овощи.
— Сейчас нормальный ужин сделаем. Ты дома не ела, что ли?
— Предки пьяные, жратвы вообще нет. Ниче, что я вас объедаю?
— Да брось ты, прямо уж объела! Так вот, стихи мне понравились. Особенно про солнце в кармане.
— Теть Ивенна, я вообще с вами посоветоваться хотела... тут у нас такие дела...
— А что такое? — Ивик подсела за стол.
— Прикиньте, сегодня меня к психу вызвали, — Кели сделала паузу на жевание.
— Тебя часто вызывают, разве не так?
— И представляете... меня столько тестов заставляли проходить, я уж чувствовала, что дело неладно. И короче, псих мне и говорит, что меня выбрали... и предлагают мне работу в лиаре, в центре этих... виртуальных вооружений...
Ивик задумалась. В принципе, а что удивительного? Кели же очевидный "контингент А". Талантливых подростков здесь выявляют хоть и несколько позже, чем в Дейтросе — но так же тщательно. Ни одного не пропустят. И делают предложение, от которого нельзя отказаться. Даже непонятно, почему Кели так нервничает.
— Не знаю вот — соглашаться, нет...
— Почему же нет? — удивилась Ивик, — соглашайся. Для тебя-то это наверняка будет лучше. Там очень хорошо платят. Мне столько и не снилось. Интернат, своя комната, все удобства. Свой собственный компьютер, у тебя ведь нет своего?
— Да-а, это, конечно, классно... — протянула Кели.
— С учебой не напрягают. Хочешь — учись, хочешь нет. Всего четыре часа в день надо отработать на виртуальных тренажерах и в Медиане. В Медиану будешь ходить, сколько душе угодно!
Пожалуй, мельком подумала Ивик, для Кели хватило бы одной регулярной кормежки и разрешения ходить в Медиану. Но ведь талантливыми оказываются и подростки из богатых благополучных семей. Чтобы их купить, надо постараться — потому и условия такие создают, и оплата.
— И вообще не надо о будущем беспокоиться. Ты чего, Кели? Соглашайся, конечно.
— А вы откуда все это так хорошо знаете?
— У меня друг есть, — улыбнулась Ивик, — старый знакомый по Дейтросу. Он был гэйном, попал в плен... и теперь работает в лиаре. Консультирует как раз ребят таких, как ты.
Кели отложила ложку.
— Теть Ивенна... вы извините... вы добрая и все такое... я не хочу вас обидеть. Но... вам это не влом, то, что этот ваш друг... и я, если туда пойду... мы же оружие будем делать. Чтобы убивать ваших же.
Ивик перестала улыбаться. Внимательно посмотрела в лицо девочки, с синеватой полупрозрачной кожей, с пятнами грязи на носу и подбородке и блестящими гвоздиками пирсинга на скуле.
Вот ведь и не ожидаешь, что у ребенка такие сложные социальные размышления. Хотя Кели много читает.
— Все это непростой вопрос, — сказала Ивик, — но ведь с точки зрения дейтрийской идеологии мы все предатели. У нас война. Я эмигрировала во вражескую страну. Как это еще назвать? И потом... знаешь, я сейчас не готова ответить на твой вопрос. Позже... постараюсь. Подумаю. Но что касается тебя самой, по-моему, никаких сомнений быть не может. Ты не дейтра, ты — дарайка. Ты будешь работать для собственной страны... как герои этого сериала, как его... "Невидимая война".
В кармашке заверещал и забился мобильник. Ивик поправила наушник, нажала кнопку.
— Да?
— Ивик, ты... — голос Кельма казался приглушенным. Если о звуке можно сказать "бледный", то это был именно такой звук, — ты свободна сейчас?
— Да, у меня весь вечер свободен.
— Ты извини. Сегодня нам бы не надо встречаться. Но... ты мне очень нужна. Можно, я заеду к тебе?
Ивик встревожилась.
— Да, конечно, Кель. У меня тут соседка, но это ничего. Ты подъезжай, я жду.
Он снова спрятался в нее, вцепился. Жадно ласкал, зацеловывал лицо, шею, руки. Они сидели на стареньком ее диване. Ивик тихонько отвечала на ласки, но она уже поняла, что Кельма в таких ситуациях мало интересовал ее ответ, ему хотелось ласкать, целовать, тискать ее, как куклу. И она просто позволяла себя тискать. Это было прекрасно, но ее мучила тревога, потому что очевидно, все было не так. Очевидно, что-то случилось. Наконец он сделал паузу, ткнулся лицом в ее плечо, и тогда, гладя его по волосам, Ивик тихо спросила:
— Что случилось?
— Ничего нового, — прошептал Кельм, — ничего. Все как было.
— Но я же вижу. Тебе плохо. Не хочешь рассказывать — не надо... Но если хочешь...
— Ивик, я видел сегодня Эрмина.
— Его еще не перевели... туда?
— Нет. Пока нет. Но и этого, знаешь, хватает. Ты была права... ты права... Ивик. Мне иногда кажется, что я больше не выдержу.
— Любовь моя, — прошептала Ивик.
— Что ты из меня сделала, Ивик? Я же выдерживал — без тебя. Уже были такие ситуации. Я же все делал правильно. И сейчас тоже. Но вот есть возможность ткнуться в тебя и поныть... ты делаешь меня слабым.
— Ничего, — Ивик погладила его, — ничего, это пройдет. Потерпи, радость моя, это пройдет.
Кельм расслабился под ее руками, от ее слов. Голова неподвижно лежала на ее груди. Кольцо рук было крепким и горячим.
— Они теперь, вроде бы, не режут, — сказал он, — но принцип тот же. Вводят канюлю до нервного узла...
— Не надо. Не думай об этом.
— Может, не надо ждать этого разрешения. Все равно его не дадут, наверное.
— Я завтра схожу на связь. Я буду два раза в день ходить.
— Не надо. А если тебя поймают и — туда?
— Ну что ты, сомневаешься в моем профессионализме? Они меня не возьмут.
— Все попавшие в атрайд были професионалами.
— А с нами этого не случится. С нами ничего подобного не случится.
— Господи, как я их ненавижу, — выдохнул Кельм, — ты даже представить себе не можешь, как я ненавижу их... я их ненавидел с молодости. И сейчас, каждую минуту, каждый час... смотрю на них, мило улыбаюсь, разговариваю... и хочется даже не то, что убить — разорвать на клочки.
Ивик подумала. Вот у нее совсем не было ненависти к дарайцам. За что их ненавидеть? В бою иногда вспыхивало что-то такое. Но это в бою, и к вражеским солдатам. А за что ненавидеть Санну, Лайну? Даже Тайс. Клиентов. Соседей. За что их ненавидеть? Их жаль...
Но Кельм вынужден общаться с вангалами и офицерами, с психологами атрайда, со всей этой швалью... наверное, Ивик не смогла бы и этих ненавидеть. Но ведь ее никогда не резали по живому скальпелем. Ей не приходилось смотреть, как мучают других.
— Как же ты можешь? — спросила она, — столько лет... и никогда, никогда не показать им, как ты их...
— Мимикрия. Знаешь, это даже интересно. Чем больше ненавидишь гада, тем шире улыбаешься и радушнее общаешься с ним. Чем больше хочется убить, тем мягче ковром стелешься, и думаешь — с радостью думаешь: подожди, гадина, настанет твой час.
Ивик вспомнила Тайс, начальницу...
— Наверное, это правильно, — сказала она, — надо этому учиться. Я умею, конечно, владеть собой, но чувства... они мешают.
Tertia
За пять лет Кельм так оброс связями — нужными, постоянными, случайными, мимолетными — что все знакомства уже с трудом умещались в памяти. А записей он не вел. Телефоны, адреса, имена, чем этот человек может быть полезен — все в голове.
Вот и сейчас он, сосредоточившись, перебрал в памяти адресную книжку и выбрал того единственного человека, который мог бы хоть как-то приблизить его к решению задачи о дельш-излучателе.
Кельм был с ним шапочно знаком по горнолыжному клубу. Это был биофизик, и насколько Кельм понимал, занят он был как раз исследованиями облачного тела человека. Какими бы засекреченными ни были излучатели, он не мог об этом совсем ничего не знать. Конечно, если такие исследования вообще ведутся.
Звали биофизика Шейс иль Велир.
Кроме перевербованных гэйнов, еще две категории дейтрийских эмигрантов имели хорошие шансы устроиться в дарайском обществе. Это идеологи, публицисты, которых брали работать в информационные противодейтрийские центры или просто в дарайские СМИ — рассказывать ужасы о Дейтросе. И вторая категория — ученые.
С научными способностями, талантом, воображением и любознательностью дело обстоит не так просто, как с одаренностью художественной. Дарайцы не были лишены научной жилки, среди них рождались изредка гении, и было много просто хороших добросовестных исследователей.
Природа научного таланта иная, нежели СЭП или Огонь. Ученый, каким бы ярким
воображением и логикой он ни обладал, в Медиане ничего серьезного, энергетически сильного произвести не может. Но дейтрийские ученые-эмигранты в Дарайе ценились. Их принимали на работу, платили, как своим — и кстати, получали от них важные сведения о развитии дейтрийской науки и техники.
Вот так и Шейс иль Велир сумел неплохо устроиться в Маанском Исследовательском центре Медианы. Из Дейтроса он ускользнул вместе с семьей — женой и двумя детьми. Они теперь жили на его иждивении, в особняке, пользуясь всеми благами дарайской цивилизации.
Найти иль Велира было нетрудно, оказывается, недавно он даже по телевидению выступал — Кельм нашел и пересмотрел передачу. Известен и адрес, место работы.
В обычное время Кельм не колеблясь позвонил бы ему. Сейчас он опасался прямого и постоянного прослушивания. Честно говоря, вообще непонятно, что происходит — но уже два раза Кельм замечал за собой наружку, и часто вылавливал дополнительные жучки, в том числе, и дома. Дома он нейтрализовал микрофоны без зазрения совести, с одежды убирал через некоторое время, на работе — оставлял как есть, на наружку не обращал внимания — все равно он не совершает ничего подозрительного.
