Венец Эпикоридов (1-14)

Он обследовал всю канаву, и напрасно. Мамки там не оказалось. Смеркалось. Засобирались торговцы съестным, стоявшие на каждом углу и источавшие вокруг себя умопомрачительный запах жареного мяса, свежего хлеба, чесночной подливки, корицы и миндаля. В одном месте он заметил торговца всякой мелочью, — заколки, деревянные гребни, баночки с духами, румянами и белилами, ножны из воловьей кожи и ножи. Ножи! Отняли меч, так хотя бы ножом разжиться.

У Крайза не было ни монетки. Но на боку у него всё ещё болтались бесполезные кожаные ножны, — кожа отменной выделки, тонкое серебряное шитье. Он показал торговцу на нож с толстым лезвием и протянул свои ножны. Торговец, веснушчатый парень, быстро кивнул. Так Крайз разжился ножом, а заодно купил и сумку. Кожа старая, потёртая, но у сумки была перевязь, и это всё-таки удобнее, чем таскать с собой мешок.

Отходя, он увидел, как торговец суетливо прятал ножны в сумку, притороченную к спине вислоухого осла.

Крайз сунул нож за пояс. Не очень удобно, но не держать же в руке. Пробираясь сквозь толпу, он ловил каждое слово, не обмолвится ли кто-либо об умершей шлюхе из бродячего лупанара. В одном месте ему дали хлебнуть медовухи. "Какой хорошенький!" — пропела пьяная грудастая девчонка, не заметив его скрюченной руки.

Вырвавшись из потных объятий, Крайз понесся дальше. На следующей улице, рядом с разукрашенным цветами храмом Тицилы, он расслышал несколько слов, — и застыл, превратившись в слух.

Невысокий, сутуловатый человек с короткой пегой бородкой возмущался:

— Два серебряных денария, целых два полновесных "быка" и семь "ослов", столько мне пришлось заплатить за дрова! Великая честь, быть членом городского совета!

На бристольце была выцветшая лиловая туника и плащ из тонкой шерсти, перекинутый через левое плечо. На широком поясе, — травчатый серебряный узор, серебро потемнело от времени.

Крайз быстро уяснил суть. Три дня назад бристолец, по приказанию городского эдила, за свои деньги сжег труп умершей от болезни проститутки. Труп можно было бы зарыть на кладбище в безымянной могиле, как зарывали бродяг, но эдил побоялся заразы и для верности приказал кремировать покойницу. Огненное погребение поручили виноторговцу Авлу Планку, и теперь Планк негодовал, оторвав от собственного сердца несколько серебряных монет.

Излив душу, Планк поправил складки плаща и заковылял вниз по улице. Крайз пошел за виноторговцем. По пути бристолец несколько раз останавливался, заговаривал со знакомцами, жаловался на обременительную судьбу бристольского старейшины. Знакомцы кивали, сочувствовали с улыбкой. Никто так и не прослезился.

Из слов виноторговца Крайз понял, что тот возвращался домой. Поднявшись на пригорок, усаженный абрикосовыми деревьями, Планк, ругаясь, полез через заросли терновника. Срезав, таким образом, дорогу, он направился к одиноко стоящему дому.

Дом был невелик, но представителен и создавал впечатление ухоженности, — три окна смотрели на улицу, по бокам подоконников стояли статуи лисиц. В простенках — маленькие декоративные башенки с островерхими крышами. Кирпичная кладка была крепка, хотя не нова. Наверное, дом простоял на этом месте не один десяток лет.

— Господин, постой, — Крайз нагнал виноторговца. Тот, с неудовольствием насупив брови, оглянулся. Он не сомневался, что был задержан попрошайкой. — Я слышал, ты говорил о женщине... Ты похоронил ее на свои деньги.

— А, та шалава, — промолвил синдик недоуменно, — и какое тебе дело до нее, мальчик?

— Это моя мать, — сказал Крайз. — Где ее могила? Ты проводишь, господин?

— О, Гекаса! Ещё не доставало мне сделаться кладбищенским сторожем. Чего глазами зыркаешь, стервец? Не вздумай безобразничать, а не то...

Торговец явно не был склонен к мирным переговорам, и Крайз схватился за нож. Он не раз видел, как демонстрация оружия, уверенный взгляд и щербатая улыбка подчас делали то, что не могли сделать слова. Однако у него в зубах не оказалось щербины, и, наверное, поэтому события пошли не по желаемому плану.

Авл Планк, вместо того, чтобы проникнуться уважением и залебезить, кинулся к решетчатой двери ограды, вопя, что есть мочи:

— Милон, Гитис, сюда! Живо! Собак сюда!

Залаяли собаки. Из-за ограды выскочили два чернокожих раба, но собаки опередили их. Одна, со складчатой бульдожьей мордой, вцепилась Крайзу в руку с ножом. Другая с разбегу ударила его в грудь передними лапами, опрокинула на землю и встала над ним как часовой, пасть — у самых его губ.

Один из рабов оттащил собак, другой поднял Крайза с земли, вцепившись в плечо как клещами.

— Пёсий сын! — крикнул купец Крайзу. Он избытка чувств виноторговец схватил с земли нож и демонстративно сломал его, сунув лезвие в щель ограды. Черенок и клинок полетели в разные стороны. — Ты, случаем, не беглый раб? Надо бы передать тебя претору Луканию, — проговорил Авл Планк, успокаиваясь. — Убирайся, пока я добрый!

— Я заплачу тебе, — сказал Крайз угрюмо. — У меня есть, чем заплатить.

Заинтересовавшийся купец подал знак, и раб убрал руки. Торопясь, Крайз вынул из сумки чашу-череп, колупнул вставленную в орбиту розовую жемчужину. Одну жемчужину этому сквалыге отдаст, другая останется про запас.

— Э... что это у тебя такое, парень? — пробормотал Авл Планк с переменившимся голосом.

— А вот. — Вынув жемчужину, Крайз повернул чашу так, чтобы череп смотрел на купца, — зубы скалились, носовое отверстие напоминало о бренности всего копошащегося.

— Ты знаешь, что это такое, мальчик? — спросил купец странным тоном.

— Чаша. Из нее можно пить. Одну жемчужину я могу отдать тебе, господин. Так ты скажешь, где похоронена моя мамка?

Купец жестом отослал слуг. Те торопливо удалились, как будто их совсем не интересовало, чем закончится разговор. Перепугались, что ли? А чего пугаться мёртвую кость?

Или они что-то такое увидели в чаше, чего не видел Крайз?

Купец молчал с изумлённым видом.

— Я не украл ее. Честно, не украл. Эту чашу дал мне один человек, — проговорил Крайз, по-своему поняв затянувшееся молчание купца.

Авл Планк кашлянул и пробормотал:

— Я не знаю, кто ты такой, сынок, но лучше убери-ка это назад в сумку. А могилу твоей матери я тебе покажу. Сдается мне, у тебя достойная была мать, несмотря на своё занятие... Да уж, мне пришлось потратиться на похороны, клянусь Гекасой! Сухие дрова денежку стоят, рабов отвлек от работы, — яму надобно было вырыть... Золу, и что там осталось, я в глиняный кувшин поместил, как полагается. Другой бы по ветру развеял или по земле рассыпал, и вся недолга. Мелочь, глиняный кувшин, но — опять расходы...

Всю дорогу за город купец сокрушался на непосильные погребальные затраты. Крайз пропускал мимо ушей.

Они долго шли по буковому лесу. Дорога здесь была хорошая, устланная булыжником. В одном месте они свернули на боковую тропинку, зашли в сосняк. В подлеске — папоротник и колючий падуб.

Стали попадаться погребальные плиты. В Тебургии издавна хоронили умерших вдоль лесных троп. Идти пришлось долго, в потёмках ветки кололи лицо и шею. Иногда луч луны падал прямо на могильную надпись. "Помните о матери своей Лилее". "Я был нищ, золота не найдёте". "Не мешай". "Пусть умрёт плохой смертью тот, кто помочится на мою могилу".

Авл Планк остановился у камня, на котором было нацарапано: "Я ушла достойная". Сколько Крайз помнил, его мать, — резкая, шумная хетрозийка, — никогда не изъяснялась столь высокопарно.

— Здесь она, — вымолвил купец. — Что, нравится надпись? Жрица Бархусы проходила. Брела с похмелья, ну и велела так написать.

Сами собой подогнулись колени. У камня трава оказалась влажная, хотя было далеко до утренней росы. Словно плакал кто-то. А вот у него слёз не было. Сжимался кулак, душа закипала горечью и злобой.

Правая, иссохшая кисть в кулак не сжималась.

— Назад знаешь, как вернуться? — спросил Авл Планк негромко. — По тропинке пойдёшь, на Серториеву дорогу выйдешь. Не заблудишься. А жемчуга твоего мне не надо. Я пойду, а? (Крайз кивнул.) Да хранят тебя боги, сынок!

Купец ещё что-то сказал, потом ушел. Крайзу было не до него. Он вспоминал мать.

Почему-то в памяти не было мамки, какой он видел ее в последние дни. Стареющая и больная женщина, — дряблая морщинистая шея, запавшие глаза, веер морщин у губ... Перед глазами вставала мамка, какая она была у Публия Квинкеронтия, — красавица с блестящими чёрными волосами, матовая загорелая кожа, белые зубы, смеющиеся коричневые, с золотистой крапинкой, глаза. Квинкеронтий весьма бережно относился к его матери, чей огненный темперамент приносил немалые барыши.

Каждый вечер она уходила в дом Квинкеронтия, массивное каменное здание с пузатыми колоннами из серого песчаника. Она говорила, танцевать для гостей хозяина. Крайз не скоро понял, в чём именно, в действительности, заключалась работа его матери. А когда понял, не удивился и не расстроился. Заведение Квинкеронтия стояло на отшибе, в предместье Плацины. Это место добродетельные румейские матроны обходили стороной, так что некому было обзывать Крайза сыном шлюхи.

Однажды он поздно вернулся с речки, куда каждый вечер ходил рыбачить с такими же "сыновьями шлюх", как он сам. На ивовом пруте — крупная плотва... Он думал, что матери не будет дома, но она была дома, лежала на кровати, всхлипывала. Конюх, пожилой ассариец Феллит, рассказал, что произошло.

Когда его мать, по обыкновению, с наступлением сумерек направилась в дом хозяина, в ворота усадьбы въехали воины. Военные частенько посещали заведение Квинкеронтия, в этом не было ничего удивительного. Крайз сам сколько раз видел, как его мать весело зубоскалила со щетинистыми рубаками в кольчугах и при мечах.

На этот раз вышло иначе.

"И чего это она... с головой приключилась, что ли", — недоумевал Феллит.

Его мать остановилась, как вкопанная. А когда всадники спешились, она подбежала к одному, "князь империи, пурпур золотом шит", и отвесила ему оплеуху. Размахнулась от всей души.

Дальше Феллит рассказывал, отводя глаза:

"Князь — латной перчаткой ее. Я думал, насмерть зашибет. Но нет, вот оно, благородство-то. Один раз ударил и будя. Вернулся назад, у меня повод вырвал, на своего акрихинца вскочил. Акрихинца от любого коня отличить можно, грива длинная и стелется как шёлк, ты это смекай, сынок... Офицеры княжеские — делать нечего, тоже в оборот повернули. На коней, и поминай как звали. Хозяин выбежал, начал шуметь, ему ущерб... А мы твою мать на кровать отнесли, совсем не в себе была. Как там она, а?"

На следующий день Феллит зашел к ним, что-то долго бормотал, вспоминал про свою услугу. Мать не стала отсылать Крайза за каким-нибудь пустяком, как иногда случалось. Выгнала Феллита.

В тот день она ничего не сказала ему. Но кое-что Крайз выведал у смущенного Феллита, который всё-таки был не плохой дядька.

На князе, обидевшим мамку, был бронзовый панцирь с чеканным летящим ястребом, в клюве ястреба — стрела.

Ему ли не знать этот герб. Он был достаточно взрослый, пять лет отроду, чтобы запомнить этот герб на всю жизнь. Ястреб со стрелой величался на четырёхугольных флагах, он был на застёжках солдатских плащей, на накольчужных рубахах, на попонах лошадей. Ястреб со стрелой Тиберия Фразона, князя румейского, правителя Давриды, хозяина замка Ястреб-На-Крыле.

Ястреб со стрелой его отца.

В сиянии солнечного золота в воспоминаниях Крайза вставала та, прежняя жизнь. Они с мамкой жили в огромном доме, в замковом саду Фразонов. Отец часто приходил к ним, брал его руку в свою ладонь, но почти никогда с ним не играл. Мамка объясняла: его отец — князь и военачальник, он строг и суров. А иногда они выплывали в море. Гавань была всего в миле от замка. Он помогал гребцам, а один раз отец сам сел за весло и посадил его рядом. Они долго гребли вместе, — два друга, два мужчины. Он не устал ни чуточки.

Однажды мамка показала на некрасивую женщину — белолицая, нос крючком и дряблый подбородок. Мамка сказала: "Мы скоро уедем отсюда из-за нее. Из-за нее, запомни". Он ничего не понял тогда и весь день приставал к матери, почему из-за какой-то белой совы они должны уезжать? Ему нравился их дом, статуэтки сурков и лисиц из дымчатого камня, прекрасный сад с медовыми фруктами и фонтанами. Жить в саду — это было куда лучше, чем жить в самом замке, чья каменная громада загораживала солнце.

И почему, спрашивается, они куда-то должны уезжать?

На другой день к ним в дом пришли слуги в одинаковых жёлтых туниках, спереди — коричневая полоса. Какой-то человек легко оторвал его от спинки кровати и посадил к себе на плечо.

Они перебрались в деревянный дом, стоявший в глубине леса. Дымчатые сурки и лисицы переехали вместе с ними. Он быстро утешился, — на новом месте у него появилась тысяча новых занятий. Одно плохо, мамка оставалась грустна. Отец показывался редко, и они больше не выходили на лодке в море.

В лесном домике они прожили почти год. А потом опять появились люди в одноцветных туниках, но на этот раз не светло-сиреневых, а ржаво-желтых. Почему-то он не помнил, что они говорили, а цвет туник запомнил... Его уже не садили на плечо. Крайза с матерью бросили в крытый возок. Они долго ехали, несколько дней. Дважды пересаживались, — день в сёдлах, потом опять был крытый возок.

Дорога закончилась в поместье Публия Квинкеронтия.

Отведав латной рукавицы, мамка в тот же день получила тридцать ударов плетью. Квинкеронтий, сука хорошая, побоялся оставить без наказания рабыню, поднявшую руку на благородного господина.

Она два дня пролежала без движения. Потом начала вставать, но говорила с трудом. Треснула кость, и она едва могла открывать рот, что приводило хозяина в неописуемую досаду, ведь пришел в негодность важнейший инструмент его лучшей работницы.

Больше, чем телесная боль, были боль и надлом душевные. Спустя время трещина в кости зажила, но мамка не выздоровела. Через полгода, — осунувшаяся, почерневшая, — она была продана торговцу живым товаром. Крайз пошел в виде бесплатного довеска.

Перемена обстановки оказалась разительна. Вместо относительной свободы, которую рабы имели у Квинкеронтия, на них надели ошейники, через железные ушки пропустили цепь. Даже на время ночного привала не расковали.

Когда наутро их стали будить, дёргая за цепь, Крайз взбунтовался. Изловчился, укусил одного надсмотрщика, лягнул другого. За буйство последовало наказание. По приказанию работорговца Мартиса Силана его высекли и клеймили. Клеймо поставили на лоб, как ненадёжному, склонному к буйству рабу. В тот же день мамка попыталась убить надсмотрщика, клеймившего Крайза. Она столкнула его в воду, в самую стремнину, когда они переходили мост.

По счастью, надсмотрщика спасли. Если бы не спасли, его мать убили бы сразу же, в тот же день. Благодаря благоприятному исходу купания, Мартис Силан ограничился поркой.

Пока они добирались до Амбросы, было ещё несколько порок. На невольничьем рынке в Амбросах Мартис Силан быстренько продал их в бродячий публичный дом, не торгуясь. Кажется, он был рад, что избавился от таких строптивых рабов.