Венец Эпикоридов (1-14)

глава первая

ЛУКТАР

Звук то усиливался, то замирал, — звенящий и гулкий, как морской прибой. Густые вибрирующие волны накатывали друг на друга, заставляли трепетать не только воздух, — казалось, весь мир вокруг, — красные знамёна с разящим драконом, базальтовые стены дворца, самые статуи богов.

Не зря говорят, что в звуке гонга хранится звук молотов Кузнецов, некогда выковавших землю Эф.

Луктар рывком сел на кровати. Проклятый сон не хотел отступать. Уриен, его мальчик, его воспитанник... Которую ночь ему снился один и тот же сон, один и тот же кошмар. Они — на родине, в родимых тайгетских горах. Уриен, обдирая ногти о камни, скатывается в пропасть, а он бессилен помочь. Вдруг какой-то человек, в самое последнее мгновение, протянул мальчишке руку. Сердце Луктара радостно ёкнуло. Но что это? То не рука — незнакомец протягивал Уриену меч, держась за рукоять. Уриен схватился за острое лезвие. Ладонь заскользила по острым краям, рассекая самою себя, — кожу, жилы, мышцы... С острия меча закапала кровь, — всё чаще, чаще... и полилась струёю.

И Уриен провалился в пропасть.

Звук гонга терзал уши, вгрызался в мозг. Луктар поднялся с кровати, сунул ноги в легкие сандалии без ремешков. Две недели назад Уриен приказал повесить в своей опочивальне гонг. Ему всё мерещились убийцы... За эти две недели ридгар поднимал весь замок на ноги раз пять или шесть. В первый раз Луктар вбежал в опочивальню к бывшему воспитаннику в одной набедренной повязке... Уриен был совершенно один в спальне. Всемогущий ридгар колотил в гонг, пока гонг не рухнул на пол... "Солдаты! Ко мне, солдаты! — рыдал и кричал Уриен, напрягая голос до хрипоты. — Второй Румейский Жаворонки... Четвёртый Молниеносный... Седьмой Архесов..." Потом кто-то догадался: император перечислял уничтоженные в битве под Медвеей легионы. Два кубка вина с порошком корней пиона заставили Уриена забыться. Скоро он захрапел.

В последний раз Уриен не плакал и не звал легионы. Он бешено хохотал, глядя на сбежавшихся царедворцев и челядь. В кровати, инкрустированной слоновой костью и золотом, лежала задушенная девчонка. Ридгара утешили сонным вином, труп унесли.

Надо спешить, сказал себе Луктар. Кто знает, что случилось сейчас?

Старик Луктар схватил с эбенового столика плащ, накинул на плечи. Плащ был знатный: белой кефалонской шерсти, с широкой пурпурной каймой, расписанной золотыми пальмовыми листьями. Такой плащ мог носить только князь империи. Луктар и был князем империи. Его титул назывался "князь-претор императорской опочивальни". Правда, в отличие от владетельных князей, ни землями, ни замком он не владел. В его распоряжении были лишь двенадцать мальчишек-пажей, да преторианцы на постах в императорских апартаментах.

Не было времени прилаживать фибулу, красиво раскладывать складки одежд. Луктар вбежал в комнату, где спали пажи. Он пожалел, что не захватил трость. Негодные лодыри, пожиратели фазанов и краснобородок, лениво застёгивали ремни; зевая, надевали плащи. "Чего возитесь, тупицы? — вскричал Луктар. — Я всех вас прикажу обезглавить! Отцы получат ваши головы!" Гневом трепетала каждая жилка на дряблой стариковской шее.

Мальчишки, на ходу поправляя плащи, стали выскакивать в коридор. Луктара они побаивались. Допустим, до обезглавливания дело не дошло бы, но бил старик больно, всегда — до крови, с кряканьем протягивал розгу по коже после каждого удара.

Луктар сам прибавил шагу, и тут к сердцу подступила боль.

Уриен, мальчик мой...

Луктар, проклиная длинный величественный плащ, понесся по желтым плитам каррарского мрамора. В простенках между колоннами, на золоченых пьедесталах стояли боги и богини Румна. Луктару вдруг показалось, что статуи ожили, — богини приняли фривольные позы, боги зло ощерились. Они смеялись над ним.

Впереди, топая калигами, неслись преторианцы. Это был единственный случай, когда воинам простительно было покинуть пост. Звук гонга означал нападение на императора.

Звук гонга доносился из императорской спальни.

Задыхаясь, он вбежал в четырёхугольный зал, чьи высокие своды поддерживались двенадцатью колоннами из драгоценного порфира. Отовсюду из дверных проемов выскакивали люди, из коридоров доносился гул, топот ног. Зубчатый Замок наконец пробудился. Звук гонга означал нападение на императора, — всякий, кто услышал его, должен был поспешить на этот звук.

Луктар бегом поднялся по мраморным ступеням, выводившим в императорскую опочивальню. Небольшая проходная комната была пуста. Обычно здесь всегда находился великан Кальгерий, оруженосец императора, он же — глава императорских ликторов и главный императорский палач. Как и Луктар, Кальгерий был родом не румей, а тайгетец. С детских лет Кальгерий и Уриен были неразлучны, когда же Уриену досталась небесная колесница, Кальгерий получил фибулу с золотым драконом — знак особого доверия властителя.

Порывистое, нервное пламя напольных светильников металось тенями по высоким стенам, предвещая недоброе.

Дверь императорской опочивальни была распахнута настежь. Луктар ступил на царский порфир — красно-фиолетовый, с золотыми крупинками.

Свет от трёх десятков светильников заливал опочивальню, — смятая кровать с золотыми драконьими головами в изголовье, сиреневый виссон балдахина, три столика — красного, розового и коричневого дерева, пурпур и золото скомканных одежд.

Гонг смолк.

Кальгерий положил деревянный молоток на одноногий столик розового дерева.

Луктар явился в императорскую опочивальню далеко не первый. Здесь уже собралась толпа: преторианцы в индиговых плащах, трое или четверо слуг, два мальчишки пажа, опередившие Луктара на несколько шагов.

Когда он приблизился, перед ним почтительно расступились. Все словно бы чувствовали вину и жалели его, старика.

А жалеть надо было Уриена.

Всемогущий ридгар, повелитель румеев, лежал на пурпурном ковре, на правом боку, поджав мускулистые ноги, голени в сетках вен. Государь был гол. Кто-то накинул на него алый палудамент из воздушного виссона. Пурпур ковра — с сильным фиолетовым оттенком, на его фоне отлично была видна лужа крови под трупом.

Луктар склонился над мертвецом, чувствуя холод под ложечкой. В пожилом одутловатом мужчине, грудь и лопатки в седой шерсти, он увидел мальчика, молодого красавца воина.

И тут у него сами собой подкосились колени.

Месяц назад Уриену исполнилось пятьдесят четыре. Это был сильный мужчина, выше среднего роста, грузный, но не увалень: Уриен в одиночку выходил на кабана с одним копьём. Луктар тронул мертвеца за плечо, всмотрелся в лицо. Перед ним было отечное лицо пропойцы, теперь — бледное, с зеленью, но ещё прошлым вечером оно было кирпично-красное от ежедневных возлияний. Уриен не брился дней пять, и не потому, что вопреки румейскому обычаю собирался отпустить бороду. Просто всемогущий ридгар гнал от себя брадобреев как докучливых москитов, швырялся в них, чем ни подвернется под руку. А одного настойчивого он как-то выкинул в окно, слуги долго потом собирали ошмётки мозга.

Сейчас Уриен лежал, поджимая колени, в тучном волосатом животе — рана улыбается, через красный зев проглядывает жёлтое сало. Широкая ладонь ридгара, — на рукояти меча, меч лезвием к животу повёрнут, как клюв чудовищной птицы.

Уриен, мальчик мой!.. Лучше б оставаться тебе принцем в маленькой Кремоне, чем становиться императором в Румне. Но что можно поделать с Сильфаной, богиней рока, легчайшим дуновением направляющей огоньки человеческих душ?

Зачем они приехали сюда, в этот огромный, провонявший кознями город, словно мертвечиной провонявший склеп? Отчего царь Арвинг Белый, слывший мудрым правителем, отдал сына в румейский дом? Разве мало невест на Тайгете?

Луктар сам знал ответы.

Уриену едва исполнилось семнадцать, когда румейский флот, триста кораблей, вошел в Большой Рог. Сам император румейский пожаловал, древний старец Виттелий Солнце, во славе своих многих побед. Виттелий потребовал от царя Арвинга, признанного предводителя тайгетцев, знаков покорности, — воды и земли. Тайгет — страна горная, небогатая. Виттелию не нужны были камни и шкуры горных козлов, — владея Тайгетом, он собирался отрезать Мизию от главных союзников мизийцев — сумиров.

На корабль Виттелия с ответом был послан юный Уриен, единственный сын верховного царя тайгетцев. Это произошло на глазах у Луктара. Уриен, — рослый и сильный, блестя глазами, с румянцем вызова на щеках, — протянул Виттелию кубок, сказал: "Вот вода, а земля под твоими ногами", — и показал на палубу корабля.

Луктар всегда усмехался, вспоминая, как заволновались царедворцы. Все наперебой принялись уговаривать ридгара не пить, ведь в кубке мог быть яд. Однако Виттелий пошутил двусмысленно: "И да помогут боги старику, который одной ногой в могиле", — и сделал глоток.

В кубке не было яда. Там была обычная морская вода.

Все ожидали, что Виттелий немедленно начнёт высадку. Однако, спустя два дня, гонец доставил Арвингу новое слово ридгара: Виттелий предложил заключить брачный союз между его внучкой Генриеттой и Уриеном Тайгетским.

Тогда все в горном дворце Арвинга сочли предложение Виттелия даром богов. Могущество Румна заметно усилилось в последние годы, любой царь мог только мечтать о союзе с румеями на равных. Не будет ни позорной дани, ни румейских гарнизонов в селениях Тайгета. А сын Арвинга получал надежду, хотя и слабую, однажды занять румейский трон, — взойти на небесную колесницу.

Сыграли две свадьбы, одну — в Кремоне, столице Тайгета, другую — в Румне. Ещё во время торжеств в Румне здоровье Виттелия, которому перевалило за девяносто, резко пошатнулось. Через два месяца Виттелий Солнце скончался, и Уриен шагнул на следующую ступеньку лестницы, ведущей к небесной колеснице.

И всё-таки в то время ни один человек не воспринимал его как наследника ридгара румейского, властителя полумира. У нового императора, отца Генриетты, был сын Бренердин, — розовощекий, красивый юноша, которому пророчили множество детей от прелестницы жены, княжны из румейского княжеского дома. Однако год шел за годом, а пророчества не сбывались. У Бренердина и Октавии не было детей. Отчаявшись дождаться внуков от родного сына, император Кнорп, которого за крутой нрав прозвали Взять-За-Горло, приказал Бренердину усыновить Уриена. Подобные усыновления были не редкостью в доме Эпикоридов, и никого не смутило, что "отец" был старше "сына" всего лишь на восемь лет.

Через год умер грозный Взять-За-Горло, и императором сделался роскошествующий Бренердин, добродушный покровитель искусств. Про него говорили, что он больше дней прожил в Афарах, мировой столице утонченности, чем в Румне. За это румеи прозвали императора Афарянином. Неважное прозвище для ридгара, ведь афарян считали людьми изнеженными, хотя и склонными к бунтам.

Спустя семь лет у Бренердина родился сын Юлий, от афарянки Алкмеоны, его новой императрицы. Казалось, всякая надежда на колесничный трон для Уриена была утеряна. Но однажды случилось. Бренердин вёз на корабле в Румн новые ворота для города, изготовленные в Афарах. Эти ворота из древопапоротника, окованные чеканной медью, должны были заменить главные ворота города, — Ильские. Рельефные изображения совокупляющихся пастушков и нимф шли на смену изображениям свирепых драконов, круживших в воздухе и изрыгавших пламя. На пути в Румн корабль императора попал в бурю. Мастерство корабельщиков не устояло против стихии, погибло всё царственное семейство: Бренердин, Алкмеона, пятилетний Юлий. Их трупы так и не нашли.

Гибель Бренердина и его сына, маленького Юлия, предоставила румейский престол Уриену. При поддержке властительной супруги, истинной дочери Эпикоридов, и придворного колдуна, Уриен Тайгетец без особых препятствий взошел на небесную колесницу.

Блестящий воин, — храбрый, физически очень сильный, — ему, казалось, не хватало только крыльев за плечами и попутного ветра. И ведь поначалу были победы, были! Знал ли тогда Уриен, что готовит для него драконий венец?

От горя сознание мутилось, слабела память. Луктар словно находился в полусне. Голоса людей, звуки шагов доносились как сквозь войлок. Но он всё-таки услышал, поймал разумом звук: преторианцы взяли на караул.

Он вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя тоскливые мысли, стремясь убрать хоть частицу тяжести с души.

Над ним стояла Генриетта.

Уж она не кинулась бежать через весь дворец, набросив на себя первую подвернувшуюся накидку. На императрице была стола, затканная золотом, не забыты накладные волосы, темно-сиреневая палла из мизийского виссона обметает пыль. На этот раз Генриетта выбрала диадему с пятью лалами цвета голубиной крови, — словно знала, что увидит в спальне мужа.

Или и в правду... знала?

Она не заглянула в лицо человеку, с которым делила супружеское ложе более тридцати лет, не тронула за плечо. Она даже не нагнулась.

Рядом с трупом властителя лежал его меч, блестящее лезвие в крови. Вот его-то Генриетта заметила.

— Ваш император умер как солдат, — сказала она строго, без дрожи в голосе. — Князь Валент, послать гонца к моему сыну Джефрису. — Она подошла к трупу, встала так, чтобы видеть всю опочивальню. У дверей толпилось уже не менее сотни солдат, царедворцев и челядцев.

Луктар потемнел. Змея, только что ногой на мужа не наступила.

— Румеи, я потеряла мужа, — она надменно подняла подбородок, — а вы получили нового императора.

В толпе крикнули: "Да благословят боги Джефриса Второго!" И тут же все закричали, перебивая друг дружку: "Слава государю Джефрису! Слава Джефрису!" Преторианцы застучали копьями о пол: "Джефрис! Джефрис! Джефрис!" Одни смекнули, что тихий голос могли посчитать за измену, другие, и в самом деле, связывали свои надежды с новым ридгаром. Особенно старалась карлица, камеристка Генриетты. Эта бывшая циркачка подпрыгивала на высоту своего роста: "Джефрис! Джефрис!", так что пол дрожал.

Единственный Луктар молчал. Он не отрывал глаз от несчастного Уриена... Но что это? На груди мертвеца были следы от ногтей, — глубокие царапины, тянущиеся по трое, по четыре, прерывистыми бороздами. Само по себе, в этом не было ничего удивительного. Луктар, как князь-претор опочивальни, имел право входить в императорскую опочивальню когда угодно, — следы от ногтей не сходили с тела Уриена последние несколько недель. После поражения под Медвеей ридгар стал очень жесток с девушками... Странность заключалась в том, что несколько царапин выглядели очень уж необычно. Глубокие, они имели чёрно-сизые края, из ран сочилась жёлто-гнойная сукровица.

Прошлым вечером Луктар видел Уриена полуобнаженным и пьяным, по обыкновению последних недель. На теле императора было лишь несколько старых, засохших царапин. Не приходилось гадать, откуда появились новые царапины. На порфировом полу, рядом с огромной императорской кроватью, валялась мёртвая девчонка. Этих девчонок, дешевых порн, Уриен после поражения у Медвейского озера задушил пять или шесть.

Но новые царапины должны быть ярко-красные, с буро-алыми пятнышками засохшей крови. Луктар участвовал в десятке битв, он прекрасно знал, как выглядят свежие раны. Но эти царапины, эти раны выглядели так, как будто гнили уже несколько дней.

Вдруг, на глазах у потрясённого Луктара, края царапин стали расползаться. Обнажилась желто-зеленая, гнилая плоть с чёрными струпьями.

Кроме Луктара, никто не видел, что за странности происходили с трупом. Да на труп никто и не смотрел. От множества голосов рвалось и билось пламя в светильниках: "Джефрис! Джефрис!"... Царедворцы, челядь, преторианцы стояли плотной стеной. Не вмещаясь в опочивальню, люди набились в маленькую комнатку-прихожую, толпились в коридорах, расходившихся от опочивальни, этого мёртвого сердца замка. Гудел, отзываясь на каждый выкрик, литый из пяти металлов гонг. Плакал старичок, пьяненький зажигатель светильников... Грохотало в ушах, накатывало волной: "Джефрис! Джефрис!" Генриетта стояла, прямая и статная, словно и не было прожитых пятидесяти двух лет...

Луктар, единственный, молчал. С его лица уже сошла гримаса страдания. Мрачный, со сдвинутыми бровями, он поманил к себе мальчишку-пажа, что-то прошептал на ухо. Многие заметили это, но никто не придал значения. Подумали: старику сделалось дурно, и он посылает мальчишку за водой или нюхательной солью.

Паж быстро отошел, скрылся в толпе.

Крики стали затихать. Но не потому, что вспомнили про Уриена.

Люди задвигались, освобождая дорогу.

В опочивальню вошли наследники, Гунтер и Кларисий.

Гунтер, средний сын Уриена, был очень похож на отца внешне, да и складом характера. Высокий, выше среднего роста, медвежьей силы, он в одиночку поднимал наковальню. Вот только в свои двадцать восемь лет он был куда более тучен, чем Уриен в этом возрасте. Губы у него были толстые, шея — тоже толстая, глаза маленькие и круглые, нижняя часть лица с мясистым носом, тяжелой челюстью выдавалась вперёд, из-за чего его прозвали Носорогом. Недавно он был ранен на охоте издыхающим оленем и всё ещё прихрамывал, но лекаря обещали полное выздоровление.

Младший сын Уриена был хрупким юношей семнадцати лет, с водянистыми глазами и красивыми белыми руками, за которыми тщательно следил. Если Гунтер всем забавам предпочитал охоту, то Кларисий дружил с кифарой и арфой, хотя иногда приказывал выпускать фазанов или лисиц, и стрелял при этом из лука довольно метко.

Оба отпрыска правителя были очень нетрезвы. При виде мёртвого отца Гунтер, красный как свекла, выругался и кинулся к трупу. Генриетта рванулась наперерез: "Стой, болван!" Конечно, она не удержала бы здоровилу, если бы не преторианцы.

— Почему, мама? Почему?! — закричал Гунтер, залившись слезами. Он рвался из рук воинов, четверо солдат едва удерживали его.

Кларисий закричал дурашливо:

— Держите его, он хочет растерзать труп отца!

Бросив быстрый взгляд на младшего сына, Генриетта сказала Гунтеру:

— Твой отец и без того намучился в этой жизни. Оставь его в покое хотя бы сейчас.

— Отец, — закричал Кларисий, его бледное лицо пошло пятнами, — ты кстати умер, очень кстати! Мама очень рада, — правда, мама? К Джефрису уже послала гонца?

Гунтер ринулся к брату, — но уж не для того, чтобы обнять. Опять выручили преторианцы, не давшие братьям вцепиться друг в дружку.

Генриетта приказала, легко махнула кистью руки:

— С глаз обоих! Бесстыдники... До утра заприте их в их собственных спальнях. Да чтобы там больше никого не было, смотрите! Дружков и девок дешевых выгнать плетьми из замка!

Наследников увели, под сильным конвоем.

Один из патрициев, толстяк с бледным лицом и полукружьем седых прядок около лысины, произнес в раздумье:

— Нужно провести расследование. Ридгар Джефрис потребует от нас... спросит, как получилось...

— Мой сын — не безумец и не глупец, — резко ответствовала Генриетта. — Джефрис поймёт. Уриен сам убил себя — и тот не мужчина, кто не догадывается, почему.

У Луктара опять дрогнули губы. Все знали, о чём говорила Генриетта, на что намекала. В битве у Медвейского озера Уриен потерял больше, чем шесть легионов, и больше, чем обширные земли за Алаидой. В битве под Медвеей Уриен потерял древний символ императорского могущества, и даже не символ — само сосредоточие власти и славы Румна.

В битве под Медвеей Уриен потерял драконий венец.

Этот венец впервые увидели на голове Ридгара Великого, основателя империи, в битве под Тафароном. Начиная с наследника Ридгара, его племянника Гостилия, все Эпикориды венчались на царство этим венцом. Рассказывали про неземную силу, исходящую от венца, про то, что надевший этот венец способен говорить со зверями, птицами и с богами. Много чего говорили про драконий венец... Несколькими днями раньше, видя мучения ридгара, Луктар переворошил все сказания в дворцовой библиотеке, где хоть раз упоминался драконий венец.

Наверное, больше половины всего, что рассказывали о венце, было выдумками и враньем. Но правда заключалась в том, что венец Эпикоридов, несомненно, был сделан из драконьего золота. Во всём мире имелось лишь несколько сотен вещей, сделанных из драконьего золота, — возможно, тысяча, но самый большой слиток драконьего золота пошел на этот венец.

За семь веков Румейской империи не было такого, чтобы драконий венец был украден или отнят. Правда, в Румне, смеясь, иногда вспоминали проклятие одного хетрозийского колдуна: "Настанет день, и ваш гордый царь сам отдаст свой венец". Какие бедствия должны были последовать за этим, уже забылось, потому что казалось смехотворным, как может царь, властитель румейский, собственными руками отдать царский венец. Это было совершенно невозможно, нестерпимо для надменного сердца Румна. И вот, сбылось. Уриен добровольно снял с головы и передал другому свою корону из драконьего золота.

Случилось так, что в битве под Медвеей дрогнул и начал отступать центр румейского войска. По обычаю румеев, в бою центром войска командовал сам император. В какой-то момент Уриену показалось, что враг окружает его, что он почти окружён.

В ослепительном драконьем венце, император был весьма заметен врагам. Чтобы избежать плена, Уриен передал венец одному из центурионов, а сам, набросив на палудамент обычный солдатский плащ, бросился в бегство.

Тот центурион, как рассказывали, погиб с драконьим венцом на челе.

А Уриен выжил.

Выжил, чтобы через три месяца умереть.

Луктар мог поклясться и подтвердить мечом: Уриен не был трусом. Сколько раз Луктар видел его, носящегося по полю боя с горсткой верных спутников, разящего направо и налево и не чувствительного к ударам. После одной из битв во Фракии Уриен семь дней пролежал без сознания, столько потерял крови. Что же случилось, отчего такое сталось под Медвеей?..

До Медвей Уриена за глаза называли "Тайгетец". После медвейского позора румеи дали императору новое прозвище, Простоволосый или Соломенный. На его статуях, и даже на статуях прежних ридгаров, появились соломенные венцы... А ведь льстецы величали царственного тайгетца Уриен Скала, и именно так именовали его в летописях жрецы Яргоса.

Бесчестье было столь ужасно, столь мучительно, что все ожидали от Уриена поступка. Все, — от кухонного мальчишки в замке и до супруги, любимых сыновей, ждали, когда же он бросится на меч. Ждали и желали этого решительно все, — только одни шептались об этом, другие таили в душе.

В самом деле, что же удивительного, если произошло то, чего все ожидали?

Патриций, заикнувшийся про расследование, в ответ на отповедь императрицы поклонился и вжался в толпу. Генриетта сказала:

— Тело моего мужа, славного императора Уриена, предадим всесожжению в полдень. А пока приберите здесь. Да пошлите за бальзамировщиками в храм Дита. Трибун Гемелий! (вперёд шагнул военный трибун, чья когорта в эту ночь стояла на постах в замке.) Почётную стражу к телу императора!

Все задвигались. Генриетта чинно поклонилась мёртвому мужу, — низко, но не настолько, чтобы диадема нечаянно свалилась с головы.

Медленно распрямив спину, она сказала Луктару негромко, показывая глазами на мертвую девчонку:

— Поскорее уберите эту дрянь.

Луктар решился.

— Прошу простить меня, ваше величество, но расследование необходимо, — он говорил громко, чтобы слышали все. — Государь наш Уриен был убит. Вот, взгляните сами.

Луктар откинул пурпурный плащ и развернул тело ридгара так, чтобы хорошо были видны раны на груди.

К этому времени яд разъел раны настолько, что среди обугленной плоти, сочащейся зеленоватым гноем, стали видны рёбра.

В опочивальне раздались возгласы изумления. Кто-то выругался. Шарканье ног, испуганное покашливание, — и установилась тишина.

— Государь Уриен был отравлен, — сказал Луктар. — Я скажу как. — Он встал на ноги, подошел к мертвой проститутке. Она лежала на мизийском ковре совершенно голая. Голова, неестественно повёрнутая, дразнилась прикушенным сине-чёрным языком. — Луктар взял проститутку за запястье, поднял тонкую смуглую руку. — Посмотрите на ногти девчонки. Видите? Ногти — чёрные. Яд — на ногтях.

— А как же меч? — спросил сухощавый, седоватый Аппий Валент, князь-претор императорской почты. — Я вижу рукоять меча в ладони его величества.

— Уриен убил себя, потому что не выдержал боли, — Луктару тяжело дались эти слова. — Ваше величество, прикажите быть расследованию. Пошлите за претором Паулином. Он хвастал, что от него не ускользнул ещё ни один убийца, вот и посмотрим.

— За Паулином посылать незачем, — сказала Генриетта. — Я сама займусь расследованием. Или ты отказываешь мне в уме?

— Как будет угодно вашему величеству... Но сначала надо арестовать колдуна Зевкираса.

— Арестовать моего колдуна? Да ты обезумел, старик!

— А кто же, кроме колдуна, мог приготовить такой яд? Я никогда не слышал ни о чём подобном. Глядите сами, — Луктар быстро вернулся к телу Уриена и показал пальцем: — Тело мертво, а яд, как жидкий огонь, всё ещё разъедает плоть.

К этому времени грудь Уриена наполовину почернела. Из чёрных, разъеденных ядом рёбер выглядывало сердце в желтых наплывах жира, пока не тронутое ядом.

— В Румне хватает колдунов, яд мог приготовить кто угодно, — сказала Генриетта. — Сейчас меня интересует другое, и ты мне ответишь, Луктар. Как эта потаскушка оказалась в императорской опочивальне?

— Вы сами знаете, как они оказываются здесь, ваше величество, — проворчал Луктар. Генриетте ли не знать об этом. Она сама назначила кастеляншей матрону Клементину, похожую на разжиревшую лису, вставшую на задние лапы. На невольничьих рынках и в лупанарах Клементина покупала для Уриена девиц. Запросы у ридгара были небольшие: чтобы помоложе, погубастее и с жирком под кожей. Клементина отмывала грязнух, обливала духами, наряжала, учила, как вести себя в постели, и отправляла к Уриену.

— Никто посторонний не смеет войти в опочивальню государя без твоего ведома, спальник, — сказала Генриетта резко. — Кто провел потаскушку к ридгару?

— Я. — Луктар всегда делал это сам, не поручая пажам. По пути он молился, чтобы утром проститутка вышла из спальни живой. — Я хорошо помню эту девочку. Но откуда бы мне знать, что на ее ногтях — яд? Нужно арестовать Клементину и работорговца, у которого Клементина купила нумидийку.

— Нет, Луктар. Нет, — Генриетта со злой усмешкой покачала головой. — Ты отвечаешь за безопасность ридгара в его опочивальне. Мы дали тебе, пастуху с Тайгета, высокий титул князя-претора, чтобы никто не мог помешать тебе исполнить долг. В твоей власти — любой, кто переступает порог Драконьей башни, тебе подчиняются преторианцы ридгара. И что же, как ты использовал свою власть? Ридгар, супруг мой, мёртв, а ты, старик, жив. Арестовать его! — Генриетта обвиняющим жестом показала на Луктара. — Допросить! Князя Докоту сюда бы ... Пытать! Пошлите за князем Калибнином. Он дознается, зачем ты убил моего мужа!

Луктар ожидал нечто подобное. Не зря он посылал пажа в свою спальню. Паж принёс ему золотую фибулу-застёжку, — изогнутая голова дракона в кольце из огненных лалов. Это был "разящий дракон", — символ императорского дома. "Разящий дракон" был знаменем легионов, он был вышит золотом на четырёхугольных знамёнах императорских когорт, он был выбит на золотых монетах, называемых "колесничими", потому что на другой стороне золотых денариев изображался профиль царствующего императора и рука с поводьями.

Только четыре человека в империи имели такую фибулу-застёжку: сам Уриен, Луктар, императорский оруженосец Кальгерий и князь Гаркаган Шестипалый, правитель Этрарии. Фибула давала право называться "другом ридгара" и приказывать его именем.

Луктар поднял фибулу-застёжку над головой и сказал повелительным тоном:

— Трибун Гемелий! Именем императора, арестовать колдуна Зевкираса! Её величество сопроводить в ее покои, где ей будет угодно дожидаться прибытия ридгара Джефриса.

— Старик совсем обезумел, — сказала Генриетта.

— Ваше величество... — Трибун Гемелий хмурился. Луктар был рад, что именно когорта Гемелия в эту ночь охраняла замок. Гемелий принадлежал к старой патрицианской знати. Его предок, как утверждали семейные легенды, был возницей Ридгара Великого.

Пожилой, лысоватый Гемелий был чопорен, сух и неподкупен.

— Ваше величество, — проговорил Гемелий с подчёркнутой вежливостью, — пока у этого человека — фибула с разящим драконом, я обязан повиноваться ему.

— Так забери у него фибулу с драконом и повинуйся мне, трибун!

— "Разящего дракона" можно забрать только по приказу императора. А император такого приказа мне не давал...

— Да вы оба рехнулись! Какой приказ может отдать мертвец? Или ты имеешь в виду моего старшего сына? Джефрис находится в Иле, или он должен крикнуть тебе прямо оттуда?

— Ваше величество, — трибун посуровел, — я обязан исполнить приказ друга ридгара.

— Ну уж нет. — Генриетта быстро открыла медальон, висевший у нее на груди, вынула плоскую золотую фигурку, тонкая серебряная цепочка просочилась меж сухих пальцев. — Что скажешь на это, трибун Гемелий?

Генриетта подняла над головой блестящую фигурку. Это тоже был "разящий дракон", и тоже из золота, только теперь он был сделан мастером целиком, не одна голова. Перепончатые крылья, раскрытая пасть, гибкий хвост, острый гребень... Луктару показалось, что дракон взмахнул крыльями, да и не одному ему показалось так... Этого не могло быть, но почему же по опочивальне пронёсся жаркий ветер? Почему дрогнули огни светильников?..

Золото, из которого был сделан дракон в руке Генриетты, было непростое. Из такого золота был сделан венец Эпикоридов. За любую, даже самую маленькую частицу такого золота давали тысячу весов обычного золота. Вот только не находились продавцы.

Этот дракон в руке у Генриетты назывался "золотой империй". Очень редко, и только для исполнения какого-то одного, очень важного поручения, он вручался самим императором доверенному лицу. Тот, у кого был золотой империй, приказывал не как друг императора, а как сам император, и обращаться к нему полагалось как к царю, "государь" и "ваше величество".

В руке у Генриетты фигурка дракона жила, — дрожал кончик хвоста, двигались мышцы под чешуёй. Вот дракон напряг шею, готовясь дыхнуть огнём... Конечно, всё это было наваждение, странный морок, удивительная игра отраженного света. Но не было обманом другое. В опочивальне находилось немало царедворцев в золотых одеждах, с золотыми наручами, с золотыми цепями и медальонами на шее. Но стоило Генриетте достать золотой империй, — и померкло, потускнело блестящее золото царедворцев. Это был явный признак, по которому драконье золото всегда отличали от любого другого. В его присутствии любое другое золото меркло, делалось тусклым, сероватым, как свинец.

До этого Луктар только раз видел золотой империй. Уриен вручил его Генриетте, когда она направлялась в Саргины, вести переговоры с новийцами о перемирии. Луктар был уверен, что по её возвращению Уриен забрал империй обратно.

Оказалось, не забрал.

— Трибун Гемелий! — Звонкий, молодой голос императрицы дрожал от ненависти. — Забрать у него дракона!

Гемелий, не отдавая приказа преторианцам, с посеревшим лицом подошел к Луктару. А что оставалось Луктару? Только подчиниться власти империя...

Он собирался передать фибулу трибуну, но Гемелий схватил его за руку и, с ненавидящими глазами, вырвал фибулу, выламывая пальцы.

Его окружили преторианцы. Всех их он знал по именам, — сейчас ни один не смотрел на него, но каждый держал наизготовку острый пилум. Его подтолкнули, повели. Гемелий взялся лично сопровождать, чтобы императрица поскорее забыла, как он пытался ослушаться ее приказа.

Когда Луктар по-стариковски замешкался на повороте, благородный патриций, древняя кровь, плашмя ударил его мечом между лопатками. У Луктара перехватило дух.

"Она, она", — думал Луктар, суетливо переставляя ноги, чтобы опять не ударили.

Она убила.

глава вторая

КРАЙЗ

Здесь только что состоялось побоище, а сейчас были лишь трупы да кровь. На лесной поляне, среди желтых соцветий льнянки, в зелени мокрицы и лисохвоста валялись человечьи тела, как кому пришлось. Рядом — трупы лошадей. А два мертвеца бродили на обезумевших конях; кони всхрапывали, с коричневых лошадиных губ падала пена.

Мамерк Клав торопился в Медную Пристань, — богатый портовый город, лучший порт в округе на сотню миль. С ним были две дочери, девушки на выданье, семнадцати и пятнадцати лет. Ещё имелся старый слуга. Сейчас старик мял вишневые и сиреневые цветки кипрея, разрубленный наискось, от ключицы до позвоночника. Старец оказался не дрянь. Перед тем, как упокоиться, он кинулся под ноги одному из хитников, и купец успел спустить пружину арбалета. Стрела попала в разбойничий кадык. Ещё четверо хитников лежали поодаль, порубленные нанятыми Клавом охранниками.

В борщевике и лисохвостах лежали и сами охранники. Для молодцов-охранников в смерти не было позора — они бились честно и сильно. Не их вина, что купец нанял четверых, тогда как надо бы дюжину. И дорогу не стоило срезать. Всякому известно, Ликийский лес — скверное место для путешествий.

Разбойники объявились внезапно: двое охранников повалились замертво, каждый — с двумя оперенными стрелами, в глазнице и в левом соске. Поспешил купец Мамерк Клав по делам своим торговым, очень поспешил...

Сам купец убил двоих, что было прекрасным результатом для непрофессионала. А вот его дочери понапрасну махали кинжальчиками, только кололи друг дружку. Их старая служанка обошлась разбойникам дороже. Старуха убила первого, кто к ней сунулся, молодого парня, ударила в шею отравленной заколкой для волос. Сейчас они лежали друг на дружке, — две девушки, почерневший как головешка парень и мертвая старуха с иссохшим птичьим лицом. У ног девушек, широко раскинув руки, лежал господин Мамерк Клав. Трупы дочерей он защищал до последнего дыхания.

Каталась по земле и кричала лошадь, волоча по траве веревки внутренностей.

Над пурпурными головками чертополоха жужжали шмели.

Но что это?

Один из мертвецов, сутулившийся в седле, вдруг шевельнулся, застонал. Живой, оказывается. Черные глаза, черная щетина на щеках... Ему нет и тридцати. Молодое скуластое лицо исказилось гримасой боли. Из левого плеча, чуть повыше ключицы, торчит толстая арбалетная стрела. Не помог кожаный панцирь с нашитыми железными бляхами. Конец древка задвигался в такт тяжелому дыханию — вверх-вниз, вверх-вниз...

Не в силах держаться в седле, Бешеный Олень (так звали разбойничьего предводителя) повалился в траву. На миг сознание помутилось. Злясь на себя, он медленно, как пьяный, поднялся на ноги. В Квирте за пояс купца дадут не менее полусотни золотых "колесничих". Да ведь здесь не только пояс. Бешеный Олень, кривясь от боли, захромал к трупам купца и его дочерей. Драгоценные амулеты увешивали шеи мёртвецов, а ведь наверняка где-то спрятана шкатулка с золотыми безделицами. Возможно, надо пошарить где-нибудь в тряпье старой служанки....

Разбойник приблизился к мертвому купцу. Нагнулся, принялся расстёгивать широкий купеческий пояс. Купцы Тебургии хвастались убранством своих поясов, богатый пояс — значит, и хозяин его состоятелен, крепко держится на ногах. Пояс Мамерка Клава из буйволовой кожи покрывала золотая фольга с рельефным травчатым узором, на золотых завитках сидели цапли и соколы с сапфировыми глазами.

Не на полсотни — на сотню золотых потянет этот пояс...

Сначала Бешеный Олень услышал хруст, после пришла боль. У него ещё хватило воли ухватиться за рукоять меча, но силы уж не было в некогда железных мышцах.

Пеппий Собачонок быстро провернул лезвие, расширяя рану. Хрустнул шейный позвонок. Собачонок до холода в животе, до помутнения рассудка боялся не руки — даже взгляда своего атамана, малейшего угрожающего жеста. Но нет, не обернулся Бешеный Олень. Сильное тело разбойничьего атамана поникло, расставаясь с последним дуновением жизни, и повалился он на труп купца Мамерка Клава, мертвец — на мертвеца.

Пеппий Собачонок выждал время. Но нет, не ожил мертвый атаман. Собачонок раскатился довольным смешком; торжествуя, немного попинал ногою труп. Ловко сработано!..

В шайке Собачонка недолюбливали: держали на побегушках, подсмеивались над маленьким ростом. Но уж умом он оказался куда как остёр. Когда охранник купца ударил его мечом, он претворился мёртвым, поджал лапки как жук и застыл. На самом деле, острие только скользнуло по стальному наплечью.

Пеппий Собачонок надеялся переждать самый огонь схватки и тем самым выжить. Он и выжил, и даже лучше обернулось: все остальные не выжили. Так что теперь ценности купца принадлежали ему одному, и всё стоящее, что было на его товарищах разбойничках, принадлежало ему одному, и закопанный в чащобе, под кривой сосной чугунок с серебром тоже принадлежал ему одному.

Да и девчонка Бешеного Оленя, селянка из ближней деревушки, на которую известные удальцы боялись даже взглянуть, и она теперь должна быть его, по праву победителя.

Пеппий Собачонок не сомневался, что атаман, на этот раз, окончательно умер. Припомнив одну обиду, он ногой развернул тело и ухмыльнулся в кипенно-бледное лицо.

Мертвец раскрыл веки.

Пеппий Собачонок отпрянул. Наглое личико без единого волоска мигом превратилось в привычную заискивающую маску...

Бешеный Олень захрипел:

— Ястребок... звать... Ястребок...

Так звали коня атамана. К чему это он вспомнил про коня? Бешеный Олень хотел сказать ещё что-то, но розовая слюна кипела на губах, заливая подбородок и шею.

Разбойник задрожал, молодое тело искривилось в последней судороге.

"Теперь готов, — подумал, переводя дух, Собачонок. — Давно пора бы".

Он поискал глазами атаманского Ястребка. Невысокий, но ладный жеребец рыжей масти делал вид, что пасся в нескольких шагах от Пеппия. Может быть, удастся его поймать. Пеппий не был уверен в этом. Хитроумный конёк его недолюбливал, — норовил наступить на руку, когда он спал, при возможности лягал.

Но Ястребок — это позже. Пеппий нагнулся к трупу купца, снял с мертвого пояс, с ухмылкой надел на себя.

Но уж не одним поясом он поживится.

Пеппий отвернул густую пегую бороду мертвеца. На груди Мамерка имелось богатое насердечье. Так называлась бечевочка с навешенными на ней талисманами. Обычно у эттинея было не больше трёх талисманов, каждый — посвященный какому-то богу. Люди состоятельные носили дорогие насердечья. После смерти насердечье хоронили вместе с его владельцем, это была жертва божествам, и боги были бы оскорблены скудным пожертвованием. Но уж Пеппию не было дела до того, как встретят купца в загробном мире. И за себя он не боялся. Не то, чтобы Пеппий не верил в богов. Верил, как не верить. Дважды он собственными глазами видел настоящее чудо, устроенное жрецами.

Но Пеппий был уверен и в ином: боги в своем величии просто не заметят его убожество, его воровство и надругательство над мертвыми.

Кстати, о надругательстве.

Разбойник присмотрелся к мертвой девушке, младшей дочери купца. Её насердечье состояло из четырех талисманов, великолепных золотых пластин, украшенных бирюзой и перламутром. Пеппий усмехнулся. Не уберегли красавицу четыре бога, а вот он носил единственный талисман, простой кружок из чернь-дерева с просверленной дырочкой и вырезанными буквами "С" и "К" — Стайрон Крадущийся, так звали этого бога. Это он подсовывает в лесу под ноги сучковатые ветки, и человек спотыкается, падает, непременно — глазом на сучок... Именно из такой ветки, почерневшей от крови, был вырезан талисман Пеппия.

Пеппий схватился за драгоценное девичье насердечье. Рука коснулась груди покойницы, ещё теплой, — и похоть с новой силой вспыхнула в нём.

А он-то ещё раздумывал, что сначала, изнасиловать покойницу или обобрать.

Пеппий как зверь ринулся в шелковые туники мертвой красавицы. Кровь кипела в тщедушном туловище с кривыми ногами. Мешал труп старухи служанки. Собачонок пнул труп ногой, — и вдруг его худосочную икряную мышцу словно проткнули раскаленной спицей.

Пеппий взвизгнул и бросил взгляд на ногу. Сперва он подумал, — какая-то колючка, потом — укусила гадюка. Но никакой гадюки поблизости не было.

Это старуха служанка в последний раз услужила своим господам. Мертвая, стылая, она сжимала в сухенькой ручке заколку с отравленной иглой. Пеппий ещё не понял ничего. Он уже хотел отпихнуть старушечий труп ногой, и тут на глаза ему попался мертвый товарищ.

При жизни худощавый, с морщинами как вырубленными топором, Аппий Нырок сейчас раздулся как боров. Из губ мертвеца сочилась вонючая зеленоватая влага, а кожа сделалась иссиня-черного цвета.

Вожделение вмиг улетучилось из мелкотравчатых чресл Собачонка, провонявших потом и нечистотами.

Холодея, он начал понимать.

Разбойник наклонился. Кривясь от боли, стал внимательно вглядываться в место укола. У бедняги перехватило дух. Края маленькой ранки на глазах наливались синью. Мгновение, и синева побежала по жилам разбойника, рисуя мраморную сетку.

Пеппий нагнулся ниже, в безумном ужасе хотел сосать рану, как это делается при укусе змеи.

До раны он так и не дотянулся. Его забили судороги, и яд закипел у него на губах.

Пеппий Собачонок недолго корчился, сучил ногами и хватался за стебли лисохвоста. Этот яд был сварен из синегирь-гриба, а варили его с корешками цветущего болиголова.

Вскоре Пеппий сполна расплатился за свою нездоровую похоть.

Люди и лошади лежали на зеленой лесной поляне. Мухи кружили над трупами. Раздувался от яда Пеппий мертвец. В медвяных кустах чертополоха и дягиля гудели шмели.

* * *

Бешеный Олень назвал имя коня не для Пеппия. Он гаснущим взором приметил человека в зарослях орешника. Умный Ястребок подпускал к себе только тех, кто знал его имя. Атаман не хотел, чтобы его конь достался на поживу лесным зверям, поэтому он назвал имя коня незнакомцу.

По гладким древесным стволикам вился плющ, а за плющом, за вьюнками, за тёмной зеленью орешника таился этот человек.

Прятаться было непросто. Мужичина был ширококостный, грузный, с "фартуком" жира спереди и двумя такими же "фартуками" сзади.

Человека звали Айот Деберский. Несмотря на мягкостный вид, Айот Деберский был мужчина не из робких, да и силой обладал изрядной, на спор трактирный стол за ножку поднимал, с визжащей девчонкой в придачу. На лысом черепе господина Айота не имелось ни единого волоска, зато лицо его украшали длинные сомовые усы из слипшихся от чёрной краски волос.

Справа на поясе у господина Айота висела дубинка на веревочке. За поясом — кнут, вишневое кнутовище отполировано от длительного пользования до зеркального блеска. В правой руке господин Айот сжимал, насторожившись, огромный обоюдоострый топор, способный внушить страх любому пивному забияке.

Уже полторы клепсидры господин Айот внимательно наблюдал за всем, что делалось на поляне. Ко времени, когда он появился здесь, бой уже был окончен, Айоту осталось следить за раненым разбойничьим атаманом и Пеппием Собачонком. Когда остался один Собачонок, Айот Деберский приготовился. Он только ожидал момента, когда разбойник начнет насиловать мёртвую девушку, — в таком состоянии негодяй был бы наиболее уязвим. В том, что ужасное преступление состоится, Айот Деберский не сомневался, он кое-что понимал в плотских делах... Вышло ещё лучше. Мёртвая нянька со своей отравленной заколкой избавила его и от таких небольших хлопот.

Когда раненный разбойник упал, извергая кровь и желчь, Айот проявил благоразумную сдержанность. Он выжидал, пока над мертвецом не начали роиться мухи. Осматривался, прислушивался.

В кустах терновника чивикали пташки, в репейнике жужжали шмели...

Ни стона над поляной, сколько не слушай.

Господин Айот с топором наизготовку двинулся к центру побоища, — туда, где лежал купец с дочерями. Мимоходом он искал глазами малейшее шевеление в распростертых телах, малейший намек на жизнь. Но нет, среди трупов никто не претворялся. И вскоре драгоценный пояс купца, надетый Собачонком, блеснул в глаза господину Айоту своей золотой вышивкой и великолепными сапфирами.

Айот Деберский засопел алчно, но голову не потерял. Прежде прищурился, оценил раздувшийся труп маленького разбойника и острую заколку в мертвых пальцах старухи няньки. Пояс не был испачкан ядовитой блевотиной, и то хорошо...

Лезвием топора господин Айот аккуратно отодвинул сухенькую старушку, а уже потом стал снимать с Собачонка купеческий пояс.

Топор мешал, и Айот Деберский, ещё раз оглядевшись, воткнул его в землю, после чего стал орудовать обеими руками, что было куда ловчее.

Вскоре купеческий пояс засверкал на необъятном чреве господина Айота. Толстыми пальцами Айот сдернул с шеи купца насердечье с цепочкой.

На серебряной цепочке висел единственный талисман, образ Древнего Дарха, бога трав и деревьев, вырезанный на пластинке из китового уса. Но почему — Древний Дарх? Обычно люди купецкого звания выбирали себе в покровители Ружа Добытчика, бога с человеческой головой и могучим кабаньим телом, покрытым чёрной щетиной.

Господин Айот недолго раздумывал над таким пустяком. Купецкое насердечье он сунул в потертую кожаную сумку на боку. Приметил, в ушах старшей девушки светились крупные яхонты, тонкая оправа из светлого золота. Одни такой яхонт стоил дороже и драгоценного купеческого пояса, и костяного образка...

Господин Айот ухватился толстыми пальцами за яхонтовую сережку, из мочки рвать. И закричал. Дико, страшно закричал, что ему совсем было не свойственно. Острейшая, слепящая боль пронзила затылок, и что-то горячее полилось на складчатую шею.

Господин Айот Деберский подумал, что это полилась кровь, но это полились мозги.

Любой другой человек на месте Айота в следующее мгновение уже расстался бы с земными делами. Но в бычачьем теле господина Айота было очень много крови, жира и мозга. Полуслепой, с гортанным рыком Айот обернулся, и у него ещё хватало сил держаться на ногах.

Пред великаном Айотом стоял худющий подросток, — рваная туника и светлые, выжженные солнцем волосы, бледные конопатки на бледных щеках. В руке мальчишка держал топор, с лезвия капала кровь. Это был не топор господина Айота. Обирая покойников, Айот по привычке поглядывал на свой топор. Да его огромный топор маленький убийца и не поднял бы. Этот топор Крайз, так звали подростка, вытащил из рук мертвого разбойника, на пути к господину Айоту.

Крайз был рабом Айота Деберского. А господин Айот Деберский был содержателем бродячего публичного дома. Собственно, никакого дома не существовало, а имелся разрисованный символами плодородия фургон, фундаментальное сооружение на восьми скрипучих колесах. Сейчас с Айотом путешествовали пятеро красоток застарелой свежести, да этот мальчик-раб.

Ещё час назад лошадки неспешно трусили по пыльной дороге, и вдруг Айот Деберский услышал крики и звон оружия. Конечно, господин Айот поначалу прибавил ходу, но при этом он не переставал прислушиваться. А слух у него был отменный. Вскоре звуки боя стихли, только страшно кричала лошадь.

Сам господин Айот путешествовал на долгогривом мирмитонце, огромном тяжеловозе гнедой масти. Придержав коня, он приказал женщине, правившей фургоном, остановиться. Спешившись, господин Айот зашагал к зарослям орешника. Фургон остался стоять на дороге. Там же, на попечении женщин, он оставил своего огромного коня.

Появление мальчишки-раба явилось для содержателя публичного дома совершенной неожиданностью. От самого Бристоля мальчишка бежал рядом с фургоном на длинной цепочке, наподобие собаки. И спускать его с цепи приказа не было, да ведь и ключ от ошейника господин Айот держал при себе. Но некогда размышлять, — Айот Деберский, буравя глазами маленького врага, протянул руку к своему знатному топору.

Зря торопился содержатель публичного дома: не живут с такой раной в затылке.

Хватая толстыми пальцами топорище, господин Айот Деберский рухнул, как рушится подпиленное со всех сторон вековое дерево, рухнул и утоп в белых вьюнках, цикории и полыни.

Крайз раздвинул травы, взглянул на покойника. Он собрался отсечь голову, чтобы — наверняка. Но боевой топор, отличная заточка, выскользнул из руки.

Это был первый человек, которого он убил.

Его затошнило. И в голоде есть свой резон: он не нарушил зловещей эстетики солнечной поляны, так как блевать было нечем.

Со звоном в ушах, на ватных ногах Крайз поплелся назад, к зарослям орешника, — назад, к фургону, где его дожидались осиротевшие шлюхи Айота Деберского.

Проститутки относились к Крайзу неплохо, давали вкусные объедки, шутили и пощипывали его, когда он возился с завязками на их чулках и корсажах. Не раз предлагали отблагодарить своими опытными телами, но освободили Крайза от ошейника все-таки не они.

Крайз благополучно освободился сам. Господин Айот сажал на цепь провинившихся, но у шлюх имелся изогнутый гвоздик, открывавший замок. Шлюхи всякий раз перепрятывали гвоздик, да что с того? Крайз знал все их потайные места.

Когда они снялись с места последней стоянки, в Бристоле, Унылая Клеменция спрятала гвоздик под деревянную дощечку, за кучей грязного белья. Как только Айот Деберский скрылся за деревьями, подросток живо забрался в фургон. Лошадьми правила Усатая Младления, девка толстая и ленивая. Едва взглянув на Крайза, она подумала: мальчонка решил передохнуть, посидев рядом с ней на козлах. Если бы она знала, что Крайз замыслил воровство, она встретила бы его инициативу парой оплеух. Не потому что была злая, а потому что, освободись Крайз, хозяин живо догадался бы про гвоздик и отобрал его.

Две товарки Усатой Младлении храпели во всю глотку, устроившись на куче грязного белья. Третья расчесывалась, корча рожи мутному зеркальцу, ещё одна скреблась. Никто не ожидал от подростка такой прыти.

Когда шлюхи опомнились, Крайз уже успел разомкнуть свой обруч-ошейник.

— Ах ты, недоносок! — Усатая Младления всем могучим телом ринулась к подростку. Крайз оказался бойчее разомлевшей на солнцепеке девки. Он увернулся, спрыгнул с фургона на землю и кинулся бежать, как заяц.

Порны, растревоженные криками Усатой Младлении, высыпали из фургона. Когда до них дошли обстоятельства, они забранились, как только могут браниться в борделе, и кинулись ловить подростка. Они были уверены — да они не сомневались ни чуточки! — что Крайз задумал сбежать. Слишком злобно он поглядывал на хозяина, как маленький крысёнок. А накануне он вцепился в волосатую руку Айота Деберского своими молодыми мелкими зубками, не испорченными излишками сладкого. Крайз впился мёртвой хваткой, так что господин Айот, освобождаясь, разбил негоднику лицо кнутовищем и едва не сломал челюсть.

К изумлению шлюх, Крайз кинулся бежать не обратно, в Бристоль, и не в гущу леса, а в том направлении, куда проследовал господин Айот. То есть Крайз не собирался удирать, а рвался затеять новую драку с хозяином. Понаблюдать за этим было бы любопытно, но ведь можно попасть под горячую руку Айота Деберского.

Шлюхи повернули обратно, к фургону.

Усатая Младления сказала: они должны придумать для хозяина какое-то оправдание, почему мальчишка сумел освободиться. Например, они могут сказать, что Крайз снял ошейник через голову. В это можно поверить, с учетом маленького размера головы и общей худосочности юного раба.

Алексина Огонёк, скаля гнилые зубки, сказала: а некоторые ворята прекрасно открывают ногтем замки любой конструкции.

Унылая Клеменция протянула: скажем про колдовство. Мальчишке помогло какое-то злое колдовство. Может, его мать была ведьмой, и покойница сейчас в виде приведения здесь же, при них. Чары, злые чары!.. Унылая Клеменция очень любила всяческое чародейство, она часто гадала себе на женихов, а если попадался богатый клиент, всё норовила опоить его приворотным зельем. Зелье у девки получалось отвратительным на вкус, клиенты жаловались на скверное вино, за что Клеменция не единожды бывала бита. А зелье так ни на кого и не подействовало.

Женщины не сомневались, что господин Айот Деберский вскорости покажется из-за кустов, волоча за ухо визжащего Крайза. Или хозяин притащит мальчишку за ногу, избитого до потери сознания. Смертоубийства они не ожидали. Господин Айот Деберский был рачительный хозяин, а за мальчишку можно было выручить несколько монет на невольничьем рынке.

Вместо хозяина из кустов орешника вышел один Крайз. Мальчишка был бледен, глаз в провалах не видать, но — губы твердые и скулы острые, как у волчонка.

"Эй, малец..." — и грубое словцо замерло на губах Усатой Младлении.

Затаив дыхание, женщины уставились на подростка.

Крайз шел, словно во сне, спотыкался, бледный как кипень. Но вот он свернул на малоприметную тропинку, убегавшую в густые кусты орешника.

Едва мальчишка-раб скрылся из виду, женщины опрометью кинулись к тому месту в зарослях, откуда он только что вышел. Продравшись через колючки, они увидели и трупы, и оружие, валявшееся в беспорядке, и кровь.

Увидели они и господина Айота Деберского.

Унылую Клеменцию и Алексину Огонёк стало рвать.

На труп хозяина шлюхи дивились недолго. Взоры останавливались и застывали на украшениях мертвых девушек. А ещё был роскошный купеческий пояс, да насердечья, да у каждого разбойника имелись или серьга в ухе, или кольцо на пальце.

До самой ночи женщины ползали по поляне и обирали покойников. Каждая хвасталась своими находками, время от времени товарки переругивались, а иногда когтили друг дружку в волосы и в глаза.

Ночью на полянку вышли волки. Стылые трупы они оставили росомахам и птицам падальщикам, предпочтя живую добычу.

Вскоре сочная зелень лесного разнотравья удобрилась пятью обглоданными человеческими останками. Лошади, разбежавшиеся по лесу, продержались немногим дольше. Умного атаманского Ястребка волки сожрали только к утру.

* * *

Крайз и не заметил, как наступила ночь. Он шел по звериной тропе. Местами земля становилась глинистой, и он спотыкался, попадая ногой в углубления, оставленные кабаньими копытцами.

На лбу у Крайза кровенилось свежее клеймо, поставленное две недели назад. Ране требовался покой, чтобы зажить, а он ее постоянно раздирал, стараясь стереть то, что не стираемо вовеки. Клеймо было простое, контур собачьей головы, без всяких букв и дат. Так клеймил рабов работорговец Мартис Силан.

Господин Силан всегда ставил клеймо на видное место, чтобы у покупателей не возникло сомнений, что перед ними — раб. За обман, продажу или покупку свободного гражданина как раба, приговаривали к смерти.

Голени и плечи изодраны о колючки, туника изорвана. Он — клейменый раб, он — убийца, убил господина Айота. Было бы возможно, убил бы ещё раз... Его могут изобличить, клеймо выдаст. Да его наверняка изобличат! Но уж цепь на него больше не наденут. Никогда. И свою мать он похоронит как должно, как полагается настоящему румею.

Быстро темнело.

Его мать умерла в Бристоле, в старой развалюхе, которую снимал для своего борделя господин Айот. Ни о каком огненном погребении и речи не зашло. Господин Айот ни за что не стал бы тратиться на покупку дров. Была и другая причина для быстрых и незамысловатых похорон: смерть в борделе ложилась тенью на репутацию господина Айота. Когда умирает проститутка, всегда начинают спрашивать, а не была ли шлюха заразной? Чтобы избежать кривотолков, господину Айоту следовало избавиться от трупа как можно скорее и незаметней.

Господину Айоту не повезло. Местные проститутки ревностно следили за каждым его действием, ловили малейший промах. Когда из борделя вынесли труп, в городке разразился скандал. Бристольские шлюхи собрали толпу, принялись разоряться: заезжие проститутки привезли в город заразу, одна их шалава уже умерла, а скольких здоровых мужчин, отцов семейств, и почтенных старцев, и трепетных юношей они заразят?..

Пришлось господину Айоту самым скорым образом убираться из города. В спешке труп рабыни кинули в сточную канаву.

Крайз не стерпел надругательства над трупом матери. Злой как волчонок, он накинулся на господина Айота с зубами и палкой, за что был избит и посажен на цепь. На этой-то цепи он и бежал за фургоном. Даже когда Бристоль остался далеко позади, цепь с него не сняли, в целях воспитания.

Споткнувшись в очередной раз, Крайз остановился.

Первым делом, он должен вернуться в Бристоль, чтобы похоронить мать.

В какую же сторону идти?

Он не имел ни малейшего понятия, в какой стороне находился Бристоль и где он сам находился в этот момент. Он никогда не бывал в Ликийском лесу, к тому же настала ночь.

Ветер доносил запах болотных испарений, сладковатый и одновременно горький. Где-то поблизости разливалось лесное озерцо или болотце... Огромные падубы склонялись над ним. От деревьев по залитой лунным светом тропинке протягивались четкие тени. Крикнула ночная птица.

Ночь — не лучшее время для путешествия по лесу. Ему надо дождаться утра. Да и выспаться не помешает.

Крайз собрался обосноваться под ближайшим деревом. Большая тень, мелькнувшая над головой, испугала. Что это было? Он стал вглядываться в звездное небо, украшенное самоцветами звезд и тончайшими шелками туманностей.

Было тихо.

Было необычайно тихо.

Резкий хохот, подобный свисту, раздался в небе. Снова раздался не то хохот, не то визг, и на Крайза сверху обрушилась какая-то птица. Огромная тень накрыла его всего. Острые когти впились в худые мальчишеские плечи. Обезумев от страха, он стал отбиваться.

Опять — резкий хохот. Птица с добычей поднялась в воздух, буравя человеческую плоть кривыми когтями.

Сходя с ума от отчаяния, он попытался подтянуться на руках, чтобы впиться зубами в птичье мясо, — пустить перья по ветру, рвануть жилу, выпустить кровь. Ничего не вышло, руки были скованы когтями и болью.

Превозмогая боль, он задрал голову и обмер.

Прямо над собой он увидел человечье лицо. Лицо старухи, покрытое корявыми морщинами, словно вырезанное из дерева.

Ведьма рассмеялась, всосавшись глазами-щелями в его глаза.

* * *

Крайз сразу понял, в чьи когти попал, сообразительный паренек. Это была лесная ведьма. Отойдя от шока, он опять засучил ногами, задергался, норовя дотянуться до жилистой старушечьей шеи. Вниз не посмотрел, и напрасно. Освобождение принесло бы немного пользы. Освободись, и он непременно разбился бы.

Они летели на такой высоте, что лесные речки под ними казались чёрными и отблескивающими, как потёки смолы.

Впрочем, вероятность упасть была небольшая. Ведьма попалась старая, опытная, добычу держала цепко.

Они опустились на землю у покосившейся избенки. Рядом тлел костерок. Кругом стеной стояли корабельные сосны. Запах болотных трав, густой и сладковато-горький, висел над выжженной солнцем и колдовством лесной поляной.

Над пышными соцветиями лабазника неспешно скользили клочья тумана.

Ведьма поставила Крайза у темного сучковатого столба. Проскрипела с ужимкой: "Погодь пока". Он хотел толкнуть ее в костлявый бок, и — бежать. Но запах трав, и огромные сосны-великаны, вереницы бегущих огоньков и бледная луна — всё было против него, и он не смог шевельнуть даже пальцем.

Ведьма принесла дрова, стала раздувать огонь. Когда острые красные языки поднялись выше избушки, она сходила за ножом. Крайз заплакал, из последних сил пытаясь заставить мышцы повиноваться. Но слезы, страх, злость — все только укрепляло колдовство, сковавшее его члены.

Ведьма принялась тихонько напевать скрипучим голоском. Или она читала заклинание? Над поляной загустел туман, очертания деревьев стали расплываться.

Или этот туман — только у него в глазах?

Вдруг ведьма оборвала гнусавое пение. У него перед глазами развиднелось, и он увидел: старуха была не одна. Откуда-то появились ещё две карги, и его ведьма ругалась с ними.

"Мой! Мой! Мой!" — верещала ведьма. Две другие не соглашались, тряся косматыми головами. Вдруг все трое вцепились друг в дружку. Крайз сумел шевельнуть большим пальцем ноги... Ведьмы закружились по поляне, терзая друг дружку когтями, вереща, воя и кусаясь.

Вскоре он почувствовал, что свободен. Верёвок-то никаких не было на нём, одно колдовство... Он тихонько пошел прочь от столба, хотел юркнуть в сосны — но чертовки заметили его.

Разногласия были забыты. С ревом ведьмы ринулись за ним. Он кинулся бежать, обмирая от страха, и — упал. Воя, ведьмы набросились на него, его зубов и когтей они как будто не замечали. Они схватили его, возвратили к сучковатому столбу. Колдовство, превращавшее в статую, на этот раз не подействовало. Ведьмы как будто не были удивлены такому обстоятельству. Не унывая, они воспользовались веревкой, и вскоре Крайз лежал у столба, связанный по рукам и ногам самой натуральной, толстой льняной бичевой.

— Ладушки, — проскрипела хозяйка избушки, завязывая последний узел. Она покосилась на незваных гостей. — Милые соседушки, вы получите свою долю, не подавитеся.

— Ещё как сглотнём, — успокоила одна старуха.

Из избушки была принесена глубокая деревянная чаша. Ведьмы достали ножи.

Крайз извивался на земле, как червяк. Колючки впивались в щёки, жёсткая трава резала кожу. Когда какая-то старуха склонилась над ним с ножом, он закричал с мукой, словно подстреленный заяц. Трое ведьм немедленно повторили его крик, воспроизвели интонации. Их голоса прозвучали глумливо и жутко. Крик Крайза перешел в какое-то хрипение, крик ведьм — в жуткий, злорадный смех.

Три ножа засветились над Крайзом.

Он всхлипнул, слезы потекли по щекам.

Вдруг над поляной, над старой избушкой, над корабельными соснами прозвучал новый голос, — трескучий голос старика.

— Вечеринка, я вижу, в самом разгаре.

Ведьмы обернулись со своими ножами.

Крайз попытался приподняться, и после нескольких попыток он увидел новое лицо.

На тонконогом вороном коне, столь изящном, словно выточенным из обсидиана, сидел высокий сухой старик. На старике была длиннополая туника, поверх — куртка и длинный плащ. Прямо на него падал лунный свет, так что Крайз смог рассмотреть: узкое длинное лицо, бритый подбородок, седые волосы до плеч, глубокие морщины, темные старческие пятна по коже.

— Этот мальчишка — мой, — сказал старик. — Он подъехал к Крайзу, схватил за плечо цепкими, холодными пальцами. В мгновение Крайз очутился на коне впереди старика. Мощный старец чуть руку ему не вывернул, но Крайз даже не охнул. Он готов был расцеловать своего спасителя, помешал гнилостный запах.

А ведьмам было не до радости. Хищницы заверещали, заходя с двух сторон.

Старик сказал негромко, предостерегающе:

— И не пытайтесь.

Послышалось шипение, словно раскалённые угли посыпались в воду.

Старик развернул коня и поехал неспешно, шагом.

Было тихо. Взгляд Крайза вылавливал в темноте только черные травинки. Тело ныло, болели израненные до кости плечи.

Когда они выезжали с поляны на сияющую в лунном свете тропу, ведьмы все-таки решились. Бесовкам было тошно расставаться с добычей, к тому же они подумали о своем численном преимуществе.

Крайз услышал булькотный рык, похожий на звук, издаваемый разъяренной кошкой. Рык перерос в вой; конь под Крайзом развернулся и поднялся на дыбы.

В одно мгновение, он увидел три черные твари. Одна пикировала на него с воздуха, две другие неслись над землей, едва касаясь жухлой травы. Твари ревели и выли. Через мгновение-другое они должны были сойтись в одной точке, и этой точкой был он, Крайз. Позже, вспоминая этот момент, Крайз подумал: да они совсем и не смотрели на него, они смотрели и неслись на его спасителя — высокого старика.

Как бы ни было, ведьмы не достигли цели. Они были уже рядом, в двух прыжках, на расстоянии вытянутой руки, ладони, — вдруг Крайза ослепила вспышка пламени. Он не видел, не мог видеть, что сделал старик. Но когда перед глазами развиднелось, он увидел три кучи тряпья с тщедушными старушечьими трупами внутри, горящие жирным, чадящим пламенем.

Крайз, обмирая, заглянул в лицо старика.

Старик сидел на коне с закрытыми глазами. Бледное, в ржавых пятнах морщинистое лицо было по-прежнему освещено луной; веки слабо трепетали.

Какое-то время они оба костенели так, — Крайз, не в силах отвести взор от лица старика, и старый колдун, погруженный в собственные мысли.

Или старик просто ослабел настолько, что не мог ни действовать, ни говорить?

Но вот сине-четные, морщинистые веки затрепетали. Крайзу хорошо было видно лицо старика в огне трёх горящих ведьм... На него дыхнуло могилой:

— Держись за гриву. Крепче, если хочешь жить.

Он запустил пальцы в пышную гриву коня. Колдун сказал несколько слов, — он никогда не слышал их раньше, да эти слова были и не для его ушей.

Вороной понесся крупной рысью по сверкающей алмазами тропинке. Вскоре налетел ветер, засвистело в ушах. Посмотрев вниз, Крайз увидел блики речной воды.

Они летели над чёрной лесной речкой, потом полетели над сумрачными деревьями. С еловой верхушки к ним протянулась мосластая рука, оказавшаяся недостаточно проворной. Когда они пролетали над проплешиной с обугленными пеньками, какая-то тварь мелькнула в воздухе. Крайз заметил только клюв и человеческие глаза. Разлетелись перья, колдун пробормотал: "Опять этот удод", и облизал пальцы. Запахло свежей кровью.

Какое-то время Крайз ехал с зажмуренными газами. Когда же он решился глянуть вниз, он увидел травы, поднимавшиеся до конского брюха. Они ехали по широкой лесной луговине, в травяной гуще поблескивали крупные светляки.

Вскоре трава сделалась выше, влажные верхушки стали хлестать по ногам. Неожиданно Крайзу померещилось, что не трава там, внизу, — то костяные руки древних скелетов качаются под музыку ночи и норовят цепануть.

С порывом ветра наваждение исчезло. Оказалось, они ехали по морскому дну, кругом качались и цеплялись за ноги жгучие морские водоросли и медузы.

глава третья

ГЕНРИЕТТА

Высокая и худая, в столе фиолетового пурпура, Генриетта не успела увернуться, — и её обдало фонтаном красных, горячих брызг. Пряный, тягучий запах кружил голову. Влага, густая и липкая...

Генриетта Румейская, вдовствующая императрица, на глазах тысяч толп ничем не выдавала усталости. Она рассекла глотку сорок седьмому быку. Сколько ещё оставалось до сотни? Пот катил градом, но она и помыслить не могла вытереть лоб или иной небрежностью умалить величие обряда.

Четыре дюжих служителя в оранжевых мантиях огромными тесаками закончили дело: голова быка была отделена от хребтины, лучшие мясистые части обернули жиром и кинули на решетку, под которой гудело пламя. Двое служителей без устали подкидывали дрова в раскалённый котёл жаровни, время от времени плескали в огонь пахучую смолу. Требуху, бычьи ноги с копытами понесли в лоханях священным храмовым львам. А к ней подводили следующего быка, красно-бурого красавца с позолоченными рогами и дубовым венком на шее.

Это была жертва богу Яргосу, Яргосу Царю, Яргосу Величайшему, — оберегателю законов, покровителю ридгаров румейских и румейского государства.

Двенадцать колонн, каждая — шестидесяти футов высотой, украшали фасад главного храма империи. В дверном проеме была видна статуя бога, изваянная из золота и слоновой кости. В полутьме храма Яргос казался живым. Правой рукой бог сжимал рукоять меча, левая лежала на гриве левраха — крылатого льва, шествующего рядом со своим повелителем. Фронтон храма был украшен позолоченным барельефом, отлитым из бронзы: боги неба сражались со своими детьми, чудищами титановой крови, — сплетались змеиные кольца, летели головы, возносились мечи.

Два левраха из желтого карренского мрамора охраняли дверной проём.

Генриетта приносила богу гекатомбу. Горящая плоть сотни быков должна была славно пощекотать божественное обоняние. Жрец Сатурнин сыпал на бычьи головы ячмень, возливал вино, провозглашал: "Милости, милости, Яргос Царь! Благослови оружие Румна, благослови народ!" Генриетте не было дела до народа румейского, злоязыкой черни, на похоронах Уриена бросавшей ей в лицо: "Мужеубийца!" Что же до оружия, лучшим оружием Румна частенько оказывался яд, а не меч. В этом случае, умнее искать покровительства Арахны, плетущей незримые сети, или дикого охотника Вельгара, а то и самого чёрного отца Дита.

— Милости, милости, Яргос Царь! — в сорок восьмой раз прокричал жрец, словно осёл взревел. Прежний жрец взывал к богу гораздо мелодичнее. Генриетта была против избрания Сатурнина, но тут уж ничего нельзя было поделать. Из двухсот претендентов только на голос Сатурнина отозвался огромный гонг, установленный на широком карнизе храма.

Яргос был богом румейского престола и румейских легионов, но не о победах для легионов она молила. Она просила, чтобы Яргос не карал, мстя за Уриена, весь царский род. Если богу угодно, пусть уничтожит ее одну. Джефрис, ее старший сын, не виновен. Бог должен был видеть с неба: Джефрис ни о чём не знал.

Уже к тридцатому быку она устала. Правая рука налилась свинцом, хотя меч, который ей дали, был совсем невелик и напоминал нож-переросток. Кривое лезвие заточили на совесть, толстую бычью кожу оно резало словно пергаментный листок. Однако каждый бык — это размашистый, с силой, удар, и меч нужно протянуть на себя. Ей давно исполнилось пятьдесят, и она — женщина...

Нет, лучше про это не вспоминать.

Первые десять быков она шептала, следом за каждым возгласом жреца:

— Я сделала это во имя империи и во славу твою, Яргос Царь!

После двадцать пятого быка она твердила:

— Он должен был умереть раньше. Тогда, у Медвейского озера... Почему ты не дал ему умереть в гуще боя, как герою, и чтобы солдаты бились над его телом? Я только помогла ему, исправила, что он сотворил... Сделала, что он не смог.

После тридцать пятого она уже не могла рассуждать вслух. Мышцы ныли, а ее бедные ноги, покрытые сетью вен... Она только бормотала следом за жрецом:

— Милости, милости, Яргос Царь!

После каждого удара толпа шумно вздыхала. В народе ее недолюбливали: считали по пальцам любовников, шептались об отравленных и удушенных по ее приказу. Но сейчас она была тверда и сильна, как положено императрице. Злопыхатели примолкли, увлечённые зрелищем.

К тридцать пятому быку зрители начали уставать и раздражаться. "Мясничиха, настоящая мясничиха". — сказал кто-то, и шепотком повторили многие. "Глянь, и не устанет. В лупанар бы такую работницу..." "Да нет, суха больно".

"Все они, Эпикориды, любят кровушку лить", — вздохнул старый нищий, гриб-трутовик на двух клюках, в молодости промышлявший воровством и разбоем. Его толкнули в бока товарищи помоложе: опасайся, дядя, доносчиков...

Генриетта в пятьдесят третий раз взмахнула мечом.

— Милости, милости, Яргос Царь! — возопил жрец. Огромный, зверовидный, с гривой крашенных шафраном волос, он сам напоминал льва-левраха, только крыльев и хвоста недоставало. Его мантия ярко-красного пурпура, в отличие от оранжевых мантий простых прислужников, была заткана золотыми пальмовыми ветвями.

В пятьдесят третий раз бычьи бёдра кинули на раскаленную добела решетку, размером с крышу дома. Толпа примолкла, но, через короткое время, злые язычки заработали вовсю. Для шептания нашелся повод. С утра стояла безветренная погода, и клубы дыма устремлялись в небо ровным столбом. Теперь налетел переменчивый ветер. От порывов ветра дымный столб размазало, чёрно-сизые клочья понеслись в разные стороны. Это была безошибочная примета: Яргос не принимал царской жертвы.

Она знала, слышала, даже если слова не долетали до нее: в один миг в толпе припомнили ей всё. И наверняка нашлись святоши, знатоки законов, которые вспомнили главное: то, что она была женщина.

Это мужчина должен приносить гекатомбу, потому что право властвовать — право мужчины. Но разве не бывало так, что женщины из дома Эпикоридов правили, а не только хлестали по щекам дерзких служанок?

Когда правитель Тебургии князь Белон коварно убил гостившего у него ридгара Валериана, императрица Кассия Несравненная, беременная первенцем, принесла гекатомбу и выступила с легионами на Анигиру. Менее чем через полгода, князя Белона изжарили на медленном огне. А Гладеция Кривая? Она правила от имени своего сына, малолетнего Гонория Восьмого. Когда на империю накатили галлаты, она принесла гекатомбу, а потом повела легионы — и победила.

Пятьдесят девятый...

— Милости, милости, Яргос Царь!..

После семидесятого быка шепотки переросли в недовольный гул. Признаки были самые неблагоприятные: ветер мотал дым жертвенника, как собака треплет какого-нибудь полудохлого зайца. Со стороны, где стояли патриции, донеслось ругательство.

Как-то она появилась на поле боя, вошла в палатку Уриена, когда он совещался с командирами. Дело было в Мизии, ридгар только что высадился на морском побережье с легионами. Она стала уговаривать мужа возвратиться в Эттинею, слишком уж неспокойно было на западной границе. Она принялась доказывать, — с четырьмя легионами ему не следует и пытаться завоевать Мизию. Она назвала два города, которые можно было занять, чтобы потом использовать как портовые крепости.

Уриен, слушая, наливался злостью. Кто-то из патрициев выкрикнул: "Дай ей жезл — пусть ведёт легионы!" Все захохотали, а Уриен задрожал от ярости. Вот только где были его гнев и злость, когда, под Медвеей, он передал корону сорока двух императоров простому солдату, спасая собственную жизнь?..

Дымные клубы разлетались по площади. Яргос отказывался от жертвы. И ведь жрецы предостерегали ее, знатнейшие из патрициев предостерегали. Старый князь Феодор Саммонид, пользовавшийся доверием самого Кнорпа, демонстративно не пошел смотреть на жертвоприношение.

Из толпы выкрикивали совсем непотребное. Румеи — народ беспокойный, задиристый, про доносчиков все позабыли... "Дрянь, потаскуха". Кто-то крикнул: "Старуха", и это было точнее всего. Потаскухой она не была — во всяком случае, она проповедовала целомудрие последние лет десять.

Семьдесят третий...

Этот семьдесят третий, невысокий бычок, поначалу вел себя смирно. Для пущей надёжности, перед жертвоприношением всех быков поили вином с сонными травами. Но у самого алтаря словно овод ввернулся в мохнатое ухо, — бык мотнул головой, и служитель в оранжевой хламиде, уже завернувший бычью голову, отлетел на несколько шагов.

Низкий, глухой рев, — и бык обернулся к императрице.

Вот была бы потеха, растеряйся, побеги Генриетта, а за ней — жертвенный бык. Но потехи не вышло. Она сорвала с головы паллу и накинула быку на глаза. В ушах заложило от бычьего рева, бык замотал головой. Служители храма быстро опомнились, бросились к быку, к императрице, — ее загородили, быка ударили в лоб тяжелым бронзовым молотком, приготовленным для такого случая.

Оглушенный, бык повалился на колени.

Генриетта оттолкнула служку, полезшего ее защищать. Она была так разгневана, что забыла про осторожность, на уме одно, — лишь бы нанести верный удар.

Удар получился сильным и точным, но издыхающий бык обдал её фонтаном крови.

— Милости, милости, Яргос Царь! — вскричал гривастый жрец...

Жертвоприношение продолжилось своим чередом, но то, что произошло, не могло быть забыто как досадная случайность. Жертвенный бык с позолоченными рогами повел себя беспокойно, — это был новый скверный знак.

Яргос Царь отвергал ее жертву.

А что она хотела? Возможно, ее жертву приняла бы Арахна, и Архес, и даже Рения Владычица. Но Яргос, бог законов, божественный покровитель Румна, не мог принять жертву мужеубийцы.

В залитом кровью, скукожившемся платье, с растрепавшимися волосами, она уже не чувствовала усталости. Глаза горели, обычно бледные щеки окрасились злым румянцем. Она рассекала горло быкам, — семьдесят пятому, семьдесят шестому... И с каждым ударом из губ вылетало:

— Убила! Убила!..

Пусть слышат младшие служители, пусть слышит патлатый жрец Сатурнин.

Или эти глупцы думают, что речь идёт об очередном закланном быке?

А вот и последний. Как-то быстро очередь подошла. Жрец возгласил в сотый раз: "Милости, милости, Яргос Царь!", и в сотый раз брызнула густая, пенистая бычья кровь.

Она надеялась, что к концу жертвоприношения ветер поутихнет. Хоть бы на короткое время, на несколько мгновений дымный столб сделался ровным! Это можно было бы счесть за благоприятное знамение.

Ничуть не бывало. Порывы ветра разносили клубы дыма беспорядочно, суматошно. Хоть бы коршун появился в небе, жрец сумел бы истолковать это нужным образом. Но небо было чистое, ни воробья.

После сотого быка Сатурнин собрался объявить, как полагалось, как было всегда: "Милость Яргоса с тобою, императрица!" Пусть даже не было знамения, пусть все говорило об обратном. Сатурнин обернулся к ней, — утром он с пеной у рта убеждал, что она не должна жертвовать Яргосу гекатомбу. Она сожгла бы его, заметив насмешку...

Жрец смотрел на неё с жалостью. Что такое? Запавшие глаза? Морщины, показавшиеся из-под осыпавшейся пудры?

— Принесите плеть Номы Древнего, — приказала она.

Эта плеть была одной из храмовых святынь. Когда-то цари Эттинеи, жертвуя Яргосу, не ограничивались жертвенными животными. Чтобы благословляющий меч Яргоса простерся над страной, царская кровь должна обагрить алтарь, в это верили древние. Ридгар Великий, сделавший Яргоса главным божеством империи, отменил старый обычай. Ридгар сказал: царь проливает кровь на поле боя, и это лучшая жертва Яргосу, которая только может быть.

Одним из царей, следовавших обычаю царской жертвы, был Нома Древний, правивший в Эттинее ещё до хетрозийского завоевания. С тех времен остался кусок стены с мозаикой, выставленный в храме Яргоса на общее обозрение. Лазуритом, светлым нефритом, обсидианом и кораллами разных оттенков было выложено полотно: царь склонялся над жертвенником, а на его спину опускалась плеть жреца. Жрецы уверяли, что царь на мозаике был Нома Древний, основатель первой эттинейской империи. Тому не было никаких доказательств, — возможно, царь на мозаике был дед Номы или его правнук.

Услышав про священную плеть, Сатурнин растерялся на мгновение. Она не дала времени на раздумье. Наверное, она сделалась страшней, чем змееголовая Медуза, потому что жрец заторопил служителей срывающимся голосом:

— Живо! Вы что, не слышали? Божественную Пяту госпоже!

В задних рядах нарастал недовольный гул. Задержку с завершением обряда посчитали за новое плохое знамение. Некоторые из иноземных гостей, да и из румейских патрициев, не скрывали радости...

Дожидаться пришлось долго. Многие заскучали. Недовольно рокоча, румеи начали расходиться с площади. С возвышенности Апитолия ремесленники двинулись в сторону Керамика, торговцы — к Сабуре, кто побогаче — в сторону Камелия и Таллия. На ходу люди прислушивались, некоторые останавливались. Да дождутся они, наконец, последнего возгласа жреца?..

Принесли плеть.

Генриетта подошла вплотную к алтарю, опустила руки в кровавую лужу, оперлась о склизкий камень. Покаянно согнула плечи, — кажется, так стоял царь на мозаике... Скосила глаза.

Рукоять — из позеленевшей бронзы, в виде львиной лапы, к каждому когтю прикреплён кожаный ремень.

Она зло посмотрела на верховного жреца. Сатурнин понял, принял плеть, возопил своим неподражаемым утробным басом:

— Милости, милости, Яргос Царь!

Он едва ударил ее, как погладил. Страшился бить, не имея опыта.

Она полуобернулась, сказала тихо:

— Будешь мух сгонять, не доживёшь до утра.

Жрец побледнел, она не шутила. Правильно, что побледнел... На этот раз он ударил так, что перехватило дух и она едва не потеряла сознание.

Ещё не хватало, носом в кровавую лужу уткнуться, всем на потеху.

Кто-то из толпы крикнул:

— Да у нее под тряпками — панцирь!

В самом деле, царь на мозаике был наг до пояса.

Генриетта рванула тонкую материю, оголила бледное тело с высохшими грудями. Крикнули: "Костлява, не годишься!" Жрец опять ударил, и она пожалела, что застращала его. Но не переигрывать же в обратную...

Сатурнин закричал:

— Милости, милости, Яргос Царь!..

Он быстро приноровился: три удара — призыв к божеству, три удара — призыв... Она внушала себе: а вот не больно, не больно! Зверея, скашивала глаза: как там, дым над жертвенником? Что, бог всё ещё дуется на нее?

Она подумала об Аверсе Авригате. Старик, хотя и сильно сдал за последние три года, все-таки мог кое-что. Будь он жив, он бы состряпал какое-то колдовство, он бы сделал так, чтобы дым потёк в небо ровным столбом. Жаль, она позволила убить его. Новый придворный колдун, Клун Зевкирас... Утром она намекнула ему, неплохо бы помочь. В ответ толстяк колдун округлил глаза и замотал головой. Вмешиваться с колдовством в обряд жертвоприношения — это было ужасным святотатством, такого мудреца толпа растерзала бы на месте.

Не женщинам — мужчинам нужны белила и притирки, слишком они заботятся о собственной коже.

Плеть свистела: вжик, вжик. Ноги — как ватные, колени подкашиваются...

Краем глаза она заметила: прислужники вернулись из храма с золотыми чеканными чашами. Никаких чаш не было на мозаике, тут уж Сатурнин додумал сам... А может, он прочитал где-то и теперь вспомнил, как в древности совершался обряд.

Двое служителей принялись собирать кровь с алтаря, ее и бычью, и лить кровь в огонь.

Она стояла едва жива, чуть ли не упав на алтарь, а бог молчал. Верно, Яргос ослеп и оглох. Или он настолько зол на нее? Убийство ридгара, небесного колесничего, — грех не прощаемый...

— Милости, милости, Яргос Царь! — кричал жрец, раздувая жилы на шее.

— Убила! Убила! — хриплым голосом закричала Генриетта.

Раны на лопатках, грудях становились всё глубже. И как больно это, когда бьют по живым, только что открывшимся ранам... Кровь капала с морщинистых, иссохших грудей, с морщинистых коричневых сосков, — капли сбегались в струйки, струйки текли на алтарь.

— Убила!

Она уже не слышала ни восклицаний жреца, ни рева толпы. Высокий, одуряющий звон...

— Убила!..

Она не слышала грома, это потом ей рассказали про гром. Говорили, звук был такой, будто небо раскололось. Но пламя она увидела, как не увидеть, — тугая струя с рёвом взметнулась из котла жертвенника, в одно мгновение испепелив мясо жертвенных быков, бычью и человечью кровь.

На площади перед жертвенником были выставлены драконы румейских легионов, в окружении значков когорт. Только четыре их осталось из десяти, взятых Уриеном для битвы с новийцами. Позже фрейлины рассказали ей, тряся головами, тараща глаза: вдруг драконьи головы на древках ожили. Драконы легионов были вылиты из серебра, покрыты золотом, — рассказчики клялись, что драконьи глаза раскрылись, из пастей повалил дым. Далее было невозможно смотреть на них.

Не в силах человек смотреть в глаза дракону.

А это она увидела сама, это увидела вся площадь, кто бы где ни стоял. Три орла показались справа от Апитолия, в прозрачной чистоте неба. Птицы медленно пролетели над Алатинским холмом, над базальтовыми башнями императорского замка, над золочеными дворцовыми флюгерами и четырёхугольными императорскими знаменами, — и скрылись вдали.

Генриетта приготовилась услышать возглас жреца, но его не было. И как тихо стало вдруг, или она оглохла от боли?

Она разогнулась, расплавила плечи, стараясь не упасть.

Над Апитолием плавилось летнее небо. Белое солнце отражалось тысячами бликов в золоте храма, знамен, императорских и придворных одежд.

Ровный столб дыма возносился над жертвенником, тая в небесной выси.

Бог благословил ее, и пусть теперь клевещут, что хотят.

Все молчали. Что, съели языки? Слабая, едва живая, она посмотрела на себя со стороны. Растерзанные груди, раны кровавые, белила и румяна стекают со щёк, мешаясь с потом... Нечего и думать, чтобы в таком виде отправиться на Алатин.

Храмовая дверь была рядом. Генриетта пошла к распахнутой двери, к охранявшим вход леврахам, к загадочной храмовой полутьме.

Под козырьком храма её окружили фрейлины, помогли устоять на ногах, повели.

Перед тем, как скрыться в храме, она обернулась на миг.

Гомоня, смеясь, треща от возбуждения, толпа расходилась. Люди возвращались к своим черепичным домикам, домищам и виллам, в мастерские и лавки, трактиры и конюшни. Кто-то промышлял на рыночных площадях, а кто-то заворачивал в сторону Бой-Болота, — района дешевых цирковых увеселений, публичных домов и кровавых драк. Уже вечером многие назовут ее грязнухой и потаскушкой, а что до яркого пламени, высотой с храмовую колонну, — так привиделось, а иные примутся врать, будто жертвоприношение было осквернено злым колдовством. Скажут: Аверс Авригат, хвала богам, в могиле, ну так у старухи нашлись другие помощники...

Она усмехнулась, и через два шага упала на руки фрейлин. Теперь можно, теперь ее не видели.

глава четвёртая

КРАЙЗ

Холодная влага привела Крайза в чувство. Он лежал среди мокрой от росы травы, связанный по рукам и ногам. Неужели старый колдун, освободивший от верёвок, приснился ему?

Старик стоял над ним. На колдуне была длинная туника с широкой индиговой полосой, расшитой серебром, и короткий плащ из плотной материи. Кряхтя, старик нагнулся, схватил его за ноги и потащил.

Но ведь там, у ведьмовского костра, старик освободил его от пут. Значит, колдун опять связал его, пока он находился в беспамятстве, и эта новость не обрадовала.

Небо побелело, близился рассвет. Роса обильно выступила на травах. Крайз промок насквозь, пока старик дотащил его до крыльца.

Эта избушка была похожа на домишко ведьмы, — почерневшее от времени дерево, крыша коньком, единственное маленькое оконце невысоко над землею. В нескольких шагах от порожка поблескивала бегучая вода ручья. К стенам вплотную подступали старые, корявые грабы, падубы и дуплистые осины.

Старик оставил в покое его ноги, медленно разогнулся.

— Развяжи меня, — сказал Крайз, стараясь, чтобы голос прозвучал грозно.

Старик будто не услышал его.

Передохнув, колдун втащил его в избушку.

Внутренняя обстановка удивила бы любого. Удивился и Крайз, несмотря на свое незавидное и небезопасное положение.

В избушке не было ничего ветхого, деревенского, простого. Крайз будто бы попал в кабинет вельможи. Шелковые гобелены покрывали стены, в окна были вставлены разноцветные стекла (снаружи они не показались Крайзу разноцветными, да и окно снаружи было только одно).

Посередине комнаты стоял пятиугольный стол, которому место — в княжеском дворце. Столешница — красного дерева, покрытая блестящим лаком. Пять ножек из резной кости, угадывались очертания человеческих фигур в военном убранстве. Справа в огромном камине с островерхими башенками трещали дрова. Слева на двух или трех небольших столиках лежали стопки книг, стояли кубки и чаши. Два высоких кубка и большая, широкая чаша сияли как золотые.

В комнате много было чучел: змеи с раззявленными пастями, два танцующих журавля, голова кабана, крыса без шерсти, гриф с чёрным клювом и красной складчатой "бородкой". Какая-то засушенная рыбина растопыривала шипастые плавники.

В глубине комнаты, у самой стены, располагалось единственное кресло. Оно было необычное, стилизованное под пень. От пня-седалища отходили красно-коричневые "бородатые" корни, некоторые тянулась через всю комнату. Спинкой служил желтоватый слой древесины с чёрной корой.

Старик подтащил Крайза к столу и, кряхтя, распрямился.

— Господин, освободите меня! — взмолился Крайз, всё острее предчувствуя недоброе. — Руки затекли, ноги болят!

— Это уж нет, — сказал старик.

Передохнув, старик поднял его с пола и взвалил на стол, едва не уронил. Очевидно, последнее усилие далось наиболее тяжко. Шатаясь, колдун добрел до кресла-пня, с усталым вздохом опустился на сиденье. Сухие, бледные руки легли на гнутые корни как на подлокотники.

У Крайза помутилось в глазах. Ему привиделось, будто корни кресла-пня зашевелились и потянулись к стариковскому тощему телу. Два корня залезли старику в рукава, один сунулся в ворот туники.

— Если убьешь меня, пожалеешь, — сказал Крайз с угрозой и слезами. — За меня отомстят.

Старик не услышал его. Задрав кадык, он с хрипом всасывал воздух, привалившись к полированной древесной спинке.

Крайз лихорадочно искал средства к спасению. Если он переберется со стола на пол, то есть упадет, он, по крайней мере, получит отсрочку. Ведь не ради испытания силы старик поднял его на стол.

Он не стал додумывать мысль, просто напряг мышцы, приподнялся на носках, крутанулся. Он был худощав, не силен, но довольно ловок.

С первой же попытки ему удалось рухнуть на пол.

Он не ожидал, что так расшибётся, и не сумел сдержать стон.

Старик очнулся. Выругался, поднялся с кресла. Шатаясь, подошел к Крайзу. Он попытался опять поднять Крайза на стол, но на этот раз силы изменили.

Колдун выронил Крайза, сам едва удержался на ногах.

Некоторое время он отдыхал, держась за край стола. Пробормотал хрипло: "Ничего это... ничего".

То и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, старик перетащил его на середину комнаты. Он всё делал попытки вырваться, отползти, помешать старику, лягнуться или укусить старого за руку, за ногу, за что придётся. Старику в конце концов надоело такое упрямство.

Колдун выхватил из ножен длинный нож, по лезвию золотые узоры выгравированы. Такие ножи, длинные и узкие в основании, назывались "осиное жало".

Колдун схватил Крайза за правое ухо, прижал к полу и с размаху ударил ножом в ушную раковину. Лезвие пронзило ухо и вошло пол больше, чем на треть.

Крайз взвизгнул. От острой боли слёзы закипели на глазах.

Старик оставил его пригвожденным к полу, сам прошел в дальний угол, к своим колдовским приспособлениям. Вернулся с большой чашей литого золота, на короткой ножке. По наружной стороне чаши шел узор: люди и звери переплетались немыслимым образом, сражаясь и вступая друг с другом в противоестественную связь.

Старик нагнулся над пленником, занёс нож над бледным мальчишеским горлом.

Плача, Крайз заглянул в лицо мучителя. Пепельные губы, кожа как восковая, по коже — коричневые пятна. Колдун умирал от старости. Будь старик на день старше, он не вынес бы скачки, свалился бы где-нибудь по дороге. И Крайз был бы спасен (о том, что ещё надо совладеть с конём, на ум не пришло).

Но к чему теперь жалеть о несостоявшемся? Несомненно, у колдуна ещё оставались силы и несколько мгновений жизни, чтобы нанести смертельный удар.

Колдун шевелил синими губами, держа нож над его горлом. Почему он медлит? Словно какая-то мысль мешала старому злодею.

Взор у старика был отсутствующий, глаза — как оловянные.

Да ведь колдун не видит его.

Собрав всё мужество, Крайз резко повёл голову влево. Нож сидел в правой ушной раковине. По счастью, заточка была отменная. Острое лезвие разрезало хрящи раковины почти не больно.

Крайз, опираясь на локти, пополз к двери.

Он не успел преодолеть и половину расстояния. Холодные пальцы до боли сжали здоровое ухо. Пронёсся нож, и он опять оказался пригвожденным к полу.

Он застонал от боли. Старик, что-то забормотал про себя, вернул золотую чашу на столик, отошел к очагу и уставился в огонь. Колдун долго вглядывался в пламя, ворочая уголья кочергой. Он стоял спиной, за это время можно было бы доползти до порога, если бы не нож.

Временами до Крайза доносилось бормотанье, но он не мог разобрать ни слова.

Старик отложил кочергу и вернулся к нему. У Крайза уже был план: когда старик нагнётся над ним с ножом, он вцепится в мосластую стариковскую руку зубами, а там как получится.

Старик нагнулся.

Крайз с криком рванулся зубами к руке старика. Боль в ухе на миг ослепила, но всё-таки он освободился, разрезав, следом за правым ухом, и левую ушную раковину.

Он напрасно щёлкал зубами, как волк. Возможно, ему повезло бы больше, если бы старик попытался перерезать ему горло. Но колдун совсем не для этого наклонялся над ним. Колдун едва тронул лезвием его лоб, как паутину смахнул. Это заняло одно мгновение, где уж тут поймать руку старика.

Колдун засмеялся, показывая желтые губы. Глумясь, старик несколько раз сделал вид, будто хочет перерезать пленнику глотку. Крайз щелкал зубами, и всё мимо. Злые слезы кипели у него на глазах, он рычал как зверёнок, очень смешно.

Вдруг он заметил, а ведь он совершенно не чувствовал боли во лбу.

Свежее клеймо, поставленное работорговцем Силаном, было красное, бугристое, больное. Он не мог свести брови, не мог двинуть кожей лба без острой боли. Мало того, что ожог был сильный, так он постоянно растравливал рану, пытаясь свести клеймо.

Но теперь боль ушла.

Он попробовал наморщить лоб, — сперва осторожно, потом смелее. Боли не было. Он стал кривляться, строя всевозможные рожи, но боль так и не приходила. Было больно в другом месте, когда натягивалась кожа у ушей.

Старик уже не смеялся, улыбался ехидно. Колдун взял со столика золотую чашу и поднёс ее к глазам Крайза. С внутренней стороны чаши металл был отполирован до зеркального блеска.

Он вгляделся в золотое зеркало.

Никакого клейма. И на ушных раковинах только две красно-бурые полоски. Старик, когда дразнил его, коснулся лезвием ножа его ушей. Очевидно, неспроста.

Впервые со времени окончания пути старик заговорил с ним.

— Я избавил тебя от клейма, — проговорил колдун, — но это не подарок. Как твоё имя, Белый Олененок?

Крайзу понравилось, что его назвали Белым Олененком. Неужели отношения со страшным стариком налаживаются?

Он назвался.

— Вот что, Крайз, бывший раб. Твоё сердце должно послужить империи, — важно сказал старик.

Фраза не воодушевила.

— А нельзя ли, чтобы оно послужило мне самому? — спросил он как можно уважительнее.

Какое ему дело до блага империи, в которой он был рабом?

Старик словно не расслышал его. Крайз увидел, как глаза у колдуна закатились, золотая чаша выскользнула из руки и загрохотала по дощатому полу. Старик ухватился за край стола. Но это был не конец, к немалому сожалению Крайза.

— Ты должен исполнить одно поручение, — сказал колдун, собравшись с силами. Шатаясь, он добрел до своего кресла. Едва он опустился на седалище, корявые корни оплели его руки и проникли за ворот туники.

Колдун тяжело дышал, ловя воздух ртом. Крайз всё ожидал конца, но не тут-то было.

Через недолгое время дряблые щеки колдуна зардели, и он продолжил:

— Через две недели наступают Большие Реналии. В этот день, в полдень, состоится коронация. Джефриса Эпикорида коронуют ридгаром румейским... Ты должен доставить Джефрису и Генриетте, его матери, один мой подарок... Я бы сам вручил его, и это было бы надёжнее всего. Но я не доживу до этого дня. Смерть уже прислала весточку.

Колдун передохнул, сказал слабым голосом:

— Я награжу тебя за это... Ты знаешь, кто я, мальчик-раб? Ах, откуда... Я — Аверс Авригат. Уж это имя ты слышал?

Аверс Авригат.

Любой в Эттинее, будь то раб или свободный, простолюдин или владетельный князь, знал это имя. Матери пугали им детей. В храмах, шепотом, чтобы не услышал доносчик, на это имя призывали всевозможные божеские кары и самую смерть.

Аверс Авригат, придворный колдун четырех поколений императоров, могущественный и злобный чародей, чья власть равнялась или даже была выше власти самого ридгара румейского.

Рассказывали, будто из окон его дворца по ночам доносились крики истязаемых людей. А если на рынке рабов кто-то заламывал непомерную цену за девственницу — люди знали, что эта девственница предназначалась для Аверса Авригата. И уж не для любовных утех, — с того дня, как колдун забирал девицу, ее больше никто не видел.

Могущественный Аверс Авригат летал по воздуху, убивал единственным словом проклятия, превращал несговорчивых красавиц в мерзких жаб. Знатоки сообщали подробности, снижая голос до шепота. Человек, осмелившийся заглянуть в глаза придворному колдуну Эпикоридов, ближайшей ночью сходил с ума.

Крайз припомнил и последнюю новость. С месяц назад в кабачках царило веселье: пришло известие из столицы, будто колдун потерял доверие императора, был обвинён в государственной измене и казнён, изжарен заживо в собственном дворце.

— Я слышал, что вас сожгли... — пробормотал Крайз.

— Сжечь колдуна не так-то просто. Куда проще дождаться, когда он умрёт от старости. — По синюшным губам пробежало подобие улыбки. — Вижу, ты слышал обо мне и должен знать, что я могу... Так ты согласен стать моим посыльным? Служить мне — немалая честь, к тому же я дарю тебе жизнь, а эта безделица тоже чего-нибудь стоит. По рукам?

— А руки-то у меня связаны, — напомнил Крайз.

Колдун закашлялся. Серо-сизые, выцветшие глаза закатились. С усилием засасывая воздух, он подал какой-то знак, — повелительное, и вместе с тем небрежное движение руки.

Два корня протянулись к Крайзу, отростки на концах шевелились как пальцы. Корни стали ощупывать запястья, и вскоре он почувствовал, что путы слабеют. Когда освободились руки, он попытался помочь распутывать ноги, но получил хлёсткий удар по пальцам.

Корни желали самостоятельно исполнить приказ хозяина-колдуна.

Избавив его от верёвок, корни возвратились к креслу-пню.

Теперь Крайз, пожалуй, мог бы бежать. Что он и сделал, едва очутившись на свободе.

Колдун наблюдал за ним из-под полузакрытых век, но не делал попыток помешать.

От порога он вернулся.

Удовлетворённо хмыкнув, Аверс Авригат сказал:

— Я кое-что знаю о тебе, Белый Оленёнок. Теперь — знаю... Разумеется, ты не станешь помогать мне из одной благодарности за то, что я даровал тебе жизнь. Изволь, я согласен платить. Что ты потребуешь за услугу?

— Воскреси мою мамку, — попросил Крайз тихо.

— Много же ты наслушался обо мне... Я исполню любое твое желание, но разумное желание. Лишь Боги-Кузнецы, великие Альдас и Хагг, могли бы воскресить твою мать. Но, если верить мудрецам, они давно умерли... Я не умею наделять жизнью, мальчик, но я хорошо умею ее отнимать. Соображаешь, к чему я?

Крайз вздохнул. Надежда угасла, едва забрезжив. Теперь ему осталось убраться из избушки.

И он убрался бы, если б не последние слова колдуна.

И ведь верно, старый колдун хорошо умеет одно — убивать. Задание колдуна не такое сложное, доставить подарок императору, так почему же не исполнить его? А в уплату он возьмёт то, что колдун сможет ему дать.

— У меня есть враги, — проговорил он медленно.

— У кого их нет, — саркастически отозвался колдун. Тень улыбки пробежала по тонким губам.

— И я хотел бы...

— Согласен, пусть они умрут. Постараюсь устроить смерть самую мучительную и долгую. Зачитай список, сынок!

— Первый... Мартис Силан, работорговец. Это он убил мою мать. Ещё Публий Квинкеронтий, содержатель публичного дома в Плацинии. Третий... смертельный мой враг... Тиберий Фразон.

Крайз запнулся. Под действием воспоминаний его глаза заблестели гневом.

— Продолжай, юноша, — сказал Аверс Авригат. — Надеюсь, твой список закончится раньше, чем я умру.

— Это весь мой список.

— Три человека? Скромные аппетиты, но с молодостью это пройдёт... И какую же смерть мы к ним пошлём? Стая летучих мышей, пчелиный рой, полчище крыс? Или ты предпочитаешь змей? У меня есть несколько шустрых змеек...

— Нет, не надо змей, — сказал Крайз. — Я хочу сам... ну, чтобы сам я...

— Умный мальчик, — похвалил колдун. — Зачем лишать себя удовольствия убийства, отдавая его крысам или мышам? Добро, ты сам убьёшь своих врагов. А чтобы никто не помешал, я дам тебе помощника. Этого ты ждёшь от меня, да?

Колдун задумался. Молчал и Крайз. Как бы размышляя про себя, колдун проговорил:

— Последний из списка, Тиберий Фразон. Правитель Давриды, так я понимаю? (Крайз кивнул.) Сильный враг. И как ты сумел заполучить такого? Я кое-что знаю о тебе, но не всё. Излагай, порадуй старика. У меня есть немного времени.

— Тиберий Фразон — мой отец, — глухо проговорил Крайз, совсем не расположенный к обильным словоизлияниям.

— Твой отец? — Колдун развеселился. — Это тебе сказала мать, да? Ох уж эти шлюхи, вечно врут своим ублюдкам о благородстве их происхождения! Ладно, сынок, не надо злиться. Сын князя так сын князя. У тебя — светлые волосы и острые скулы Фразонов, и ещё — этот взгляд исподлобья... Клянусь, ты — вылитый Тиберий Фразон, раз уж тебе так хочется! Возможно, твоя мать провещала истину, подобно алфейскому оракулу. И ты желаешь убить родного отца, юный княжич? Истинно аристократический поступок. — Колдун хихикнул, и вдруг захрипел, морщинистое лицо посерело.

Времени для веселья у него уже не оставалось.

Отдышавшись, он заговорил с видимым усилием:

— Убить князя империи — дело непростое. Там и солдаты, и челядь... Да и сам Фразон, воин не из слабых... Здесь неподалеку живет чародей Блеларан. Блеларан, старый друг... (Старик рассмеялся какой-то своей мысли.) Он многое может, колдун Блеларан, и он справился бы с твоим Фразоном, но... Тебя ему нельзя показывать. Твое сердце, маленький раб, дорого стоит. Слишком велико искушение... Так кто же?

Колдун некоторое время молчал, уставившись в одну точку, потом проговорил, медленно и четко:

— Гней Орвил. Этот молодчик был главным ликтором и палачом двух императоров, Кнорпа и Бренердина. Правда, Орвил недолго прослужил Бренердину... Сейчас он — ланиста, владеет школой фериспоридов. За ним тебе придется ехать в Гларинас, предместье Анигиры... Единственное затруднение. Старина Орвил иногда бывает очень упрям... Я напишу ему письмо. Подай перо и пергамент.

Повинуясь знаку колдуна, Крайз взял с одного из боковых столов письменные принадлежности.

Письмо не заняло много времени. Заполненный лист пергамента колдун намотал на дощечку красного дерева, снаружи скрепил шелковым шнурком. Такие свитки-послания посылались в особо торжественных случаях, обычно же письма складывали треугольником.

Колдун протянул свиток Крайзу.

— Ты умеешь читать?

— Немного. — Он покривил против истины: когда они с мамкой жили в замке Фразона, у него был свой учитель.

— Лучше тебе не заглядывать сюда. В твоих же интересах.

Крайз хотел взять свиток, но колдун неожиданно опустил руку.

— Сперва пообещай, что исполнишь моё поручение.

— Исполню. Если смогу.

— Сможешь. Я видел в огне: ты сможешь... Странно, что ты не спрашиваешь, что надобно сделать. Или ты рассчитываешь обмануть меня, наплевать на мой труп?

— Ты сказал, господин мой, что собираешься передать подарок императору, — серьезно сказал Крайз. — Разве не в этом заключается твоё задание?

— В этом. Но подарки, юноша, бывают разные... Так ты клянёшься передать мой подарок Джефрису?

— Клянусь.

— Прекрасно. А это, чтобы ты не забыл про свою клятву.

Колдун схватил свободной рукой один из корней, взмахнул им, как хлыстом, и со всего маху ударил по правому запястью Крайза.

Он почувствовал, как по кисти побежали мурашки. И вдруг пальцы начали сами собою сгибаться, скрючиваться. Удержать их в повиновении, распрямить не было никакой возможности: сразу вступала острая боль.

Что такое, что происходит с его правой кистью?

Он поднёс руку к глазам. Сила, жизнь уходили из плоти, кожа кисти бледнела, пальцы у ногтей сделались почти прозрачными, словно восковыми, с болезненной желтизной. Он попробовал пошевелить пальцами, и не смог. Боль уже ушла, ушло малейшее ощущение жизни. Желтая кожа ладони стягивалась, и вскоре правая кисть его стала похожа на лапу обезглавленной курицы.

Если бы перед ним был хищный зверь или вооруженный человек, — он стал бы биться, он сражался бы до последнего мгновения жизни. Но что он мог поделать против такого врага?

С ужасом Крайз взглянул на колдуна.

— Ты избавишься от этого, когда исполнишь мое поручение, — сказал Аверс Авригат.

— Что? Что я должен сделать?

— Моё задание, наконец, заинтересовало тебя? Приятно слышать. А теперь внимай.

Через две недели в Румне Стовратном, на Львином возвышении перед курией, будут короновать нового ридгара императорской короной. Генриетта постарается надеть венец на голову старшего сына, Джефриса. Этот безмозглый гуляка — истинный Эпикорид, старший в роду Эпикоридов, и никто не сомневается в его праве на отцовский престол. Пусть не сомневаются... — Колдун, — бледный, полумёртвый, — хихикнул и продолжал:

— Ты должен возвести на Львиное возвышение мальчика, это и есть мой подарок всемогущему ридгару. Забавный малыш, боевой... Он младше тебя будет, ему десять лет.

— Кажется, этому подарку ридгар не обрадуется, — сказал Крайз угрюмо. Он нутром почувствовал, — затевалось неладное.

— Не обрадуется, — легко согласился Аверс Авригат. — Но ведь тебе нет до этого дела, не так ли? Мальчика найдёшь у одного верного человека. В Румне, на Тускуланском холме, есть трактир "Красный бык". Спросишь трактирщика Лукреция, прозвище — Жёлудь. Назовёшь моё имя, этого достаточно. Трактирщик приведет тебя к Юлию, так мальчонку зовут. Жёлудь поможет тебе, но одной его помощи будет мало.

Старик посмотрел Крайзу в глаза.

— Там будут преторианцы, легионеры, патриции. Будет сучка Генриетта... Все постараются тебе помешать. Если им удастся и ты не сделаешь, что должен, останешься с мёртвой рукой, — старик показал подбородком на кисть Крайза. — Но я не хочу, чтобы ты остался на всю жизнь калекой. (Смешок.) Я дам тебе средство, способ, взять их всех вот так... — Колдун показал кулак. Худая рука приметно дрожала. — Тебе нужна золотая чаша, в которой — жизнь и смерть, а значит, и волшебство. Ты поднимешь ее, и волшебство сотворится... Великое волшебство сотворится...

Кажется, он заговаривался.

— И где мне взять такую чашу? — Крайз, поискав глазами, заметил на полу литую золотую чашу, выскользнувшую у колдуна из руки.

— Эта не годится, — сказал колдун. — Такой чаши, которая могла бы послужить тебе, ещё и на свете нет. (Смешок.) Но будет. Недолго осталось. Ты сам не справишься, мои слуги помогут, подсобят. — Колдун посмотрел куда-то мимо Крайза. — Вы слышите, слуги верные? Вы дадите ему чашу, — хорошую, верную чашу, настоящую колдовскую, для высокого волшебства! Вы сделаете это! Вы знаете, как!

Крайз с замирающим сердцем оглянулся. Он ожидал увидеть страшных чудищ, демонов, вызванных колдуном из преисподней. Но во всей комнате, кроме его и колдуна, не было видно ни одной живой души.

Старик бредит? Или колдун видит то, что невидимо для обычного человеческого взора?

От последнего предположения сделалось муторно.

— Они помогут тебе... сделают всё, как нужно, — проговорил Аверс Авригат с одышкой. — Ты явишься на коронацию, и в руке у тебя будет чаша. Ты не должен ничего бояться... В руке у тебя будет чаша, Белый Олененок, и духи, и бесы — все повинуются тебе! И эта картина будет превыше любой другой, и тогда... Я буду отмщён, пусть живые трепещут! А ты... Да, наверное, ты получишь дар. — Колдун задумался. — Тот, кто смотрит на великое со стороны, восхищается или страшится. Но тот, кто внутри, кто центр этого великого, — тот получает дар... М...да, дар... Бесы знают, как ты им распорядишься.

Задание колдуна пугало всё больше, и одновременно — раздражало, злило до безумия. Эх, если бы не рука...

— Кто этот мальчишка? — крикнул Крайз. — Зачем он нужен ридгару, что это ещё за "подарок"? И что это ещё за Львиное возвышение? Где оно находится, дьяволы бы его побрали?! Я никогда не был в Румне! Ты слышишь, старик? Я никогда не был в Румне!

— Успокойся, мальчик, — на губах колдуна вскипела зеленая пена. — Успокойся, всё узнаешь в своё время... И у тебя все получится, это главное. Я видел это собственными глазами. Что смотришь так? У меня было видение. Для колдунов чудовидеть — самое обычное занятие, как для тебя помочиться. Я видел себя с золотой чашей, я поднимался по Порфировой лестнице, вел за руку Юлия, и никто не смел помешать мне, огонь золотой чаши берёг меня... В чаше, в крови, варилось Белого Олененка... Твоё сердце, сынок... Постой, не беги! Я неправильно истолковал видение. Молодая кровь кипит в твоих венах и омывает сердце, это и есть сердце Белого Оленёнка, варящееся в крови. Для того, чтобы колдовство состоялось, ещё нужна золотая чаша и нужно моё старое присутствие. И то, и другое ты получишь... Нет, верь мне!

Позабыв про всё на свете (главное — про искалеченную руку), Крайз готов был удрать.

— Верь мне, верь! — заклинал колдун. На его лице отчаяние сменялось яростью. — У тебя всё получится, всё сбудется! Юлий окажется на Львином возвышении! Постой!

Кашляя, пуская кровавые пузыри, колдун прохрипел:

— Я видел это не сегодня, и видел не в безумце огне, не в обманщице воде, не в изменчивом ветре. Я видел это в чистейшем, незамутнённом источнике. (Он помолчал.) Я видел это в глазах нерождённого дитя.

Крайза передёрнуло, он кинулся к двери. Довольно! Не станет он слушать, что бы там ни бормотал спятивший с ума старик!

Он подбежал к порожку, хотел схватиться за дверную ручку — и наткнулся на свою мертвую правую кисть.

— Экий прыткий, — проскрежетал колдун. — Подойди-ка сюда, сынок, надо кое-что передать тебе... Да поспеши. Время уходит.

Письмо для бывшего палача валялось на полу. Колдун не сумел удержать его в пальцах. Так что он хотел передать? Наверное, ту самую волшебную чашу, подумал Крайз. Не зря старик столько о ней болтал.

Он направился к колдуну.

— Ближе, ближе... — манил колдун. — Ты же видишь, я умираю...

Крайз подошел вплотную, встал на коричневые корни кресла-пня.

— Нагнись, сынок...

Он нагнулся.

— А теперь, — прохрипел колдун, — последнее удовольствие.

Старик ринулся со своего трона, вцепился мёртвой хваткой в худые мальчишеские плечи. Крайз заорал. Терзая плоть крючковатыми когтями, умирающий старик, полумертвец, притянул его к себе, принялся раздирать веки, щёки, стараясь заглянуть ему в лицо, упиться его болью и ужасом.

Поневоле Крайз взглянул на колдуна — и увидел мутные глаза безумца.

Он вцепился в длинные иссохшие пальцы. Стариковская хватка была такая, что тут понадобились бы щипцы. Крича и заливаясь слезами, Крайз стал бить локтем по тонкому пергаментному носу колдуна, по глазам, по кадыку. Последнее оказалось действеннее всего. Получив несколько ударов по шее, старик заклокотал, плюясь в Крайза кровавыми сгустками.

Ещё через несколько ударов Крайз сумел освободиться.

Могущественный колдун, более полувека вгонявший в страх и благородных патрициев, и простолюдинов, откинулся на спинку древесного трона. Дряблое тело обмякло.

Аверс Авригат не дышал.

Крайзу потребовалось время, чтобы прийти в себя. Его туника взмокла от крови, однако раны были неопасные, когти старого садиста повредили только кожу.

Письмо к Гнею Орвилу валялось на полу. Он нагнулся за ним, и опять правая рука напомнила об обещании, которое он дал колдуну. Прошлось воспользоваться левой рукой, а сердце сжималось от страха. А ну так на всю жизнь он останется калекой?

Аверс Авригат сказал: он избавится от этого, как только исполнит задание.

Но можно ли верить такому злодею?

Проклятый колдун!

Туника перепачкана в крови, старые сандалии едва держатся на ногах. В избушке можно было бы поискать одежду и обувь, но до того ли ему сейчас?

Крайз направился к двери.

Не успел он сделать и трех шагов, как его остановил едва слышный стон.

Неужели старый злыдень не издох?

Спиною ощущая холодок, Крайз оглянулся.

Нет, Аверс Авригат находился в прежней безжизненной позе и честно не дышал.

Тут он опять услышал стон.

Звук раздавался из-за кресла-пня.

Крайз медленно подошел к трону, зашел за спинку. Каждый шаг давался с усилием. Хорошо, что леденящие стоны больше не повторялись.

Он встал вплотную к огромному гобелену с изображением псовой охоты (у собак и коней были человеческие головы, а у всадников — звериные). Несколько толстых корней трона-пня стлались по полу и уходили под тяжелый гобелен.

Очевидно, источник звуков находился за этим гобеленом, как за занавеской.

Крайз протянул руку, чтобы отвернуть материю. И опять правая кисть напомнила ему про клятву, которую он дал колдуну... Загоревшись злостью, он рванул гобелен левой рукой.

Огромное полотно рухнуло на пол.

К горлу подкатила тошнота.

За гобеленом находилась глубокая ниша, почти комната. На полу лежали три человека, совершенно нагие, — два молодых мужчины и девушка, почти ребенок. Корни трона-пня оплетали их, как паук оплетает добычу. Крайз всмотрелся, обмирая. Некоторые корни проникали в человеческие тела, одни — на уровне сердца, другие крепко присасывались под ключицами.

Корни-присоски слегка шевелились, как живые змеи.

Эта привязанность колдуна к трону-пню... Оказывается, он не просто отдыхал, садясь на седалище-пень, — он лечился, трон поил его соками жертв, спрятанных в потайной нише.

Подобно чудовищному аппарату, пень переливал жизненные соки жертв в умирающее тело колдуна.

Проклиная окостеневшую правую руку, Крайз кинулся спасать несчастных. Как бешеный, он начал рвать с человеческих тел корни-присоски. Когда он отрывал корень — на коже жертвы открывалась язва, а с присоски начинала капать кровь.

Из язв на человеческих телах кровь не текла.

Все жертвы колдуна были уже мертвы. Крайз понял это, но сам продолжал сражаться с креслом-пнём. Для пущей сноровки, он выхватил нож из кожаных ножен, закреплённых на поясе у мёртвого колдуна. Вскоре все корни, протянувшиеся за гобелен, были отсечены.

Измученный, перемазанный в крови, Крайз отшвырнул окровавленный нож.

Мертвецы были совершенно обескровлены, кожа казалась прозрачной.

Ему надо убираться. Давно пора бы.

Вдруг он услышал голос за спиной, — резкий, глумливый.

— Выше нос, парень! В мертвяках ещё довольно крови, поверь моему опыту. Отыщется сладкая часть для кровавого бифштекса.

Обмирая, он оглянулся.

* * *

Он находился в избушке совершенно один.

Кто же заговорил с ним?

Собрав всё мужество, Крайз взглянул на мёртвого колдуна. Он слышал, что некоторые чародеи способны восставать из преисподней... Но нет, труп вёл себя прилично. Не было никаких признаков, что это Аверс Авригат только что разразился тирадой.

Тут он заметил под ногами крысу, живую крысу с отвратительной омозолелой кожей, без единой шерстинки. Только седоватые усы торчали по-боевому, словно не усы, а спицы из клубка.

— И отчего мы глаза таращим? — нагло поинтересовалась крыса, словно разговаривать для нее было самое обычное дело.

Крайз бросил взгляд на настенную полку. Чучело крысы с полки исчезло.

Оказывается, и не чучело это было.

Крайз понятия не имел, что на свете существуют говорящие крысы. От изумления он несдержанно воскликнул:

— Крыса! Крыса говорящая!

— И не крыса, а крыс, — недовольно поправило серо-коричнево-розоватое существо. — Я — мужчина. Так как насчет бифштекса?

Не дожидаясь ответа, крыс скоренько пробежал через комнату и вскарабкался на плечо мертвой девушки. Лапка с коготками попробовала бледную человеческую кожу:

— Отсюда кусочек?

С другого конца комнаты раздалось скрипучее:

— Ах, как невежливо!

Крайз, едва удержавшись от восклицания, посмотрел в сторону нового голоса.

На этот раз заговорила птица.

На каждом рынке отыщутся говорящие попугаи и скворцы, но эта птичка была иного замеса.

Птица имела вид не очень приятный — размером с орла, иссиня-черная, с голой красной шеей, красным гребешком и красной бородкой. Гребешок и бородка скорее напоминали не петушиные, а индюшечьи.

Это был болотный гриф-падальщик, нередкая птица на побережье Тебургии.

Как и крыс, гриф до сего времени успешно претворялся чучелом, и только сейчас заговорил.

Падальщик раздраженно тряс индюшиной бородкой:

— Невежливо! Невоспитанно! Нескромно! Ты даже не представился, а уже столько наболтал!

Крыс немедленно поправился, — спрыгнул с трупа на пол, картинно поклонился:

— Лысый Ус, к вашим услугам, — он шаркнул лапкой. — Лысый Ус — моё имя. Только не вздумай смеяться, парень. Не то укушу.

— Лысый Ус? Это я вижу, — сказал Крайз и хохотнул — раз, другой, а затем засмеялся, сгибаясь пополам, болезненным нервным смехом.

Крыс пропищал обиженным надтреснутым голоском:

— Моя чудная шкурка, на которой ты не найдешь ни единого волоска...

— И не стану пытаться...

— Моя чудная шкурка — символ свободы. Это — свобода, понятно?

Крайз не то смеялся, не то плакал.

— А вот этот — Капитан, — хвостом, зажатым в лапку, крыс показал на грифа. — Он говорит, что такую кличку ему дали, едва он вылупился из яйца. Вранье, конечно. — Презрительно фыркнув, крыс проговорил с расстановкой, всеми фибрами выражая презрение: — Ка-пи-тан!

— Лучше объясни молодому человеку, что он должен сделать, — сказал гриф.

— Прежде, чем что-то сделать, надо подкрепиться! — возразил крыс.

На этот раз гриф согласился:

— Возможно, вы, молодой человек, изволите откушать, чтобы набраться сил? Если позволите, я найду для вас кусочек понежнее.

Гриф оказался сильный летун, — пару раз взмахнув крыльями, он опустился на филейную часть покойницы и ковырнул клювом:

— Как насчет этого, молодой человек?

Лысый Ус, заметив выражение лица Крайза, сказал:

— Пацан не станет есть человечину, зря стараешься.

— Я повидал всякое за свои триста лет, — сказал гриф. — Да и что может быть слаще трупа? Разве, труп недельной давности... Или я не прав?

— Из этих трёхсот лет ты двести пятьдесят просидел на цепи, великий мудрец! — язвительно воскликнул Лысый Ус. — Или двести восемьдесят?

Переборов тошноту, Крайз сказал, чтобы оборвать глупый спор:

— Не буду я это есть. Раз уж вы умеете говорить, вы можете рассказать мне, как добраться до Бристоля?

— Конечно, мы поможем тебе добраться до Бристоля, — сказал Капитан. — Но разве твоя мудрость, твой жизненный опыт не подсказывают тебе, что одно дело не закончено?

— Это он всегда так изъясняется, — пояснил крыс. — А если проще, — ты, приятель, про чашу не забыл?

Крайз припомнил слова колдуна: для того, чтобы возвести мальчишку Юлия на Львиное возвышение, ему не обойтись без волшебной чаши.

Он подошел к золотой чаше, оброненной колдуном, поднял ее.

— Нет, нет! — замотали головами Лысый Ус и Капитан. — На этот раз их мнение совпадало, редкий случай. — Его милость говорили про другую чашу. Не про эту! Про другую!

Крайз поставил тяжелую литую чашу на стол.

— И где же мне взять эту другую чашу?

— Я был лучшего мнения о ваших умственных способностях, юноша, — сказал Капитан.

— Шевели мозгами, приятель! — воскликнул Лысый Ус. — У тебя же есть мозги?

Крайз замотал головой:

— Не понимаю...

Капитан пояснил:

— Сила мертвого колдуна заключена в его черепе, молодой человек. Стыдно этого не знать! Череп его милости — вот ваша чаша. Конечно, не только череп, — нужна дополнительная обработка, обрамление, так сказать... Но начать нужно именно с черепа, и тут вы должны помочь. Вы должны отрубить его милости голову, или отрезать, как придётся, чтобы мы могли работать дальше.

— Отрубить? Голову? — Затея Крайзу не понравилась.

— Меч вон там, — Гриф показал крылом на стену, где, среди доспехов, висел единственный меч, в кожаных ножнах. — Или молодой человек воспользуется ножом? Это будет тяжелее.

— Придется поработать левой, парень. Тут уж ничего не поделать, — подбодрил Лысый Ус.

Напоминание об увечье придало Крайзу сил.

Колдун глумился над ним, ну так и он поглумится, снесет старому кровопийце голову.

Крайз снял со стены меч.

Меч колдуна был лёгкий, довольно узкий, с деревянной рукоятью без украшений. Ножны — буйволова кажа отличной выделки, украшенная потемневшим серебряным шитьём.

Он опасливо извлек лезвие из ножен. Никакого колдовства не случилось, и он приободрился.

Чтобы удобней бить, Крайз стащил труп с трона на пол и легко обезглавил бывшего второго человека в империи с трёх ударов. Можно было бы с одного, но сказалось отсутствие сноровки.

Крови почти не было.

— Очень хорошо, — одобрил Капитан.

— Да ты — молодчина, парень! — воскликнул Лысый Ус. — Меч можешь оставить себе, его милость не станет возражать.

Крайз вернулся к стене за ножнами, кое-как прицепил их к поясу. Пока он трудился над застежками, гриф и крыс приблизились к голове колдуна с разных сторон и немедленно занялись делом: гриф стал выклевывать глаза, а крыс — обгрызать уши. Крайз, едва взглянув на занятие приятелей, убрался из избушки. На ходу он не забыл прихватить с собой письмо колдуна к ланисте в Гларинасе.

— Не убегайте далеко, молодой человек! — крикнул Капитан вдогонку.

— А не то мы тебя не найдем! — предостерёг Лысый Ус.

Оказавшись снаружи, Крайз распрямил плечи, потянулся и с наслаждением вдохнул полной грудью.

Стояло раннее утро, солнце ещё не показалось над деревьями. Ветер играл листвой в верхушках огромных грабов. На болоте распевали лягушки.

У него в животе свело от голода.

В одном месте он увидел заросли ежевики. Охотясь за кисло-сладкими ежевичинами, он поднялся на сухой песчаный пригорок. Огромные сосны с красно-бурыми стволами неслышно покачивали колючими ветвями. В воздухе плыл, дурманя, смолянистый хвойный запах.

Крайз обобрал все ежевичины на пригорке, упал на ржавую прошлогоднюю хвою и провалился в сон.

глава пятая

ГЕНРИЕТТА

В главном помещении храма не было ни стульев, ни лавок, ни скамеечек. На возвышении, позади статуи Яргоса, стояло единственное кресло, предназначенное для бога, — огромное, вырезанное из драгоценного кромалиса, инкрустированное золотом и слоновой костью. Многие осатанели бы от злобы, если бы она села в это кресло, передохнуть. Надо бы сесть...

Служители провели ее в боковое помещение, повели по длинному залу, разделенному колоннами на два нефа. Кругом поблескивали подношения богу, — золотые и серебряные треножники, драгоценные чаши разной величины и фасонов, груды трофейного оружия и доспехов. Оружие покоренных правителей всегда посвящалось Яргосу, оружие поверженных воинов — Архесу, неистовому богу сражений.

Кроме оружия, выставленного в храме, немало ценного оружия имелось в храмовой сокровищнице. Генриетта постаралась запомнить эту мысль.

В маленьком помещении, задрапированном травчатыми гобеленами, ее усадили в резное креслице. Служителей бога прогнали. Вокруг нее, причитая, закружили её фрейлины, все как одна — дамы благородного происхождения, древних патрицианских и княжеских родов.

Одну патрицианку Генриетта послала во дворец за новым платьем. Её раны до сих пор кровоточили. Чтобы получить перевязочные средства, фрейлины стали рвать свои тонкие накидки, а некоторые, в показном усердии, даже разорвали нижние туники.

Кто-то сказал, что раны надо омыть крепким вином. Принесли вино, и теперь надо было добраться до ран. В нескольких местах стола присохла к ранам, и когда одежду начали снимать, кровотечение возобновилось. Фрейлины засуетились, как перепуганные квочки. Одна дурочка упала в обморок.

Хорошо, что хоть Лоллия Мандрила и Элжора Борса не пытались её лечить. Обе матроны-великанши, одна — старше Генриетты на двенадцать лет, другая — на пятнадцать, — встали на страже у дверного прохода.

Больно-то как. Руки, что ли, у них у всех кривые.

Доставили чистые одежды из замка.

Генриетта уже не имела настроения сдерживать стоны. Она прорычала раз, другой, и тут молоденькая фрейлина взвизгнула по-поросячьи. Девчонка впервые испытала сильную боль, воспитанная на сливках и землянике, — огненно-красная полоса загорелась на молочных ляжках.

Взвизгнула и пожилая матрона Аниксия. Наказанные фрейлины поспешили отойти, а их место заняла горбатая карлица, одетая в голубую тунику столь длинную, что край волочился по земле.

Горбунью звали Арса.

Арса сунула кнут за пояс. Тычок в бок, — и одна из фрейлин без звука встала на четвереньки. Карлица ловко забралась на спину разодетой особе и принялась с удивительной сноровкой и нежностью переодевать свою госпожу. Там, где одежда присохла к ранам, карлица смачивала материю вином из собственной фляжки. Касания ее пальчиков невозможно было уловить.

Боясь гнева горбатой камеристки, фрейлины вместо причитаний стали обихаживать Генриетту с удвоенной аккуратностью. Они правильно боялись: Арсу остерегались не только женщины, но и многие могущественные мужи.

Когда переодевание закончилось, Генриетта смочила горло из фляжки горбуньи, помолчала, разжала губы:

— Оставьте нас.

Испуганно щебеча, фрейлины поспешили выйти из комнаты. С императрицей осталась одна горбунья. Да ещё Лоллия Мандрила и Элжора Борса, как ни в чем не бывало, продолжали стоять на своих местах, будто глиняные истуканы.

Обойдётся себе дороже, если она попробует их выдворить.

— Что скажешь, Арса? — спросила Генриетта.

— Милость Яргоса с тобой, госпожа, — сказала писклявым кукольным голосом горбунья, сидя на столешнице и болтая мускулистыми ножками. — Такой огонь я не видала даже на ярмарках, а ярмарок-то я повидала, и-хх... А драконы легионов? Ведь они — серебряные, а колдовство не властно над серебром. Это мне сказал один знакомый колдун, дрянь-человек, но он умеет делать из дыма забавных собачек. Я всё ожидала, какая-нибудь голова плюнет огнем, клянусь Арахной!

— Милость Яргоса, говоришь? — Генриетта поморщилась. — Он простил Джефрису грех матери, и только.

— Хоть бы и так. Но почему не использовать момент? Гладецию Кривую воины прозвали Матерью Легионов, так почему бы и тебе, госпожа... Призови легатов, вели построить легионы, и...

Горбунья сжала кулачки. Злобная радость отразилась на конопатом личике. Они с Генриеттой обменялись взглядами — и Генриетта улыбнулась ей. Они понимали друг друга без лишних слов. Патриции и высокородные князья полопались бы от злости, если бы воины нарекли Генриетту Матерью Легионов...

— Сама знаешь, это невозможно, — ворчливо сказала она и передразнила: — "Мать Легионов"... Ты забыла, сколько сил мне пришлось положить, чтобы преторианцы исполнили долг? Если бы не золото, они не шевельнули бы и мизинцем!

Генриетта напомнила недавнюю историю. После поражения у Медвейского озера она отправилась к победителям, просить перемирия. Ее приняли новийские старейшины. Ни одного старого лица, любой годился ей в сыновья... Ей легко дали перемирие на один год, позволили похоронить тела павших румеев. Зеленая равнина у озера представляла скверное зрелище, нестерпимое для обоняния: со времени битвы прошло три недели, позеленевшие трупы источали гной и смрад.

Ничего, сказала она тогда, не страшно. Она сама омыла двенадцать тел патрициев и пять мёртвых легатов.

На обратном пути, как только она перебралась через Алаиду, к ней явился посланец из Румна, патриций Гергий Непот. "Государыня, я поклялся тебя убить". Она едва удержала Лоллию Мандрилу и Элжору Борсу: эти старые дурочки не сомневались, что после таких слов непременно всаживают в сердце кинжал.

Патрицию было велено говорить. Как оказалось, пока она несла тяготы ради империи (одни дакрийские дороги чего стоили), в столице созрел заговор. Пятьдесят патрициев явились к Уриену и в самых вежливых выражениях попросили передать небесную колесницу его сыну Джефрису.

Но небесная колесница не передается вот так, как один возница может передать вожжи другому.

Иными словами, Уриену было предложено себя убить.

Император при патрициях позвал замкового кузнеца, приказал поострее наточить свой меч. Обрадованные, патриции удалились. К Генриетте они послали убийцу, боясь, что она будет мстить за Уриена. Джефриса они не боялись.

Они и не собирались передавать престол Джефрису.

Тогда, на берегу Алаиды, в походной палатке, она впала в бешенство. Четверть часа она была совершенно невменяемой, покалечила двух фрейлин. Какой стыд...

Загоняя коней, она помчалась в Румн.

В сам город заглядывать не стала. Сразу понеслась в лагерь преторианцев, стоявший в миле от Баргосских ворот. Поначалу ее не хотели пускать: центурион, чьи солдаты охраняли ворота, участвовал в заговоре. При ней имелись две центурии преторианцев, взятые, как почётное сопровождение, на переговоры с новийцами. Эти были преданны ей. Солдаты вступили в перебранку со своими сослуживцами, но без успеха.

Измученная и отчаянная, как затравленный зверь, она вернулась в Зубчатый Замок. Старинная твердыня Эпикоридов охранялась теми же преторианцами, — ее впустили за стены, но претор, чья когорта стояла на страже, был резок, дерзил...

Она послала за Феодором Саммонидом. По счастью, знаменитый старец находился в Румне. О заговоре он ничего не знал, — сперва она усомнилась, но после поняла, старику не рассказывали всего... Вместе со стариком Саммонидом они опять отправились к преторианцам.

Уже настала ночь.

На этот раз ее впустили в лагерь. Караульные не посмели держать ворота закрытыми перед князем Феодором, состарившимся в боях, боевые подвиги которого стали легендой. К тому же, Феодор Саммонид тридцать семь лет был префектом претория. Кнорп Взять-За-Горло упразднил эту должность, а Саммонида назначил главным румейским военачальником — "мечом у трона", префектом легионов.

Префектом легионов старший Саммонид пробыл до воцарения Уриена, который передал цепь с мечами своему любимчику Гаркагану. Но и обидеть старика Уриен не посмел, — дав отставку, он обласкал старшего Саммонида, подарил золотой меч, сделал его второго сына правителем Фракии.

Старика Саммонида внесли в лагерь на носилках, а за ним — пешком, в траурной белой столе с черной полосой, — шла она, императрица румейская.

На воинской сходке она пообещала каждому преторианцу по сотне золотых. После заговорил старик Саммонид. Ее золото и влияние старца сделали дело: здесь же, у трибунала, были зарублены тридцать восемь человек, потворствовавших заговорщикам. Среди них был и центурион, не пускавший Генриетту в лагерь.

В ту же ночь, не дожидаясь рассвета, преторианские когорты вошли в город. Гергий Непот составил список. Патрициев, приходивших делегацией к Уриену, убивали в собственных домах. Не забыла она и дерзкого претора, охранявшего Зубчатый Замок...

Арса повсюду носилась вместе с солдатами. Она хвасталась, что своей рукой убила четверых, и два дня таскала, в качестве доказательства, голову юного красавца, патриция Корнелиана.

Что же до Уриена... Двух недель ему не хватило, чтобы убить себя. Ей рассказали: на день по десять раз ридгар брался за меч. Уриен то приставлял меч к животу, то — к ямке ниже кадыка, то бешено хохотал, то плакал.

— Мать Легионов! Тебя любят солдаты... — сладко пропела карлица и зажмурила глазки.

— Не лги мне. И не насмешничай. Никак не можешь позабыть свой цирк? (До того, как Арса стала служить при дворе, она ловко жонглировала кинжалами на подмостках бродячего цирка.) Кассия Несравненная и Гладеция Кривая водили легионы и правили империей от имени своих малолетних сыновей, а мои сыновья давно вышли из детского возраста, — сухо сказала Генриетта. — Нет уж, пусть мой старший сын ведет легионы. У нас и без того хватит забот. Нужно готовить коронацию.

— И какой ты выбрала день?

Генриетта уже всё обдумала.

— Джефрис коронуется на Большие Реналии. Лучшего дня не отыскать.

Действительно, не отыскать.

До того, как Яргос стал главным божеством Румна, это место занимала богиня Рения. Издревле ей посвящалось два праздника, Большие Реналии осенью и Малые Реналии весной. Да и сейчас храмы Рении процветали. Рения была богиней урожая и земной щедрости, как же ей не жертвовать? Жрецы говорили о своей богине: "Мать всего из земли происходящего и землёй кончающегося". Генриетта как-то видела деревянную статую Рении, привезенную из древних Арбел, — личиком богиня была неказиста, но дерево не зачервивело и не загнило, хотя древесина — обыкновенный дуб, не кромалис.

Было бы неплохо, если бы Рения Владычица взяла Джефриса под своё покровительство. В любезности Яргоса Генриетта очень сомневалась.

— На Реналии так на Реналии, раз угодно государыне, — сказала Арса. — А я помолюсь за Джефриса премудрой Арахне. Пусть она сплетет хорошую сеть для изменников, добрую сеть...

— Сегодня же надо вызвать трибунов претория, — сказала Генриетта. — Нужно послать вестников ко всем правителям провинций.

— И в Тай-Тавон пошлёшь гонца?

— Да, — сказала Генриетта, не задумываясь. — Вот только кого послать гонцом к Гаркагану?

— Хорошо бы отправить палача. Иная голова лучше смотрится без тела.

Генриетта улыбнулась.

Сказывалась потеря крови, ей постоянно хотелось пить. Но не вино, она оттолкнула фляжку Арсы. Карлица живо послала за водой. Прежде, чем напоить госпожу, она сама отпила из огромного кубка с витой ножкой, используемого в религиозных обрядах.

Генриетта утолила жажду, и, среди всех раздумий и тревог, незаметно задремала в кресле.

Нет, вода не была отравлена. Она слишком измучилась.

* * *

Она пришла в себя от громкого мужского голоса, обращавшегося к ней с настырной настойчивостью. Она открыла глаза и увидела чернобородого, курчавого иолийца Никодама, дворцового лекаря.

"Пить, ваше госпожа, пить, пить..." — он столько лет в Румне, а говорит по-эттинейски плохо.

Она выпила горького как полынь настоя, вытерла губы.

Арса объявила: носилки и эскорт давно дожидаются.

Из храма она вышла, опираясь на плечо камеристки. Утомленные фрейлины, всё это время дожидавшиеся ее выхода в главном помещении храма, брели следом...

Разве только Лоллия Мандрила и Элжора Борса не испытывали усталости, несмотря на свои немалые годы. Отец приставил их к ней, когда она была незамужней девушкой. Обе — из знатных семей, в юности потеряли всех родных. Вителлий дал их отцам княжеское достоинство и пожаловал земли по Ту Сторону Моря, недавно завоеванные. Те земли не удалось удержать. Их родные не спаслись, замки пали. Они прошли какое-то таинство, вступили в общество "Молочные Сёстры". Убийцам они отомстили, хотя замки и земли не вернули. Не говоря про родных...

Через несколько лет новый император, ее отец, разогнал общество Молочных Сестёр, сказав, что не пристало женщине владеть оружием лучше, чем мужчине. Но настоящая доблесть не должна доить коров (это тоже из Кнорпа), и император позаботился о судьбе самых известных воительниц. Кому-то он обеспечил хорошее замужество, поселив у неспокойной границы, а Мандрилу и Борсу принял на службу во дворец.

Мандрила и Борса ростом могли потягаться с любым гвардейцем, обе — с лицами, словно вышедшими из-под топора начинающего лесоруба. Они только в присутствии Генриетты помалкивали, службу блюли. В другое время это были сварливые, вздорные старухи, каких поискать.

Общества "Молочных Сестёр" не существовало уже несколько десятилетий, но во дворце Мандрилу и Борсу называли не иначе, как Молочными Сёстрами.

Карлица юркнула в носилки вслед за Генриеттой, шустро задернула полог. "Как крыса", — подумала Генриетта. Но это была ее крыса, ручная...

Генриетта скомандовала из носилок, центурион повторил команду. Восемь здоровенных рабов фракийцев в серебряных ошейниках подняли носилки и осторожно понесли. Перед этим Мандрила доходчиво объяснила им, что будет, если она услышит стон или хотя бы кряхтение госпожи.

Мандрила и Борса пошли следом за носилками. Молочные Сёстры не признавали иного транспорта, кроме собственных ног да конского седла.

За старыми воительницами, грохоча калигами, двинулись преторианцы, а за ними длинной вереницей понесли носилки фрейлин.

Сквозь отверстия в матерчатом ограждении Генриетта посматривала наружу. Улицы были запружены народом. Она не могла видеть, но слышала, как солдаты впереди разгоняли толпу. Кто-то крикнул: "Хвала, хвала тебе, дочь Румна!" Кажется, "Мать Легионов" звучит лучше? Но нечего придираться, сойдёт и "дочь"...

Она приоткрыла занавеску, посмотреть, кто кричал ей хвалу. Пьяница, или дурень какой? Она пробежала взглядом по чёрным, рыжим, лысым головам... и дыхание перехватило, захолонуло сердце.

Уличный почитатель был мгновенно забыт. Желчь кинулась в голову: на бронзового Ридгара Великого, основателя Румна и империи румеев, была водружена шутовская соломенная корона.

Сразу после позора под Медвеями многие столичные памятники обзавелись такими "коронами" — бутафорскими украшениями из картона, жести или соломы. Румеи не могли простить Уриену утраты драконьего венца... По обвинению в оскорблении величия пятерым шутникам отрубили головы, а к памятникам древних властителей приставили караул.

У этого памятника не был выставлен караул. Ридгар Великий пользовался огромным уважением в народе, — это был и отец нации, и военный вождь, и герой. Ходили байки, какой он был бесшабашный гуляка, как обихаживал женщин, но досужие россказни ничуть не умоляли его грозного достоинства.

Теперь насмешники добрались и до него. И ведь как изловчились, — в бронзовом Ридгаре было три человеческих роста, сама статуя стояла на десятифутовой колонне из белого гранита. Негодяи или воспользовались лестницей, или ещё как-то схитрили, и теперь Генриетта заново переживала тот страшный, убивающий душу позор.

Она подумала о муже. В памяти возникли мясистые небритые щёки, красные глаза и перегар. Как он мог, как посмел отдать драконий венец другому? И как могла она, как посмела под крепкими мышцами и лихими ухватками проглядеть труса?..

Тогда, тридцать семь лет назад, она не была беспомощной простушкой. Дед хотел этого брака, но в ее воле было отказаться. Вот только она не стала упрямиться. С чего упрямиться, она влюбилась в юного принца, едва увидела, — высокий, сильный, щёки как яблоки налитые, в глазах — задор юности и жажда военных побед.

Кто же откажется от такого самца?

Дура!

Генриетта высунула голову из носилок.

Ее сопровождала центурия преторианцев. Вообще-то ей не полагалось такого эскорта, но, хвала богам, у нее был золотой империй, ­— она имела власть приказывать преторию.

Она подала знак, и когда центурион приблизился, сказала:

— По сорок плетей городскому эдилу и начальнику городской стражи.

Помедлив, офицер с силой прижал кулак к груди и кивнул головой, будто клюнул, — воинский знак повиновения.

глава шестая

АРИСТОН

В подвале, освещенном десятком факелов, на медных кольцах висел человек. Верёвки на запястьях, висел невысоко, колени согнутые, красная лужа в ногах.

— Ещё двадцать ударов сдюжит. — Гладкий череп, сиреневая хламида с широкими рукавами, крепкие руки в рыжеватых волосах. Магистрат нагнулся, кряхтя. Принюхался, поднял испытуемому веко. — Нет, двадцать пять.

Палач, невысокий рыжий крепыш с курчавой бородкой от губ до кадыка, взмахнул кнутом. Молодец громко считал удары, после счёта — бил, при каждом ударе выдыхал, словно дрова колол. Выдыхал и узник, хрипя горлом, словно душу выхаркивал.

Человека в хламиде звали Валерий Руф. Семнадцать лет он был претором Иля, так что пыточным мастерством владел вполне.

На счете "двадцать два" Валерий Руф поднял палец, и рука с кнутом задержалась. Претор поднял лицо юноши за подбородок, другой рукой вытер слёзы и кровь, поднял веки, покачал головой. Узника окатили водой. Он громко застонал, повёл мутными глазами.

— Кто нанял тебя, Кимон с Эдифа? — в который раз вопросил Валерий Руф узника. Голос претора был строг, но без гнева, — голос честного человека, без суеты справляющего должность.

— Я не знаю... — прохрипел юноша. — Не знаю, не знаю ничего... Не убивал я маленького принца... нет, нет!..

— Зачем ты прибыл в Иль, Кимон с Эдифа?

— "Мамерк Весельчак".... Я... там...

Послышался утомлённый вздох.

Это вздохнул рослый, крепкий телом человек, сидевший в деревянном кресле недалеко от входа. На нем была длинная, до пят, туника и длинный плащ, пола перекинута через левое плечо. И туника, и плащ, — белой шерсти, с патрицианской пурпурной каймой. На широкой груди — медальон из золота, в центре — серебряная птица, сокол в бриллиантовом круге, от сокола во все стороны расходятся чеканные золотые лучи.

Серебряный сокол — гербовая птица князей Ильских, драгоценный медальон — знак княжеского достоинства. Но человек с медальоном не был ильским князем. Драгоценный медальон переливался на груди Аристона Корвида, чужеземца, родом из далёких Афар. Князь Иля назначил афарянина наместником в своё отсутствие.

Аристон опять вздохнул, потянулся, хрустнул суставами. Сколько же можно? Он уже трижды слышал эту историю. Или четырежды?

Кимон с Эдифа твердил, в Иль он прибыл с единственной целью, — поступить на службу к императору. Он как раз направлялся на вербовочный пункт, остановился перекусить в трактире, и тут его схватили городские стражники. От них он узнал об убийстве маленького принца Луция.

После убийства Луция прошло два дня. За это время было схвачено не менее сотни человек, подходивших под описание убийцы, — высокий, стройный, не силач, — жилы тонкие. Убийца подобрался с кинжалом к принцу в людном месте, поблизости от вербовочного пункта, поэтому подозреваемых набралось с избытком. Уже допросили тридцать семь человек, и мало кто из них сумел выйти из подвала Арсенальной башни на своих ногах. Избитых, искалеченных, всех возвращали в темницу. Оправдаться сумел единственный илиец, благодаря отсутствию пальцев на обеих руках (когда-то пошутили разбойники).

Аристон достал изящный флакончик с завитками и зверушками, выточенный из кремово-красного оникса. Перебивая человеческое зловоние, в воздухе возник обволакивающий, слегка сладковатый запах акации.

На Архесии маленькому принцу исполнилось четыре года. Луций был единственным сыном Джефриса Эпикорида, наследника румейского престола, князя ильского. У Джефриса было три дочери, и, самый младший, долгожданный сын.

Тем злосчастным утром принца, как обычно, отправили на прогулку. За городом, в оливковой роще, по приказанию Джефриса было сооружено подобие боевого лагеря: два десятка палаток из воловьих шкур обнесли неглубоким рвом и невысоким земляным ограждением. Там юного принца обучали обращаться с оружием, знакомили с воинским обычаем румеев, — правильной разбивкой лагеря, сигналами воинских команд. Товарищами Луцию были мальчики из аристократических родов. На пути принца сопровождали два легионера из преторианской центурии Ильского легиона, да дядька Нумерий Виспрот, на чьем попечении некогда находился сам Джефрис.

Илийцы любили маленького принца, почтенные матроны умилялись, глядя, как гордо он восседает на гнедом пони (сбруя с золотыми кистями, попонка с серебряными бубенчиками). С самой весны Луций путешествовал на пони за город и обратно, а потом принца Луция убили.

Рана напротив маленького сердца была совсем крохотной. Очевидно, убийца использовал альдийский кинжал с тонким лезвием-шилом, — в умелых руках смертоносное оружие, легко пробивающее кольчугу и панцирь. Как раз, у Кимона с Эдифа на поясе висел альдийский кинжал, — простой с виду, безо всяких насечек, гравировок и инкрустаций. Именно такие незамысловатые кинжалы использовали небезызвестные Ночные Братья.

Ночные Братья практиковали учение тени и кинжала, тогда как другие предпочитали искусство бисеринок яда, объятий и последних поцелуев, неловкого падения и полётов черепиц. Принца убили при свете дня кинжалом, немного нетипично для Ночных Братьев, предпочитающих полумрак. Но уж тем более, это не было похоже на руку Невидимых Мошек, занимавшихся убийствами детей. Невидимые Мошки маскировали убийство под случайность, а здесь, — прямой удар в сердце.

Единственное, что было замаскировано, так это лицо убийцы. Маска Лиса — о ней рассказали легионеры-телохранители, перед тем как по приказу наследника им перерезали горло.

Маски Лиса при юноше с Эдифа не оказалось, как не обнаружили ее ни у кого из задержанных. Само по себе, это ни о чём не говорило, ведь картонную маску нетрудно уничтожить или забросить куда-нибудь, или же попросту оставить на месте преступления. Но никакой маски на месте преступления не нашли, и поиски по всему городу были безуспешны.

Словно прочитав мысли Аристона, претор стал спрашивать несостоявшегося наемника про маску Лиса. Очень скоро Аристону вновь потребовался флакончик с благовонием.

— Надо бы сюда притянуть весь Иль, — проворчал Эний Флав.

Они трое вели следствие: Аристон, Валерий Руф и Эний Флав. Валерию Руфу, как ильскому претору, проводить всевозможные расследования по уголовным происшествиям полагалось по должности. Эний Флав был опытный военный командир, в недавнем прошлом — префект лагеря Ильского легиона. Согласно императорскому эдикту, в Иле предстояло набрать ещё один легион, названный Аникийским, по имени самой крупной реки в Ларингии. Набор легиона поручили Энию Флаву. И надо ж такому статься, что рядом с вербовочным пунктом Аникийского легиона был убит маленький принц.

Эний Флав был уверен, что его новобранцы к убийству непричастны, но ему оставалось только хмуриться и раздраженно фыркать, слушая в десятый, в сотый раз вопросы Валерия Руфа, вперемежку с криками и хрипами задержанных.

Аристон понимал, допрос надобно прекращать. Слипались глаза, хотелось по-человечески поесть, к тому же все эти бедолаги, схваченные на скорую руку, были невиновны. Но как можно остановить следствие? Ведь если он своей властью остановит пытки и отпустит задержанных, его обвинят... его заподозрят...

Кимона с Эдифа уже давно убрали, волоком уволокли. Теперь претор допрашивал Тайла с Ладоса. Этот Тайл с Ладоса — совсем мальчик, даром что ростом футов шесть. Визжит как щенок, до чего же всё утомительно.

Нет, это просто невыносимо.

— Достаточно, — проговорил Аристон вставая, хотя претор только что назвал для палача число ударов, которые могли бы помочь следствию. — Тайл, Маний, или как там тебя... Ты слышишь меня? (Мальчишка закивал, бормоча и захлёбываясь слезами и блевотиной.) — Возвращайся в свой Ладос. Какой ты теперь легионер? На вино и на обратную дорогу, — Аристон вложил в руку мальчишки две серебряных "совы".

— Придёшь ко мне, когда сопли высохнут, — сказал Эний Флав.

Валерий Руф недовольно покачал головой:

— Он ещё может говорить. Сердце хорошее. Тридцать ударов, как ветерком обмахает.

— Пусть убирается, это приказ, — сказал Аристон. В Иле многие считали его неженкой, забывая, что восемь лет он предводительствовал отрядом наёмников в десять тысяч копий. — На сегодня допрос закончен.

— Я могу продолжить без твоей светлости, если твоя светлость очень утомилась, — проговорил претор, не скрывая иронии.

— Допрос закончен, — повторил Аристон таким тоном, что у любого отпало бы желание переспрашивать. — И ещё. Тебе приказ, домн Валерий. Проследи, чтобы всех, кого мы уже допросили, отпустили.

— И как же я найду убийцу? — угрюмо поинтересовался претор.

— А ты ищешь? — фыркнул Эний Флав.

Аристон ничего не сказал претору. Что тут скажешь? Валерий Руф правильно понимал службу. Энию-то что, не ему отвечать перед Джефрисом. Принц вспыльчив, ему придется предоставить убийцу, как бы ни сложилось расследование, пусть даже список убийств этого бедняги ограничивается мелкими домашними насекомыми.

Подручные палача развязали Тайла с Ладоса и, милосердно поддерживая, повели к щербатым ступенькам каменной лестницы. Факелы горели ярко, не споткнуться...

Собрался на выход и Эний Флав. На прощание старый солдат отдал честь Аристону:

— Домн Аристон...

Благодарность Флава, нашедшего в Аристоне если не единомышленника, то человека понимающего и умеренного, была понятна. Флав отвечал за набор нового легиона, а беспорядочные аресты молодых, сильных мужчин в районе вербовочного пункта не способствовали вербовке. Кто захочет вместо жалования легионера получить хорошую пытку, — отбитую печенку, рассеченные сухожилия, изорванные мышцы? А ведь за такой способ расследования ратовал Валерий Руф.

Когда шаги легата стихли, Валерий Руф сказал:

— Его благодарность не доживет до следующего утра. И когда Джефрис спросит, каковы результаты расследования, у вашей светлости не будет заступников.

Аристон пожал плечами.

— Я никогда не ставлю на заступников.

Претор поклонился ему с едва заметной иронией, спросил:

— Какие же будут указания твоей светлости?

Похоронив сына, Джефрис отправился на море, воевать пиратов. Кровью этих исконных врагов империи он собирался почтить память Луция. Расставаясь, Джефрис сказал Аристону единственное слово: "Найди", и с этим словом надел свой княжеский медальон ему на грудь. Принц пренебрёг ропотом ближайших друзей, настоял на своем, — и уж, наверное, не для того, чтобы Аристон одурачил его, подсунул вместо настоящего убийцы какого-то замученного до полусмерти бедолагу.

— Почему был убит Луций, вот что меня занимает, — сказал Аристон. — Поймём это, — найдём убийцу. Домн Валерий, за что убили Луция?

— Вряд ли малыш сам кому-то так сильно насолил, — сказал претор. — Луция убили, чтобы отомстить Джефрису.

— Что же сделал Джефрис, чтобы заслужить такую месть?

— Хетрозы могли подослать убийцу. В последние два похода Джефрис хорошо пощипал их острова. Пираты могли послать кого-то из своих, среди этих ребят есть мастера на все руки... Два месяца назад Джефрис, насколько мне известно, разбил флотилию Бурого Вибула, а до него были Басс Расторопный, Порфирий Плакса, Беббий Луковица и Цейот Морской Угорь. Из них только Порфирий Плакса пал в бою, остальных удовольствовал палач. У этих головорезов имелись сыновья от их шлюх, имелись дружки-побратимы, так что...

— Убийство ребенка, маленького ребенка, четырёх лет... Это — почерк женщины, — медленно проговорил Аристон.

— Ты хочешь сказать, на Луция напала какая-то баба? Принца охраняли три мужчины-воина, отнюдь не новобранцы, не забывай.

— Женщина могла нанять убийцу. К примеру, это могла быть какая-нибудь стерва, которую Джефрис бросил.

— И которая же из сотни? Или из тысячи?

Наследного принца нельзя было назвать красавцем, — грубоватое лицо, низкой подбородок, втянутые щеки в мелких рябинах, словно от стены отвалилась щебенка. Однако близость к небесной колеснице, золотое сияние власти сделали бы красавцем даже уродца. Неудивительно, что постель принца никогда не пустовала, где бы он ни останавливался, — в придорожном трактире, доме патриция, княжеском замке, на лесном пригорке или морском островке.

Единственная ночь, а то и единственная минута близости с наследным принцем дарила несбыточные мечты и нежным юницам, и видавшим виды матронам. Сколько раз Аристон, на охоте или просто в пути, наблюдал смешные сцены расставания: Джефрис садится на коня, а зареванную девчонку, а то и потерявшую рассудок матрону, держат за руки. Мимолётная возлюбленная дерётся и рыдает, клянётся в вечной верности, а то и обещает руки на себя наложить. Джефрис никогда не смеялся над такими бедняжками (хотя свита, бывало, покатывалась). Отъезжая, он всегда по-военному отдавал честь зарёванной дурочке.

Но иногда, после таких забавных расставаний, случались крупные неприятности.

— Ты помнишь Огисту, домн Валерий? — спросил Аристон у претора.

Наследному принцу дорого обошлось недолгое общение с этой девчонкой.

Огиста была дочерью простого виноградаря из Кавдин. Как-то Джефрис охотился в старых, поросших дремучим лесом Кавдинских горах, и случайно наткнулся на усадьбу Авла Рутилия, отца Огисты. Увидев девушку, принц, как водится, пожелал испить водицы из ее рук.

Джефрис повидал немало сражений, сам убивал и видел смерть друзей, — всё это наложило на его лицо отпечаток жёсткости, если не сказать свирепости. Но вместе с тем на его лице иногда проявлялись юношеские черты, и это несмотря на тридцать шесть прожитых лет, чётырёх детей (четырех законных, о количестве прочих оставалось догадываться). К мужественному облику прибавлялось очарование власти, — Огиста не устояла.

Юница пала без особых усилий с его стороны. Так порыв ветра срывает с ветки созревшее яблоко. Три или четыре раза Джефрис заезжал на усадьбу к Рутилиям, а потом забыл про селянку Огисту.

Сельская девушка Огиста напомнила о себе через год, и совсем не среди сельских пейзажей.

Прошлое явилось в лупанар Рыжей Мисцеллы.

В Иле было с десяток публичных домов, Джефрис захаживал во все, но предпочитал именно этот, самый дорогой и изысканный. У Рыжей Мисцеллы девушки не имели синяков и не объедались брюшками гиспарских мушек, чтобы за искусственной страстью скрыть изможденное тело.

В тот день Джефрис с друзьями возлежал за десертом. Вино пили неразбавленным, что у Аристона всегда вызывало гримасу отвращения. Но гримаса засовывалась глубоко в горло, — за столом никто не отличил бы его, афарянина, от румея.

В какой-то момент Джефрис отлучился с девицей. Вернувшись к столу, он потребовал цекубского. Сказал, смеясь, надо бы патоку подкислить. За столом было с десяток разных вин, но цекубского как раз не оказалось. Послали на кухню, и вскоре к Джефрису заспешил слуга, гибкий светловолосый юноша с огромным серебряным кубком. Юноша был в короткой тунике, разрисованной по вороту золотыми цветами, в венке из гиацинтов, — так одевались все прислужники в лупанаре Рыжей Мисцеллы на той неделе.

Насторожился только Аристон. Он выпил меньше всех, к тому же в Афарах частенько случались всякие неприятности на пиру и увеселениях. Аристона удивило льняное полотенце, — темно-бардовое, с серебряной вышивкой, юноша держал его на правой руке. Обычно стольники держали полотенце на левой руке, а виночерпиям оно вообще не полагалось.

Аристон всмотрелся в глаза юноши. Мягкий, мальчишеский овал лица, улыбающиеся губы... А вот глаза не улыбались.

Юноша уже подавал кубок. Аристон уловил перемену в лице, — ринулся со своего места, опрокидывая чаши и блюда, схватил юнца за руку. Серебряный кубок упал на пол, рассыпал тёмно-вишнёвые брызги, покатился, грохоча. Друзья Джефриса схватились за кинжалы...

Резкий, порывистый Ардикка едва не убил Аристона. Но этот-то был честен, другие кинулись к нему с кинжалами и мечами из притворства, будто увидели в нём не спасителя принца, а убийцу. Что поделать, многие из приближенных наследника ненавидели его, — чужеземца, за какие-то неполные два года ставшего для Джефриса незаменимым советчиком.

Ардикку удержал пьяница Деметрий, других "доброжелателей" — сам Джефрис, гневным окриком. И тут уж разглядели все: в правой руке юного виночерпия был кинжал. Вот что скрывалось за темно-бардовым полотенцем с серебряной вышивкой.

Позже злословили, Аристон только потому и разглядел в юноше убийцу, что сам был способен на подобные козни. Злые языки напрасно усердствовали. Казалось, сплетни только укрепляли Джефриса в его симпатии к Аристону. С того дня принц стал называть его, чужеземца, своей левой рукой.

Правой рукой принца был Деметрий, сын могущественного Антинора Одноглазого, правителя Фессалии.

Юноша, покушавшийся на принца, оказался братом Огисты. Как выяснилось, брошенная девица потеряла всякое понятие стыда, она доводила отца до тех пор, пока почтенный виноградарь не перерезал ей горло. Конечно, после этого самым пристойным было бы ему самому зарезаться, этим же ножом для подрезки винограда. Авл Рутилий немного отклонился, повесился на столетней лозе. Вскоре брат девицы вернулся из Афар, вызванный письмом. Марк Рутилий изучал в Афарах мастерство живописца, но в жизни ему осталось единственное, — отмстить.

Да и это ему не удалось. Аристон, никогда не чуравшийся атлетических упражнений, легко справился с недоучившимся живописцем.

Когда следствие было закончено, Джефрис приказал выдать юноше тысячу сестерций серебром и переправить за море, высадить где-нибудь на Золотом Берегу. Торговая триера, взявшая юношу и его конвой, уже вышла в море, когда в Иле появился Гней Дакота по прозвищу Краб, князь Румейского Кольца, доверенное лицо императрицы.

При Крабе имелась бумага...

Дакота Краб взял самую быструю либурну, по дороге поил гребцов вином с мёдом. Усилия принесли плоды: он нагнал триеру с живописцем. Марка Рутилия казнили по обычаю предков, — сначала секли до беспамятства, потом обезглавили. Но на этом полномочия Краба не закончились. Вскоре Аристон узнал: была истреблена вся семья Огисты, родственники близкие и дальние, семнадцать человек. Пощадили только младшую сестру, младенческого возраста.

— Если ты про младшую сестру Огисты, так мала она для таких дел, — сказал Валерий Руф. — Ей семь лет всего.

— Возможно, остался ещё кто-то из родственников?

— После Краба мало чего остаётся. Но можно, конечно, поискать. Я послал в Кавдины человека.

Аристон тоже послал в Кавдины человека, но вслух не поделился.

— Называют ещё одно имя... — в раздумье проговорил Аристон и взглянул на претора пристально.

Валерий Руф выдержал взгляд, сказал, медленно и чётко:

— Лучше помолчи, твоя светлость. Не надо домыслов, иначе нам обоим не сносить головы.

Они вполне поняли друг друга. Об этом зашептали сразу после убийства принца, это выцарапывали на стенах домов, это писали на папирусной бумаге, камень заворачивали в бумагу и перекидывали через стену ильского замка, родового замка Эпикоридов.

Генриетта — убийца.

Старуха убила внука.

Генриетта, императрица румейская.

Все знали, как не любила Генриетта родительницу Луция, красавицу Марцию Прокулу. Вторая жена Джефриса, видите ли, была низкого рода, — дочь трактирщика из Мендин. Марция умерла на следующий день после рождения Луция, своего первенца, кровью изошла. Сплетницы и в этом обвиняли императрицу.

Передавали, будто Генриетта сказала, узнав о беременности невестки: "Слишком много ублюдков". После смерти Марции императрица сразу же стала подыскивать Джефрису невест, как будто ничего не слышала про обязательный годичный траур. Однако усилия матери пропали впустую, — принц упрямо не желал и слышать о новой свадьбе.

Джефрис любил Марцию как ни одну до нее, и дал слово у ее смертного одра, не брать в дом новую хозяйку. Маленький Луций был живым напоминанием об этом обещании. Генриетта могла убить мальчика, чтобы склонить Джефриса к новой женитьбе.

— Теперь нашему принцу придется жениться, — сказал негромко Аристон. — Хотя бы для того, чтобы родить законного наследника, раз Луция больше нет. И уж ее величество поможет сыну подобрать невесту.

— Дальше не слова, — глухо сказал Валерий Руф.

Аристон усмехнулся, переменил тему.

— Солдаты говорили, будто на убийце была маска Лиса. Тебе что-то удалось раскопать?

— Всё, что я знаю, твоей светлости уже известно, — развел руками претор. — Мои люди сейчас ищут эту проклятую маску и того, кто ее продал. В Иле две лавки торгуют масками, их возят из мастерских Сегунта, Румна и Фалерны. Да и купцы с Золотого Берега завозят.

Аристон поднёс к носу флакончик с духами. В подвале только они с Руфом, а зловоние не выветривается. Как можно это выносить? За две бессонные ночи он заслужил хотя бы глоток чистого воздуха.

Направляясь к лестнице, он бросил на ходу:

— До утра не беспокой, домн Валерий. Должен же я отоспаться за две ночи. Разве найдешь убийцу, тогда — буди.

— Ещё одно, твоя светлость.

Аристон со вздохом остановился.

— Что делать со стариком Виспротом? — спросил претор, избегая прямого взгляда. — Принц не обрадуется, если к его возвращению Виспрот всё ещё будет жив.

Нумерий Виспрот на своих руках вынянчил Джефриса, он прикрывал Джефриса в его первом бою, ему первому юный Джефрис, краснея от смущения и гордости, рассказал об отдавшейся девчонке. И всё-таки старому дядьке обеих принцев не было оправданий.

Нумерий Виспрот вёл в поводу пони маленького Луция, когда убийца подскочил к принцу с кинжалом. Виспрот не сумел защитить малыша.

Позор, что он все ещё оставался жив.

Двоих легионеров-охранников Джефрис казнил собственной рукой, а на старого Виспрота рука не поднялась. Но это не означало прощение. Все понимали, все знали, никакого прощения быть не могло.

— Виспрот не состоял в списках легионеров, стало быть, он подлежит суду гражданских властей, — сказал Аристон. — Твоему суду, твоя милость.

— Виспрот — человек Двора, и судить его может только князь или твоя светлость, раз уж его высочество наделил тебя княжеской властью, — возразил Валерий Руф. — Хотя, по правде сказать, Виспроту уже давно следовало бы поступить как румею. Опозорившийся румейский воин бросается на меч. Румей в гражданской одежде вскрывает вены в горячей ванне.

— Так пускай он вскроет вены в горячей ванне, а меня твоя милость чтобы оставила в покое, — отрезал Аристон.

Если он казнит Виспрота, в Иле сразу зашумят: чужеземец зачищает поле, он убил старика Виспрота, чтобы получить ещё больше влияния на наследника. И только немногие вспомнят о провинности Виспрота.

Аристон зашагал к лестнице, где его дожидалась почётная стража, два княжеских ликтора, оба юноши — знатных патрицианских родов, на плечах — пучки розог с топориками. Джефрис передал Аристону всех шестерых своих ликторов, полагавшихся ему как правителю провинции. Четырёх ликторов Аристон отправил сторожить княжеский трон, а двоих пришлось оставить при себе, чтобы не говорили, будто он гнушается княжеской милостью.

Валерий Руф произнес примирительно:

— Я принесу Виспроту кинжал и скажу, что это — от твоей милости. Старик подчинится...

— Скажешь, вырву тебе язык, — пообещал Аристон.

Он стал подниматься по лестнице. Претор окликнул его, но он только прибавил шаг. Поскользнулся на студенистом пятне, едва не покатился считать ступеньки... Ликторы кинулись поддержать. В тесноте перехода, в давке, он едва устоял на ногах.

Внизу Валерий Руф опять позвал его. У Аристона прибавилось злости. Провалиться всем в преисподнюю, только тогда он выспится.

глава седьмая

КРАЙЗ

Он проснулся за полдень. Стояла самая жара. Он улыбнулся этой жаре, жаркому солнечному дню. В теле — ни следа усталости, словно смыла ледяная родниковая вода.

Одно плохо, вместе с ним пробудился голод. Он кинулся собирать ежевику, — и наткнулся на свою недвижимую правую кисть.

Значит, колдун, искалечивший его, — это не сон?..

Крайз застонал, даже чувство голода притупилось.

— Крахх... Ну зачем так переживать-то. У нас есть кое-что для молодого человека.

Скривившись, словно от зубной боли, Крайз посмотрел на голос.

Гриф по прозвищу Капитан сидел на большом куске копченой грудинки с ребрышками, когти в мясо запустил. Лысый Ус приплясывал на круге сыра, стоявшем как колесо.

— Свининка, — сказал Капитан и ковырнул мясо клювом. — Из кладовой его милости, хоть на княжеский стол подавай. Его милость питались не только кровью.

Крайз кинулся к грудинке, мечом отрубил кусочек. От аромата копчености рот наполнился слюной. Он хотел поблагодарить грифа и крыса за заботу, но увечье постоянно напоминало о себе, вызывало отчаяние и злость. Где тут расшаркиваться в благодарностях.

Насытившись, он смог здраво рассуждать.

— Если я возьму из дома господина Авригата несколько золотых вещиц, кажется, ничего плохого не случится?

— Его милость умерли, — сказал гриф строго. — Что же ещё плохого может случиться? Но о золоте вам следовало думать раньше, молодой человек. Теперь поздно, полюбуйтесь сами.

Гриф показал крылом в направлении жилища колдуна.

Недоумевая, Крайз сошел с пригорка, отогнул ветку орешника. Сейчас он должен был увидеть избушку в одно оконце.

Его глазам открылась большая поляна, — поблескивали росяные травы, покачивались зонтики борщевиков.

Никакой избушки на поляне не было. Не было даже курятника.

Над травами проносились стрекозы, трепеща радужными крылышками. Шмели деловито гудели в малиновых зарослях чертополоха. Не было ни малейших следов человеческого строения: ни руин фундамента, ни пепелища.

— Заблудился я, что ли, — пробормотал Крайз. — Куда подевался дом колдуна?

Капитан промолчал. Лысый Ус подавился смешком.

Крайзу было не смешно: ему предстояла куча всяких дел, а деньги могли бы хорошо помочь.

Он обратился к Капитану с подчёркнутой вежливостью, как нужно обращаться к существу, прожившему триста лет:

— Если вы поднимитесь в воздух как орёл, вы же увидите дом колдуна?

— Я не увижу дом его милости, даже если поднимусь выше солнца, — сказал Капитан угрюмо. — Золото нужно было забрать раньше, а теперь нечего рассуждать.

Да полно, был ли он, дом колдуна? Крайзу опять показалось, что ему всё приснилось. И сон продолжается до сих пор — этот говорящий гриф, и крыс...

Как же, "приснилось". Ведь письмо колдуна при нём. Вот он, свиток за поясом. Да и меч колдуна у бедра болтается.

Что-то упало рядом. Он посмотрел. Оказывается, это гриф кинул ему под ноги небольшой мешок.

— Крахх... Это ваше, молодой человек, — сказал Капитан.

Крайз нагнулся. Судя по запаху, в мешке только что находилась грудинка. Но сейчас грудинка распространяла свои ароматы на зеленой траве в нескольких шагах от него, однако мешок не выглядел пустым.

Он поднял мешок за кончики.

Что за притча?

Желтые донники примял человеческий череп. Кости черепа блестели как полированные, ни малейших следов мяса.

— Да уж, пришлось постараться, — произнес Капитан, явно рассчитывая на похвалу. — Мы с Лысым Усом сделали самую грязную работу, а потом отнесли голову на муравейник, на окончательную шлифовку. Неплохо получилось, да?

— Спасибо, — выдавил из себя Крайз. Он повертел черепок в руках. На память пришли наставления колдуна. — Но это череп, а мне нужна чаша.

— Есть тут мастер один. Делает хорошие чаши из черепов, набил руку, — сказал Капитан.

— Ммм-мя, какие чашечки выходят, — подтвердил Лысый Ус, взасос поцеловав собственную лапку.

— Его милость непременно послали бы тебя к нему, если бы были живы, — сказал Капитан. — Но, увы...

— Здесь недалеко, — сказал Лысый Ус. — Пошевеливайся, братишка!

— Крахх... Вперёд! Полный вперёд! — крикнул Капитан, видно, горя желанием оправдать своё прозвище.

Гриф поднялся в воздух и тяжело полетел на северо-восток, крыс вприпрыжку побежал за своим более быстрым товарищем.

— Но мне нужно в Бристоль! Погодите, сначала мне нужно в Бристоль! Я должен похоронить мать! — закричал Крайз.

Гриф и крыс даже не оглянулись.

Вариантов не было. Не оставаться же одному в незнакомом месте, в глухом и опасном лису! Крайз кинул череп в мешок, туда же полетели остатки грудинки и сыра. Получилось не очень аппетитно. Череп, да ещё свежеобглоданный, — плохое соседство для съестных припасов. Но что поделать?

Чтобы легче было бежать, Крайз вынул из-за пояса свиток и его тоже отправил в мешок.

Мешок — на плечо, и — бегом за птицей и крысой.

Дорога, в самом деле, заняла немного времени. Но не потому, что нужное место находилось неподалеку, а потому что гриф и крыс не давали Крайзу передышки. Гриф опустился на ветку, только когда впереди показалась усадьба, — большой деревянный дом в двенадцать окон, сараи, поленицы дров.

Из дома доносился стук молота. У коновязи висела на гвоздике подкова. Крайз подумал о придорожной кузнице, да только никакой дороги поблизости не было видно.

— Спросишь Арвилу, — сказал Капитан. — Ну и, про чашу скажешь.

— А если заартачится, скажи два словечка, "Аверс Авригат", — проговорил Лысый Ус, борясь с одышкой. Гриф задал хорошую гонку и своему приятелю.

Крайз, смахивая пот со лба, направился к широкому проходу в изгороди.

Это всё-таки была кузница. В горне горело яркое синеватое пламя, а за наковальней трудился невысокий, крепкий старик с широченными плечами и жирной морщинистой лысиной. На Крайза он посмотрел с недобрым недоумением.

— Мне Арвила нужен. Это ты? — спросил Крайз.

— Арвила? Какое тебе дело до Арвилы, малец? — спокойно спросил кузнец, без особой беготни и шума загораживая выход.

Старик был куда сильнее Крайза, в руках — молоток и чекан.

Самое время сказать два волшебных слова, подсказанных Лысым Усом.

— Аверс Авригат прислал меня, — сказал Крайз, совершенно не желая, чтобы какой-то из чеканов пробил его череп навылет. — Вы должны помочь мне с чашей. Чашу сделать надо. Вот, из этого, — и он извлек из мешка череп.

Кузнец долго смотрел на него, изучал, а на череп едва взглянул. Немного успокоился, сказал:

— Ступай за мной, малец. Нет, погоди. (Крайз сделал всего несколько шагов). Что там ещё в твоем мешке? Ещё черепа?

Крайз вывалил содержимое мешка, — грудинка, сыр, письмо, — и пустой мешковиной потряс, для пущего доверия.

— Прибери, — буркнул кузнец.

Он вернул содержимое в мешок, после чего кузнец молча забрал мешок у него из рук.

Крепкий дядька вынес мешок за порог и поставил там. Сказал:

— Здесь подождёт тебя. Не бойся, не сопрут.

Крайзу не хотелось оставлять мешок без присмотра, но в гостях приходилось слушаться. И без того кузнец смотрел на него бирюком.

— Иди за мной, — сказал кузнец спокойно, но без признаков дружелюбия.

За корзинами с древесным углем оказалась маленькая дверца, за ней — солнечная галерея, заросшая вьюнками. Они прошли через всю галерею, прошли комнату с высокими шкафами и очутились перед сводчатой дверью, обитой медным листом. На позеленевшей меди проступал рельеф: птица с голой длинной шеей клевала сердце, лежавшее на ладони с тонкими женскими пальцами.

Кузнец отодвинул засов. Из глубины комнаты донесся хриплый крик:

— Жрать! Гемон, ненавижу, жрать!

— Гемон — это я, — сказал кузнец Крайзу. — А Арвила, вон она, беснуется. Сделает она тебе чашу, только пообещай накормить. А сам, смотри, ни крошки не давай.

Крайз переступил порог.

В комнате было светло. В двух больших окнах, заделанных решеткой, виднелось заболоченное озерцо. Три длинных стола стояли в комнате, — столешница из жести, каменные ножки. На столах в беспорядке были нагромождены черные графитовые тигли, паяльные трубки, лежали стальные палочки для чеканки, молоточки и молотки.

А перед столами бесновалась и рвалась с цепи женщина, очень бледная, с копной неопрятных светло-русых волос. Она была настолько худа и костлява, что непонятно, откуда брала силы для порывистых движений.

Так вот она, Арвила, подумал Крайз, не ожидая от безумицы ничего хорошего.

— Жрать! Гемон, Гемон... — уже не бранилась, а умоляла Арвила протяжным воющим голосом.

— Тут к тебе гость. От Аверса Авригата, — сказал кузнец.

Арвила моментально замолчала и уставилась на Крайза.

— Мне нужно сделать чашу, вот из этого, — он протянул на ладони череп.

Арвила кинулась к нему, но на полпути с грохотом упала. Быстро вскочила, запрыгала на одной ноге. Другую не пускала цепь.

Крайз оглянулся на кузнеца.

— Можешь подойти к ней, — сказал Гемон. — Не укусит. Цепь крепкая, её собственного изготовления... Разве плюнуть может.

Крайз приблизился к женщине, прикидывая безопасное расстояние. Протянул череп. Она схватила его, впилась ладонями в ушные дырки, всмотрелась в чёрные глазницы. Блеснула глазами:

— Так я и знала. Так и знала!

Она поднесла череп вплотную к лицу, но целовать не стала, посмотрела на Крайза:

— Для этого черепа у меня давно готова оправа... — Она хихикнула. — Тебе не придется долго дожидаться, мальчик! Но... — Ее взгляд стал беспокойным. — Я не помогу тебе даром. Ты дашь мне еды?

— Нет у него еды, чего без толку спрашивать, — сказал Гемон.

— Убирайся! Ты слышишь, убирайся! — в кузнеца полетели маленькие щипцы, два тигля, пригоршня металлических кусочков. — Убирайся! Убирайся! Убирайся!

Пленница кидалась и бесновалась до тех пор, пока кузнец не ушел.

Когда звук шагов стих, она обратилась к Крайзу с мольбой:

— Мальчик, посмотри на меня... Страшная, да? И старая... А ведь я была первой красавицей в Олифии. Патриции и князья... — Жрать! Жрать! — вдруг закричала она дурным голосом.

— У меня есть грудинка и сыр...

Арвила моментально замолчала. Она быстро обшарила его глазами:

— Врешь. А ты знаешь, что я делаю с лгунишками? Даже он... даже он боялся меня!

Блеск ее глаз Крайзу совсем не понравился. Возникшая было симпатия к узнице значительно поубавилась.

— Припасы в мешке, здесь недалеко, — сказал Крайз. — Я отдам тебе всё, что у меня есть, только сделай чашу побыстрее. Сколько тебе нужно времени?

— Мальчик, славный мальчик... — умильно протянула Арвила, заглядывая ему в глаза, и вдруг рыкнула: — Клянись! Клянись жизнью своей матери, что накормишь меня, как только получишь чашу!

— Моя мать умерла.

— Тогда поклянись жизнью своей возлюбленной!

— У меня нет возлюбленной.

— Нет, так будет. Поклянись ее жизнью, что накормишь меня, как только получишь чашу!

— Клянусь, — сказал Крайз. Да он и без всякой клятвы накормил бы. Невелика плата, кусок грудинки и сыр за мастерство золотых дел.

— Хорошо же, — прошептала Арвила. — Помни.

С черепом она вернулась к своим столам.

Из-за нагромождения тиглей она извлекла заготовку, — бронзовая ножка на круглом основании, бронзовый верх в виде пятипалой суставчатой лапы. Она поставила череп и заготовку на стол, стала примеривать их, сопоставлять друг с дружкой на глаз. В руках появилась блестящая пила. Она стала пилить череп, вжик-вжик... Посыпались костные опилки.

Крайз с отвращением отвёл глаза.

Он сел на пороге, стал разглядывать трещинки в полу. А ведь в этой комнате пол был каменный, из серых гранитных плит, а не деревянный, как во всём доме...

Вдруг Арвила заругалась грубым голосом алкоголички, которую никто не хотел угостить. Он бросил взгляд в ее сторону. Из паяльной трубки вылетала со свистом струя зеленого пламени... Он опять принялся рассматривать трещинки в полу, но тут безумица заорала, завыла, с такой звериной болью, что у него похолодело между лопатками.

Лучше выждать время где-нибудь подальше.

Он переместился за порог, сел на дощатый пол коридора. Арвила затараторила, да так, что ни единого слова не разобрать. Может, она обращается к нему? Он собрался вернуться, но тут из комнаты донесся голос, отличный от голоса Арвилы, — какой-то смех, покашливание...

Крайз осторожно заглянул за дверной косяк.

В окна бил яркий дневной свет, но отчего-то тени приступали к месту, где трудилась Арвила. На краткий миг одна из теней приняла форму обезьяны или безобразного человека — сутулого, с длинными руками.

Над Арвилой зияло отверстие в крыше с рваными краями. В отверстии — черное небо, звёзды. В окнах — солнечный свет.

Нет, лучше на такие небезопасные вещи не смотреть.

Крайз отдалился от комнаты Арвилы ещё дальше, в комнату со шкафами. Здесь было поспокойнее. От нечего делать, он стал рассматривать комнату. Два шкафа оказались заперты, два — пусты, в одном он увидел чучела змей. Долго разглядывать не стал, вспомнив, что некоторые чучела умеют оживать.

В самом маленьком шкафу он увидел медвежью шкуру, аккуратно сложенную в несколько раз и перевязанную бичевой. Вместо звериных лап у шкуры были высушенные человеческие стопы.

— Мальчик! Ма-альчик!

Он вернулся в комнату безумицы.

— Готово, — Арвила держала перед собой чашу-череп. — Лучше мне не приходилось делать! — И она рассмеялась резким смехом.

Надо отдать должное, пленница мастерски совместила череп с заготовкой. Пять бронзовых пальцев плотно обхватывали основание черепа, сам череп был срезан на уровне надбровий, срез украшался бронзовым обручем с рельефным рисунком из сплетающихся змей. В глазницах — крупные розовые жемчужины. Пальцы руки-подставки оканчивались когтями из слоновой кости, чешуи на пальцах выполнены золотым травлением.

Мастерица пояснила:

— Чёрные жемчужины смотрелись бы в глазницах лучше, но чёрные у меня закончились, пришлось вставить розовые. — Она протянула ему чашу. — Ты помнишь клятву?

— Да. — Он приблизился на шаг, прикидывая в уме, насколько хватит пленнице длины цепи.

Предосторожность оказалась не лишней. Передав чашу, узница схватила его за руку, наклонилась с диким визгом, раскрывая рот, норовя укусить. Он с силой рванулся. Благодаря его стремительности, она не смогла взять правильную хватку и осталась ни с чем, кроме кусочков мальчишечьей кожи под ногтями.

Звякнула, натянувшись, цепь.

— Я слишком давно не ела, — виновато сказала Арвила, тяжело дыша.

Крайз кивнул. А сердце вырывалось из груди.

Вдруг он заметил на столе прежнюю заготовку, бронзовую когтистую руку. Не понятно. Он думал, что заготовка пошла на изготовление его чаши. Или у Арвилы были две одинаковые заготовки?

Но зачем ей две одинаковые заготовки?

Он поднес чашу-череп к глазам, и тут он увидел то, чего не заметил сразу. Под когтями, которые он принял за слоновую кость, просвечивало розоватое мясо.

Так вот зачем Арвила прятала левую руку за спину.

Она внимательно следила за ним и поняла, что он догадался. Хохотнув, она протянула к нему левую руку. Кисть была отрублена вместе с запястьем, обрубок стягивала стальная проволока, во избежание кровотечения.

Она сделала подставку для чаши из собственной кисти, подумал Крайз, испытывая дурноту.

— Тебе славно послужит моя чаша, юноша, — она улыбалась ему в лицо. — Великое волшебство сотворишь.

— Но почему... Зачем ты сделала это?

— А разве не этого ты ожидал? Ты правильно рассчитал, мой мальчик, — мне захотелось обнять его в последний раз, покрепче да подольше... Теперь я буду обнимать его вечно, если ты не разобьешь чашу. Верный расчет.

— Я ничего не рассчитывал, — буркнул Крайз. За кого она его принимает?

— Внутри золотая фольга, так что кровь не прольется, — сказала она, будто не услышав его слов. — Под бронзовой краской — цемент и клей, а плоть я пропитала бальзамическим составом. Так что чаша не подведёт, не завоняет.

— С чего ты взяла, что я стану наливать сюда кровь?

Она шутливо погрозила ему пальчиком, будто поймав на хитрости. Он ничего не понимал. Но она не дала времени поразмышлять, ее лицо переменилось:

— Ты не забыл? Не забыл про клятву?

— Сейчас принесу тебе поесть.

Крайз вышел из комнаты. Крики Арвилы "Не забудь!" преследовали его до самой кузни.

Кузнец Гемон бросил единственный взгляд на чашу-череп и тут же вернулся к своему занятию. Он однообразно стучал молотком по тонким железным пластинкам, выковывая лезвие меча.

— Почему ты не кормишь её, старик? — грубо спросил Крайз. — Сам-то гляди, какой утробистый.

— Убирайся, — буркнул кузнец.

Крайз подошел к порогу, заглянул за дверной косяк.

Его мешка как не бывало.

— Где мой мешок? — с загоревшимся лицом он подступил к кузнецу. Тот молча стучал по железу. При каждом ударе молота у здоровилы кузнеца под кожей правого плеча перекатывался мышечный шар величиной с голову Крайза.

Крайз выбежал из кузницы, огляделся.

Его мешок бесследно исчез.

Да не исчез, а нагло украден!

Не жаль грудинку, не жаль сыр. Но ведь исчезло письмо...

Он вспомнил про меч.

Крайз выхватил меч из ножен, и тут увидел в нескольких шагах от двери крупную птицу с длинной голой шеей, сидевшую на еловой ветке.

Под Капитаном лежал его мешок.

Он подбежал к мешку. Письмо колдуна было на месте, а вот съестные припасы исчезли. Куда они делись, сомнений не возникало. Кругом валялись крошки сыра, а Лысый Ус подкреплялся последним кусочком грудинки.

— Вас слишком долго не было, юноша, а мы проголодались, — сказал гриф с достоинством.

— Да ты отсутствовал целую вечность, приятель! — воскликнул крыс. — Ведь ты не голоден, нет? Ты же утром позавтракал, а мы ничего не ели со вчерашнего дня.

— Я пообещал Арвиле, что расплачусь за работу едой! — воскликнул Крайз. — Чем я расплачусь теперь?

— Наверное, плату придется перенести на будущее, — предположил гриф и издал горловой звук. Сделав резкое движение шеей, он отрыгнул кость.

— Честно говоря, я не хотел бы оказаться рядом с Арвилой, когда она утолит голод, — сказал Лысый Ус.

— Мы проводим вас до Бристоля, молодой человек, в уплату за наш обед, — сказал гриф, всем видом давая понять, что тема разговора исчерпана.

— Я должен расплатиться за работу, — упрямо повторил Крайз.

Он зашагал обратно к кузнице. Гриф и крыс что-то закричали ему в спину. Он был слишком разозлён, чтобы вслушиваться.

— Могу я купить у тебя еды? — спросил Крайз у кузнеца. — Сколько дашь за меч?

Он вынул меч из ножен, показал кузнецу. Тот взглянул лениво, буркнул: "Убирайся, парень. Сказано же тебе". И вдруг заинтересовался.

— Дай-ка взглянуть...

Крайз передал меч.

Кузнец прочитал надпись на лезвии, для чего-то сунул лезвие в огонь. Повернулся к Крайзу:

— Так колдун умер?

Крайз насупился, не зная, что отвечать.

— Это — меч Аверса Авригата, — медленно проговорил кузнец. — Если бы он был жив, у тебя не было бы его меча.

— Верно. Это я убил его, — сказал Крайз.

Кузнец скривил губы, но не засмеялся. Отнес меч на дальний стол, вернулся.

— Уходи, мальчик, и больше не показывайся мне на глаза.

— Аверс Авригат дал мне перед смертью одно задание. Для этого мне понадобится его меч...

— И мне он поручил одно задание.

Не вдаваясь в объяснения, кузнец подошел к Крайзу, крепко взял за плечо и вывел из кузни. От прощального толчка Крайз несколько шагов пролетел, согнувшись.

— Бывай, убийца колдунов, — буркнул кузнец и вернулся к наковальне, не потрудившись закрыть дверь.

Крайз кинулся назад. Его ограбили, отняли меч, обобрали, как какого-то простофилю и слабака! Вот и дверной проём. Он споткнулся на пороге, растянулся и проехался на физиономии, расквашивая нос и губы о дубовый пол.

Как раз к наковальне подъехал.

Кузнец неторопливо подошел, поднял за ухо, опять подвел к двери. На этот раз Крайз получил такой пинок, по сравнению с которым прежний мог показаться эротическим похлопыванием.

Под действием толчка он пролетел над зонтиками борщевиков, пронёсся сквозь куст акации, оставляя на шипах частички одежды и кожи. От удара о землю перехватило дыхание. Не в состоянии сделать вдох, он впал в совершенную панику. Когда же дыхание восстановилось, он почувствовал на языке острые осколки зубов.

Плюясь зубными опилками, он кое-как поднялся.

Гриф и крыс сидели перед ним на жирных листьях калужницы. Даже мешок принесли и положили на сухое место, какие заботливые.

Крайз от злости зарыдал.

— Тебе ещё надо в Бристоль, парень? — поинтересовался Лысый Ус.

— Молодой человек, не тратьте наше время, — холодно сказал гриф.

— Ладно, — сказал Крайз, хлюпая носом. — Чего уставились? Ведите меня в Бристоль!

— Не отставайте, молодой человек, — сказал Капитан.

Гриф поднялся в воздух, а крыс нырнул в заросли борщевика. В следующий миг голый крысиный хвост мелькнул в стеблях пырея.

Крайз припустил за грифом. На бегу обернулся, запустил камнем в сторону кузницы. Попал в тёмный сосновый сруб. Жаль, подходящих камней больше не было.

На этот раз гриф проявил сострадание. Пролетая некоторое расстояние, он садился на ветку, дожидался Крайза. А возможно, он дожидался своего приятеля Лысого Уса, тоже изрядно утомившегося за утренний переход.

К вечеру гриф вывел к бегущей воде. Он опустился на прибрежный камень и показал крылом:

— Эту речку вам нужно перейти, молодой человек. Смелее, здесь неглубоко.

Крайз подошел к берегу. Он нашел место, где отражение в воде было наиболее четким, и всмотрелся в лицо.

И ведь верно, у него на лбу от рабского клейма не осталось и отметины. Колдун убрал воспалённую рану со лба, словно пушинку смахнул. Теперь никто не назовёт его рабом. Он говорит по-эттинейски как эттиней, и он выглядит как эттиней. Мать всегда твердила ему, что от отца ему досталась внешность, а от неё, меднокожей хетрозийки, — сердце.

Своего прежнего хозяина, содержателя бродячего лупанара, он благополучно убил. Кому же звать его рабом?

Крайз улыбнулся, но улыбка продержалась недолго. Он вспомнил об омертвевшей руке. Он взглянул на правую кисть — скрюченная, как птичья лапа... Здоровой рукой он стянул с себя тунику и начал полоскать в холодной воде, с остервенением отмывая кровь.

Пока он смотрелся в воду и стирал, Капитан и Лысый Ус затеяли спор, как лучше перебраться через речку. Крысу не хотелось лезть в ледяную воду. Лысый Ус желал пересечь реку по воздуху, на спине у грифа, но Капитан был немного иного мнения. Против воздушной переправы гриф не возражал, но предлагал приятелю перенести его в когтях. "А если у тебя когти сожмутся случайно?" "Ты же знаешь, грифы не едят свежее мясо. Ты станешь лакомый кусок, только когда завоняешься". "А если ты случайно уронишь меня в воду? Вода-то ледяная". "Уроню, так обратно подхвачу". "А если щука или сом?"

После долгого спора Капитан всё-таки уступил, подставил крысу крыло, к радости грызуна.

Перейдя речку вброд, Крайз долго продирался через малинник, — и вдруг вышел на хорошую грунтовую дорогу. Далеко впереди пылила повозка.

— Вот дорога на Бристоль, — капитан показал крылом. — До вечера доберетесь, молодой человек. Счастливо оставаться!

— Покедова, братишка! — взвизгнул крыс.

— Как? Разве вы не со мной? — Крайз уже начал привыкать к своим опекунам, как привыкают к домашним животным.

— С тобой? — воскликнули вместе Капитан и Лысый Ус. Они заговорили, возмущенно перебивая друг друга:

— Да что вы, молодой человек, возомнили о себе?

— Ну ты и загнул, приятель!

— Просто возмутительно! За кого вы нас принимаете? За курицу и хомячка?

— Тебя он принял за индюка, дружище.

— А тебя — за ручную мышь.

Крайз искренне был изумлен таким напором. Заметив, что парень совсем растерялся, Капитан и Лысый Ус смягчились.

— Ведь мы — не ручные, а дикие, — сказал гриф. — Вот так, молодой человек. Так что не очень рассчитывайте.

— Но ведь вы служили колдуну, — пробормотал Крайз. — Какие же вы дикие?

— Ещё бы не служить, — кивнул гриф. — Это его милость даровали нам свободу.

— Взгляни на мою шкуру, парень, — сказал крыс. Крайз послушно пробежал взглядом по совершенно голой коже существа, — огрубелой, с грязноватой желтизной, — и передёрнулся.

Крыс понял эмоции:

— Неподходяще для воротника, да? Чего косоротишься, это не проказа и не лишай. История такая. Колдун Гай Гаррок заколдовал меня: я должен был служить ему столько дней, сколько шерстинок в моей шубе. А служба была беспокойная, нервомотная, — то ключ выкради из кармана царского казначея, то принцессу напугай, или шею младенцу перегрызи, и обязательно, чтобы на руках у няньки. А то ещё прикажет, на столе пляши, — вспомнил крыс застарелую обиду, — вот сволочь, а? Его милость избавили меня от подонка Гая Гаррока. Его милость облили меня болотной мазью с кислотой, и вся шерсть слезла. Одни усы остались, но это ни в счёт.

— Шерсть слезла вместе с кожей, — уточнил гриф. — Забыл, как ты визжал и норовил укусить его милость?

— Расскажи лучше о себе, колченогий, — усмехнулся крыс.

— Вот видишь? — гриф выставил вперед правую лапу, и Крайз увидел, чего он не замечал под густыми перьями. У грифа не было правой ноги. На цевку была насажена стальная лапа, крепившаяся обручами не толще человеческого волоса.

— Его милость освободили меня от цепи, на которой я просидел двести пятьдесят восемь лет, три месяца и четырнадцать дней, — сказал гриф.

— Колдун отрубил вам ногу? — уточнил Крайз и передёрнулся.

— Иначе невозможно было освободиться. Замок на цепи был очень хорошо заколдован.

Крайз не знал, что и сказать. Просто стоял и молчал. Слова сочувствия застревали в горле, но и без слов было видно, что происходило в его душе.

Гриф и крыс переглянулись. Капитан кашлянул, Лысый Ус пригладил лапками усы. Приятели были весьма довольны и польщены тем, что паренек, судя по виду, вполне проникся сочувствием к их истории.

На прощание они даже пообещали навестить Крайза "как-нибудь, когда найдется время".

глава восьмая

АРИСТОН

Ему недёшево дались две ночи без сна, — тело как свинцом налито, веки слипаются, ломота в висках. И всё-таки Аристон не мог заснуть. Зачем претор напомнил о старике Виспроте?

Виспрот был единственным живым свидетелем убийства. Честь румея требовала, чтобы он убил себя, как не уберёгший жизнь господина. И ведь Виспрот может исполнить долг, сам догадается или с подсказки претора. И тогда порвется единственная ниточка, ведущая к убийце.

Два дня назад, по свежим следам, Аристон допрашивал Нумерия Виспрота. От него он узнал про внешний облик убийцы и про маску Лиса на лице убийцы. Но всё ли сказал Виспрот? Старый дядька принца был вне себя, — дрожал, вдруг закатывался в плаче, как ребёнок. В таком состоянии Виспрот мог пропустить важные подробности, которые могли бы помочь расследованию.

Этот старик Виспрот, ревностный претор Руф, опрометчивый наследник Джефрис, наживающий врагов быстрее, чем пьяница осушает кубки... Да пропади они пропадом! Когда же они дадут ему поспать?

Нет, нельзя дать Виспроту умереть, не поговорив с ним ещё раз.

Аристон, бранясь, поднялся с ложа из заячьих шкурок и подушечек, набитых пухом куропаток. Он отослал ликторов сторожить карликовых обезьянок, а сам отправился к Виспроту, в его имение. С собой взял провожатого из конюхов и двух темнокожих слуг, Нубу и Маснису.

В городе знали, что Джефрис перед выходом в море наделил его всей полнотой княжеской власти. Легионеры, стоявшие в воротах Белого Камня, отдали честь, ударив копьями о щиты. Когда он ехал по улицам города, илийцы уступали дорогу, но уж никто не выкрикнул ни слова приветствия. В Иле его называли "афарянин", что на румейском языке означало "неженка" и "смутьян". Никому и дела не было до того, что он больше года назад получил румейское гражданство. Мало того, в тот же самый день Джефрис окаймил его патрицианским пурпуром.

В Иле рассказывали, будто он, спасая Джефриса от кинжала убийцы, вцепился зубами в руку с кинжалом. Смеялись: преданный пёс...

В городской стене Иля имелось трое ворот, — Румейские, Жемчужные и Хлебные. Жемчужные соединяли Иль с княжествами Жемчужной Косы, Хлебные — с главной житницей Эттинеи, Самнием, а от Румейских царская дорога вела прямиком к Ильским воротам Румна. Сейчас, по приказанию претора, из города никого не выпускали. У Жемчужных ворот толпой стояли селяне. Какой-то патриций ругался со стражниками и отступил, только получив удар тупым концом копья чуть ниже глаза.

Увидев Аристона, стражники отсалютовали ему и оттеснили толпу, давая возможность проехать.

Дом Нумерия Виспрота находился в Ларентийском предместье, тянувшемся на добрые три мили вдоль побережья. По левую сторону от Жемчужной дороги море играло мириадами серебряных бликов. По правую сторону, среди масличных рощ, стояли виллы ильских патрициев.

Дом Виспротов был сложен из желтоватого известняка; фасад здания украшали семь колонн, стоявших на невысоких постаментах и выкрашенных в темно-малиновый цвет. С простенок между окнами на гостей грозно взирали гипсовые кабаньи головы. Бегущий кабан помещался на гербе Виспрота, девиз его дома был "Без страха". После гибели Луция какой-то конюх вздумал насмехаться над Виспротом, вспоминая это самое "Без страха". Джефрис приказал отрезать насмешнику язык.

У Виспрота не было наружного раба-привратника, пришлось стучать молотком о медную черепаху. Дверь открыла неопрятная старуха, на голове — пестрая накидка, седые волосы раскидались космами. Она ни о чем не стала расспрашивать:

— А, ваша светлость... Он ждет вашу светлость, провожу, провожу...

Она захихикала, закивала головой. Сумасшедшая. Впрочем, Аристону не было дела до состояния рассудка ключницы или родственницы Виспрота, кем уж там являлась старуха.

Внутри жилище дядьки двух принцев выглядело как дом настоящего патриция. Более того, всё было настолько патрицианским, что помещения казались нежилыми. Стены коридоров — в плитах из красивого золотисто-коричневого туфа. У потолка — фризы из темно-красного дерева, с вырезанными изображениями охоты. На глаза Аристону попались две алебастровые скульптуры. Одна изображала легендарного силача Тигелия, показывавшего кулак. Это не было угрозой, — скульптура напоминала историю, как однажды Тигелий предложил разогнуть его пальцы, и никто не сумел отогнуть даже мизинец. Другая была бюстом Ридгара Великого, как его обычно изображали, — сухощавое немолодое лицо с короткой бородой, короткие волосы, драконий венец на челе.

Хозяин находился в атрии, главной комнате-зале патрицианского дома. Здесь на стенах висело различное оружие, как принято в патрицианских домах, но не было бюстов предков, обычно украшающих патрицианский атрий. Это легко понять: Нумерий Виспрот был первым патрицием в своём роду. И, наверное, ему предстояло остаться единственным патрицием из Виспротов, ведь детей у него не было.

Ростом Виспрот был невысок, но крепок в кости. Лицо — обветренное, ржаво-красное, над густыми седыми бровями — загорелая лысина. Словно в оцепенении, он стоял у маленького переносного столика, глаз не увидать. На нем была одежда румейского патриция, надеваемая в важных случаях, — длинный плащ из белой шерсти, скрепленный на шее круглой застежкой; длинная шерстяная туника, на ногах — сандалии с высокой шнуровкой, под кожаными ремешками сандалий — белое льняное сукно. Широкая пурпурная полоса окаймляла края плаща и ворот туники, знак патрицианского достоинства.

На переносном столике лежал засохший дубовый венок и короткий солдатский меч, безо всяких украшательств. Рядом, — красиво разложенные фалеры, наградные знаки в форме медальонов из серебра и бронзы, крепившиеся поверх панциря. Солдат хотя бы с тремя фалерами считался ветераном, опытным и умелым бойцом.

На столике лежало пять фалер.

Виспрот раздраженно махнул старухе. Та пыталась что-то сказать, но он повторил жест, с еще большим ожесточением. Старуха ушла.

Аристон молча приблизился к хозяину дома.

С Виспротом они никогда не ладили. Пожилому румею не нравилось быстрое возвышение чужеземца при ильском дворе, да и кому из приближенных Джефриса оно нравилось?

— Твоя светлость явились за моей головой лично? Какая честь, — горько усмехнулся Виспрот. Конечно, от Аристона он ожидал злорадства. — Плахи у меня нет. Если я положу голову на край стола, это подойдёт?

— Я — не палач, и даже не собираюсь выносить тебе приговор, хотя его высочество наделил меня такой властью, — сказал Аристон. — Я здесь не за этим. Мне поручено расследование, тебе известно. Время уходит, а у меня — ни единой зацепки. Мне нужны подробности, как это случилось. Хоть что-то, что могло бы навести на след.

— Подробности? Какие подробности? Луция нет, и скоро я отправлюсь за моим мальчиком. Да поскорей бы. Так ты — не палач? Жаль, жаль... А я-то обрадовался, сам наместник — мой палач, какая честь для меня...

"Ему нет дела до моего расследования", — подумал Аристон. Это можно понять: Виспрот стоял на краю могилы, ему не было дела ни до чего.

Но Аристон совсем не собирался входить в обстоятельства бывшего доверенного слуги.

— Много чести тебе, принять смерть от моей руки, — сказал Аристон. И он с удовольствием отметил, как побледнел Виспрот.

Воспитатель принца был прирожденный илиец, а ведь илийцы считали себя лучшими из румеев, цветом Румейской империи, гвардией Города Стовратного. Не зря же Ридгар Великий был из рода ильских царей. Аристон же — всего лишь афарянин, то есть неженка, вроде комнатной собачки, слабой и капризной. Значит, даже этот афарянин презирает его настолько, что говорит с такой дерзостью?

— Твой принц был убит на твоих руках, — сказал Аристон. — Приговор тебе вынесет Джефрис, когда вернется, а исполнит ильский палач, можешь не сомневаться.

— Лжёшь! Не на моих руках был убит Луций! — Виспрот затрясся. — Луций ехал на своем Рыжике, сам в седле сидел, не у меня на руках... Эх, к чему это теперь!

Аристон возразил спокойным тоном:

— Ты вел пони, сзади шли два легионера. А в нужный момент вы трое оробели. Вы, румеи... Вас было трое, а убийца был один.

Виспрот взглянул с ненавистью. На столе, руку протянуть, — меч, и терять ему нечего... Нуба с Маснисой придвинулись к Аристону.

Вдруг патриций-слуга закрыл глаза ладонью и заговорил, давясь словами со стыда:

— Да не оробели мы. Затмение нашло, что ли... Нет, ты не понимаешь, афарянин! — Он взглянул с вызовом. — Я свои фалеры в бою заслужил, а не потому, что при принце столько лет. Кровью заплачено... И перед Эпикоридами я не лебезил, не кланялся, чтобы в замок попасть.

Знаешь, как я стал дядькой Джефриса? Мой легион, Пятый Румейский Безупречный, стоял в Сервиде. Кнорп тогда взял Фригию, а дальше не получалось чего-то. Кнорпу были нужны союзники из местных, и он задумал Бренердина с царевной каппадокийцев оженить. На свадьбу Генриетта отправилась с Джефрисом, а было ему семь лет. Меня назначили в конвой. Когда мы пересекали Исварский перевал, на нас напало горское племя. Все кинулись спасать Генриетту, лишь я прикрыл Джефриса... Генриетта так и оставила меня при Джефрисе. А ведь могла приказать обезглавить, ее-то чуть не убили. За тот случай я получил свою первую пару фалер. Вот эти, с львиными мордами, видишь? — Виспрот, блестя мокрыми щеками, сжал кулаки. — Так ты понял, афарянин? Я не был трусом никогда!

— Что же случилось на улице Колёсников? Ты плохо выспался накануне? Или старость?

— Старость? Да, я старый, — с раздражением согласился Виспрот. — Но тут не старость причина. У меня голова пошла кругом, как и у Марка, и у Авла... Там было какое-то колдовство... Если бы Аверс Авригат был жив, он бы доискался.

— Если бы Аверс Авригат был жив, все говорили бы, что это он убил принца, — сказал Аристон. — Но Аверс Авригат давно как мертвец. Чего о нём вспоминать попусту? Да и почему тебе пригрезилось какое-то колдовство? Очень часто колдовством объясняют обыкновенную трусость.

— Запах... там был странный запах... — медленно проговорил Виспрот. — Этот запах смутил нас. Как объяснить тебе? Ночные цветы и море, сирень и мёд... Наверное, в Садах Светозарных пахнет так, — там, где сейчас Луций. Я начал чувствовать его у арки Аррунция Гордого. Потом он сделался сильнее, у меня заложило в ушах и потемнело в глазах ...

Виспрот сдвинув брови, помолчал, махнул рукой:

— Да уж, расскажу. Я вышел из арки, солнце ослепило, и ещё этот запах... И я увидел ее.

Старик смотрел на Аристона остановившимся взором.

— Ты увидел убийцу? — уточнил Аристон. — Это была женщина?

— Нет, — покачал головой Виспрот. — Она никого не убила. Она была прекрасна как богиня и желанна, как юная порна... Она смотрела только на меня одного, она... А потом она исчезла. Нет, не растаяла, просто свернула за угол, на улицу Гончаров... Как будто я и не видел ее никогда. А потом я услышал крик Авла. Принц падал с седла... Я успел, подхватил. Подумал, — обморок, от этого проклятого запаха. Луций, Луций... Его кровь потекла у меня между пальцев.

— Так ты совсем не видел убийцу? А как же маска Лиса?

— Маска Лиса? Не было никакой маски Лиса. Я наврал про маску Лиса. Никто из нас троих не видел убийцу, мы пялились на эту красивую тварь... Авл сказал, что заметил какую-то тень, и всё.

— Значит, высокий рост, сухощавое телосложение, быстрые движения — всё это вранье?

— Движения, наверное, были быстрые, — сказал Виспрот, рассматривая мраморные плитки пола.

Аристон задал ещё несколько вопросов, но больше не добился ничего путного. Когда он собрался уходить, Виспрот попросил, потупив взор:

— Пришли палача, афарянин, сделай милость. Может, именно для этого Джефрис дал тебе свой медальон.

"И вовсе не для этого, много чести", — подумал Аристон, но не стал разочаровывать старого слугу.

— У тебя есть меч, румей, — сказал грубо, — какой ещё тебе палач.

Он направился на выход. Нуба и Масниса — за ним. "Надо помочь старому человеку", — проговорил Нуба. "Только прикажи, господин", — сказал Масниса, хотя они с Нубой далеко не всегда сходились во мнениях.

Аристон промолчал, и вскоре убедился, что правильно сделал. У него за спиной раздался звук падения. Послышалось бульканье, словно кто-то дул в воду через тростинку.

Он вернулся.

Нумерий Виспрот, патриций румейский, лежал, подогнув колени, на сером, с красноватыми прожилками, мраморе атрия.

Всмотревшись, Аристон потемнел.

Виспрот завершил себя не вполне удачно: удар пришелся гораздо выше сердца. Лезвие меча пронзило легкое, а сердце не задело. Конечно, Виспрот — уже не жилец: рассечены крупные сосуды. Кровь пенилась в ране, и с каждым выдохом Виспрота над раной поднимался маленький красный фонтанчик. В горле у него клокотало, на губах — пена и кровь.

— Господин... — Масниса обнажил кинжал.

Из бокового прохода в атрий выбежала знакомая старуха-привратница. Видно, не один Аристон настороженно ловил каждое движение Виспрота.

Он подал Маснисе знак повременить.

Старуха опустилась на колени перед Виспротом. Воя, обхватила седую старую голову. Тут Аристон заметил ещё двоих, — двух слуг, одетых в одноцветные туники, — женщину лет сорока и юношу лет пятнадцати.

— Кто она? — спросил Аристон у служанки, показывая глазами на старуху.

— Домния Алевсина, супруга моего господина, — сказала женщина тихо, и ещё тише добавила: — Они полгода как поженились.

"Чего только не учудят на старости лет", — с раздражением подумал Аристон.

Виспрот пробормотал:

— Алевсина, Алевсина... Мы должны были раньше... раньше пожениться... Полвека я, дурень, томил тебя... А теперь... кто это?

Он попытался приподняться. Старуха, рыдая, помогла ему.

— Афарянин... — Виспрот всё-таки увидел Аристона. — Рука дрогнула, проклятье на мою голову! Надо умирать молодым, когда рука тверда... Больно-то как, чтоб всех вас побрали Эрвинии... Подмоги, афарянин...

Аристон смолчал.

Тело Виспрота выгнулось дугой, он вздрогнул — раз, другой... Но он ещё был жив. Он задыхался, он кашлял кровью, и кровь текла у него изо рта и раны...

— Алевсина, меч, — попросил Виспрот.

— Нет, нет... — она вытирала ему подбородок, целовала руки.

— Меч... — просил умирающий.

Юноша, оруженосец Виспрота, оказался умнее. Он вложил рукоять меча в ладонь хозяина, свёл в кулак пальцы, поросшие пегим волосом.

Но Виспрот выронил меч, как только попытался поднять.

— Душно... нет воздуха... помогите, молю... — простонал он. Он дрожал, метался на мраморе пола, он задыхался, кашлял алой пеной, не в силах ни жить, ни умереть.

Старая Алевсина попыталась приподнять его. Патриций испустил протяжный стон.

— Ну что же вы, господин? — старуха, тряся головой, бешеными глазами взглянула на Аристона. — Что же вы?

Аристон покачал головой, жестом останавливая жалостливого Маснису.

Виспрота уважали в замке. От Аристона ждали смертного приговора для него, но как только узнают, что Аристон убил его, злопыхательствам не будет конца. Вмиг припомнят, что Аристон — выскочка, афарянин, а Виспрот — чистокровный румей. Среди бела дня афарянин убил румея, да это же в голове не укладывается!..

Нумерий Виспрот прикусил губу, чтобы не стонать. Кровь хлынула у него из волосатых ноздрей двумя тугими струями.

— Вот и кончено, — проговорил Нуба.

Но это был не конец.

Когда кровавый фонтан иссяк, обнаружилось, Нумерий Виспрот был ещё жив. "Да из железа, что ли, сделаны эти илийцы", — раздраженно подумал Аристон.

— Алевсина... — прошептал умирающий. — Его кожа в местах, свободных от крови, была пепельно-серой. — Алевсина, ради нашей любви...

Старуха опять взглянула на Аристона. Он отвёл взгляд. "Ээх...", — громко выдохнула старуха, схватила с земли меч возлюбленного и ударила Нумерия в сердце.

Этот удар был точен: старый патриций и раза не вздохнул.

Меч с чавкающим звуком вышел из раны.

— Пусть Гекаса даст ему доброго коня, — произнёс Аристон обычное напутствие умершему и направился к дверному проёму.

— Чтоб вас сожрали Эрвинии, проклятые! — крикнула ему вослед старуха и дико зарыдала.

Он не оглянулся.

* * *

Возвратившись в город, Аристон, первым делом, направился к арке Аррунция Гордого. Нумерий говорил про какой-то колдовской запах, будто бы свёдший с ума его и двух других телохранителей маленького принца. Не помешает расспросить жильцов соседних домов про этот странный запах.

Румяный бакалейщик с округлой рыжей бородой никакого запаха не почувствовал. То же сказали две старушки, болтавшие у фонтанчика, но одна подсказала: бранилась прачка Мальвация, всё белье у нее два дня назад провоняло дрянью какой-то. Аристон попросил показать, где живёт Мальвация. Старушки взялись проводить.

— Да, сиятельство, так оно и было, — басом заговорила дебелая Мальвация, могучими руками тиская бельё в широкой кадке. — Это ничего, что я — при деле, а? Сыночка принца нашего насмерть зарезали, жалость какая! Пусть Яргос Царь покарает убийцу, чтоб не было ему покоя ни на этом свете, ни на том! Чтоб его в клочки разорвали Эрвинии! А запах был сильный, да... Цветочный запах, говорите? Нет, ваша светлость, нет... Запах был гнили, как из болота потянуло... Водяной гнили, покойницкой... Я уж подумала: ахти мне, пропало белье! Но нет, нет, сумела отстирать, смилостивилась Мать Боката...

— Значит, грязного белья у тебя не осталось? — уточнил Аристон. — С тем болотным запахом?

— Нет, мой господин, нет! Я — баба чистая, — прачка ловко сморкнулась мимо кадки. — Как запах учуяла, сразу за дело принялась, всё перестирывать пришлось...

Аристон вышел на улицу хмурый. И что проку, что он узнал от Виспрота про какой-то запах? Одно хорошо, маски никакой искать не надо. Не было маски совсем. Пожалуй, зря он поторопил Виспрота с исполнением долга румея. Останься Виспрот жив, его можно было бы допросить ещё раз, а то и не раз.

Вдруг Аристон увидел: над аркой висело полотнище с цветами Эпикоридов, красное с золотым. Краска уже порядком выцвета, полотнище висело здесь давно...

— Нуба, ты пообезъянистее будешь, — сказал Аристон. — Видишь то полотно?

Скоро он мял в руках материю, принюхивался к запаху.

Запах от полотна шел такой, словно его сутки продержали в бочонке с дохлой рыбой. Аристона чуть не вывернуло. Подставляя лицо свежему воздуху, он подумал, хоть здесь не соврал Виспрот. Или — соврал? Виспрот говорил про приятный цветочный запах, сравнивал его с благоуханием небесных Садов Светозарных. А здесь?

И. главное, что ему делать с этим вонючим полотном? Отпугивать им дорогих гостей?

Ещё Виспрот сказал: Аверс Авригат помог бы. Может, и помог бы, не гори он сейчас в аду. Но если хоть крупица правды была в том, что там, у арки Аррунция Гордого совершалось колдовство... тогда без колдуна не обойтись.

Аристон решил наведаться к древнему Хабрию Хилону, придворному колдуну ильского замка. Посмотрим, что старец знает об убийстве маленького принца, ведь у колдунов имеются и собственные источники, всякие хрустальные камни показывают им быль и небыль, а иногда, если верить слухам, они могут разглядеть истину в огне.

* * *

Многие румейские князья держали при себе колдуна, чаше — ради пущего блеска, чем из необходимости. По пути к колдуну Аристон, получивший прекрасное образование, вспомнил слова Дементия Мудреца, двадцать первого румейского императора, — единственного румейского императора, к памяти которого с уважением относились в Афарах. Дементий Мудрец сказал: "Колдун при дворе — это мальчик с факелом, — по большей части бесполезен, потому что найдутся факельщики и лучше его, иногда — смертельно опасен, мало хорошего в баловстве с огнём, но иногда ребенок способен забраться туда и осветить то, чего иначе не увидишь".

Благодушествовал старик, — подумал Аристон, вспоминая про мудрого Дементия. Колдуны умели не только случайно поджигать хозяйские замки. Аристон на своём "Попутном Ветре" избороздил Эфатрикское море вдоль и поперёк, бывал он и у Разбитых Оков, или просто Оков, как говорили моряки.

Полуостров Разбитые Оковы — это всё, что осталось от перешейка шириной в сотню миль, соединявшего основную часть материка с древней Хетрозией. Шесть веков назад колдун Нумитор Бледный силою волшебства сотряс весь эфросийский материк, разрушил перешеек, и Хетрозия из единой земли превратилась в архипелаг из полутора сотен островов. Так были обращены в ничтожество старинные враги румеев — хетрозы, перегонявшие своих страшных медноногих быков в Эттинею по злополучному перешейку.

И по сей день любого, кто видел берег Разбитых Оков, охватывало изумление, не избежал этого чувства и Аристон. Всякий раз, проплывая мимо, он не спускал глаз с суши. Сам полуостров был равнинный, здесь не было даже холмов, не говоря про горы или вулканы, но берег полуострова на протяжении сотни миль представлял собой серое вулканическое стекло.

Что же за пламя породил Нумитор Бледный? Наверное, оно лизало самое небо, сравнимое с огнем горна Богов Кузнецов.

Впрочем... Аристон улыбнулся. Все эти чудеса с перекраиванием материков — не для местного колдуна.

К этому времени Хабрий Хилон был уже ветхий старик. Одни говорили, что он был ровесником Аверса Авригата, другие махали рукой, — ещё старше. Свой год рождения он сам не помнил, но, на всякий случай, минувшей весной отпраздновали его столетие. Тогда в замке вспоминали, — в молодости Хилон умел кое-что, хотя, конечно, ему было далеко до Нумитора Бледного.

Особенно вспоминали время Сервия Тёмного, возвратившего под власть небесной колесницы Кирену.

В смутные годы Вороньих Войн власть в Кирене захватил князь Тит Бассиан, принявший царское имя "Герон Третий". Золотоносные реки Кирены помогли изменнику привлечь наемников со всех концов света, так что, когда Сервий высадился на побережье Кирены, по численности его армия уступала армии киренского князя.

Сервий, опытный воитель, не стал затягивать с битвой.

Враги сошлись у деревеньки Замры.

Когда началось сражение, дисциплинированная румейская пехота стала быстро теснить разношерстые толпы Бассиана. Киренцам не избежать бы быстрого разгрома, если бы не сам Бассиан.

Этот "Герон Третий" ростом и статью был настоящий великан. Рассказывали: если его шлем использовать вместо котла, похлёбкой можно было бы накормить целую центурию. Несмотря на превосходную выучку имперских легионеров, там, где появлялся Бассиан, его наёмники восстанавливали ряды, а то и сами начинали теснить имперских драконов. Не известно, чем закончилась бы битва, если бы не Хабрий Хилон.

В течение битвы Бассиан дважды менял коня, — даже тяжеловозы мирмитонцы не в состоянии были долго выдерживать вес великана и его доспехов. Когда же и третий конь под Бассианом покрылся хлопьями пены и околел, великану пришлось сражаться пешим.

Неожиданно оруженосцы Бассиана разглядели в гуще сражения прекрасного вороного без всадника — точеная фигура, какие бывают у фессалийских коней, ростом — подстать великорослому князю. Конь ходил по ратному полю в полной сбруе, как будто только что оставил своего всадника. В этом не увидели ничего удивительного, коней без всадников на поле битвы хватало.

Оруженосцы поймали вороного, и обрадованный Бассиан взгромоздился в седло. Поначалу вороной слушался новую руку, но как только князь-изменник ринулся в бой, возглавив атаку, конь словно сбесился. Вороной понесся к каменной гряде Слюдяная Россыпь, не слушая ни поводьев, ни ударов.

Конь под Бассианом скакал и бесновался до тех пор, пока князь не выпал из седла. Ударившись со всего маху оземь, изменник сломал позвоночник.

Когда вороной перестал слушаться поводьев, великан Бассиан мог бы оглушить его одним ударом латного кулака. Таким ударом Бассиан убил родного брата и дядю. Но киренский правитель слишком любил коней.

Неподалёку от Слюдяной Гряды стояли румейские резервы. Легионеры, подбегая к Слюдяной Гряде, увидели на камнях мертвого великана Бассиана и, рядом, — молодого человека в ссадинах, лежавшего без чувств, совершенно нагого. В молодом человеке признали императорского колдуна. А вот чудо-конь куда-то исчез. Приходя в себя, молодой человек пробормотал: коня не надо искать.

Некоторые рассказчики, повествуя об этом подвиге Хабрия Хилона, приукрашивали: легионеры, первыми оказавшиеся у Слюдяной Гряды, застали колдуна с копытами вместо ступней и с конской гривой на шее. А самые осведомленные добавляли: до сей поры на спине у колдуна — шрамы, как будто седло протерло кожу до мяса, под чудовищным весом всадника.

Аристон видел Хилона всего три раза, считая столетний юбилей. Колдун почти не покидал свою Красную башню, — невысокую башенку из обожженного кирпича, едва поднимавшуюся над крепостной стеной. Некогда Красная башня служила тюрьмой и пыточной, позже для этих необходимых служб отвели более просторное помещение.

Хилону прислуживал высокий горбоносый старик с военной выправкой. Беззубый вояка долго держал Аристона в округлой комнате, уставленной чучелами рыб и морских животных (имелось и маленькое чучело морского змея). Аристон уже начинал закипать, когда слуга соблаговолил пригласить его к колдуну.

Нуба и Масниса остались в передней комнате, а Аристон пошел за слугой наверх.

В округлом помещении под крышей Аристон увидел маленького дряхлого старичка, морщинистая кожа в коричневых пятнах. Дряблый стариковский подбородок был гладко выбрит, по румейскому обычаю. На плечи старика опускались блеклые волосы, тонкие как пух, обрамлявшие бугристую коричневую лысину.

В комнате не было ничего, что говорило бы о колдовских занятиях старика. В нишах, проделанных в стенах, стояли небольшие статуи зверей и птиц, — алебастровые и ониксовые кабаны, лисицы, цапли, олени. Справа от двери высился шкаф красного дерева, инкрустированный серебром, его ручки в виде медвежьих голов были из серо-зеленого нефрита. Сам хозяин восседал в глубоком кресле, на коленях и плечах — рысьи шкуры, хотя дни держались жаркие. На простом дубовом столе стояло блюдо с куриными костями и широкая стеклянная чаша, на дне — вино, на один глоток.

В камине, сложенном из серо-желтого известняка, потрескивал огонь.

— Я к твоей милости, — проговорил Аристон, держа в руках полотнище с триумфальной арки. — Джефрис наделил меня княжеской властью, это тебе должно быть известно. Его сын убит, мне поручено расследование.

Старый колдун невозмутимо жевал губами. Аристон оглянулся, хотел спросить у слуги, не оглох ли Хабрий Хилон на старости лет.

В комнате кроме них с Хилоном никого не было.

Он повысил голос.

— Господин мой, тебе известно, что Луций, сын наследного принца, убит?

Старик забормотал, покачиваясь:

— Луций убит, Луций убит... Пятьдесят лет я слышу это: Луций убит, и все смотрят на меня... Обвиняют, обвиняют... Молчат, а глаза обвиняют...

В дверях появился слуга. Подслушивал, значит. Он тихо пояснил:

— Их милость вспоминает Луция Виттелиана, сына Виттелия Солнце... Он был убит на охоте, так говорят.

— А про Луция, сына Джефриса, его милость ничего не знает? — угрюмо спросил Аристон. Кажется, от этого старого земляного ореха он ничего не добьется.

— Его милости всё известно, — недовольно отозвался слуга, — просто его милость говорит то, что пожелает.

— Несомненно, это очень удобно, отвечать не про то, о чём спросили. Но я здесь не ради пустой болтовни. — Аристон заглянул колдуну в лицо и крикнул: — Хабрий Хилон, волшебник ильский! Сын твоего князя убит, я жду твоей помощи!

Звучный голос и резкие слова должны были привести старика в чувство, но не привели.

— Убит на охоте! — злобно усмехнулся Хилон и посмотрел на Аристона сиреневыми глазами. — А я, что я? Что я должен был сделать? Убить и третьего? Убить, и тем самым уничтожить династию?

Аристон попытался достучаться до разума старика с другой стороны:

— Твоя милость, ты помнишь Джефриса?

— Как же мне не помнить Джефриса. — Старик высунул из-под шкур руки. В тонких пальцах, хрупких как соломинки, Аристон увидел желтую кость. Стариковские пальцы забегали по кости, ощупывая каждую вмятину, каждый бугорок. Старик заговорил, как будто рассказывал о том, что видел прямо перед собой:

— Джефрис взял Гифнос. Я вижу головы без тел, я вижу пепел... Он идёт к Заринфу. С ним — гроздь винограда. Кубок опустеет, но вино не будет выпито. Хромой Орёл будет пронзён стрелой, но орлица ускользнёт.

У Аристона не было охоты разгадывать иносказания.

— Сын Джефриса убит, — повторил он громко, склонившись к уху старика. — Здесь какое-то колдовство. У Луция было три охранника, и все они словно сошли с ума. Загляделись на проходящую стерву, видите ли. Виспрот говорит, будто им сделалось дурно от женских благоуханий. Вот это полотно я взял с того самого места. Запах ещё чувствуется.

Аристон положил полотнище колдуну на колени.

— Я не чувствую запахов двенадцать лет, — сказал Хилон. — Но колдовство было, ты видишь дым?

Аристон осмотрелся. В комнате ничего не горело, кроме огня в камине, но дым шел по дымовой трубе, его не разглядеть.

— Да, было колдовство... — пробормотал Хилон, поглаживая материю. — Было, было... — Он чему-то улыбнулся.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил Аристон и польстил старику: — Не каждый из колдунов может превратиться хотя бы в галку, а твоя милость, я слышал, однажды превратились в могучего коня и славно провели изменника Бассиана.

— Нет, было проще, — проскрипел колдун. — Я подкупил конюха Бассиана, он подсыпал коню князя одно снадобье... лепестки дурмана с крылышками бабочки листвянки, удивительная вещь... Конь сбесился под Бассианом во время боя, князь упал и сломал себе шею. Вот и всё моё превращение.

Колдун опустил веки, предаваясь воспоминаниям. Это уж совсем лишнее, и Аристон постарался вернуть его к действительности:

— О каком колдовстве говорит твоя милость? Что там случилось, у арки Аррунция Гордого? Мне нужна каждая мелочь, любой пустяк.

Хабрий Хилон, приоткрыв веки, покачал головой.

Аристон не сдавался:

— Если моё полотнище не скажет тебе больше, можешь быть, ты что-то выдоишь из своей бараньей лопатки? Как это выглядело? Откуда появился убийца, в какую сторону убежал? Что за сучка свела с ума охранников, куда она исчезла?

— Пятнадцать лет назад я бы рассказал тебе, что там произошло, — сказал колдун слабым голосом, поглаживая полотнище с имперским драконом. — А тридцать лет назад я бы назвал имя убийцы и точно указал место, где его искать. Теперь же... Вижу, травы болотные поднялись, и соки их — кровь... кровь... Только чистая кровь, кровь непорочного дитя, бывает так сильна...

— Убийца ударил маленького принца кинжалом, а не погремушкой, так что без крови, верно, не обошлось. Ты что-то видишь сейчас? (Колдун с отрешенным видом смотрел вдаль.) Всмотрись повнимательнее. Может, разглядишь лицо убийцы?

Хабрий Хилон стал задыхаться. Его лицо исказилось, морщины искривились ломкими линиями, словно он увидел что-то странное и страшное. Он скинул полотнище на пол, худые пальцы стиснули желтую кость.

— Назови мне имя убийцы, колдун! — вскричал Аристон.

— Рука с кинжалом... женская... на ногтях — чешуи жужелицы...

У колдуна кровь показалось из-под тусклых, крошащихся ногтей. Лицо посерело, у глаз пролегла синюшная чернота.

Хабрий Хилон затрясся. На губах показалась жёлчь.

— Мой господин не скажет больше ничего, прошу прошения у вашей светлости, — произнёс слуга. Он быстро снял со старика рысьи шкуры, снял нижнюю тунику, испачканную жёлчью. Взял колдуна под мышки, потащил в кровать.

Старый слуга был не намного моложе своего господина, и Аристон пришел на помощь.

Когда они укладывали обеспамятевшего колдуна в постель, Аристон обратил внимание: спина старика была в старых шрамах, зеркально расположенных по обе стороны от позвоночника. Невольно вспомнилось про седло под великаном Бассианом.

Старый слуга взял кубок со стола, приложил к губам колдуна.

Хабрия Хилона стали бить судороги. Но все-таки он проглотил вино в светлом промежутке, открыл глаза, что-то сказал. Аристону показалось, будто он услышал имя "Генриетта".

Но уж Генриетта не сама убила принца. Подослала убийцу — может быть... Колдун сказал, что рука наёмника — рука женщины, это уже немало. Старик сказал даже больше: убийца следила за собой, по последней моде прихорашивалась. Обычай клеить на ногти надкрылья насекомых пришел в Эттинею лет пять назад. Проститутки с Золотого Берега привезли.

У убийцы на ногти были наклеены надкрылья искристой жужелицы — черные, с радушным отблеском, если старик правильно разобрал. Но поможет ли это в розыске? Украшение недолго отклеить, а ногти — вымыть и вычистить. Единственно полезное, на что указывала эта деталь, — подтверждалось, что наемник и вправду женщина.

Если Хилон всё разглядел правильно, если ему не пригрезилось это в старческом бреду, если он не солгал.

Но уж лгать-то ему зачем?

Аристон посмотрел на слугу:

— Сообщишь, если у его милости будет, что мне сказать.

В дверях он в последний раз взглянул на Хилона.

Старик, некогда могущественный колдун, пускал слюни в беспамятстве. Зрелище удручающее и жалкое. Стоит ли верить хоть единому его слову? Уж не бред ли это, — и про женскую руку, и про надкрылья жужелицы?..

Аристон вышел из комнаты. Ругаясь, стал опускаться по полутёмной лестнице. Он не видел, как слуга взял с пола полотнище, пропитанное ядовитыми испарениями, и кинул в огонь.

Материя сразу вспыхнула, и в какой-то момент показалось, будто по стенам комнаты вверх протянулись травянистые лианы.

Или же это были человеческие руки. Детские руки.

* * *

В княжеском замке Аристон занимал башню Витого Рога. Ее стены снаружи были украшены рогами нарвалов, древних морских исполинов. Легенды рассказывали, — нарвалы жили тысячу лет, и каждую сотню лет у них вырастало по рогу. Своими рогами, подобными чудовищным трезубцам, морские великаны легко пробивали днища судов.

Последний раз живого нарвала видели три столетия назад. Кости нарвалов, а то и целые скелеты, находили до сего времени, на песчаных побережьях Атрики и Сирингии. Рог нарвала, прекрасный поделочный материал темно-синего цвета, ценился в десять раз дороже слоновой кости.

В стены Рогатой башни вмонтировали восемь темно-синих рогов, длиной от пятнадцати до двадцати футов. Расположенные на одном уровне, они образовывали на верхушке башни "корону". Сама башня была высотой в пятьдесят футов, имела семь ярусов. Покои Аристона занимали только два яруса, в остальных находились всевозможные дворцовые службы, — прачечная, кладовые. Хорошо, что хоть кухня была вынесена в отдельное здание.

Возвратившись к себе, Аристон рухнул на заячьи шкурки и моментально заснул. А перед сном он написал рескрипт, чтобы все схваченные по обвинению в убийстве принца были немедленно отпущены. Ведь приметы, указанные Виспротом, оказались лживы. К тому же, среди арестованных не было ни одной женщины. Бумагу начальнику тюрьмы понес ликтор, чистокровный илиец. Столь официальное дело Аристон не мог поручить своим смуглокожим слугам.

глава девятая

ГЕНРИЕТТА

Во дворе Зубчатого Замка ее дожидались, — окаймлённые пурпуром патриции с женушками, слуги в индиговых туниках, с разящим драконом на груди, свободные от караульной службы воины и рабы в посеребрённых ошейниках, любопытные служанки. Когда она трогала занавеску, приближенные и челядцы низко кланялись. Верноподданные... А потом будут судачить, сколько ран нанёс ей жрец, и, кривя губы, потешаться над ее стонами.

Сыновей не было в числе встречающих. Она не удивилась.

Не успели носилки пронести под аркой, как рядом запыхтел и закудахтал осанистый человек, патриций Тит Бальбин, князь-претор дворца. "Ваше величие, ваше величие..." Генриетта сошла с носилок без посторонней помощи, — пусть не лгут, что у алтаря ее избили до полусмерти. Бальбин, тряся рыхлым подбородком, прослезился от жалости. Он кинулся поддержать ее под руку — она отпихнулась, насколько хватило сил...

Шлемов с пышными плюмажами не было видно. Это встревожило ее. Да нет же, рассердилась она на себя. Верно, она совсем отупела от слабости и боли. Легаты легионов отбыли навстречу новому императору, в Иль.

На глаза попались пять девушек, одетых так, будто во всей империи не нашлось двух непохожих платьев, — длинная сиреневая туника, подпоясанная под самыми грудями, палла темно-шафранного цвета, с широкой зеленой полосой, расписанной серебряными виноградными листьями.

И хоть бы одна — милочка на лицо.

— Дочки Марка Бибула, — сказала Арса. — У него ещё три сына есть. Плодовитый, как хорёк. Вчера явился в замок, твоей аудиенции добивается.

— Девки дуры дурами. Если ты взяла с него меньше, чем десять "колесничих", ты продешевила.

Арса хмыкнула, не сказала ничего.

С Бибулом придется встретиться, подумала Генриетта. Всё равно, купил он посредничество Арсы, или нет. Марк Бибул владел замком Ледовый Риф, самым северным бастионом империи. Дом Бибулов считался одним из самых богатых в Фессалии. У Ледового Рифа — десятки кораблей (а поговаривали, что и сотни). Бибулы торговали шкурами морского зверя, китовым усом, прекрасными северными жемчужинами. От имени имперского казначейства они брали пошлины с элланских кораблей, поставлявших в Новию вино и пшеницу и вывозивших слитки чистейшего новийского железа.

Ходили слухи, что таможенные сборы поступали в Румн далеко не полностью. Кнорп трижды посылал в Ледовый Риф верных людей, Уриен — дважды, но умбрийский князь так и не был пойман на мошенничестве. Кнорп даже закрыл княжескую таможню, но закончилось тем, что на имперских таможенников напали пираты, и все они были перебиты. Бибул долго объяснялся в Зубчатом Замке, но его ни в чем не удалось уличить. Скрепя сердце, ему вернули право таможенных сборов. Казна не могла совсем остаться без северных денег.

Генриетта поманила за собой тучного коротышку, не лезшего на глаза, но и не отстававшего от нее. Марк Кальпурний, старшина купеческой гильдии Тисовых Торговцев, её доверенное лицо не только в торговых делах...

Она прошла сводчатую арку, миновала узкий каменный коридор и вышла на широкий внутренний двор. Слева — огромная Башня Колесницы. Справа — храм Яргоса.

Она пошла вдоль храма Яргоса. Его фасад украшали статуи величайших императоров Румна — Ридгар Великий, Максимин Железный, Антонин Твёрдый, Гордиан Сирингийский, Констанций Лев. После смерти деда, прославленного Виттелия Солнце, Генриетта была уверена, что отец поставит в этот ряд его статую. Но Кнорп не поставил статую своего отца.

Кнорп как-то сказал, что лучше бы Виттелий был изверг, кровожадный тиран, падкий до порочных наслаждений. Тогда бы в империи было спокойнее.

Она не поняла слова отца сразу, после — поняла. Их всегда сравнивали, деда и отца, и сравнение было не в пользу Кнорпа. Только раз на пиру один льстец принялся восхвалять Кнорпа в пику Виттелию. Её отец счел лесть за тонкую насмешку, и царедворцу залили горло свинцом.

После Кнорпа на колесничный трон взошел ее братец Бренердин, но и он не поставил у замкового храма Яргоса статую деда. Утонченному Бренердину, видите ли, было больно, что Виттелий до основания разрушил Суниссу, прекрасный элланский город со знаменитыми нефритовыми фонтанами (нефрит был доставлен в Румн и пошел на отделку храма Бокаты Пряхи). Бренердин и слушать не хотел о том, за что была наказана Сунисса, а ведь мятежные граждане Суниссы, ни много ни мало, перебили румейский гарнизон.

Почему же она сама не поставила статую великому деду? Когда-то она поклялась себе, что поставит, при первой возможности. Эта возможность появилась три с половиной года назад, когда она стала императрицей. Но статуи деда у замкового храма Яргоса нет, да и не будет.

Зачем дед, опытный и мудрый правитель, выдал ее за пустышку Уриена? Юность ушла, как вода в песок, любовное вожделение угасло, и остался ничтожество муж. С годами она всё больше убеждалась, как ошибся прославленный Виттелий. Когда же Уриен стал императором, он за считанные месяцы наворотил такого, что оставалось лишь беситься и рвать на себе волосы.

Нет, никогда она не поставит статую премудрому деду.

Она обогнула Львиную башню, широкую и приземистую, в которой отводились места гостям из знати. Слева находился маленький дворец Двух Агриппин, стены выложены плиткой из резной слоновой кости. Триста лет назад император Аргиппа, которому была предсказана смерть от руки внука, запер в этом отдельном дворце двух своих дочерей. Жило поверье, будто темными ночами, если прислушаться, у окон маленького дворца можно услышать любовные стоны принцесс, грешащих с тюремщиками.

Она пересекла дворик Поющего Дракона, прошла две арки, миновала три поста преторианцев. Солдаты, нёсшие службу, подтягивались и брали на караул.

Она прошла Хризолитовую арку, подарок олифийского правителя. Лоллия Мандрила и Элжора Борса не отставали от нее ни на шаг, что было чрезвычайно неудобно. Старуха Мандрила, матрона весом под двести футов, уже дважды наступила ей на пятку.

Очередные караульные ударили копьями о каменные плиты.

Хрустальная башня возвышалась над ней, вход охраняли два мраморных дракона с вытянутыми зубастыми мордами, сидевшие на задних лапах как коты.

Мраморные, бронзовые, порфировые, ониксовые и обсидиановые драконы попадались в замке на каждом шагу. Существовала старинная замковая легенда, будто один из этих драконов — живой, помещенный в искусственную шелуху. Нужно особым образом постучать по нему, чтобы его разбудить. Когда-то, в исчезнувшем детстве, они с Бренердином носились по замку и стучали, стучали по драконам, — по крыльям, лапам, чешуйчатым брюхам и носам, надеясь найти тот самый секретный набор перестуков. Однажды Бренердин соврал ей, что нашел, нащупал код, что медный, с прозеленью, дракон у Антониева бастиона шевельнулся. Она чуть не убила брата тогда.

На ходу она дотронулась до драконьих рожек и вошла в Хрустальную башню. Подумала, понадобится Каллист. Почему его нет в числе сопровождающих? Желтолицый абассинец, императорский вольноотпущенник, исполнял обязанности ее секретаря.

Она послала Арсу за пройдохой секретарём, заодно разогнала фрейлин, — не до них. Оставила при себе только Марка Кальпурния. Молочные Сёстры остались сами собой. Ей долго пришлось бы изъясняться, попытайся она спровадить их.

Внутри Хрустальной башни не было караулов, только кое-где у дверей сидели за шитьём служанки. Бездельницы стрекотали без умолку, а то и весело смеялись, не ожидая ее появления. Нечестивицы веселились, а ведь ещё не остыла земля под погребальным костром ее мужа... Она устала отвешивать оплеухи. Хорошо, что Молочные Сёстры начали помогать. Одна веселушка хохотала, зажмурив масляные глазки. Жаль, что алебастровая статуя Матери Бокаты разбилась о макушку девчонки с первого удара.

В зале Сильвии Несравненной даже в солнечный полдень стоял полумрак, светильники горели круглыми сутками. В окна Хрустальной башни был вставлен чистейший горный хрусталь, но в этой зале, по приказанию императрицы Сильвии, прозрачный хрусталь заменили на дымчатый, с сиреневым оттенком. В молодости — писаная красавица, Сильвия ненавидела свои морщины. Ещё больше она ненавидела только девичьи румяные щёчки.

Четыреста лет как умерла императрица Сильвия. Служанки клялись, что в дымчатом хрустале окон иногда появляется отражение красавицы с рогатой причёской, какие триста лет как вышли из моды. Генриетта била наотмашь по болтливым губам. Что за чепуха, она не верила в призраки.

Молочные Сестры привычно встали у дверей. Скоро они устанут, приставят к дверному проему кресла и усядутся как хавроньи, надёжно перегораживая проход.

Генриетта опустилась на скамью из черного дерева, с мраморными ножками. Она ненавидела спинки в стульях и креслах. Спинки расслабляют, изнеживают, а сейчас ей не до покоя и неги.

Она взглянула на Марка Кальпурния. Тяжелое чрево, сильные руки, напоминающие обезьяньи, гладко выбритый подбородок. Глаза под толстыми желтоватыми веками казались сонными, но это был обман зрения.

Иногда ей казалось, что толстячок неравнодушен к ней как к женщине...

Скрыв улыбку, она жестом приказала Марку Кальпурнию приблизиться.

На поясе у Кальпурния висел короткий кинжал в простых кожаных ножнах, а на животе, свешиваясь с короткой шеи, — серебряная цепь с крупными звеньями, такие цепи носили румейские и иолийские купцы. Согласно обычаю, сторговавшись, купчина приговаривал: "Моё слово крепко, как моя цепь". Марк Кальпурний, поставщик императорского двора, заведовал строительными подрядами, поставлял провизию на дворцовую кухню и в казармы. Вся внутренняя отделка дворца, гобелены и гардины, — всё, что покупалось за последние десять лет, было его, включая пыточный инструмент в Антониевом бастионе.

— Марк, — сказала Генриетта, — ты подумал, о чём я просила тебя?

А спрашивала она о самом обычном деле: где бы занять денег.

— Тисовые Торговцы могут предоставить вашему величеству пятьдесят золотых талантов. Я говорил с Эбеновым братством, они займут тридцать пять тысяч золотых сестерций сроком на один год. Оружейные торговцы дадут двадцать тысяч "колесничих". "Рыбари и Мореходы" — двенадцать тысяч золотых. "Слуги Лозы" — шесть тысяч золотых...

— Не утомляй мелочёвкой. Сколько получается всего?

— Двести двадцать шесть золотых талантов и полтора миллиона сестерций серебром.

Цифра не вдохновила. Ей требовалось втрое больше, и это только на ближайшее время. Она ещё не расплатилась с преторианцами, подавившими Соломенный бунт. Она пообещала по сотне золотых каждому солдату. А ведь каждому знаменосцу надо дать вдвое больше, центурионам — втрое, а трибунам когорт — впятеро. Иначе — новый бунт, на этот раз — солдатский, и у нее уже не будет противоядия. Как она погорячилась... Преданность претория можно было купить гораздо дешевле. Вот только кто бы подсказал ей это, когда всё висело на волоске?..

Чтобы расплатиться с преторианцами, ей нужно полмиллиона "колесничих", или пятьсот талантов золотом. Доходов императорской казны едва хватало на текущие выплаты легионам и преторию. Управитель дворца каждый день плакался, жаловался на дерзость кредиторов. Князь Эмилиан Регул, чья провинция граничила с землёй, захваченной новийцами, слал письмо за письмом, — просил денег, денег... Ему поручалось набрать два легиона, но его провинция, Дакрия Ближняя, была разорена войной. Она не отвечала Регулу...

— Мне нужно пятьсот талантов, — сухо сказала Генриетта. — Пятьсот, ты слышишь?

Марк Кальпурний развел руками.

— Ваше величество, я — ваш преданный слуга, но мои подвалы пусты, поверьте... Два года назад я занял покойному ридгару, вашему супругу, двадцать тысяч "колесничих", сроком на один год. Долг не возвращён. Полгода назад я занял вашему величеству пятнадцать золотых талантов с отдачей через три месяца. Я разорён, совершенно разорён!

— Хватит хныкать. Сама знаю, второй раз тебя не проведешь. Не нервничай, когда-нибудь я обязательно расплачусь с тобой. — Она помолчала, продолжила внушительно: — А теперь вот что скажи, Кальпурний. Так ты дашь мне взаймы пятьсот талантов золотом?

Она немного поиграла с купчиком. Он то бледнел, то заливался краской. И с чего она взяла, что он когда-то поглядывал на неё с вожделением? Старейшина Тисовых Торговцев, как всегда, с вожделением ласкал только свою мошну.

Она решила переменить тему.

— Теперь вот что, мой преданный Кальпурний... У меня есть император, но нет императорской короны.

И это был не первый их разговор.

Как только она не изворачивалась, что не предпринимала, лишь бы вернуть драконий венец!

На переговорах с новийцами она прямо спросила о драконьем венце, она предложила плату, пять тысяч золотых талантов. Встретив отказ, стала набавлять, дошла до сотни тысяч. Во всём мире не нашлось бы столько золота...

Новийские старейшины не стали уличать ее во лжи. Они только качали головами. В довесок, она предложила половину Ближней Дакрии. Про Дальнюю Дакрию уже не приходилось заикаться. В ответ новийцы кратко сказали, что цена драконьего золота им известна.

Они даже не начинали торг.

По возвращению в столицу Генриетта, едва разделавшись с Соломенным бунтом, кинулась искать воров, способных выкрасть драконий венец. От Кальпурния, имевшего везде свои связи, ей было известно, что новийцы поместили драконий венец в свой первый храм в Эттинее, срубленный на скорую руку из сосны.

Об ее нуждах полетела молва. Отовсюду в Зубчатый Замок стали стекаться авантюристы разных мастей. Были и субъекты, знавшие толк в колдовстве, ещё те показывали фокусы. Двум она отрубила головы, молодчики неприкрыто хотели ее надуть. После этого публика пошла поприличнее.

Вскоре она очень близко познакомилась с воровскими приличиями.

С Золотого Берега прибыли знаменитые Незаметные Братья, Кальпурний устроил встречу. С нее попросили сто золотых талантов авансом. Она задержала выплаты легионам — она заплатила ворам... По совету Кальпурния, она проследила за наёмниками. Когда Незаметные Братья, вместо того, чтобы отправиться на север, погрузились на корабль, отплывавший на юг, она задержала их прямо в порту. Незаметные Братья были подвешены к столбам за ноги, с перерезанным горлом, а золото вернулось в императорскую казну.

Другие, не менее известные хитники, сирингийские Охотники Лисы, задумали ещё премудрее. На тайной встрече в Сабуре наглецы попытались взять ее в заложницы. Может, у них и получилось бы, не вмешайся придворный колдун.

— Государыня, венец до сих пор у новийцев в храме, — сказал Кальпурний. — Храм — в военном лагере. Силой венец не взять.

— Врё-ёшь. Взять! Джефрис завоюет его в битве, точно так же, как его получили новийцы.

Она впилась взглядом в лицо купца. Не приведи боги, если бы заметила усмешку. Но нет, какая усмешка. Кальпурний не сдуру разбогател, он отлично владел каждой частицей своего фасада.

— Но до битвы ещё нужно дожить, а коронация совсем скоро, — сказала Генриетта. — Я говорила тебе, назначено на Большие Реналии. В этот день Джефрис должен надеть на голову что-нибудь наряднее солдатского шлема и потяжелее, чем венок из луговых цветов.

Молочные Сестры зашевелились. В дверях показалась Арса, за ней — Каллист. К сожалению, верные слуги императрицы не догадались остановиться и представиться за десять шагов от входа. Как только они переступили порог, Мандрила пнула Арсу слоновьей ногой, вон из залы, а Борса схватила худосочного Каллиста за горло.

Окрик Генриетты образумил рьяных стражей.

Арса, отлетевшая на пять шагов, долго скакала как обезьянка, щеря зубы и махая кинжалом в воздухе. Всё никак не могла успокоиться. Вольноотпущенник Каллист повёл себя солиднее, сел на край сандаловой скамеечки, щупая примятое горло.

— Сколько будет стоить слиток драконьего золота? — спросила Генриетта у Марка Кальпурния.

— Не слышал, чтобы кто-то продавал драконье золото. Такого продавца нет ни в Эттинее, ни на Золотом Берегу, ни в Сирингии. Разве на островах... Нет, и это вряд ли.

— А мизийцы? Или варвары за Длинным морем?

Купец покачал головой.

Она ожидала такой ответ.

— Значит, новый венец мы сделаем из драгоценных камней. И золото тоже потребуется, пусть и не драконье. — Она повернулась к камеристке. — Арса, подай ларец.

Карлица принесла и поставила на стол ларец чёрного дерева, безо всяких украшательств. Откинула крышку. Генриетта подала знак, и Арса стала извлекать одну вещицу за другой.

Это было так называемое "сокровище Астраков". Генриетта взяла его из Забральной башни. Ещё во времена Порфировой империи император Максимин Железный привез этот ларец из мизийской Ларисы, разграбив казнохранилище царя Астрака. Скуповатый Астрак постоянно задерживал выплату имперской дани.

Карлица раскладывала на столе мужские драгоценности: тяжелая цепь из прямоугольных золотых пластинок, пара золотых наручей, три наплечных браслета. Последней Арса вынула корону, которой венчались на царство цари Лариссы, — тонкий золотой обруч с рельефными изображениями охоты, в центре — крупный шлифованный рубин, золотая оправа камня в форме солнца с волнистыми лучами. Помимо рубина, корона была украшена пятью желтыми алмазами грубой обработки, помещёнными в кольца из огненных опалов. Наручи, браслеты и царская цепь также были богато инкрустированы драгоценными каменьями.

Кальпурний перебрал "сокровище Астраков", предмет за предметом. Особенно его заинтересовал один браслет. Он показал его Генриетте:

— Вот этот единственный камень стоит дороже всего остального. Это — красный алмаз, если меня не обманывают глаза.

— Из этой кучи безделушек можно ли собрать одну приличную корону? Такую, которую любой назвал бы императорской? — спросила Генриетта.

— Я — не золотых дел мастер, государыня. Но если собрать все лучшие камни в одном изделии, получится редкостная вещица.

— Кого из мастеров ты посоветуешь? Только не надо ни мизийцев, ни авилонян. Измельчат, испакостят. Блеску у них много, а за душу не берёт.

— У меня есть один знакомый афарянин.

— О! Когда я слышу "афарянин", я вспоминаю братца Бренердина. Вот уж кто был афарянин, так афарянин! Нельзя ли обойтись без афарян?

— Хорошие мастера есть на Золотом Берегу. Если велишь, я пошлю за одним иолийцем.

— У меня нет времени ждать умельца из Атрики. Коронация состоится на Большие Реналии, или ты забыл?

— Тогда остается только афарянин. Мастер умелый, вашему величеству не стоит опасаться...

— Это он пусть опасается, как бы не остаться без головы. — Генриетта помолчала. — Хорошо, отдашь сокровище Астраков своему афарянину. В уплату пусть возьмёт всё золото, которое останется от работы.

— Он может попросить и все мелкие камни.

— Пусть ими подавится. Но смотри, предупреди его: если мне не понравится работа, ему отрежут столько пальцев, сколько в короне будет недоставать камней.

Она отпустила Кальпурния. Глядя, как он понёс ларец, вдруг вспомнила, окликнула:

— Дать тебе преторианцев для охраны?

— Меня дожидаются десять рабов с мечами и два фериспорида из школы Сабина. Этого достаточно, ваше величество.

Кальпурний удалился.

Каллист, кашлянув, начал свой доклад.

Она сидела как статуя, сжав холодными пальцами колени, а он медленно и тихо перечислял ее врагов: кто и что говорил про Генриетту в коридорах дворца, на улицах, в солдатских караулках и казармах. Ее называли "мужеубийцей" и "детоубийцей". В Румне уже каждая собака знала о смерти ее внука... Болтали, она развратничала с новийскими старейшинами в уплату за перемирие. Голову молодого красавца Венедия, участника Соломенного заговора, она искромсала ножницами, а потом приказала сделать из черепа винную чашу. Отца Венедия, женатого семь раз, перед казнью она велела кастрировать...

Она пропускала глупости мимо ушей. Её интересовало, не строил ли кто козни, не подстрекал ли к убийству ее или сыновей. И не хвастался ли, что сам убьёт.

В этот день Каллист бубнил одну чепуху. Она остановила вольноотпущенника, спросила:

— Что афарские купцы?

— Плачутся, денег не дают. — Каллист замялся.

— Что ещё?

— Они рассказали про одного торговца, не то дровами, не то холстом. Афарского торговца из Иля. Он построил и снарядил для императорского флота бирему, и за это получил румейское гражданство.

— Он богат? У него можно занять деньги?

— Они говорят, он был изгнан из Иля с женой и детьми. Джефрис конфисковал его имущество, чтобы заплатить жалованье Ильскому легиону.

Генриетта нахмурилась. Это была ошибка, разорять купца. Глупая ошибка. Отец всегда повторял ей: "не корми собак собственными овцами".

Лучше бы Джефрис казнил и обобрал какого-нибудь гордеца патриция.

— Узнай, каково было состояние этого человека. Я возмещу ему, даже если от горя он плюнул на статую моего отца. Но больше, чем на полмиллиона сестерций, пусть не рассчитывает.

Каллист поклонился.

— Что финикейцы? — спросила Генриетта.

— Как сговорились: просят, чтобы ваше величество лично приняли их.

Финикейцы были давними и самыми последовательными врагами афарян на Эфатрикском море. До того, как возвеличился Румн, торговые споры афарян и финикейцев не раз перерастали в войны. Когда же оба племени сделались союзниками Румна, войн не стало, но ненависть, подкрепляемая постоянным торговым соперничеством, осталась.

— Пошли за ними, — сказала Генриетта. — Сейчас же пошли. К утру их золото может и не понадобиться. Я не знаю, сколько ещё будут сдерживаться преторианцы.

Каллист змейкой выскользнул из залы.

Генриетта устало закрыла глаза. Хотелось передохнуть, не думать ни о чём, раствориться в полусне. Как же, дадут. Арса зашептала, сказала, — Марк Бибул дожидался аудиенции.

Она приказала звать Бибула. Всё равно от него не отвяжешься. К тому же, люди много чего болтают про его богатство...

Князь Ледяного Рифа как будто только и дожидался зова. Служанка поднесла блюдо с виноградом, но Генриетта не успела выплюнуть косточки от третьей виноградины.

Перед ней склонился воин в коротком плаще, без княжеских знаков отличия.

Марк Бибул был рыжебород, телом крепок, хотя и заплывчив, красноватые веки, светло-серые глаза. Поверх плаща на нем была черная шкура морского бобра, высушенные лапки скреплены серебряной фибулой под подбородком. На фибуле — морской окунь, грубоватый рисунок, гравировка с чернью.

Год назад, когда она подыскивала невесту для Гунтера, он уже пытался навязать своих дочек. Тогда она предпочла видеть снохой дочь князя-правителя Самния, и Уриен, в кои веки, согласился с ней. Правитель Самния выставлял легион, не считая вспомогательных войск, тогда как Марк Бибул никогда не выводил на поле боя больше одной когорты.

Но сегодня ей не нужен легион сомнительной преданности. Нужно золото.

— Что ты хочешь, князь, поплакаться со мной об Уриене, или порадоваться за Джефриса? — спросила она.

— Сады Светозарные государю Уриену... Да хранят боги ридгара Джефриса! Пусть Яргос даст ему верных друзей, а Архес — верный меч! — Бибул заметил на входе маленькую статую Яргоса, стоявшую на нефритовом цоколе, — он приложил красную, мясистую ладонь к сердцу и поклонился образу бога. — Я — ваш верный слуга, ваше величество. Моя земля бедна, но ни разу мои умбрийцы не задержали царскую дань.

— Не велика же дань с Ледового Рифа. Пятнадцать тысяч золотых, из которых ты половину вносишь соленой рыбой.

— На этот раз я привез всю сумму в золоте. Хотя до Яргиналий далеко, смею заметить вашему величеству... И ещё — двести возов соленого угря для ваших легионов.

— Об угрях поговоришь с управителем дворца. Арса проводит тебя.

Генриетта подала знак карлице, но Бибул, как и следовало ожидать, не тронулся с места.

Рыжий северянин пошел напролом:

— Государыня, у меня — пять дочерей, у тебя — неженатый сын. Главинция, Лападия, Тигелия, Фифея, Муммия. Пусть выбирает любую из пятерых. Приданное хорошее дам. — Бибул рубанул ладонью, как человек, решившийся на последнюю крайность. — Пятьдесят миллионов сестерций.

— Пятьдесят миллионов?

Генриетта была заинтригована. Выходит, слухи не врали. Не зря она дала Бибулу аудиенцию... Пятьдесят миллионов сестерций, или пятьсот золотых талантов, — деньги немалые, даже для императорской казны. Виттелий Солнце за год собирал втрое больше, но почему-то даже ее отец не дотягивал в сборах до пятисот золотых талантов. Что же говорить об утончённом братце или олухе муже.

— Я поговорю с Кларисием, — сказала Генриетта. — Но даже если он влюбится в какую-нибудь твою девочку как Идас в Эвридику, помолвка состоится только после того, как все пятьсот талантов окажутся в Забральной Башне.

— Пятьсот талантов прибыли в Румн со мной, государыня.

— Так поторопись, мало ли что может случиться.

— Прошу прощения, ваше величество, но твой казначей получит золото только после свадьбы.

Она попыталась объяснить по-доброму:

— Домн Бибул, твоя светлость, золото мне нужно сейчас. Или ты не знаешь, что у нас с новийцами — перемирие, а не мир? Мне нужно золото, чтобы набрать легионы. Или ты дашь мне легионы, домн Бибул? Сколько солдат ты выведешь в бой?

— Одну когорту, — проговорил Бибул сквозь зубы.

Генриетта улыбнулась ему в глаза.

Красный, как варёный рак, Бибул пробурчал:

— Если я дам тебе золото... Когда состоится помолвка?

Бибул был упрям, как все умбрийцы, толстокож, бесцеремонен, груб. Но груб он или нет, а его золото слишком нужно казне.

— Помолвка состоится после коронации, — сказала Генриетта. — Сейчас мне не до брачных затей, — сына на трон возвожу... Но золото ты должен передать сегодня.

— Прошу прощения, ваше величество, — вставила Арса, — но Кларисий совершенно не знаком с княжнами. Что, если ни одна из девушек не понравится ему?

— Как это, "не понравится"? — Бибул насупился. — Что это такое, "не понравится"?

— Понравится — не понравится, это дело третье, — сказала Генриетта. — Мой сын женится на дочери его светлости, даже если ему придется кубками принимать противорвотное. А ты... — она строго посмотрела на карлицу, — больше чтобы не болтала чепухи.

Арса хмыкнула.

Генриетта поняла, почему Арса хмыкнула. Кларисий не был примером сыновнего послушания. В детстве, когда Генриетта наставляла младшего сына, он плакал и устраивал всякие каверзы в отместку, а с годами сделался своенравен, резок, хамоват. Если ему не понравится ни одна из дочек Бибула, он устроит ещё то представление...

Но, вместе с тем, Генриетта знала: как Кларисий был трусом в детстве, так трусом и остался.

— Раз помолвка состоится после коронации, то и золото я внесу после коронации, — нахально заявил Бибул.

— В таком случае, поищи женихов в другом месте, князь, — сказала Генриетта холодным тоном.

Хозяин Ледяного Рифа в раздражении направился к двери.

С ещё большим раздражением он вернулся с полдороги.

— Твоя взяла, — прохрипел Бибул. — Сегодня получишь золото. Но твоё величество должны знать: я люблю своих дочек не меньше, чем ты — своих сыновей.

Это прозвучало угрозой. Генриетта сделала вид, что не поняла. Она же — не вспыльчивая дурочка, вроде покойника мужа.

Она сказала благодушно:

— Мой сын сегодня будет стрелять по лисицам. Обычно на это любуется весь двор, Кларисий — прекрасный лучник. Пусть твои дочери будут там. Надеюсь, у них ума не меньше, чем веснушек, и они найдут, что сказать Кларисию.

— Они скажут, что у вашего сына — глаз орла, а сила левраха, даже если все стрелы улетят в небо. У меня умницы дочки.

Он смеется над ней? Красный, щеки дрожат. Пальцем коснёшься — сок брызнет.

— А если не умницы, у отца займут ума, — сказала Генриетта. — Иди, готовь своих дочек. Пусть имеют в виду: мой сын любит, чтобы одна грудь у девушки была обнажена.

Князь Бибул, клокоча от гнева, поклонился.

Генриетта немного смягчила тон. Ей ещё нужно узнать кое-что от Бибула.

Она сказала примирительно:

— Эпикориды рады породниться с твоим домом, князь. Твой замок — самый северный в империи, не так ли?

— Так, ваше величество.

— Твои владения рядом с Новией. Ты должен хорошо знать новийцев, — их обычаи, их богов. Расскажи мне о них.

Марк Бибул нахмурил лоб, успокаиваясь.

— С новийцами мы торгуем. Самое лучшее железо в империи — их. А обычаи... Мальчиков они секут на алтаре Изары, чтобы приучить к боли и воспитать в них мужество. Денег они не знают, расплачиваются необработанными кусками серебра, волами, овцами. Труд на земле считают позором. У них говорят: мужчина должен уметь владеть мечом, а не мотыгой. На земле у них трудятся рабы из местных. Они называют их грунами, а эти груны называют себя пеллазгами.

— Значит, правду говорят, будто новийцы — пришлые на Великаньих островах? Я слышала, что они завоевали острова две тысячи лет назад.

— Две или три тысячи, по-разному рассказывают. Раньше они жили севернее, у меня есть одна старая карта. Они верят, что их землю опустила в море их покровительница, богиня Изара.

— Хороша покровительница.

— Они объясняют это так. Изара погнала их с насиженного места, потому что не хотела, чтобы ее мужчины кисли в безделье и бились на кулачках по праздникам. Так орлы выкидывают птенцов из гнёзд, чтобы научить летать.

— С чего же они опять пустились в путешествие? На новой родине стало не с кем биться?

— Не только поэтому. За две тысячи лет новийцы расплодились, а пеллазгов мало осталось. Теперь за мотыгу приходится браться не только пеллазгам, но и самим новийцам, а этого они не терпят. В Эттинее они хотели найти новую землю и новых рабов.

— Они взяли, что хотели, но, сдаётся мне, этого им скоро покажется мало... Ты знаешь, сколько их переплыло через Ледостудное море? Я слышала, всего лишь восемь тысяч мужчин и чуть больше тысячи женщин.

— Семь тысяч мужчин и полторы тысячи женщин. Цифры верные, ведь я сам переправлял их на своих кораблях, по приказанию покойного государя Уриена. Сады ему Светозарные.

Генриетта поджала губы. Затея Уриена, поселить в Дальней Дакрии новийцев, чтобы тем самым создать заслон для восточных варваров, ей с самого начала казалась величайшей глупостью. О новийцах ходила слава как о народе жестоком, свирепом, к чему такие соседи? Вышло, как она боялась. После совместной победы над варварами новийцы не удовольствовались землями, которые им выделили. Олух Уриен очень удивился, когда ему донесли, что новийцы побили румейских землеотводчиков.

— И всё-таки я не понимаю, — в раздумье произнесла она, — их было семь тысяч, тогда как Уриен привёл к Медвейскому озеру десять легионов и всю гвардию. Да вспомогательные войска: три легиона этраров, легион самнитов, пятнадцать отдельных когорт. Как мог он проиграть битву? Ведь он не был трусом, каким его изображает чернь. (Я бы никогда не вышла за труса.)

— Когда стало известно, что Уриен идёт к Медвейскому озеру, ещё десять тысяч новийцев переправились в Эттинею. Пришли на помощь братьям, так сказать... К тому же, к новийцам присоединились варвары, тысяч тридцать. Получается, новийцев с союзниками было втрое меньше, чем нас, румеев, а совсем не вдесятеро, как болтают. То есть, я хочу сказать, силы были не такими уж неравными... Ещё всякие обстоятельства сложились. Были просчеты, да...

Марк Бибул замялся.

— Говори!

— Государю не следовало ставить впереди князя Фраска.

Генриетта сколько раз слышала эту отговорку: первый бежал с поля боя не Уриен, а Фраск, князь-правитель Форингии. Поскольку форингийцы стояли в первых шеренгах, их паника была замечена всеми и заразила многих.

Можно подумать, Фраск был единственным патрицием на поле боя, на которого румеям приходилось равняться. А куда же подевались остальные патриции и князья?

После Медвей князь Лаврий Фраск, единственный из беглецов, попытался загладить вину добровольно, прислал в казну сто двадцать золотых талантов, очень не лишних.

— Кто не знает этих Фрасков, — Генриетта с пренебрежением отмахнулась. — Только полный идиот мог поставить Фраска Форингского заводилой стычки. Меня не Фраск интересует. Скажи, твоя светлость, как новийцы сумели получить подкрепление с родины? Эти десять тысяч, кто их переправил через море?

— Они переправились сами. Просто не вернули мои корабли, ваше величество.

Генриетта долго изучала лицо Бибула. Тот стоял, не моргнув, глаза навыкате... Рыжую бороду выпятил как лопату. Обвинить его в пособничестве врагу? Прямо сейчас, без доказательств?

— Эта их богиня... их Изара... я слышала, что перед боем они приносят ей в жертву своих лучших воинов.

— Два воина добровольца сражаются перед боем у ее алтаря. Проигравшего добивают, победителя приносят в жертву на алтаре. — Бибул отвечал ровно, будто и не заметил, что она вслух усомнилась в его верности небесной колеснице. — Новийцы верят, что в этот же день победитель окажется на ложе Изары.

— Желаю им всем оказаться на ложе Изары, — сказала Генриетта. — Иди, Марк Бибул! Помни, твоё золото должно лечь в Забральную башню не позже завтрашнего дня. Иначе забудь про наш уговор.

Когда шаги князя умбрийского стихли, она взглянула на Каллиста:

— Что говорят его слуги, его солдаты, его рабы? Кто переправил новийцам подкрепление?

— Новийцы, в самом деле, не вернули корабли Бибулу, — развел руками Каллист. — Так говорят все его люди.

— По-другому они заговорят у палача, — сказала горбунья. — Пусть ваше величество прикажет допросить их с огоньком и щипцами. Клянусь Арахной, они в один голос подтвердят, что Марк Бибул сам передал свои транспортники новийцам, за изрядный куш. Тогда ты сможешь конфисковать всё золото Бибула, а его самого... (Арса потёрла между пальцами.)

— Злодейка! — с негодованием сказала Генриетта. — Ты что же, принимаешь меня за бесстыдницу, за людоедку, которая способна преследовать невинного? (Если арестовать Бибула, возмутятся другие князья, а всё и так шатается.) Пока нет надёжных доказательств измены Бибула, ему нечего бояться.

— Но приданого одной рыжухи всё равно не хватит, чтобы хорошо подготовиться к войне, — сказала Арса. — К тому же, ваше величество ещё должны расплатиться с преторианцами. Девок у Бибула пятеро, так что золота в его подвалах — в пять раз больше, чем он пообещал.

— Не выводи, — предостерегла Генриетта и посмотрела на карлицу так, что та опустила глаза. — Лучше принеси мои драгоценности. И кромалисовый ларец тоже.

Арса фыркнула, заковыляла по мрамору пола. Из боковой комнаты она стала выносить шкатулки, она ставила их на стол и откидывала крышки. Всего принесла пять больших шкатулок, все — из дерева, — тис, самшит, месаврийский кедр. Две шкатулки — с инкрустацией. Одна украшена резной слоновой костью, другая — с золотыми уголками на крышке, на уголках — маленькие золотые пташки с турмалиновыми глазами. Самая маленькая шкатулка — из чёрной, с серебристыми разводами, древесины кромалиса.

— Кромалисовый ларец пока не открывай, — сказала Генриетта.

Эти шкатулки хранили украшения румейских цариц. По законам Двенадцати Щитов, подарки румейским женщинам находились в их полном распоряжении, не становясь достоянием главы семьи. Но приличие требовало, чтобы матрона не распыляла свои сокровища, но завещала украшения дочерям или внучкам.

— Ваше величество собирается заложить всё? — с неудовольствием спросила Арса.

— Что финикейцы? — зло спросила Генриетта у Каллиста.

— Все трое в замке. Дожидаются слова вашего величества, — поклонился вольноотпущенник.

— Зови, — рявкнула Генриетта.

Вскоре финикейские купцы оказались перед ней. Она уже пользовалась их услугами, так что представляться им не пришлось. Но в прошлый раз она свои сокровища закладывала, а не продавала... Половину сумела выкупить.

Маленького, сухенького старичка звали Маздон. Высокий, костлявый, с втянутыми щеками, — Истаблис. Плотный, с потным лицом, на котором смешно топорщилась крашеная козлиная бородка, — Басминкар.

Уголки глаз финикейцев были подчёркнуты черной тушью, как в Финикее заведено. На каждом — по две хламиды, нижняя — с длинными рукавами, и верхняя — с короткими. На поясах — кошели и, отдельный мешочек, с финикейской землёй. Как-то ей объяснили этот обычай: смерть может застать купца где угодно, а родная земля — вот она, всегда при нём, под голову насыпать.

— Я намерена продать всё это, — отрывисто сказала она и пальцем показала на открытые шкатулки.

— Продать или заложить, ваше величество? — переспросил Маздон, кашлянув.

— Продать.

— Правильно, ваше величество, правильно, — одобрил долговязый Истаблис. — Так вы получите больше...

Купцы подошли к столу, принялись перебирать драгоценности, — цепочки пропускали между пальцами, камни рассматривали через шлифованный изумруд, каждую вещицу колупали ногтем. Вскоре Генриетта заметила: купцы орудовали не ногтями, а стальными напальчниками. На указательном пальце у каждого имелся такой напальчник, с острым "коготком". Этими-то "коготками" купцы проверяли ее драгоценности, не окажется ли под слоем золота медь.

Генриетта пообещала себе: если хотя бы на одной подвеске будет царапина, дальше Антониева бастиона финикейцы не уйдут.

Долговязый Истаблис попросил разрешения обменяться впечатлениями с напарниками на финикейском языке, "потому что некоторые вещи имеют названия только по-финикейски, да простит меня ваше величество".

Генриетта кивнула. Немедленно все трое заговорили шепелявой скороговоркой.

Карлица, которую уже давно подмывало, не выдержала:

— Никогда не слышала, чтобы императрицы дома Эпикоридов продавали свои драгоценности. Разве закладывали... на время.

— А ты слышала, чтобы императоры дома Эпикоридов теряли драконий венец?

— Вашему величеству следует оставить у себя хотя бы Слёзы Игнессы.

— Слезы Игнессы я продам в первую очередь.

— Ни у кого в мире нет таких денег, чтобы купить это ожерелье. Если, конечно, запрашивать настоящую цену... Даже у этих финикейцев не хватит золота.

— В таком случае, я продам Слезы Игнессы по частям, каждую слезинку — отдельно.

Слезы Игнессы — так называлось старинное драгоценное ожерелье. На золотой цепочке, каждое звено которой — крупный тёмно-сиреневый сапфир в золотой оправе, висело семь подвесок, семь кусочков золота каплевидной формы и величины. Не много она выручила бы за ожерелье, не будь золото драконьим.

Говорили, что драконье золото — это пролитая кровь дракона. Другие же говорили, что драконьим становится обычное золото, если его расплавит драконий огонь. Только единственную вещь кузнец мог изготовить из слитка такого золота, драконье золото не подлежало перековке. И эта единственная вещь имела удивительные свойства, всю глубину которых подчас не удавалось постичь.

Имелись тайные свойства и у Слез Игнессы. Возможно, это была лишь игра воображения, но когда Генриетта надевала ожерелье, она, старуха, казалась сама себе совсем юной. Так странно солнечные лучи, отражаясь в драконьем золоте, ложились на ее лицо, плечи и грудь. Любые раны заживали быстро и любая хворь проходила, стоило императрице надеть это ожерелье. Хотя, может быть, это тоже была заслуга самовнушения. К тому же, Генриетту за всю жизнь не посещали серьезные хвори. И ранений она не знала тяжелей царапины.

Сегодня узнала.

Ещё в храме, сразу после жертвоприношения, она хотела послать за Слёзами Игнессы. Не послала. Испугалась, — если опять оденет ожерелье, ощутит его силу, — жадность задушит, не станет продавать.

А продать-то надо.

Отец поучал её с братцем Бренердином: он оставляет им не золото и серебро, не алмазы, не порфировые дворцы, а империю. Что такое эти маленькие кусочки золота, если она не сбережет свою империю?

Финикейцы ещё не добрались до Слёз Игнессы. Но они услышали, что сказала Арса, — сразу запустили пальцы в шкатулки, начали искать...

А Генриетта вспомнила историю ожерелья.

Некогда оно принадлежало царице Игнессе, супруге последнего фессалийского царя. Его изготовление приписывали знаменитому мастеру Исмерелю. В те далёкие времена ожерелье называлось "Небесные росы".

Марвин Пятый, царственный супруг Игнессы, отказался поменять корону независимого властителя на жезл князя-правителя провинции. Император Таркват, правнук Ридгара Великого, двинул на столицу Марвина легионы. Вассалы предали фессалийского царя, и вскоре стены Лаодики Среброликой были осаждены императорскими войсками. Легенда рассказывала, — Игнесса фессалийская сражалась бок о бок со своим супругом, сменив шелковые юбки на кожаные штаны и кольчужную рубаху. Спустя три дня пали стены города, а ещё через неделю ридгару покорились стены и бастионы замка Смоляная Твердь, резиденции фессалийских царей.

Когда оборона пала, Игнесса с Марвином удалились в самую дальнюю башню замка. Они взяли с собой семерых своих детей и двадцать ближних слуг. Башня заранее была обложена тюками с соломой и вязанками хвороста до самого шпиля. Когда румейские легионеры появились во внутреннем дворике, слуги стали лить из окон башни горящую смолу. Сухой хворост вспыхнул мгновенно, и вскоре всю башню объяло порывистое, пыльное пламя.

Только одной девочке удалось спастись. Ее выкинула из окна горящей башни служанка. Спустя восемь лет, когда царевна вошла в брачный возраст, ридгар обвенчал ее с румейским наместником в Лаодике. Так зачалась великокняжеская династия Цериалов.

Генриетта вспомнила про малютку царевну и сразу же забыла. Гораздо больше ее интересовало другое преданье.

Рассказывали, — когда чудовищное кострище выгорело, развалины башни разобрали. Собрали два мешка костей да кучку черепов.

Однако один труп пламя не тронуло.

Игнесса фессалийская лежала мёртвая как живая, даже волосы не обгорели. Даже ресницы и брови не опалились. Но вот одежда пострадала, — материя сгорела, звенья кольчуги расплавились во многих местах.

Из груди царицы, — там, где находится сердце, — торчал кинжал с обугленным черенком. А на шее у нее сверкало и светилось, совершенно не тронутое огнём, ее знаменитое ожерелье с семью "капельками" драконьего золота.

Долговязый Истаблис, что-то бормотавший на своём шепелявом языке, осёкся. Усмотрел ожерелье, наконец. Взял в руки. Поднёс к глазам, плотоядно открывая рот-колодец. На Генриетту пахнуло гнилью.

Дрожали золотые капельки-росинки, солнечные зайчики скакали по тёмным углам.

— Пусть положит ожерелье на место. Прикажите, ваше величество! Вашему величеству нужно залечить раны, — сказала Арса своим писклявым голоском. — А там видно будет, продавать его или нет.

— Мои раны залечит победа румеев на поле боя, а для этого нужны деньги, — сказала Генриетта. — Не слушайте мою дурочку, почтенные гости. Вы понимаете, что это такое? Какова ваша цена?

Истаблис, Маздон и Басминкар шумно заспорили на своём змеином языке. В горячке спора они плевались, она оттиралась. Истаблис поднял драгоценность на уровень глаз, а Маздон и Басминкар принялись изучать золотые капельки шлифованным изумрудом-лупой. У каждого был свой увеличительный камень, у Маздона — светло-зеленый, у Басминкара — с фиолетовым оттенком.

— Ваше величество, продайте им одну капельку или две, а остальные, вместе с цепью, пусть остаются у вас, — предложила Арса.

— И каждый раз я буду считать золотые капли, вспоминать, куда делись недостающие. Нет уж, пусть забирают ожерелье целиком.

Она подумала, но не сказала: если она потеряет империю, ей не понадобится и целый водопад из драконьего золота.

Вдруг финикейцы замолчали и, все трое, одновременно посмотрели на Генриетту.

Истаблис сказал:

— Мы даем по сто золотых талантов за каждую... каждую слезу, — от тронул подвеску стальным напальчником. — Если ваше величество продаст всё ожерелье целиком, мы прибавим сто талантов сверху.

— Я продаю всё ожерелье целиком, но не за восемьсот талантов, — быстро подсчитала Генриетта. — Мне нужна тысяча.

Финикейцы переглянулись. Генриетта подумала, опять начнётся совещание на змеином языке, но Истаблис сказал сразу:

— Ваше величество получит тысячу золотых талантов. (Продешевила, дура!) Но нам понадобится время, чтобы собрать такую сумму. Просим один месяц. Обмен должен состояться на море, если будет угодно вашему величеству.

— Я могу дать вам две недели, не больше.

Сговорились на трёх неделях. За остальные сокровища, всем скопом, Генриетта запросила триста талантов. Сошлись на шестидесяти пяти, причём всю сумму финикейцы пообещали доставить в замок ближайшим вечером.

Поглядывая в спины уходившим купцам, Арса зашептала:

— Ваше величество, прикажите Каллисту проследить за ними. Там, откуда они возьмут шестьдесят пять талантов, может оказаться ещё пара сотен.

Каллист недовольно возразил:

— Было уже. Прошлый раз, когда ты предложила следить за ними, два моих человека исчезли.

— Туда им и дорога. Мужчина должен уметь постоять за себя, — заявила Арса.

— Это были женщины, а не мужчины.

Генриетта подвела итог:

— Слежки не будет. Каллист, пусть шкатулки унесут в Забральную башню, но наверх не поднимать. Скажи Теренцию, пусть приставит к шкатулкам охрану.

Теренций, князь-претор дворцовой стражи, расставлял на посты преторианцев, выборных от легионов (недавнее нововведение) и иноземных наемников (тоже недавнее нововведение). Она уговорила Уриена принять на службу отряд иберийцев, пять неполных центурий, чтобы иметь под рукой противовес преторианцам.

Когда рабы стали забирать со стола шкатулки, она не выдержала:

— Арса, подай Слёзы Игнессы. Я сама передам их финикейцам.

Смуглокожие нумидийцы, возглавляемые Каллистом, унесли драгоценности.

Глаза бы не видели. К горлу подкатывал комок. Она сидела с сухими глазами, прямая как доска, и тоску не унять, как не ломай пальцы.

— Ваше величество...

Арса, стоя на коленях, протягивала ей Слёзы Игнессы.

Она взяла драгоценность в руки. Одевать не стала, и без того словно нож проворачивался в сердце. Подняла на ладонях, ощущая малейшие выпуклости бесценного ожерелья.

А ведь Игнесса так и не продала своё ожерелье. За его цену она могла бы нанять три легиона для войны с Румном. Или устроила бы для себя счастливую жизнь в изгнании. А лучше бы она пустила деньги на подкуп советчиков Тарквата Румейского. Глядишь, так и процарствовала бы в своей Смоляной Тверди до старости. И жизнь детей сохранила бы.

Она всегда считала царицу Игнессу жадной стервой, не сумевшей расстаться с сокровищем ради спасения собственной жизни. Но теперь...

— Забери... — прохрипела Генриетта и уронила Слёзы Игнессы на руки карлицы, по-прежнему стоявшей на коленях.

глава десятая

КРАЙЗ

Городок Бристоль не имел городских стен. Бристольцы не боялись нападений: до побережья отсюда было свыше двухсот миль, пиратам не добраться, а междоусобицы местных владетелей подавлялись небесной колесницей в зародыше.

Бристольцы разводили фазанов, держали пасеки, ловили лосося в речных речках. Немногие промышляли охотой. В Тебургии зимы стояли теплые, поэтому зверье не стремилось обзаводиться густым и пушистым мехом.

В эти дни бристольцы справляли Тициалии — три дня в этом месяце было посвящено богине Тициле Бристольской, покровительнице города. Тицила, богиня соколиной охоты и попутного ветра, приходилась младшей сестрой Изаре Наезднице, богине всего дикого и необузданного в природе. В Бристоле Тицилу чествовали куда больше, чем Изару, ведь Тицила была своя, домашняя богиня, а Изаре поклонялись многие, и в хоре голосов она вряд ли расслышала бы голоса из маленького Бристоля.

Утром в жертву Тициле принесли двенадцать белых цапель. Давно закончилось состязание лучников, но статуи богини всё ещё носили по городу. Несмотря на вечернее время, улицы полнились веселым людом: бристольцы для начала угощались медовухой, выставленной правителем Бристоля князем Варрезом, затем шли угощаться медовухой, выставленной городским эдилом. С наступлением вечера молодёжь кое-где затеяла весёлую кутерьму. Старики ворчали, ведь Тицила была богиней-девственницей...

На паренька в холщовой одноцветной тунике никто не обращал внимания. Крайз быстро нашел место, ту вонючую канаву, куда, по приказанию содержателя публичного дома, шлюхи кинули его мамку.

Он обследовал всю канаву, и напрасно. Мамки там не оказалось. Смеркалось. Засобирались торговцы съестным, стоявшие на каждом углу и источавшие вокруг себя умопомрачительный запах жареного мяса, свежего хлеба, чесночной подливки, корицы и миндаля. В одном месте он заметил торговца всякой мелочью, — заколки, деревянные гребни, баночки с духами, румянами и белилами, ножны из воловьей кожи и ножи. Ножи! Отняли меч, так хотя бы ножом разжиться.

У Крайза не было ни монетки. Но на боку у него всё ещё болтались бесполезные кожаные ножны, — кожа отменной выделки, тонкое серебряное шитье. Он показал торговцу на нож с толстым лезвием и протянул свои ножны. Торговец, веснушчатый парень, быстро кивнул. Так Крайз разжился ножом, а заодно купил и сумку. Кожа старая, потёртая, но у сумки была перевязь, и это всё-таки удобнее, чем таскать с собой мешок.

Отходя, он увидел, как торговец суетливо прятал ножны в сумку, притороченную к спине вислоухого осла.

Крайз сунул нож за пояс. Не очень удобно, но не держать же в руке. Пробираясь сквозь толпу, он ловил каждое слово, не обмолвится ли кто-либо об умершей шлюхе из бродячего лупанара. В одном месте ему дали хлебнуть медовухи. "Какой хорошенький!" — пропела пьяная грудастая девчонка, не заметив его скрюченной руки.

Вырвавшись из потных объятий, Крайз понесся дальше. На следующей улице, рядом с разукрашенным цветами храмом Тицилы, он расслышал несколько слов, — и застыл, превратившись в слух.

Невысокий, сутуловатый человек с короткой пегой бородкой возмущался:

— Два серебряных денария, целых два полновесных "быка" и семь "ослов", столько мне пришлось заплатить за дрова! Великая честь, быть членом городского совета!

На бристольце была выцветшая лиловая туника и плащ из тонкой шерсти, перекинутый через левое плечо. На широком поясе, — травчатый серебряный узор, серебро потемнело от времени.

Крайз быстро уяснил суть. Три дня назад бристолец, по приказанию городского эдила, за свои деньги сжег труп умершей от болезни проститутки. Труп можно было бы зарыть на кладбище в безымянной могиле, как зарывали бродяг, но эдил побоялся заразы и для верности приказал кремировать покойницу. Огненное погребение поручили виноторговцу Авлу Планку, и теперь Планк негодовал, оторвав от собственного сердца несколько серебряных монет.

Излив душу, Планк поправил складки плаща и заковылял вниз по улице. Крайз пошел за виноторговцем. По пути бристолец несколько раз останавливался, заговаривал со знакомцами, жаловался на обременительную судьбу бристольского старейшины. Знакомцы кивали, сочувствовали с улыбкой. Никто так и не прослезился.

Из слов виноторговца Крайз понял, что тот возвращался домой. Поднявшись на пригорок, усаженный абрикосовыми деревьями, Планк, ругаясь, полез через заросли терновника. Срезав, таким образом, дорогу, он направился к одиноко стоящему дому.

Дом был невелик, но представителен и создавал впечатление ухоженности, — три окна смотрели на улицу, по бокам подоконников стояли статуи лисиц. В простенках — маленькие декоративные башенки с островерхими крышами. Кирпичная кладка была крепка, хотя не нова. Наверное, дом простоял на этом месте не один десяток лет.

— Господин, постой, — Крайз нагнал виноторговца. Тот, с неудовольствием насупив брови, оглянулся. Он не сомневался, что был задержан попрошайкой. — Я слышал, ты говорил о женщине... Ты похоронил ее на свои деньги.

— А, та шалава, — промолвил синдик недоуменно, — и какое тебе дело до нее, мальчик?

— Это моя мать, — сказал Крайз. — Где ее могила? Ты проводишь, господин?

— О, Гекаса! Ещё не доставало мне сделаться кладбищенским сторожем. Чего глазами зыркаешь, стервец? Не вздумай безобразничать, а не то...

Торговец явно не был склонен к мирным переговорам, и Крайз схватился за нож. Он не раз видел, как демонстрация оружия, уверенный взгляд и щербатая улыбка подчас делали то, что не могли сделать слова. Однако у него в зубах не оказалось щербины, и, наверное, поэтому события пошли не по желаемому плану.

Авл Планк, вместо того, чтобы проникнуться уважением и залебезить, кинулся к решетчатой двери ограды, вопя, что есть мочи:

— Милон, Гитис, сюда! Живо! Собак сюда!

Залаяли собаки. Из-за ограды выскочили два чернокожих раба, но собаки опередили их. Одна, со складчатой бульдожьей мордой, вцепилась Крайзу в руку с ножом. Другая с разбегу ударила его в грудь передними лапами, опрокинула на землю и встала над ним как часовой, пасть — у самых его губ.

Один из рабов оттащил собак, другой поднял Крайза с земли, вцепившись в плечо как клещами.

— Пёсий сын! — крикнул купец Крайзу. Он избытка чувств виноторговец схватил с земли нож и демонстративно сломал его, сунув лезвие в щель ограды. Черенок и клинок полетели в разные стороны. — Ты, случаем, не беглый раб? Надо бы передать тебя претору Луканию, — проговорил Авл Планк, успокаиваясь. — Убирайся, пока я добрый!

— Я заплачу тебе, — сказал Крайз угрюмо. — У меня есть, чем заплатить.

Заинтересовавшийся купец подал знак, и раб убрал руки. Торопясь, Крайз вынул из сумки чашу-череп, колупнул вставленную в орбиту розовую жемчужину. Одну жемчужину этому сквалыге отдаст, другая останется про запас.

— Э... что это у тебя такое, парень? — пробормотал Авл Планк с переменившимся голосом.

— А вот. — Вынув жемчужину, Крайз повернул чашу так, чтобы череп смотрел на купца, — зубы скалились, носовое отверстие напоминало о бренности всего копошащегося.

— Ты знаешь, что это такое, мальчик? — спросил купец странным тоном.

— Чаша. Из нее можно пить. Одну жемчужину я могу отдать тебе, господин. Так ты скажешь, где похоронена моя мамка?

Купец жестом отослал слуг. Те торопливо удалились, как будто их совсем не интересовало, чем закончится разговор. Перепугались, что ли? А чего пугаться мёртвую кость?

Или они что-то такое увидели в чаше, чего не видел Крайз?

Купец молчал с изумлённым видом.

— Я не украл ее. Честно, не украл. Эту чашу дал мне один человек, — проговорил Крайз, по-своему поняв затянувшееся молчание купца.

Авл Планк кашлянул и пробормотал:

— Я не знаю, кто ты такой, сынок, но лучше убери-ка это назад в сумку. А могилу твоей матери я тебе покажу. Сдается мне, у тебя достойная была мать, несмотря на своё занятие... Да уж, мне пришлось потратиться на похороны, клянусь Гекасой! Сухие дрова денежку стоят, рабов отвлек от работы, — яму надобно было вырыть... Золу, и что там осталось, я в глиняный кувшин поместил, как полагается. Другой бы по ветру развеял или по земле рассыпал, и вся недолга. Мелочь, глиняный кувшин, но — опять расходы...

Всю дорогу за город купец сокрушался на непосильные погребальные затраты. Крайз пропускал мимо ушей.

Они долго шли по буковому лесу. Дорога здесь была хорошая, устланная булыжником. В одном месте они свернули на боковую тропинку, зашли в сосняк. В подлеске — папоротник и колючий падуб.

Стали попадаться погребальные плиты. В Тебургии издавна хоронили умерших вдоль лесных троп. Идти пришлось долго, в потёмках ветки кололи лицо и шею. Иногда луч луны падал прямо на могильную надпись. "Помните о матери своей Лилее". "Я был нищ, золота не найдёте". "Не мешай". "Пусть умрёт плохой смертью тот, кто помочится на мою могилу".

Авл Планк остановился у камня, на котором было нацарапано: "Я ушла достойная". Сколько Крайз помнил, его мать, — резкая, шумная хетрозийка, — никогда не изъяснялась столь высокопарно.

— Здесь она, — вымолвил купец. — Что, нравится надпись? Жрица Бархусы проходила. Брела с похмелья, ну и велела так написать.

Сами собой подогнулись колени. У камня трава оказалась влажная, хотя было далеко до утренней росы. Словно плакал кто-то. А вот у него слёз не было. Сжимался кулак, душа закипала горечью и злобой.

Правая, иссохшая кисть в кулак не сжималась.

— Назад знаешь, как вернуться? — спросил Авл Планк негромко. — По тропинке пойдёшь, на Серториеву дорогу выйдешь. Не заблудишься. А жемчуга твоего мне не надо. Я пойду, а? (Крайз кивнул.) Да хранят тебя боги, сынок!

Купец ещё что-то сказал, потом ушел. Крайзу было не до него. Он вспоминал мать.

Почему-то в памяти не было мамки, какой он видел ее в последние дни. Стареющая и больная женщина, — дряблая морщинистая шея, запавшие глаза, веер морщин у губ... Перед глазами вставала мамка, какая она была у Публия Квинкеронтия, — красавица с блестящими чёрными волосами, матовая загорелая кожа, белые зубы, смеющиеся коричневые, с золотистой крапинкой, глаза. Квинкеронтий весьма бережно относился к его матери, чей огненный темперамент приносил немалые барыши.

Каждый вечер она уходила в дом Квинкеронтия, массивное каменное здание с пузатыми колоннами из серого песчаника. Она говорила, танцевать для гостей хозяина. Крайз не скоро понял, в чём именно, в действительности, заключалась работа его матери. А когда понял, не удивился и не расстроился. Заведение Квинкеронтия стояло на отшибе, в предместье Плацины. Это место добродетельные румейские матроны обходили стороной, так что некому было обзывать Крайза сыном шлюхи.

Однажды он поздно вернулся с речки, куда каждый вечер ходил рыбачить с такими же "сыновьями шлюх", как он сам. На ивовом пруте — крупная плотва... Он думал, что матери не будет дома, но она была дома, лежала на кровати, всхлипывала. Конюх, пожилой ассариец Феллит, рассказал, что произошло.

Когда его мать, по обыкновению, с наступлением сумерек направилась в дом хозяина, в ворота усадьбы въехали воины. Военные частенько посещали заведение Квинкеронтия, в этом не было ничего удивительного. Крайз сам сколько раз видел, как его мать весело зубоскалила со щетинистыми рубаками в кольчугах и при мечах.

На этот раз вышло иначе.

"И чего это она... с головой приключилась, что ли", — недоумевал Феллит.

Его мать остановилась, как вкопанная. А когда всадники спешились, она подбежала к одному, "князь империи, пурпур золотом шит", и отвесила ему оплеуху. Размахнулась от всей души.

Дальше Феллит рассказывал, отводя глаза:

"Князь — латной перчаткой ее. Я думал, насмерть зашибет. Но нет, вот оно, благородство-то. Один раз ударил и будя. Вернулся назад, у меня повод вырвал, на своего акрихинца вскочил. Акрихинца от любого коня отличить можно, грива длинная и стелется как шёлк, ты это смекай, сынок... Офицеры княжеские — делать нечего, тоже в оборот повернули. На коней, и поминай как звали. Хозяин выбежал, начал шуметь, ему ущерб... А мы твою мать на кровать отнесли, совсем не в себе была. Как там она, а?"

На следующий день Феллит зашел к ним, что-то долго бормотал, вспоминал про свою услугу. Мать не стала отсылать Крайза за каким-нибудь пустяком, как иногда случалось. Выгнала Феллита.

В тот день она ничего не сказала ему. Но кое-что Крайз выведал у смущенного Феллита, который всё-таки был не плохой дядька.

На князе, обидевшим мамку, был бронзовый панцирь с чеканным летящим ястребом, в клюве ястреба — стрела.

Ему ли не знать этот герб. Он был достаточно взрослый, пять лет отроду, чтобы запомнить этот герб на всю жизнь. Ястреб со стрелой величался на четырёхугольных флагах, он был на застёжках солдатских плащей, на накольчужных рубахах, на попонах лошадей. Ястреб со стрелой Тиберия Фразона, князя румейского, правителя Давриды, хозяина замка Ястреб-На-Крыле.

Ястреб со стрелой его отца.

В сиянии солнечного золота в воспоминаниях Крайза вставала та, прежняя жизнь. Они с мамкой жили в огромном доме, в замковом саду Фразонов. Отец часто приходил к ним, брал его руку в свою ладонь, но почти никогда с ним не играл. Мамка объясняла: его отец — князь и военачальник, он строг и суров. А иногда они выплывали в море. Гавань была всего в миле от замка. Он помогал гребцам, а один раз отец сам сел за весло и посадил его рядом. Они долго гребли вместе, — два друга, два мужчины. Он не устал ни чуточки.

Однажды мамка показала на некрасивую женщину — белолицая, нос крючком и дряблый подбородок. Мамка сказала: "Мы скоро уедем отсюда из-за нее. Из-за нее, запомни". Он ничего не понял тогда и весь день приставал к матери, почему из-за какой-то белой совы они должны уезжать? Ему нравился их дом, статуэтки сурков и лисиц из дымчатого камня, прекрасный сад с медовыми фруктами и фонтанами. Жить в саду — это было куда лучше, чем жить в самом замке, чья каменная громада загораживала солнце.

И почему, спрашивается, они куда-то должны уезжать?

На другой день к ним в дом пришли слуги в одинаковых жёлтых туниках, спереди — коричневая полоса. Какой-то человек легко оторвал его от спинки кровати и посадил к себе на плечо.

Они перебрались в деревянный дом, стоявший в глубине леса. Дымчатые сурки и лисицы переехали вместе с ними. Он быстро утешился, — на новом месте у него появилась тысяча новых занятий. Одно плохо, мамка оставалась грустна. Отец показывался редко, и они больше не выходили на лодке в море.

В лесном домике они прожили почти год. А потом опять появились люди в одноцветных туниках, но на этот раз не светло-сиреневых, а ржаво-желтых. Почему-то он не помнил, что они говорили, а цвет туник запомнил... Его уже не садили на плечо. Крайза с матерью бросили в крытый возок. Они долго ехали, несколько дней. Дважды пересаживались, — день в сёдлах, потом опять был крытый возок.

Дорога закончилась в поместье Публия Квинкеронтия.

Отведав латной рукавицы, мамка в тот же день получила тридцать ударов плетью. Квинкеронтий, сука хорошая, побоялся оставить без наказания рабыню, поднявшую руку на благородного господина.

Она два дня пролежала без движения. Потом начала вставать, но говорила с трудом. Треснула кость, и она едва могла открывать рот, что приводило хозяина в неописуемую досаду, ведь пришел в негодность важнейший инструмент его лучшей работницы.

Больше, чем телесная боль, были боль и надлом душевные. Спустя время трещина в кости зажила, но мамка не выздоровела. Через полгода, — осунувшаяся, почерневшая, — она была продана торговцу живым товаром. Крайз пошел в виде бесплатного довеска.

Перемена обстановки оказалась разительна. Вместо относительной свободы, которую рабы имели у Квинкеронтия, на них надели ошейники, через железные ушки пропустили цепь. Даже на время ночного привала не расковали.

Когда наутро их стали будить, дёргая за цепь, Крайз взбунтовался. Изловчился, укусил одного надсмотрщика, лягнул другого. За буйство последовало наказание. По приказанию работорговца Мартиса Силана его высекли и клеймили. Клеймо поставили на лоб, как ненадёжному, склонному к буйству рабу. В тот же день мамка попыталась убить надсмотрщика, клеймившего Крайза. Она столкнула его в воду, в самую стремнину, когда они переходили мост.

По счастью, надсмотрщика спасли. Если бы не спасли, его мать убили бы сразу же, в тот же день. Благодаря благоприятному исходу купания, Мартис Силан ограничился поркой.

Пока они добирались до Амбросы, было ещё несколько порок. На невольничьем рынке в Амбросах Мартис Силан быстренько продал их в бродячий публичный дом, не торгуясь. Кажется, он был рад, что избавился от таких строптивых рабов.

Новый хозяин, господин Айот Деберский, от ошейников сразу освободил. Вообще, он относился к своим рабыням бережно, — к чему портить тела, которые зарабатывали ему сестерции. Если господин Айот и бил когда, то старался, чтобы битьё не оставляло следов. В лупанаре имелась рабыня со следами сумасшедшей порки, для любителей пикантности, но все страшные следы были нарисованы вываренным растительным соком.

Господин Айот поначалу пытался и его приставить к делу, но он не дался, несмотря на битьё. Подумав, содержатель лупанара отдал его в услужение к шлюхам, поклажу таскать да воду подносить для их бесконечных подмываний. В сущности, господин Айот был неплохой хозяин, — кормил досыта, бил редко. И всё-таки, на лесной поляне, среди борщевиков и нивяников, он получил своё.

Тем более, должны получить своё Публий Квинкеронтий и Мартис Силан. И этот... главный виновник.

Крайз поднялся с колен, ещё раз прочитал эпитафию, которую придумала старая жрица для могильного камня его матери. "Я ушла достойная".

Достойная, чтобы сполна отомстили за нее.

* * *

У могилы матери Крайз и не заметил, как ночь закончилась. Встал на ноги, голову поднял, — в верхушках деревьев белело небо. Ни единой звезды.

Холодный ветерок коснулся щеки. Просыпались птицы. Вдалеке хрустнул сучок. Громко заурчало в животе, со вчерашнего утра он ничего не ел.

У него в сумке — письмо для Гнея Орвила, но до Гнея Орвила ещё нужно добраться. Он понятия не имел, в какой стороне находились Анигира и Гларинас. Да чего он теряется-то? У него в сумке — целое сокровище, две крупные розовые жемчужины, только из глазниц черепа выковырять. Хватит на коня и провиант. И то, и другое он добудет в Бристоле, уж туда-то он попадет, не заблудится. И дорогу до Анигиры, столицы провинции, в Бристоле выведает.

Крайз вошел в город следом за тележкой зеленщика, среди подвод с фруктами и курами. Селяне торопились на рынок, по утренней прохладе.

Рыночной площади в городе не было, — была длинная улица, вдоль которой торговцы выставляли свои товары. В такой тесноте не обходилось без склок, — торговцы хлестали плетьми чужих волов, а то и брали друг дружку за грудки. После недолгого путешествия по рынку Крайз заметил торговца пирогами, — от румяных "шапок" поднимался пар, пироги только из печи. Невозможное мучение. Крайз было сунулся к торговцу, но разум заверещал: чего это он? Или он хочет обменять одну жемчужину, — прекрасную розовую жемчужину, — на кусок пирога? Жадность стискивала руку, тогда как голод стискивал желудок. Победил рассудок, Крайз отправился искать торговца драгоценностями. Кто же ещё даст настоящую цену за жемчужину?

Вскоре он заметил подходящую лавку, рядом — ещё две. В распахнутых дверях виднелись женские диадемы, браслеты и ожерелья, всевозможные подвески и заколки, манящие блеском серебра и золота, разноцветными искрами драгоценных камней.

Крайз подошел к ближней лавочке. За прилавком стоял иолиец, только иолийские мужчины повязывают платок на голову. Крайз вспомнил поговорку "лжёт как иолиец", и прошел мимо. Напротив располагались торговцы пряностями, и его обдало жгучим запахом плодов кардамона, горьковатым — мускатного ореха и остро-сладким запахом коричного дерева.

Рядом, в тесном закутке, гнили фруктовые кожурки.

От следующего прилавка его погнали: "Ты чего околачиваешься здесь? Хочешь украсть?" Увидев рядом с Крайзом богато одетого покупателя, хозяин немедленно расплылся в улыбке, стал ласков и разговорчив. Но всё-таки улучил минутку, сделал зверское лицо и показал Крайзу кулак.

Он пошел дальше. Чего обижаться? Понятное дело, вид у него неважный, — грязная туника, пояс-бечёвка, неумытое лицо.

Пошли рыбные ряды, здесь пришлось проталкиваться. Какая-то матрона, пришедшая на рынок с муженьком, объясняла торговцу: "Подай мне скумбрию не эту, а вон ту, — такую же жирную, большую, как мой муж". Взглянув на мужа матроны, Крайз на миг позабыл про голод.

Ближе к полудню он всё-таки набрёл на нужную лавчонку. Лавочка стояла в боковом тупике, покупателей завлекала вырезанная из дерева богиня Афара.

На богиню, высотой в полтора человеческих роста, надели всевозможные украшения, не очень высокой цены.

На божественной голове с тяжелым, неженским подбородком сияла бронзовая тиара, три луча сходятся у переносицы, усыпанные цветными стёклами. На шее — тройное ожерелье переливается, с каждого звена чеканный подвесок свешивается, с ониксом или сердоликом. Ожерелье весило не менее четверти таланта. Бронзовый пояс богини украшали бляшки, покрытые цветной эмалью. На деревянных руках — железные браслеты, блестевшие как серебряные, увитые медной проволокой и инкрустированные бирюзой. На растопыренных грудях богини — авилонские чашки из бронзы, украшенные травлением с чернью, каждая — величиной со столовое блюдо.

Афара была элланская богиня, а не авилонская. На островах Элланы не в ходу были нагрудные чаши. Очевидно, купец позаимствовал этот элемент женского убранства у авилонян ради пущего блеска.

Рядом с прилавком стоял упитанный дядька с массивным элланским носом, кончик носа загнут крючком. На тунике спереди — широкая красно-бурая полоса с орнаментом в виде квадратных спиралек.

Элланин посмотрел на Крайза внимательно, но без злости.

Ему до печёнок надоело рыскать по рынку. Он протянул элланину руку, раскрыл ладонь:

— Что дашь за это, купец?

Элланин прищурился, и — загорелись глаза. Он хотел взять жемчужину, но Крайз отдернул руку.

— Откуда это у тебя, парень? — спросил купец негромко, растягивая губы в улыбке.

— В наследство от отца досталось. Так покупаешь?

— Сады Светозарные твоему родителю, — благочестиво проговорил купец. — Эта жемчужина — редкой красоты, что и говорить. Если только она не поддельная. Некоторые обтачивают гальку подходящего цвета и выдают за жемчужину, другие красят белые жемчужины и продают, будто покрасила природа. А в городах Золотого Берега, особенно в Ишемене и Мелине, умеют делать такое цветное стекло, что от цветного жемчуга сразу не отличишь.

— Значит, не берешь?

— Я дам тебе хорошую цену, скажем, сто золотых сестерций. Но я должен проверить жемчужину, и хорошенько. Сотня "колесничих", знаешь ли... Оставь мне ее до вечера. Можешь не сомневаться, купца Мавросия знают все. Моё слово твёрже камня.

Крайзу понравилось, как элланин держался, — излагал уверенно, не божился через каждое слово, не махал руками и не плевался слюной.

Розовая жемчужина переместилась из кулака Крайза в ладонь купца, которая немедленно сомкнулась, подобно створкам устрицы.

— На закате получишь свои золотые, — сказал Мавросий.

Окончательно успокоенный, Крайз отправился бродить по базару. Очень скоро он пожалел, что не попросил у купца аванса. В этой части улицы он ещё не был. На вертелах, невысоко над землёю, жарились свиные ляжки, бараньи лопатки и задки, утки и каплуны целыми тушками. У Крайза началось слюнное половодье. Несколько раз он порывался возвратиться назад, к купцу, но стыд удерживал, не хотелось выглядеть попрошайкой. А ловкие торговцы еще измудрялись, на его глазах посыпали румяные корочки кардамоном, мускатным орехом, душистым перцем. Хорошо, что хоть сильфия не было, а не то язык Крайза отправился бы прямиком в желудок.

Он попытался отвлечься, ушел с рынка и принялся бродить по городу. Увы, чревоугодники бристольцы словно нарочно понастроили на каждом углу харчевен и питейных подвальчиков. И это, — не считая бесчисленных торговцев вразнос, предлагавших жирные медовые лепёшки, сушеные фиги, засахаренный виноград, румяные пироги с ливером, гусиные шеи с печёнью и яйцом, золотистые куски форели и копчёное филе речного углозуба.

Он немного отвлекся, оказавшись у высокого сооружения с плоской крышей и колоннадой у входа. Это было здание бристольского городского совета.

Но не само здание городского совета привлекло Крайза.

У входа стояла статуя из раскрашенного алебастра. Каменный старик в длиннополой мантии с широченными рукавами опирался на посох, горбился, выставляя вперёд острый подбородок. Раскрашенные глаза смотрели с чуть заметной насмешкой. Крайз прочитал на цоколе: "Эрихорон Эпикрет, императорский колдун". Очевидно, этот колдун был уроженец Бристоля. Крайз никогда не слышал о таком, но отчего-то его притягивал взгляд каменного колдуна, даром что краска глаз облупилась, а лепнина бровей осыпалась.

Но разве каменная статуя может иметь взгляд?

Какой-то возница крикнул, чтобы он посторонился. Крайз пришел в себя.

День клонился к вечеру, под карнизами домов легли тени. В самый раз наведаться к Мавросию.

Он вернулся на ярмарочную улицу.

Купец Мавросий оказался на месте. Он что-то объяснял важному старику, над которым раб держал зонт. На этот раз Мавросий не производил впечатления основательного торговца. Он молотил языком как помелом, рассыпался перед стариком с самым угодливым видом.

Наконец старик с надменной миной отошел.

— Ты проверил жемчужину, господин мой? — спросил Крайз.

— А, мальчик, — купец поковырял между зубов. — Можешь забрать ее обратно. Да где же она? А, держи.

Элланин передал ему некий предмет, ничуть не похожий на его великолепную жемчужину. Да это вообще была не жемчужина, а всего лишь камень-галька, белого цвета, а не розового, неправильной округлой формы.

У него лоб покрылся холодной испариной.

— Это не моя жемчужина, — сказал он и припечатал камень к прилавку. — Подавай мою жемчужину, паскуда!

— Какая жемчужина, не видел я никакой жемчужины, — прокудахтал купец. — А теперь убирайся, мальчик, пока я не разозлился.

— Ты украл ее! Ты вор! Мавросий — вор! Где моя жемчужина?! — закричал Крайз.

Кровь застучала у него в висках. Купец возвышался над ним как гора, — титькастый, с седыми лохматыми бакенбардами. Несмотря на разницу в комплекции, Крайз готов был вцепиться толстяку в глотку.

Он сунул руку к поясу, — ах, нож он уже потерял... Ладно же. Он кинулся к купцу через прилавок. Закачалась деревянная Афара, звеня бронзовыми безделушками.

Купец посторонился, не дав мягкой посадки. Он поскользнулся, упал. С полок посыпались чеканные кубки. Он вскочил, не чувствуя боли, — рвать, бить, пинать до смерти.

Купец отвесил оплеуху, и он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, с губами в крови, над ним стояли два стражника.

— Вор, хотел украсть, — элланин показывал на бронзовую диадему, по центру — эмалевая птица, красные камешки вместо глаз.

— Ты кто такой? Откуда взялся? — спросил один из стражников, увидев, что мальчишка очнулся. Лицо у него было испитое и бледное, как посыпанное мукой.

— Я — свободный человек, — проговорил Крайз. Слёзы закипали у него на глазах. — Я — румей!

— Может, в правду румей, — сказал рыжеватый стражник, концом копья приподнимая тунику Крайза. — Клейма не вижу.

— Как зовут, чей сын? — спросил бледный стражник.

— Я — сын князя! Мой отец — Гней Фразон, — честно сказал Крайз и получил болезненный щелчок по лбу.

— Да пёс с ним, с его именем, — проворчал рыжий стражник. — Сколько стоит эта дура? — он показал на диадему.

— Полторы тысячи сестерций, клянусь Ружем Наичестнейшим! — воскликнул купец, назвав цену вдвое больше настоящей.

— Если цена краденой вещи больше тысячи сестерций, рубим левую руку. Больше пяти тысяч — правую... До завтра в тюрьме прохладишься, парень, — сказал бледный стражник. — Завтра — к претору на суд. И ты чтобы был, почтенный. Избави боги, его милость заставишь ждать.

— У паренька, смотри-ка, одна рука как дерево мёртвое, — заметил рыжий стражник.

— Может, уже украл чего?

— Тогда руки не было совсем, а она есть, только неживая. Что приключилось, парень?

Крайз понурил голову. В первый раз ему говорили о его убожестве. Ощущение не из приятных.

Неожиданно проникся Мавросий, чувствительный, как всякий настоящий элланин.

— Бедняга, бедняга... — пропел купец трогательным голосом. — Пожалуй, добрые господа мои, эта прекрасная тиара стоит меньше тысячи сестерций. То есть она стоила больше, но я разглядел только сейчас, — два камешка выпало.

— Так ты солгал, элланин? — с пугающей медлительностью проговорил бледный стражник и обернулся к своему напарнику: — Ты слышал, как он солгал?

— Простите мою слабую память, от папаши досталась, — быстро затараторил купец и сунул что-то в ладони стражников. — Простите, господа мои, простите!

Стражники, ворча, удалились.

Мавросий, руки в слоновые ляжки, выпятил живот и нижнюю губу.

— Что же мне с тобой делать, а? — Некоторое время он изучал Крайза как некое малоприятное насекомое, извлеченное из собственных волос, потом злобно скривился. — Грабь, и чтоб я тебя больше не видел! — Он сунул в руку Крайза три серебряные монеты. — А опять начнёшь блажить, тебе отсекут обе руки. Уж я постараюсь.

— Отдай мою жемчужину!

— Брысь!

Купец выдворил Крайза за прилавок и подтолкнул.

Он прошел несколько шагов. Оглянулся, как волчонок. Купец глядел недобро. Разве он справится с таким? Он, безрукий...

Злоба накатывала волнами, застила разум.

У него есть три монеты, три серебряных сестерция. На эти деньги он купит нож или какой-нибудь недорогой кинжал. Купит и вернется.

Крайз пошел по улице, высматривая торговцев оружием. Где, где ему попадалось на глаза оружие?.. Через несколько шагов его накрыла волна ароматов. Он купил на один сестерций пару жареных сосисок, ячменный хлебец, кувшинчик со слабым молодым вином. Ещё получил пять медяков на сдачу.

Утолив первый голод, он немного утолил злость. Во всяком случае, голова начала лучше соображать. У него времени — три недели. Он пообещал колдуну, что через три недели он устроит этот фокус с чашей в Румне.

До Румна — неделя конного пути. Он слышал, как один торговец расспрашивал о лучшей дороге до столицы, и ему, объясняя, сказали: "за неделю доберешься". Значит, у него есть две недели, чтобы отомстить за мать.

Мартис Силан, Публий Квинкеронтий, Тиберий Фразон.

И ещё, этот элланин Мавросий, ограбивший его.

Так что, без оружия, как ни крути, не обойтись.

Он прибавил шаг.

Вон и оружейная лавка. Из окон стук молота доносится. Шипит вода, попадая на раскаленное железо.

В Бристоле имелось несколько оружейных лавок. Большинство из них было лавками при кузницах. Но покупателю предлагалось и привозное оружие, в двух местах Крайз видел такое. Купцы выставляли оружие, украшенное чеканкой и травлением, инкрустированное драгоценностями (обычно фальшивыми, но попадались и исключительные экземпляры).

По дороге к кузне Крайз заметил нужный товар на одной повозке. Постой-ка, сказал он себе, почему бы ни посмотреть? Он направился к повозке, по пути извлекая из глазницы черепа оставшуюся розовую жемчужину.

На грязно-желтом полотне были разложены кинжалы и ножи всевозможных форм и размеров. Мечей не было. Все лезвия отливали необычайной синевой, насыщенной и глубокой, словно сталь впитала холодную красоту льда.

У повозки стояла женщина-торговка. Рыночный день заканчивался, и она, не торопясь, собирала товар, — заворачивала кинжалы в холстины, тряпочкой протирала рукояти.

У нее было смуглое лицо и влажные глаза, чуть навыкате, — лицо и глаза сирингийки.

Крайз приблизился к повозке. Торговка взглянула на него, сказала:

— Это — киртская сталь, мальчик.

Ее слова прозвучали "для тебя это дорого".

Крайз разжал кулак.

Увидев розовую жемчужину, торговка устало улыбнулась, пустилась в объяснения:

— Это настоящая киртская сталь, мальчик. Это не синее воронение. Видишь, какие глубокие цвета? (Она взяла в обе руки один из кинжалов.) Никаким воронением такого не достичь.

Наверное, вид у него сделался глупый, поэтому торговка пустилась в объяснения:

— Синее воронение — сталь синяя только снаружи, как краской покрыта, больше ничего. А у меня — киртская сталь. Она насквозь пропитана синевой. Товар из Вонафира, у меня без обмана. Только там, да ещё в Малузе варят хорошую киртскую сталь. А знаешь, почему она синяя? (Тётка наклонилась и понизила тон.) Когда варят эту сталь, в нее добавляют голубые глаза. Да-да, мальчик, человечьи глаза!

Его что, принимают за дурачка? А у самого мурашки пробежали по коже.

— Киртская сталь не пощадит твоего врага, — сказала торговка, довольная смущением юного покупателя. — Киртская сталь — это сама смерть. Так про нее говорят, мальчик.

Крайз потрогал остриё. Ляжки Бокаты! Он принялся сосать порезанный палец. Торговка наверняка наполовину наврала, но заточка была что надо.

Он пробежал глазами по товару. Клинки, украшенные золотом и драгоценностями, пропускал. Там, где сталь рассекает жилы, золотое убранство не поможет. Попробовал на вес один кинжал. Как же он отощал, — кинжал, и тот тяжел для его руки. Может, правой рукой он и смог бы им орудовать, но ведь правой руки у него всё равно, что нет, а левой... Он стал рассматривать ножи. Один привлёк внимание, — прямое обоюдоострое лезвие длиной в треть локтя, рукоять из кости. Наверное, из слоновой кости, а может, эта кость какого-то морского чудища. Хотел попробовать пальцем лезвие, но вовремя убрал руку.

Он показал на нож, спросил цену. Торговка сказала:

— Триста сестерций. Киртскую сталь из руки не выбить, так все говорят.

— Колдовство какое-то, что ли?

Торговка таинственно улыбнулась.

— Моя жемчужина стоит больше, чем триста сестерций, — сказал Крайз.

— Она стоит хорошего удара топором по затылку, мальчик. Ты что, показываешь ее каждому встречному?

— Нет. Тебе только показал. Мне нож нужен. И ещё жрать хочу.

— Позволь взглянуть хорошенько на твой товар.

Крайз вспомнил, как глупо расстался с первой жемчужиной, но всё-таки передал жемчужину торговке. А если что, — он вцепится зубами в тугие титьки, а высохшим пальцем выколет сирингийке глаза.

Торговка повертела жемчужину. Сказала:

— Можешь взять ножик, а жемчужина моя. Идёт?

— Согласен, — быстро ответил Крайз. Он боялся, что торговка потребует доплаты.

В одно мгновение жемчужина исчезла в глубине туник и накидок сирингийки.

Крайз взял купленный нож, сунул за пояс.

— Э нет, так порежешься, сказала сирингийка. — Я же сказала тебе: киртская сталь. Возьми ножны. Денег не надо, это в доплату тебе... Постой, что это у тебя с рукой? Бедняжка... Я помогу.

Она быстро закрепила ножны у него на поясе, посмотрела ему в лицо с состраданием. (Крайз скорчил злую гримасу.)

Торговка проговорила:

— Вот ещё что. Рения Всеблагая не простит, если я не прибавлю.

Торговка полезла в кошелёк, долго шарила там, перебирала монеты.

К изумлению Крайза, она протянула ему три золотых "колесничих". Он взял деньги. Он ожидал, что это окажется насмешкой, злой шуткой, но нет, торговка не потребовала их назад и не стала кликушествовать, звать стражу, обвиняя его в воровстве.

— Я бы дала больше, но сегодня невыгодный день, — сказала сирингийка. — И да простит меня Рения Владычица, — Она приложила ладонь ко лбу и сердцу, как всегда делали сирингийцы, обращаясь к богам.

Крайз, не в силах скрыть счастливой улыбки, отошел. Три золотых "колесничих"! Этого хватит, чтобы добраться до Анигиры. Может, и на дорогу до Румна останется.

Уходящий день окрашивал крыши и верхние этажи домов золотистым цветом. Крайз побежал к торговцам жареным мясом, попутно схватил два пирожка с луковой приправой. Он опоздал, торговцы уже убирали жаровни. С большим трудом ему удалось купить подгоревшую утку, но он обрадовался и этому.

В одном месте, в тени широкого балкона, он увидел старика менялу. Перед менялой стояла тумба из дуба, над которой висела гирлянда монет, толстая бечева пропущена сквозь дырочки. Старик благодушно помог Крайзу, честно поменял один его золотой на девяносто восемь серебряных сестерций, скучно пояснил, — дал бы больше, но монета Крайза — очень старой чеканки, со щербинами.

Рынок сворачивался. Остаток дня Крайз потратил на то, чтобы найти попутчиков до Анигиры. В одном месте он заработал оплеуху от какого-то селянина, просадившего всю выручку в кабаке. Он хотел прирезать драчуна, но, доставая нож, порезался. Торговка забыла предупредить его, что киртская сталь не знает жалости не только к врагам, но и к собственным хозяевам.

Остывая, Крайз переместил ножны на левый бок, ближе к здоровой руке.

Побродив по рынку, он всё-таки нашел попутчика. Дядька Луш жил в маленькой деревеньке в сорока милях от Бристоля, ехать по анигирской дороге.

Селянин, распродавший маслины и фисташки, собирал пожитки. Крайз начал помогать. Главное в этой помощи было, уложить на подводу супружницу дядьки Луша, неисправимую пьянчужку, по недосмотру мужа вторую половину дня просидевшую в кабаке. Тетка Фанния сопротивлялась, кидалась искать разлюбезных подруг, а то вдруг прижималась к Крайзу и лезла целовать липкими винными губами. Дядька Луш устало увещевал: "Да угомонись ты", и дальше Крайзу про свое житьё-бытье рассказывал.

Деревенька дядьки Луша называлась Черноводница, от нее до Анигиры — сотня миль. А может, и больше, сам дядька Луш никогда в Анигире не был. В Черноводнице, обнадёжил селянин, Крайз сможет разжиться лошадкой. Вряд ли это будет боевой, гвардейский конь, но у него будут четыре ноги и четыре копыта.

глава одиннадцатая

АРИСТОН

Его разбудили запахи стола. Ему всегда накрывали завтрак в спальне, по обычаю богатых афарских домов.

Аристон покосился на столешницу. Над блюдами хлопотал сирингиец — гладковыбритый, утробистый, с носом-сливой и выразительными блестящими глазами, словно подернутыми маслянистой плёнкой.

— Сиятельный господин... перепела в соусе из морских гребешков... — Повар расплылся в плотоядной улыбке.

Аристон подошел к столу, почесываясь. Жареные перепела, розовый соус и корень сильфия... Вообще-то он платил дань чревоугодию, но сейчас даже сильфий потерял для него свой божественный аромат. Слова колдуна не выходили у него из головы. Вернее, единственное слово: Генриетта.

Это слово носилось в воздухе кухонь, конюшен, рыночных площадей, бойцовских театров и чертогов вельмож. Его произносили тихим шепотом, подобным трепету крыльев мотылька.

Генриетта.

Властительная Генриетта Румейская.

Так неужели девку, убившую маленького принца, подослала его бабка? Аристон не мог сразу вспомнить, слышал ли он о чем-то подобном. Но уж о матерях, убивавших собственных детей, историй имелось предостаточно. Взять кадмейскую царевну Креуву, она убила собственных детей от первого брака, мальчика и девочку, чтобы доказать второму мужу безграничность своей любви. Или старая царица горнийская Ардония, она убила дочь, когда та стала соперничать с ней из-за любовника. Ходило и немало других историй. Царские дворцы — отнюдь не храмы добродетелей... И уж тем более Генриетту не спутаешь с добродетельной жрицей.

Императрице и ее советчику, колдуну Аверсу Авригату, приписывали немало злодеяний. В молодости Генриетта посылала убийц к изменившим любовникам, травила соперниц, блудила с конюхами — а потом убивала их, чтобы замести следы. С годами чресла остыли, но не погасли уголья в сердце. Теперь Генриетта казнила тайно и прилюдно за государственную измену, а уж изменников хватало и среди патрициев, и среди простолюдинов. Попутно она наводила порядок в собственной семье, как это понимала.

Первую жену Джефриса нашли на полу в спальне, покрытую синюшными пятнами, бездыханную. Мертвое тело, на изумление всем, ещё полдня источало жар, как из печи. Дознались, — в вине, выпитом принцессой, была роса иссы. В горах олифийских растёт эта редкая травка, по утрам на блеклых лепестках цветков выступают капельки смертоносного яда. Роса иссы разъедает камень; внутренности жертвы превращаются в творожистую труху.

Официально считалась, что принцесса Эмилия отравилась сама. Назывался повод: уже больше месяца Джефрис предпочитал ложе селянки княжескому ложу. Люди же говорили иное. Генриетта ненавидела невестку, вот и сделала. Уриен женил сына на дочери своего старого собутыльника, царька Бакриса. Уважил, в память о дружбе и выпитом вине. Генриетта исходила гневом: Бакрис, незначительный владетель в Тайгетских горах, не мог дать дочери в приданное ни золото, ни легионы.

Но это всё были домыслы. Меланхоличная Эмилия, удручённая бесконечными изменами мужа, могла и сама на себя руки наложить. Доподлинно было известно другое. После смерти снохи Генриетта послала убийц к Огисте Рутилии, сельской девушке, пленившей сына. Императрица боялась, как бы Джефрис не предложил селянке вступить в законный брак. Она не знала, что, потрясенный смертью Эмилии, Джефрис потерял всякий интерес к любовнице.

Убийцы не успели. Их опередил отец девушки. Огиста собиралась уехать в Иль, ловить выезд принца у ворот Белого Камня, на посмешище людям. Старый виноградарь не допустил позора.

После Огисты Рутилии была Марция Прокула, дочка трактирщика, захудалый трактиришка в стороне от Антониновой дороги. И надо же такому статься, маленькая вертихвостка Марция, хорошенькая разве что со стороны спины, сорвала то, чего не смогла добиться писаная красавица Огиста. На третий день после знакомства Джефрис предложил дочке трактирщика руку и корону ильской княгини, а заодно — титул принцессы Румна... Какова же ярость Генриетты! Она-то видела своей невесткой княжну Юфилию, дочь Антинора Одноглазого, правителя Фессалии.

Презирая скандалы и сплетни, Джефрис всё-таки женился на Марции Прокуле. Возможно, тем самым он надеялся обуздать собственную похоть, погубившую немало наивных девичьих душ. Но было бы проще заткнуть ладонью жерло вулкана.

Марция Прокула умерла на следующий день после родов, кровью изошла. Самая обычная смерть, хотя и тут не обошлось без кривотолков. В народе поговаривали, что повивальные бабки способствовали ее кончине, не иначе, как по приказу Генриетты... Умирая, Марция Прокула взяла клятву с Джефриса не брать в дом мачеху. Сын был напоминанием об этом обещании, а значит — препятствием для Генриетты, лелеявшей мечту женить Джефриса на ровне.

— Болтают, будто маленького принца убила императрица, — сказал Аристон, обсасывая рёбрышко и поглядывая на повара.

— Жуткая история, — Зар Кари Гаас наполнял кубок из чеканного серебра. — Сиятельному господину лучше бы поискать молодчика, всадившего кинжал. А кто его подослал, пусть знают одни боги.

Зар Кари Гаас был не обычный повар. Это был советчик, раздобытый Аристоном в Сирингии.

Тогда, шесть лет назад, Аристон предводительствовал отрядом наемников в десять тысяч копий. Под флагом с серой совой собрались его соплеменники со всех семнадцати островов Элланы. Именно они, а не сирингийцы, завоевали корону для сумирского принца Камбраза.

Щедро вознагражденный новым царем царей, Аристон отправился к тирану Эфеса, не поладившему со своими соседями. В крупном портовом городе Сулиза-на-Ставре для него приготовили корабли. Накануне отъезда он проезжал по рыночной площади с сатрапом Шамрашем, правителем Сулизы. В этот день на площади должна была состояться казнь. Два воина охраняли человека с прикрученными к туловищу руками. Действо уже началось, — когда Аристон появился на площади, глашатай уже зачитывал перечень провинностей. Рядом улыбался кончиками губ палач с шелковым шнурком.

По сумирскому обычаю, приговоренного к смертной казни душили шелковым шнурком...

Аристон узнал связанного человека. Всего несколько дней назад, перед решающей битвой, Шамраш представил его Аристону как своего лучшего и незаменимейшего советчика.

Он придержал коня у лобного места. Шамраш пояснил недовольно:

— Давал негодные советы. Повар, ну и занимайся бы... А то, павлина разделывает, и обязательно вякнет чего-нибудь. Из-за него я потерял брата, родную кровь, и ещё пятнадцать достойных сулизцев. Он оклеветал их. Ты знаешь, я бываю скор на руку.

— А я подумал, он хотел тебя отравить, — пошутил Аристон.

— Он толкнул меня к святотатственному пролитию братской крови. Он умрёт, — сурово сказал сатрап. Его и без того смуглое лицо потемнело, сделалось почти чёрным. — Повелитель приказал предоставить тебе корабли, гость из Афар. Корабли ожидают в порту.

— Не могу же я пропустить такое зрелище, — Аристон показал плетью на палача, проверявшего крепость шнурка.

— Как угодно, — пожал плечами Шамраш и буркнул, обращаясь к глашатаю: — Скорее заканчивай.

Глашатай забормотал неразборчивой скороговоркой, так что можно было уловить лишь: "в злобе своей", "изменнически" и "нечестивый". Голос глашатая срывался, — его повелитель не хвастал, когда сказал, что бывает "скор на руку".

Перекрывая бормотание глашатая, осуждённый подал голос:

— Ты не сказал про самое главное моё преступление. Самый негодный мой совет... Это я уговорил тебя перейти на сторону Камбраза! Мой последний совет, ты позабыл про него? Если бы не я, для тебя самого сейчас готовили бы шнурок!

Шамраш поднял указательный палец, долгожданный знак палачу. Поджарый молодой палач накинул шнурок на шею советчика. Зар Кари Гаас выразил несогласие: начал вжимать голову в плечи, крутить плечами (руки были связаны за спиной). Воины схватили приговорённого за локти, чтобы убрать помехи правосудию, и палач потянул края шнурка.

— Подождите со шнурком, — приказал Аристон. — Эй, остановите палача!

Последние слова Аристон произнес по-эллански, поскольку палач и не подумал послушаться его. Немедленно детина оказался на земле, а его шелковый шнурок разлетелся на короткие верёвочки. Толпа, только что требовавшая казни, отпрянула. Помощники палача получили несколько ударов плоскостью меча, после чего Зар Кари Гаас был оставлен в покое. С десяток стражников, охранявших лобное место, растерянно переминались.

— Какая наглость, гость из Афар! — вскричал сатрап. Самого сатрапа Шамраша сопровождали две дюжины всадников в полном кольчужном доспехе, прекрасно вооруженных. С Аристоном в это время были только трое солдат, да слуга, Нут Пелеграм, которые и выполнили его приказ. Однако на берегу ожидало погрузки его войско, десять тысяч наёмников, — известные всей Сирингии драчуны, буяны и убийцы.

— Ничего, переживешь, — сказал Аристон бодро. — Я, пожалуй, возьму этого прощелыгу к себе на службу. Мне как раз повар нужен.

Узкая бородка сатрапа, покрашенная чёрной краской, дрожала от гнева.

— Возьмешь этого преступника? Да ты в уме ли? Люди, — Шамраш развел руками, как бы обхватывая толпу, — чужеземный гость хочет, чтобы я помиловал этого злодея!

Толпа ответила грозным клёкотом. Аристон увидел вокруг недовольные лица. Многие возмущенно застрекотали, зацокали языками, как принято в Сирингии. Кто эти говоруны, родственники казнённых по совету повара или зеваки, расстроенные отменой зрелища? Аристон недолго задавался досужим вопросом.

— Для тебя же лучше отпустить этого человека со мной, а не убить, — сказал Аристон. Его обсыпали пригоршней жёванных гранатных косточек, пришлось отряхиваться. — Иначе кто-нибудь расскажет Камбразу, что ты убил человека, уговорившего тебя перейти на его сторону. Может (он усмехнулся), это я скажу.

Глаза Шамраша, подкрашенные тушью, налились кровью, губы побледнели и утончились, напрягшись, как шелковый шнурок палача. Нетрудно проникнуть в мысли сатрапа: кто бы ни сидел на бирюзовом престоле царя царей, шелковый шнурок затягивался на шеях наместников с такой же легкостью, как и на шеях базарных воришек.

Шипящим голосом сатрап приказал освободить повара.

Немало усилий пришлось приложить им, чтобы выбраться из разочарованной и обозленной толпы. В тот же день Зар Кари Гаас спокойно сообщил, что убил подосланного к нему наемного убийцу, и в доказательство продемонстрировал отрубленную человеческую кисть. Аристон приказал выбросить неудобоваримый предмет, чтобы повар случайно не забылся, возясь с котлами на кухне.

— Колдун говорит, что кинжал всадила женская рука, — сказал Аристон. — Больше ничего у меня нет. Виспрот оказался лгуном, — и про внешность убийцы наврал, и про маску Лиса. Перед смертью он сам признался. Ещё Виспрот болтал про какую-то тварь. Проходящая красотка одурманила охранников Луция смазливым личиком и вонючими притирками. Отвлекала внимание, так сказать. Может, тоже враньё.

— А может, соучастница?

— Кто знает. Но запах был, и прегадостный. Там всё этой дрянью пропиталось. Колдун Хилон сказал, что учуял колдовство какое-то, но больше от старика я ничего не добился.

— Ты хочешь поискать эту красавицу?

— И по каким приметам я буду искать её? По вони?

Повар одним ударом ножа рассёк жареного жаворонка, из тушки потёк пахучий соус. Поставив блюдо перед Аристоном, Зар Гаас сказал:

— Возможно, что-то разузнал Макрин. Он за дверью дожидается.

— Секст Макрин? — Аристон повеселел. — Этот не явится с пустыми руками. Давай его сюда!

Секст Макрин, квестор Иля, был подвижный молодой человек двадцати пяти лет, внешне невзрачный, низкорослый, но сметливый и упорный. По должности, он находился в подчинении у Валерия Руфа. Однако у Макрина имелись большие планы относительно своей будущности, поэтому с год как он начал выслуживаться перед Аристоном. Всё, что удавалось разнюхать, Секст Макрин сначала нёс Аристону, а уж потом мчался к Валерию Руфу.

Поглядывая на облупленный курносый нос ищейки, Аристон лениво слушал доклад, как Макрин рыскал в поисках маски Лиса.

— Да не было никакой маски, — наконец сказал Аристон, отхлёбывая из кубка.

— Точно так, твоя светлость. Не было.

Аристон поднял брови. Секст Макрин пояснил:

— Я отыскал мальчишку-трубочиста. Он видел, как было дело. Он говорит, что принца убила женщина. Женщина без маски, с открытым лицом.

— Надеюсь, он хорошо разглядел это открытое лицо?

— Нет. Я не стал сечь его, чтобы не слушать вранье... Он только сказал про длинные чёрные волосы, вьющиеся, рот небольшой, кожа смуглая.

— Сирингийка?

— Он сказал, больше похожа на нумидийку.

— Нумидийка с черными вьющимися волосами? Не густо. Я ещё не видел нумидийку блондинку.

— Сейчас мои люди ходят с этим мальчишкой по лупанарам.

Секст Макрин упомянул ещё несколько незначительных деталей, после чего отбыл восвояси.

Следующую новость сообщил мужчина лет пятидесяти, крепкий телом, с впалыми щеками и острыми скулами, одетый в солдатский плащ. Звали его Нут Пелеграм. Аристон поручил ему присматривать за домом Цезонии Сцевии, княгини олифийской. Аристон полагал, что эта знатная госпожа, давняя любовница Джефриса, вполне могла желать смерти его маленькому сыну. При большом везении, можно было бы подстеречь у дверей ее дома наемного убийцу.

Сама Цезония Сцевия бывала в Иле нечасто. У нее хватало дел и забот в Олифии. Смерть мужа сделала её регентшей, правительницей княжества. От князя Сцевия у нее имелось два сына, десяти и четырнадцати лет. Через три года ее старший сын входил в возраст совершеннолетия и должен был получить от матери княжескую цепь.

Цезония и Джефрис знали друг друга с детства. Как-то Джефрис обмолвился при Аристоне, что Цезония была его первой женщиной, а было им тогда по четырнадцать лет. Единственно эта любовь Джефриса не увядала. Злые языки даже поговаривали, будто дети Цезонии были детьми не законного мужа, князя олифийского, а Джефриса, принца румейского. Однако оба мальчика опровергали сплетни своим видом. Они оба были русоволосые, конопатые, низкорослые, — копия Гней Сцевий, тогда как в роду Эпикоридов все мужчины были чернявые, их забеливала только старость.

Очевидно, Цезония, похоронившая мужа, имела планы на новое замужество, и Джефрис был здесь первым кандидатом. Мешало обещание, данное Джефрисом умирающей Марции, да мешал маленький Луций, живое напоминание об этом обещании.

Появившись в дверях, Нут Пелеграм бесцеремонно уставился на жирные пальцы Аристона, красиво державшие задок куропатки.

— Угощайся, — Аристон показал подбородком на яства.

Тирентиец без долгих разговоров уселся за стол. Аристону пришлось подождать, пока он насытится. Ох уж эти верные слуги, все жилы вытянут, добиваясь признания собственной значимости.

Пелеграм начал говорить, только когда появилась отрыжка.

— Цезония Сцевия прибыла в Иль, твоя милость. Сегодня утром явилась.

Аристон привстал.

От Иля до Солнечного Камня, замка Сцевиев, была неделя конного пути. Убийство совершилось три дня назад. Расторопный вестник мог доставить новость в Солнечный Камень за три дня, даже за два, меняя лошадей. Но ведь Цезонии ещё понадобилось бы время на дорогу в Иль. Пышнотелая Цезония вряд ли помчалась бы в Иль сломя голову, отказывая себе в дорожном отдыхе. Но даже если бы она всерьёз занялась истязанием своей сдобной плоти, она не смогла бы преодолеть дорогу от Солнечного Камня до Иля за один день.

Значит, она знала. Знала день, когда будет убит принц, и заранее тронулась в путь. Она хотела опередить других соискательниц, иначе напрасны хлопоты. Кто первый утешит Джефриса, тому и приз.

— Никакого подозрительного типа у дома Цезонии я не видел, — продолжил доклад Нут Пелеграм, макая белый хлеб в чесночный соус. — Видел, бегали кухарки. За два дня только один мужик выехал за ворота. Пегая борода, крепкий с виду. Но я бы его сломал.

— Нужно было девку ломать, а не мужика. Девка заколола мальчишку.

— Девка? — Пелеграм поднял седые брови. — Никакой девки не было. Бегали кухарки, бабёнки в годах, а девка... — Он хрипло рассмеялся. — Хорошая девка, от троих мужиков ушла. Горячей бабой будет. Я бы её, пожалуй...

Зар Кари Гаас возмутился:

— Как ты можешь говорить такие непотребства в присутствии его светлости?

Аристон сказал, вытирая губы полотенцем:

— Я должен поговорить с княгиней олифийской. Ты готов, Пелеграм? Сейчас же отправляемся.

Он пошел к входной двери.

Пелеграм быстренько приложился к кувшину с вином и, поправляя пояс, зашагал за Аристоном.

Повар кинулся вдогонку со своим докладом:

— К обеду для вашей светлости — тетёрка под гранатовым соусом...

— Я буду обедать в Высокой Зале. Должен же я хоть раз пообедать в Высокой Зале, — проворчал Аристон, на ходу касаясь медальона у себя на груди.

В Высокой Зале он будет сидеть на возвышении, подле княжеского трона, а за столами будут шептаться, какой он выскочка и наглец. Но если его и на этот раз не будет в Высоком Зале, скажут, что он пренебрегает обязанностями наместника.

Собачка найдёт, с какого бока укусить.

* * *

К Цезонии, княгине олифийской, Аристон отправился в сопровождении своих нумидийцев, да взял Нута Пелеграма. Княжеских ликторов он оставил во дворце, мало ли какие тайны раскроются ему в доме княгини олифийской.

Дом княгини олифийской утопал в зелени смоковниц и абрикосовых деревьев. По сторонам ворот стояли декоративные башенки, сделанные из лазурита, весьма распространенного в горах Олифии минерала. Эти башенки были уменьшенной копией надворотных замковых башен, — резчик изобразил каменную кладку, узкие окна-бойницы, черепицу на крыше. На шпилях башенок слегка шевелился флаг князей олифийских, три синих копья в белом поле.

Аристону не пришлось долго объясняться с привратником. Его немедленно проводили к княгине олифийской, словно та дожидалась его визита.

Цезония Олифийская была ровесницей принца Джефриса. Но если Джефрис оставался подтянутым, поджарым, возможно, благодаря постоянным воинским упражнениям, то Цезония с годами располнела, прибавила два подбородка и окончательно рассталась с талией. Однако в полноте ее скрывалась своеобразная прелесть, кожа ее оставалась бела и свежа, вьющиеся русые волосы были густыми и казались золотыми благодаря бальзамам из горных трав.

Она приняла Аристона, одетая в шелковую столу сиреневого цвета, подпоясанную под самыми грудями. Пояс на матроне был расшит вишневыми турмалинами. Волосы скреплялись диадемой, заменявшей знатным замужним женщинам головную накидку. Лёгкая диадема была вырезана из чёрного дерева, в центре — цветок из огненных опалов, по окружности диадемы крепились крупные сиреневые сапфиры в форме кабошонов.

— Моя госпожа, — склонился Аристон, — его высочество наделил меня властью наместника. Всем сердцем рад приветствовать вас в Иле. Вам уже известно, что случилось?

— Луций, бедный мальчик... Представляю состояние Джефриса. Я не ожидала, что его не будет в городе.

"Конечно, не ожидала. Ты ожидала, что сумеешь утешить его в своих объятиях, а там и до свадьбы недалеко".

— Его высочество решил почтить память сына победой над морскими разбойниками, — сказал Аристон. — Я не знаю, когда он вернётся в Иль. Пока что, в его отсутствие, мне поручено блюсти город. И ещё, его высочество приказал мне найти убийцу.

Аристон не спускал глаз с Цезонии. Услышав его последние слова, сказанные с весьма значительным видом, она ничуть не взволновалась.

— И далеко же вы продвинулись в своих поисках? — поинтересовалась Цезония Сцевия. — Попробуйте вот этого вина, домн Аристон. За золотистое кавдинское часто выдают цекабское или месское, но уж у меня без обмана.

— Я знаю, что убийца — женщина, — сказал Аристон, садясь на резную скамью и берясь за кубок. (Вряд ли вино отравлено. Если она — убийца, она сначала попытается его подкупить. Если только он не ошибся, оценивая ее характер.)

— Вы — умный человек, домн Аристон, — сказала княгиня и улыбнулась. — Вы правы. Убийца — женщина.

Это было похоже на признание. Но признаться так быстро? Она даже не пыталась разузнать, что ему известно.

Аристон, не сделав ни глотка, отставил кубок.

— Принц не пощадит эту женщину, даже если она была близка ему, — медленно проговорил он, не спуская глаз с белотелой собеседницы.

— Олифия — небогатая страна, — сказала Цезония. — Наши рудники истощены, каждый десяток талантов лазурита обходится в одну человеческую жизнь... Не считая мяса и чечевицы для рудокопов, зерна для ослов и палок для тех и других. Но казна олифийских князей не пуста. Кое-что нам осталось от предков, с тех времен, когда дети играли драгоценными каменьями, а в зобах у ворон драгоценностей было столько, что они не могли летать.

Да уж, предки с наследством не подгадили, подумал Аристон.

Пол под ногами — мраморный, отличный зелёный камень с синими и чёрными прожилками. У стен — шкафы из розового дерева, подле окна — овальный стол на медных ножках, покрытых позолотой, со столешницей, выточенной из цельной глыбы лазурита.

Цезония взяла со стола серебряную шкатулку со вставками из слоновой кости, открыла ее, показала содержимое Аристону.

Шкатулка доверху была наполнена гранеными рубинами величиной с лесной орех. Аристон знал толк в драгоценностях, он быстро прикинул: каждый такой рубин стоил около тысячи золотых, а в шкатулке их было не менее сотни. Сто тысяч золотых сестерций... Аристон считался богатым человеком, ему принадлежали два крупных имения в Афарской области, поместье под Илем и поместье с золотоносным ручьём на Золотом Берегу, однако рубины в шкатулке стоили дороже всего его состояния.

Нельзя сказать, что Аристон никогда не видел столь крупной суммы. Сто тысяч золотых составляли сотню талантов, именно столько Камбраз Сартигирон заплатил ему за победу над собственным братом Дарисом. Однако с той сотней талантов Аристон давно расстался: на это золото он купил землю в Афарской области для своих ветеранов. Тех денег ещё и не хватило. Чтобы удовольствовать всех, он, вспомнив пример отца, продал лучшее из своих афарских имений, Сизый Холм.

В мыслях он увидел пологий горный склон, золото солнца в виноградных листьях, капли дождя на сизо-фиолетовых крупных ягодах...

За олифийские рубины он мог бы выкупить Сизый Холм.

— Камешки, конечно, хороши, но мне нужен убийца принца, — сказал Аристон. — Ваша светлость знает, кто убил принца Луция? Кто нанёс удар, чья рука? Мне нужен этот наёмник, и лучше бы живой. И мне придется выведать, кто его нанял.

Цезония долго смотрела на Аристона, а потом засмеялась мелким, дрожащим смехом, открыто глядя ему в лицо. Шкатулку она вернула на стол. Сказала:

— Впервые вижу афарянина, которого нельзя подкупить. Наконец-то у Джефриса появился честный советчик... Но ты ошибаешься, Аристон Корвид. Я не убивала Луция и не нанимала убийцу. Не буду утверждать, что я без ума любила этого малыша. Я его видела всего-то несколько раз. Но зачем мне его убивать?

— Мальчик напоминал отцу о своей умершей матери, — сказал Аристон. — Чтобы Джефрис женился заново, нужно было избавить его от сына.

— Хорошо же ты знаешь Джефриса, Аристон из Афар, — сказала Цезония с грустной улыбкой. — Смерть Луция отдалила от меня Джефриса, а не приблизила. Вот, взгляни.

Она достала из расшитого кошеля сложенный лист бумаги, протянула Аристону.

Текст был написан Джефрисом, без сомнения.

В коротком письме, лишенном пространных любезностей, Джефрис предлагал Цезонии супружество: "приезжай и будь хозяйкой в моём доме". Под подписью стояла дата. Письмо было написано восемь дней назад. До гибели маленького принца. Очевидно, княгиня олифийская отправилась в путь сразу же, как только получила письмо, и в дороге не мешкала.

— Джефрис только что потерял сына, так что теперь наша свадьба не состоится, — сказала Цезония. Она тронула лист карликовой пальмы, заговорила тихо. — Впервые я увидела его, когда мне было десять лет. А ему уже было одиннадцать. Он старше меня на два месяца и четыре дня... И все эти годы, все двадцать пять лет, я ждала. Ждала этого письма.

Мой отец был главным конюшим в Иле. Он носил пурпурную кайму, но мало быть патрицием, чтобы породниться с Эпикоридами... Меня выдали замуж за старика, князя Гнея Сцевия. Мать Боката знает, сколько слёз я пролила тогда... Но, видно, моя судьба была в руках Арахны, плетущей сети, а не Бокаты Всеблагой. Через замужество я стала княгиней и тем самым приблизилась к Джефрису. Это мне и в голову не приходило до свадьбы.

Сегодня — годовщина, пять лет, как умер мой старый муж. Пять лет назад мы, вот так же, собирались пожениться... И откуда взялась эта простолюдинка? В своё время Джефрис погнушался дочерью патриция, но дочь трактирщика как нельзя подошла для княжеской короны... Марция умерла в родах, ее сын убит, но только глупец скажет, что это всё устроила я. Мне нужна любовь Джефриса, а не его ненависть. Что тут не понятно?

Аристон вздохнул, но не от жалости, а с досады. Письмо Джефриса объясняло, отчего Цезония оказалась в Иле так скоро после гибели Луция. Теперь не подкопаешься. К тому же, в ее рассуждениях имелся резон. Люди иногда поступают вопреки здравому смыслу, но Цезония Сцевия не создавала впечатление легкомысленной, порывистой дурочки.

Он вернул письмо олифийской княгине, сказал:

— Прошу прощения, госпожа моя... Вижу, я искал не там. Что касается меня, если моё слово хоть что-то значит для принца, это будет слово в пользу вашего с ним брака. Только не нужно торопиться: если бы вы видели его высочество...

— Я хорошо знаю его высочество, — гораздо дольше и лучше, чем ты, домн Аристон, — сказала княгиня молодым, звонким голосом. — Наша свадьба состоится не раньше, чем через год. Пусть кто угодно охмуряет Джефриса, пусть он даже женится, — но если он соберётся жениться на мне, наша свадьба состоится после года траура. Не раньше.

Прекрасные слова. Аристон с достоинством поклонился. Конечно, матрона просто набивала себе цену в его глазах.

— Позвольте идти, госпожа моя, — проговорил он. — Я должен искать убийцу.

— Я могла бы помочь, домн Аристон.

Он сделал удивлённое лицо.

— Не буду скрывать, у меня в Иле есть доверенные люди, — сказала Цезония. — О нет, я не слежу за принцем, но... Скажем, я присматриваю за некоторыми девицами, охочими до золота короны. Мне рассказали об одной. Ее имя — Альдива, дочка портового пьянчужки и какой-то рабыни атриканки. В тринадцать лет шлюхой стала, у матушки Медоллянции прикормилась. Таких у Джефриса перебывало сотни, он наверняка и позабыл-то про нее. А вот она, похоже, не забыла.

Три года назад эта шлюха забеременела и стала доказывать всем, что забеременела от Джефриса. Совсем обезумела, дурочка, в ворота Белого Камня ломилась, Джефриса подстерегала на каждом шагу. Генриетта прослышала про нее и прислала в Иль князя Дакоту. Ты же знаешь его?

— Слышал многое, а видел всего один раз. В Зубчатом Замке показали. Мы даже не разговаривали.

Аристон припомнил кое-что. Дакота Краб, князь Румейского Кольца, был близким другом самого Кнорпа Взять-За-Горло, а после смерти Кнорпа стал приближенным его дочери Генриетты. Поговаривали, самые коварные планы, самые жестокие замыслы Генриетта осуществляла его руками.

— Дурочку напоили папоротниковым семенем, мыльнянкой и плакучим корнем, — сказала Цезония. — Случился выкидыш, но этого им было мало. Ей поставили клеймо рабыни, а потом продали кому-то из атриканских работорговцев. И, уж наверное, князь Дакота проследил, чтобы ее увезли подальше... Не знаю, бежала она от хозяина или господин освободил ее, но уже две недели, как она вернулась в Иль.

— Вашей светлости следовало бы отправить её обратно за море.

— Я так и собиралась. А получилось, потеряла четверых моих людей.

— Ого! Все четверо убиты?

Цезония кивнула.

— Неплохой результат для проститутки, — заключил Аристон.

— Не знаю, как ей удалось. Ребята были умелые, особенно последние двое... Все четверо во Фракии и в Мизии побывали, имели награды. Сдается мне, она убила их тем же кинжалом, что и Луция.

— Принц потребует доказательств её вины. Проститутка вернулась в родной город, и что с того?

— У меня есть доказательство.

Аристон приготовился слушать.

— У меня есть доказательство, — повторила Цезония Олифийская. — После того, как четверо моих людей были убиты, я послала следить за ней одну служанку. Она — гиссарка, особа ловкая, хотя и стара.

— И эта ваша служанка...

— Она видела, как шлюха убила маленького принца.

— И она может повторить это перед Джефрисом?

— Э, вот уж нет. Не хочу, чтобы Джефрис думал, будто я постоянно слежу за ним и за его подстилками, теперешними и бывшими. Это не прибавит ему любви ко мне.

— Да уж, не прибавит, — согласился Аристон. — Но что проку от этой гиссарки, если ее нельзя допросить? Или ваша светлость желает, чтобы я сослался на ваши слова?

— Ты можешь ее допросить, но здесь, в моем доме, если будет угодно.

— Мне угодно.

— Изволь.

Княгиня хлопнула в ладоши.

Гиссарка словно бы ожидала этого знака. Аристон взглянул на вошедшую, — невысокого роста, округлое лицо с узким подбородком напоминало сердечко и в молодости не было лишено привлекательности. Однако гиссарки быстро отцветают, — теперь это было печное яблоко, побывавшее под сандалией прохожего. Густые седые волосы, когда-то иссиня-чёрные, напоминали старую паклю со следами известки. Волосы гиссарки были стянуты в пучок, стоявший вертикально, словно черешок у ягоды вишни.

На узких губах — полуулыбка, она поклонилась госпоже.

— Расскажи про Альдиву, Сагата, — приказала Цезония. — Что ты видела?

— Я стала следить за ней, как только ты велела, госпожа. Она живет у своего брата недалеко от Иля, брат ее — Децим Деллий, башмачник.

— Про брата Децима Деллия позже. Его светлость интересуется принцем Луцием.

Гиссарка кивнула.

— В тот день она отправилась в Иль ни свет ни заря. Как ворота открыли, она сразу пошла на рыбий рынок, там всё исходила, но цену не спрашивала. А оттуда до улицы Колёсников несколько шагов. Когда ударили начало первой стражи, она — к "Послушной ослице", уселась там под козырьком, попросила у трактирщика вина и сардинок. Оттуда арка Аррунция Гордого хорошо видна. Когда принц на пони показался, к арке отправилась. Она к принцу сунулась, ну и убила.

— Отчего же охранники принца не защитили его? — спросил Аристон.

— Гекаса знает, — пожала плечами гиссарка. — Они больше по сторонам глазели, чем за принцем следили. А может, шлюха слишком быстра для них оказалась.

Аристону показалось, что гиссарка что-то утаивает. Слишком уж ладно она рассказывала, как будто отрепетировала. Или он напрасно насторожился? Наверняка Цезония расспрашивала гиссарку не один раз, поэтому эта история у нее от зубов отлетала.

— Ты следила за Альдивой от самых городских ворот... — медленно начал Аристон.

— От самого дома ее брата, — поправила гиссарка.

— Тем более. Значит, ты должна знать, с кем она встречалась в тот день. Возможно, когда она сидела под навесом у трактира, к ней подходил кто-нибудь?

— Нет, никто не подходил. А как только она маленького принца зарезала, сразу на рыбий рынок побежала.

— И дальше? С рынка, куда она делась?

— Дальше я не следила за ней. Тут такой шум поднялся, свою шкуру пришлось спасать. Сами знаете, ваша светлость, под горячую руку нас, гиссар, всегда хватают первых.

Аристон насупил брови, вгляделся в пухлое морщинистое личико. Да уж, слишком гладко всё излагала гиссарка.

— А ты не врешь? — подозрительно спросил он. — И не утаиваешь чего?

— Нет, господин. Нет! Клянусь Гекасой, судьбой клянусь! — И гиссарка дотронулась до костяного образка богини Гекасы Фонарщицы, привратницы загробного мира и смотрительницы тайных троп.

Делать нечего, приходилось верить. У него не было повода усомниться в словах гиссарки, кроме расхожей истины, что все гиссары — лжецы.

— Где Альдива сейчас, тебе известно? — спросил Аристон.

Сагата взглянула на свою госпожу, кивнула:

— Известно.

— Ты покажешь дорогу?

Гиссарка замялась.

— Могу рассказать. Это будет стоить десять золотых.

Цезония опередила Аристона:

— Ты их получишь. А теперь оставь нас.

Гиссарка вышла.

— Видишь сам, домн Аристон, я невиновна перед Джефрисом, — мягко сказала Цезония. — Но уж найдутся злые язычки... У меня немало врагов в Белом Камне, как и у тебя. Нам нечего делить с тобой, поэтому мы могли бы стать союзниками.

Аристон помедлил с ответом.

Цезония улыбнулась:

— Ты же не собираешься замуж за Джефриса?

Аристон усмехнулся.

— Мне от Джефриса нужно другое.

— И что же?

— Дважды меня изгоняли из Афар, — со значением проговорил Аристон. — Я хочу вернуться в Афары так, чтобы больше не посмели изгнать.

— Правильно ли я понимаю, тебе угодно стать афарским царём, Аристон из Афар? (Он промолчал.) Я помогу тебе, — сказала Цезония и протянула ему руку. — Я помогу, если мое слово что-то значит для Джефриса.

Он был совершенно одинок при дворе принца, так что с его стороны было бы глупо отказываться от союзника.

Аристон с низким поклоном поцеловал протянутую руку. А уж после таких искренних и чистых чувств не помешает посмотреть в сторону шкатулки с рубинами.

Цезония молча передала ему шкатулку, сказала:

— Эта чертовка Альдива владеет кинжалом как оса задницей. Я дам тебе своих людей. Помогут, в случае чего.

— Если твоих людей заметят под моим началом, начнутся сплетни, всякие домыслы, — сказал Аристон. — Румеи называют нас, афарян, болтунами, но я не видел хуже сплетников, чем сами румеи, не в обиду твоей светлости будет сказано... С Альдивой я справлюсь своими силами. Со мной — три проверенных воина, двое свирепые, как хорьки, а третий — чурбан, но надёжный. Этого достаточно.

Уже простившись с Цезонией, Аристон сказал:

— А все же странно. Ты говоришь, четверо твоих людей были убиты Альдивой. Но как гиссарка сумела избежать кинжала?

— Первым двум было приказано схватить Альдиву и доставить в порт, там ее поджидал работорговец. Двум другим я приказала убить шлюху на месте. И первые, и вторые напали на нее, и она уложила их в стычке, я так полагаю. А гиссарка только следила за ней. Гиссары хорошо умеют оставаться незаметными.

— И плутовать, и убивать исподтишка они тоже умеют неплохо, — сказал Аристон. Смутные подозрения кружили у него в душе, подобно клочьям тумана.

На выходе из дома его поджидала гиссарка, которая внятно рассказала, где искать Альдиву. Аристон задал несколько вопросов о дороге, гиссарка объяснила. На этот раз, фальши не чувствовалось.

Когда он шел по песчаной дорожке, позади — нумидийцы и Пелеграм, он услышал приглушенное: "Совиный Глаз", сказанное несколько раз.

С десяток слуг подрезали кусты рододендронов, протирали тряпочками широкие листья.

"Совиный Глаз", так прозвали его в Иле. И он подозревал, что кличку ему дал кто-то из приближенных Джефриса, скорее всего, — Спурий Порсена, натура насмешливая и кровожадная.

Ничего не видит ваш Совиный Глаз. Хорошо, помогла Цезония. Если бы не она, век ему не добраться до Альдивы.

— Спрячь это, — он передал шкатулку с рубинами Юбе. Сев на коня, сказал: — За убийцей отправляемся. Особа женского пола, но дерется как проклятая. Четырёх мужиков зарезала. Мне живая нужна, имейте в виду.

Нуба с Маснисой переглянулись.

— Будет тебе живая. Живее некуда, — проворчал Пелеграм, трогая рукоять меча. Он терпеть не мог всяких особенных примечаний к заданию, вроде оставления врага непременно в живом, трепещущем виде.

* * *

Гиссарка рассказала: Альдива жила в Келлониках, скрывалась в доме родного брата, башмачника. Мужик был тюря тюрей, да к тому же пьяница, так что ни о чём не подозревал.

Деревенька Келлоники находилась всего в трех милях от ильских ворот, — пара сотен домиков, едва видных за зеленью оливковых деревьев и колкого падуба. Большая часть деревни находилась на возвышенности. Внизу текла речка Темиса.

Жара набирала силу. В сохнущих травах стрекотали цикады, голоса тысяч насекомых сливались в мерный звенящий гул. Пока добрались до Келлоник, Аристон упарился и взмок. Хорошо, что не пришлось плутать: первый же крестьянин показал им дом Децима Деллия.

Деревянный дом башмачника — в кустах жимолости, шиповника, акации. Под окнами — глубокие рытвины, повозка со сгнившими колёсами. Вороха гнилой соломы, грязь.

На конях не очень разъедешься. Они спешились.

Аристон приказал Юбе зайти с задней стороны дома, Масниса встал у дальнего окна. Передвижения заметили. Аристон с Пелеграмом подходил к порогу, когда из темноты дверного проема показался заросший щетиной, нетрезвый человек.

— А? Что? — Он перебегал глазами с Аристона на его людей.

— Мне нужна Альдива, — сказал Аристон.

Пьяница как-то запнулся, но тут же из-за его плеча высунулась сухопарая женщина с высокой причёской, седоватая, морщинистая и остроносая, явно не чаровница Альдива.

— Так и знала, что эта тварь погубит нас всех, — сказала женщина злым звонким голосом. — Шалава, она и есть шалава. Что, обокрала она кого или убила? Да вон она, вон! Вы что, ослепли? Хватайте ее! Хватайте!

Девица спрыгнула с подоконника и кинулась к амбару, не замечая Маснису. Нумидиец скользнул на ней. На шум из-за угла дома выскочил Юба. Нут Пелеграм кинулся напрямую за девчонкой, но нумидийцы опередили его, — она взяли беглянку в клещи, подбежав с двух сторон. Альдива не успела воспользоваться кинжалом. А может, она позабыла о нем в суете и сутолоке столкновения. Аристон внимательно следил за каждым ее движением, каждым рывком, готовый прийти на помощь своим слугам. К некоторому его удивлению, ни одной опасной ситуации не возникло. Девка совсем не выглядела сильным бойцом. Несколько царапин да пара укусов, — вот и всё, на что она оказалась способна.

Чтобы освободиться от гниловатых зубок, Юба чуть не вылущил шлюхе глаз, — сущая мелочь по сравнению с тем, что происходит всякий раз на поле боя.

Аристон сделал несколько шагов, рука на рукояти меча. Вскоре нумидийцы подтащили к нему Альдиву, держа за локти, пригибая к земле.

Юба оскалился на Нута Пелеграма, чтобы не вздумал отнять добычу.

— Чтоб ты сгорела, проклятая! — закричала Альдива золовке. Светло-серая накидка упала на землю, она всё ещё пыталась вырваться. — Чтоб вы оба сгорели!

— Пожалуйста, отрубите ей голову, добрый господин! — в свою очередь, закричала супруга башмачника Аристону. — Ты осквернила мой дом, грязнуха! Отрубить ей голову!

Аристон всмотрелся в лицо Альдивы. И не назвать бы писаной красавицей. Когда-то, возможно, она и была красива, лет пять или десять назад. Теперь у глаз залегла желтизна, подбородок казался дряблым. Только черные глаза блестели молодо, — ненависть придавала огня.

— Принца ты убила? — спросил он.

— Джефрис получит сына, Джефрис получит сына! — закричала порна, поблескивая белками глаз. — Это чрево родит! — Она выпятила живот, хотела похлопать, но нумидийцы крепко держали за руки. — Он получит сына!

На миг Аристону показалось, что девка болтает о своей беременности. Неужели — от Джефриса? Нет, не может быть...

Альдива закричала:

— Я зачну от него и рожу сына! Я рожу ему сына!

Вот оно что, зачатье ещё предстоит.

Башмачница закричала мужу, рыдая:

— Скотина! Из-за нее и нам не сносить головы!

Башмачник только кряхтел.

— Я рожу ему сына! Скажите ему, я рожу ему сына!.. — Альдива кричала, не переставая, пока нумидийцы вязали ее по рукам и ногам.

— Да родишь, родишь, — пробурчал Аристон, садясь в седло.

Масниса с Юбой заспорили, кто повезет девчонку, схватились за кинжалы. Щекотать собирались по пути, что ли? Пришлось Аристону передать эту честь Пелеграму. Тирентиец положил девицу впереди седла, поперёк спины коня, как куль, и они отправились в Иль.

Отъезжая, Аристон услышал, как башмачник обругал супругу. Немедленно раздался звук затрещины и послышалось шипение.

Должно быть, змея, подумал Аристон, но не стал оглядываться.

* * *

Он собирался допросить девицу сразу же, как только они прибудут в замок. Но настало время обеда. У ворот, не успел он спешиться, к нему подошел жрец Яргоса, предупредил, его ждали за столом. Пришлось отослать Альдиву в подземелье, а самому отправиться в Высокую Залу.

В Высокой Зале ильского замка одновременно возможно было накрыть столы для тысячи гостей. Сейчас средний стол был убран, в боковых нефах стояло по длинному столу, ещё один стол поставили на тронном возвышении.

Обычно к обеду в Высокую Залу сходилось не менее двухсот патрициев, да полсотни дворцовых челядцев, чьё положение позволяло принимать пищу в Высокой Зале. Сейчас зал выглядел полупустым. Большинство патрициев покинуло город вместе с Джефрисом, остались одни старики, чей возраст или раны не позволяли выступить в морской поход. В числе этих стариков, в замке остался княжеский канцлер, Авл Габиний.

По обычаю, бытовавшему у эттинейской знати, во время пиршества место князя было на помосте, где он восседал с ближайшими родственниками и жрецами. Княжеский хилиарх — командующий войском — занимал место во главе стола, стоявшего по правую руку от трона. Княжеский канцлер садился на столь же почётное место за столом, стоявшим слева от трона. До того, как Джефрис облек Аристона княжеской властью, он исполнял должность замкового управителя, его место было рядом с Авлом Габинием.

Аристон не взял с собой в Высокую Залу ни нумидийцев, ни Нута Пелеграма. И нумидийцы, и Пелеграм были чужеземцы, а чужеземцы не могли сесть за общую трапезу без приглашения самого князя. Конечно, Аристон мог проявить волю и усадить своих слуг рядом с ильскими патрициями, но зачем дразнить гусей? И без того у него хватало врагов при ильском дворе.

В Высокую Залу Аристон вошел в сопровождении единственного ликтора. Если бы ликторов не было совсем, сказали бы, что он презирает княжескую милость, а если бы он взял в сопровождение всех шестерых княжеских ликторов, его назвали бы спесивым выскочкой.

Под пристальными взглядами двух десятков старых патрициев и примерно такого же количества княжеских челядцев он прошествовал на помост. Ликтор сразу отошел на свое место, встал слева от трона. Аристон собрался усесться на трон, как княжеский наместник, но в последний момент призадумался.

Согласно легенде, княжеский трон в ильском замке был древнее самого замка. Некогда древний предок царей ильских, престарелый Сервий Тарквид, бежал из горящего Гелинора на трёх кораблях. Три месяца гелинорцы плавали по Эфатрикскому морю, ища место, где возможно поселиться. Им не везло, на пути попадались только скалистые острова да рифы со скудной растительностью.

Как-то после бури гелинорцы увидели огромный ствол без веток, качавшийся на волнах. Они проплыли бы мимо, но один старик признал в дереве кромалис. Ствол вытащили на палубу и рассмотрели. И в самом деле, это оказался чёрный кромалис, драгоценный кромалис, чья древесина считалась волшебной. Но кромалисы не росли на морском побережье, откуда же взялось это дерево?

Не иначе, какое-то божество послало им кромалис, решили корабельщики. Одни предложили использовать древесину кромалиса, легкую и не гниющую в воде, для ремонта кораблей. Другие хотели пустить древесину на стрелы, ведь всем известно, стрела из кромалиса не знает промаха.

Окончательно решили все-таки иначе.

У гелинорцев был царь, но не было царства, и было решено вырезать из дерева царский трон. Корона — на царской голове, скипетр — в царской руке, но трон — на родной земле, рассудили старики.

Внешне трон не вызывал особого восхищения. Наверное, среди корабельщиков не оказалось искусных краснодеревщиков. Грубый резной орнамент, на концах подлокотников — по деревянному соколу, да деревянный сокол — на спинке трона.

На третий день после того, как был сделан трон, гелинорцы высадились на побережье Эттинеи, где и основали город Иль.

Чужеземец на троне древних ильских владык — найдутся дураки и суеверы, которые посчитают это скверным знамением. И уж кто-нибудь шепотком предложит убить чужеземца, чтобы отвести беду.

Аристон не стал садиться на кромалисовый трон с высокими подлокотниками, отполированными многими поколениями ильских владык. Он опустился в свободное кресло у княжеского стола, подал знак главному стольнику, седобородому патрицию Квинту Флаву, — можно начинать.

Рядом с ним за княжеским столом сидели дочери Джефриса, — пятилетняя Зефира, двенадцатилетняя Листия и, самая старшая, четырнадцатилетняя Кифея. Между непоседливой Зефирой и шкодливой, склонной ко всяким безобразиям Листией как копна восседала пышнотелая Агния Брутилия, жрица Бокаты, богини дома и домашнего очага. Напротив Брутилии сидели жрецы главных румейских богов, — Геркулий, жрец Яргоса, и Статилий, жрец Археса. Геркулий был сухощав, желчен и стар, Статилий — лысоват, розовощек и крепок, сказывались постоянные воинские упражнения, неотъемлемая часть служения Архесу.

Статилий был родом фракиец, по ильским меркам — такой же чужеземец, как и Аристон. Наверное, поэтому между ними со дня знакомства возникла симпатия. Статилий подмигнул Аристону, словно хотел сказать: "Высоко взлетел, парень", а Геркулий проскрипел: "Опаздываете, опаздываете, молодой человек". Жрица Брутилия ничего не сказала, но смотрела неодобрительно.

Геркулий благословлял трапезу так долго, словно хотел лишить блюда малейшего вкуса. Когда он сел, с удовольствием оглядывая кислые лица, Брутилия первая схватила ляжку каплуна, кубок с вином и пучок салата. Эта толстушка только что полыхала гневом на велеречивого Геркулия, но, утолив первый голод, она вмиг подобрела. Она не умела сердиться долго.

— А где же папа? — спросила маленькая Зефира и надула губы.

— Твой князь-отец в походе, я уже говорила тебе, — сказала Брутилия, обсасывая пальцы. — А вот этот человек, — она бесцеремонно показала костью на Аристона, — сейчас заправляет в замке вместо твоего князя-отца.

— Я не хочу, чтобы он заправлял вместо моего князя-отца! — захныкала Зефира.

Листия, хихикая, принялась катать хлебный мякиш, не иначе, чтобы запустить им в Аристона. Старшая девушка, строгая Кифея, вырвала мякиш у сестры, чуть пальцы ей не сломала. Жрица Бокаты закудахтала, утихомиривая сестер, готовых вцепиться друг в дружку.

Аристон с аппетитом принялся за утку, фаршированную грибами и орехами. Попутно он примечал всё, вслушивался в каждое слово, старался уловить малейший шепот. За нижними столами, помимо баек про охоту и пиратов, живо обсуждали, как Совиный Глаз горд и напыщен. Болтали, будто он только и делает, что поглядывает на княжеский трон...

Надо бы ему осадить болтунов. Не пригласить ли канцлера Габиния за верхний стол? Старик молчаливо хмурился, глаза — в пустое место перед собой. Наверное, Габиний считал обиды, как это он оказался за княжеским столом ниже чужеземца. Или старик бесхитростно дремал за столом?

Аристон наполнил кубок и послал его Авлу Габинию, вместе с предложением занять место за верхним столом. Жрец Яргоса зашипел:

— Место канцлера — во главе стола левой руки, молодой человек...

Вскоре он и сам увидел, что ошибся с любезностью: старик Габиний затрясся, услышав слова посланца слуги. Старый канцлер едва пригубил из кубка, остаток вина вылил под ноги.

А говорят, будто это юность неуживчива и спесива.

Жрец Яргоса, охмелев, начал поучать со своего места:

— Его высочество осыпал тебя милостями, Аристон Корвид! Ты должен быть предан его высочеству...

Жрец говорил и говорил, вил фразы, возносил указательный палец. Аристон морщился, выслушивая увещевания.

Болтовню Геркулия прервал слуга, доложивший о прибытии в ильский замок гостя.

Услышав имя, Аристон сморщился ещё больше.

Гней Дакота.

Видно, до императрицы дошло известие о гибели Луция.

Аристон приказал не задерживать гостя, да Гней Дакота и не позволил бы себя задержать. Он вошел в Высокую Залу в сопровождении трёх десятков преторианцев. В отличие от легионеров, носивших, по уставу, красные цвета, солдаты претория были одеты в тёмно-синие туники и плащи. Поверх туник на них были легкие кожаные панцири с золотым шитьём, — драконья голова, изрыгающая пламя.

Прихрамывая, старик Дакота приблизился к княжескому помосту. Старый слуга Генриетты, князь Румейского Кольца Гней Дакота выглядел неважно, — бледные морщины в ржавых пятнах, впалая грудь, острые плечи без признаков мышц. На нём была темно-бурая длинная туника без пояса, короткий плащ, скрепленный на правом плече эмалевой фибулой. На белой эмали — чёрная голова дятла с красной "шапочкой".

— Будь здоров, наместник. (Уже сказали, кто такой Аристон.) Я здесь по повелению его величества. Принц Луций убит, всемогущий ридгар поручил мне вести следствие.

Дакота протянул Аристону свиток.

Он развернул, начал читать. "Верному слуге нашему Гнею, сыну Дакоты, повелеваем..." Что касается расследования убийства, Гнею Дакоте давались неограниченные полномочия: "и да будет допрошен пристрастно любой, будь то раб, простолюдин или человек благородного звания..." Внизу стояла императорская печать, на красном воске — драконья голова. И, — подпись Уриена, дрожащие каракули.

— Расследование завершено, — сказал Аристон.

Это была новость не только для Дакоты. Кроме слуг Аристона и нескольких тюремщиков, никто понятия не имел, что убийца Луция найден.

В Высокой Зале повисла тишина, были слышны только далёкие крики чаек за окнами.

— Убийца — здесь, в замке. — В помещении словно похолодело. Кто знает, чьё имя назовёт временщик, злобный иноземец? Аристон с удовольствием впитал молчание и дрожь этой минуты.

— Убийца в темнице, — сказал Аристон.

По залу пронеслись вздохи облегчения.

— Кто он? — сухо спросил Дакота.

— Она. Некто девица Альдива, проститутка.

— Я должен допросить ее.

— Может быть, ваша светлость повременит до прибытия его высочества?

Он совсем не хотел передавать пленницу в распоряжение Дакоты. После Дакоты он получит труп, а там попробуй, докажи Джефрису, что был найден настоящий убийца.

Дакота Краб покачал головой.

— Нет! Мне поручено вести следствие, а не выжидать. Прикажи, пусть меня отведут к ней.

— Следствие закончено, — твёрдо сказал Аристон. — Она виновна, клянусь мечом Яргоса!

— Лучше поклянись потрохами Афары, ты же афарянин, — сказал Дакота.

Это можно было счесть за оскорбление. В зале затаили дыхание, некоторые схватились за мечи.

Аристон просто смотрел на Дакоту, не отводя взора, и молчал.

После долгой паузы Дакота сказал примирительно:

— Домн Аристон, я не сомневаюсь в твоих полномочиях. Я уважаю его высочество и сделаю всё, чтобы Джефрис, когда придет время, занял трон своих отцов. Но сейчас я здесь — по воле императора Румна, и у меня есть право приказывать именем императора Румна. Прикажи отвести меня к этой девице, твоя светлость!

Упорствовать далее было небезопасно.

— Я сам отведу вашу светлость, — сказал Аристон и встал из-за стола. Он обежал глазами зал. Все смотрели на него, затаив дыхание. — Ваше священство, — он обратился к жрецу Яргоса, — пусть без меня продолжают обед.

* * *

Дакота узнал пленницу с первого взгляда.

— А! Птаха домой прилетела! — Он обернулся к Аристону. — Я сам посадил ее на корабль. Работорговец, — твой соотечественник, афарянин, — обещался продать ее Паррисию, тирану Стримоны. — Что, дочка, несладко показалось у Паррисия, а? Кто помог тебе сбежать?

Вместо ответа Альдива плюнула в бледные губы, властно поджатые, с веерами почтенных морщин.

Дакота вытер плевок, приказал готовиться к пытке. Послал за Валерием Руфом, старым знакомцем, какая же пытка без городского претора.

В подвале Ильского замка Альдиву раздели донага. Аристон с изумлением увидел: груди проститутки были сплошь покрыты шрамами, — белыми, старыми, и красно-сизыми, от недавних ран, словно бугристые черви въелись в кожу.

— Паррисий — забавник еще тот, — заметил Дакота.

Девицу привязали к железным крюкам, вбитым в стену. Дакота командовал. Он привез с собой пыточные инструменты, различные щипцы, крючья и буравчики, а кое-что имелось в подвале самого ильского замка. Когда палач стал разжигать огонь, князь посетовал: жаль, совсем сдал ильский колдун, старый Хабрий Хилон. А в прежние времена, бывалочи... И Дакота, раскрасневшись, принялся рассказывать, какой выдумщик был Хабрий Хилон, как замечательно он пытал, сплетая магию и железо. "Помнишь, Валерий?" — Дакота оглядывался на претора. Тот кивал, улыбался краешками толстых, словно вывернутых губ...

— Паскуды! Ничего не узнаете, ничего! — кричала Альдива и плевалась — в палача, в Дакоту, в Аристона. Аристон после пары плевков отдалился на несколько шагов. Дакота едва приметно улыбался.

Начали с малого, палач подошел с раскаленным прутом. Порна закричала, — ещё до того, как зашипело мясо на бёдрах. Спустя мгновение ей без обмана пришлось визжать, выкатывать глаза, хрипеть и кашлять. Аристон хотел вмешаться. В его родных Афарах, да и по всей Эллане, не в ходу были такие пытки. Обычно ограничивались розгами... Дакота буркнул: "Молчи, домн Аристон..." Подумав, Аристон поднёс к носу ониксовый флакончик с духами.

Когда стальной прут коснулся тела порны в пятый раз, Дакота остановил палача и задал первый вопрос:

— Кто помог тебе сбежать от Паррисия?

Альдива подалась вперёд, выдохнула между завываниями:

-Джефрису скажу! Не тебе! Не тебе, пень трухлявый!

Палач опять поработал прутом. Дакота повторил вопрос. На этот раз Альдива ничего не ответила. Она кашляла, поводила безумными глазами. Палач подобрался, но вместо приказа продолжить пытку Дакота велел окатить порну водой: он прекрасно знал, когда и какой инструмент нужно применить.

— Кто помог? — прохрипела Альдива, мотая мокрой головой. — А не хочешь знать, князь, почему я это сделала?

— Это расскажешь крысам. Меня же интересует другое, — кто помог тебе, красавица?

— Джефрису скажу... Только ему....

Упрямство обошлось Альдиве в новую порцию раскалённого железа.

— Хорошо... — просипела порна, поводя безумными глазами. Аристону показалось, что на ее лице мелькнула улыбка. — Хорошо, я скажу, кто помог... У тирана Паррисия — надежная стража, но сам Паррисий вечно нуждается в деньгах, пьянь и транжира... Одна женщина выкупила меня у Паррисия. Она привезла меня в Иль. Она...

— Имя.

— Арса.

Стало слышно, как потрескивает огонёк в жаровне.

Арса, камеристка императрицы, ее доверенное лицо...

— Да, эта самая горбунья... — сказала Альдива торжествующе, облизывая кровь с губ. — Она купила меня у Паррисия... И она помогла там, у арки... Она отвлекла стражу...

— Враньё, — сказал Аристон. — Стерва, которая отвлекла охрану Луция, была прекрасна как богиня. Иначе с чего бы на нее пялиться стражникам? А карлицей Генриетты впору детей пугать. Видел я эту бывшую циркачку пару раз.

— У нее был флакончик... Ма-аленький флакончик... Она сказала, колдовство в нём... Когда она отпила из него...

— Ты лжешь, лжёшь! — хрипло, с натугой, сказал Дакота. Впервые за время пытки он вышел из себя. — Рябой, "поцелуй медузы" давай.

Палач, щёки в крупных синюшных рябинах, достал из вороха инструментов некое подобие клещей с зубчатыми краями. Проверил смазку, несколько раз щёлкнул клещами. Шагнул к порне.

Аристон немного запоздал, не успел донести флакончик до носа. Вывернуло наизнанку и выполоскало. Вытирая губы, он удивился, как много успел съесть за обедом. Ведь обед только начинался, когда его отвлекли.

Гней Дакота приказал палачу повременить. Валерий Руф покачал головой: "Домн Аристон..." Претор с Дакотой заулыбались. Аристону совсем сделалось нехорошо. Он шатался, едва стоял на ногах.

Посланец императора и городской претор проявили сочувствие. Слабость Аристона так позабавила их, что они самолично подхватили его под руки и повели из подвала, по пути рассуждая, как же слаба и чувствительна современная молодёжь.

Во дворе замка Аристона дожидались его слуги и княжеский ликтор. Юба с Маснисой кинулись к нему — помочь, поддержать, но он остановил их жестом... Дакота и Валерий Руф продолжали потешаться. Их забавляло, как Аристон хватает воздух ртом и сам себя обмахивает руками. Впрочем, они были лишены врожденного ехидства, поэтому подтрунивали недолго. Видя жалкое положение Аристона, они вскоре стали похлопывать его по плечу, ободрять и делиться, что и с ними поначалу случалось нечто такое, о чем теперь стыдно вспомнить.

Они не заметили, что Аристона уже давно не тошнило. Он тянул, изображал жалкий вид, надеясь, что из-за него пытку отложат. Он должен предоставить пленницу на суд Джефриса живой... Пусть отложат пытку хотя бы на один день, а там он что-нибудь придумает.

Он просчитался. Гней Дакота, улыбнувшись напоследок, сказал:

— Пора за дело браться. А ты можешь отправляться к себе, афарянин... Аристон, да?.. твоя светлость.

Он окончательно уверился: Дакота неспроста торопился с пыткой. Румейскому князю не нужно было честное расследование, особенно теперь, когда Альдива назвала сообщницу — карлицу императрицы. Всем известно, что богомерзкая карлица ничего не делает без указки Генриетты.

Дакота собирался убить Альдиву, чтобы оборвать ниточку, тянущуюся от нее к Генриетте. Для того он и прибыл в Иль. Никакого "расследования убийства" он и не собирался проводить. Какое расследование, ему и без того было известно и имя наёмного убийцы, и имя заказчика.

Как только Аристон понял это, осознал до конца, на сердце у него закипела злость. Он терпеть не мог, когда его водили за нос, в чем не был оригинален.

— Шалаву не следует больше пытать, — сказал Аристон, глубоко вдыхая и струйкой выдыхая свежий воздух. — Иначе она не доживет до возвращения Джефриса, а ведь его высочество наверняка захочет лично допросить ее.

— В нашем деле не может быть задержек, — недовольно возразил Дакота. — Помолчи, гость из Афар. Не забывай, расследование поручено мне самим императором... Если не терпится услужить Джефрису, займись чем-нибудь другим. Помоги легату набрать новый легион, вот достойное занятие для наместника... С девкой закончим без тебя. А, Руф?

Претор закивал с добродушной улыбкой.

Валерий Руф — недалёкий простак, или хитрован, себе на уме? Аристон склонялся ко второму. И ведь не подкопаешься. Претора нельзя обвинить в нерасторопности, и тем более нельзя — в предательстве. Просто человек держал ноздри по ветру.

А ведь, по сути, он предавал Джефриса. Возможно, он не знал про истинные цели Дакоты, но уж, точно, догадывался.

Да дьявол с ним, с этим "верным" румеем. Хуже то, что Аристон не мог никак воспрепятствовать Дакоте. У него на груди — княжеский медальон, и что с того? Все видят алмазный медальон, а думают, — выскочка, пройдоха, чужеземец, хитростью втёршийся в доверие к наследнику. В его распоряжении — гарнизон замка, когорта Ильского легиона, три центурии городской стражи. Но если он прикажет арестовать Дакоту, арестовать сопровождающих Дакоту преторианцев, — кто выполнил его приказ? Кто подчинится?

Илийцы — не подчинятся.

Аристон огляделся. Нумидийцы, Юба и Масниса, преданны ему как псы. Нут Пелеграм — на этого тоже можно положиться. Ликтор Руфилл... Этот юноша — чистокровный илиец, но он дал присягу ликтора и он подчинится любому его приказу. Иначе сами илийцы возненавидят его и закидают камнями. В Эттинее нет хуже преступника, чем жрец, оставивший своего бога, и ликтор, промедливший с исполнением приказа своего господина. Эх, зачем он отослал от себя остальных пять ликторов? Поскромничал, а не надо бы.

Получается, он может рассчитывать на четырёх. Явно недостаточно, чтобы настаивать на своем. Ведь Дакоту Краба постоянно сопровождали шесть ликторов, да ещё он притащил с собой в Иль полсотни преторианцев. Не менее двух десятков преторианцев сейчас находилось во дворе, — они стояли кучкой, держались настороженно. Судя по виду, ожидали малейшего кивка Дакоты.

На кожаных панцирях преторианцев тускло отблескивала драконья голова, изрыгающая три лепестка пламени. Здесь, во дворе, были и илийцы, серебряный сокол на серых туниках. Допустим, илийцы подчинятся его приказу. Но в праве ли он затевать потасовку?

— Пойдем, домн Валерий, — позвал князь Дакота ильского претора и скрылся в темном проеме подвала. Валерий Руф, поклонившись Аристону, отправился следом за посланцем императора.

Начальником дворцовой стражи Джефрис оставил претора Юния Нагера. Претор, пожилой воин с мелкими чертами лица, был неразговорчив, нравом угрюм, с подчиненными строг.

"Во всяком случае, этот исполнит мой прямой приказ".

— Пелеграм, найди мне начальника дворцовой стражи, — приказал Аристон. — Пусть возьмёт два десятка своих молодцов и — ко мне, живо!

Валерий Руф замедлил шаг. Кажется, он всё услышал и всё понял.

Аристон повернулся к подвальным ступенькам, краем глаза наблюдая за преторианцами. Что случится сейчас? Побоище? Робость ушла из сердца, так всегда случалось с ним перед боем. Он положил руку на рукоять меча.

За ним наблюдали. Преторианцы слышали разговор и поняли, что он решился остановить Дакоту. С лиц слетели ухмылки. Воины как-то сразу подобрались, но ни один не выхватил меч, все ожидали команду.

Руф что-то крикнул Дакоте. Тот вернулся, вышел из подвала, — зубы стиснуты, проступили желваки. Комок злости. Наверное, претор сказал ему о приказе, который Аристон отдал тирентийцу. Дакота, едва взглянув на него, направился к преторианцам.

Сейчас распорядится его арестовать. А у него — два нумидийца и мальчик ликтор.

Аристон взглянул на нумидийцев. Юба и Масниса — как пантеры, готовые к прыжку. Вряд ли они хоть что-то поняли из его разговора с Дакотой, но они кожей чувствовали больше, чем вмещали слова. Юный ликтор, этот пребывал в полнейшем неведении, чуть ли не дремал стоя, пучок розог с топориком подрагивал в вялой руке.

Сейчас, сейчас Дакота отдаст приказ.

Силы слишком неравны. Аристон подал знак слугам следовать за ним, сам быстро зашагал к арочному проходу, который вёл к замковому садику.

За спиной — лязг извлекаемых из ножен мечей.

Он прибавил шаг.

Вряд ли ему удалось бы удрать. Да это и было бы смешно: наместник князя улепетывает, придерживая край плаща. Звук трубы выручил Аристона, избавил от позора.

Над замковыми крышами, над внутренними двориками, над шпилями и флагами с серебряным соколом Иля пронесся звук трубы, звонкий и тревожный. Это был сигнал "Всем внимание".

Трубач повторил мелодию. Проиграл и в третий раз, на более высокой, но такой же чистой ноте.

Неужели Джефрис вернулся?

А что ещё может означать этот звук?

Аристон остановился. Он испытал облегчение, как будто с плеч свалился весь Белый Камень. Теперь плевать на Дакоту. Видимо, Джефрис встретил пиратов недалеко от побережья, и стычка вполне удовольствовала его, раз он возвратился так быстро.

Джефрис получит убийцу в целостности и сохранности, а там уж пусть наследный принц с Дакотой хоть на куски режут девчонку.

Труба пропела ещё раз. Вскоре в арочном проёме показался и сам трубач, сопровождавший молодого воина с жезлом.

— Императорский гонец? — удивился Валерий Руф.

— Сучья смерть... Что-то стряслось в Зубчатом Замке, — проговорил Дакота встревожено.

Гонец высоко поднимал резной деревянный жезл с золотой драконьей головой в навершии. На нем не было панциря, только туника с разящим драконом Эпикоридов на груди. На голове — кожаный шлем в виде шапки из буйволовой кожи, без воротника и нащёчников. За плечами — короткий солдатский плащ темно-красного пурпура.

За гонцом из Зубчатого Замка шли трубач и начальник дворцовой стражи, претор Юний Нагер.

Гонец сразу направился к Аристону. Юний Нагер, очевидно, уже сказал ему, что афарянин замещал князя в его отсутствие. Да и без слов было ясно: на груди Аристона поигрывал алмазами серебряный сокол Иля.

— Ваша светлость, домн Аристон...

К изумлению Аристона (да и не только его), императорский вестник преклонил перед ним колено и протянул свиток.

По румейскому обычаю, гонцы из Зубчатого Замка не склоняли колена даже перед князьями империи...

Аристон развернул свиток. Сначала посмотрел на печать: печать была императорская, голова дракона на красном воске, но подпись стояла не Уриена, а Аппия Валента, князя-претора императорской почтовой службы.

Аристон начал читать.

"Джефрису Эпикориду, славнейшему патрицию империи, князю Иля, наследнику престола Румейского, от Аппия Валента, патриция империи, князя у трона румейского...

Горе нам, государь наш Уриен умер.

Да будет долгим царствие величия вашего!"

Аристон посуровел лицом. Он пробежал взглядом по присутствующим во дворе воинам, магистратам, челядцам. Все смотрели на него, не скрывая нетерпения. Все ждали известия о нарушении перемирия новийцами, о возобновлении войны. Империя была совершенно не готова к войне — с опозорившим себя императором, с наследником, находившимся в немилости, с разбитыми и не восстановленными легионами, с опустошенной казной. Воины насупились, кто-то вздохнул.

Скосив глаза, Аристон неприметно посмотрел на князя Дакоту. Гней Дакота хмурился, выглядел озадаченным. Уж он как никто знал правила церемониала, поведение гонца из Зубчатого замка изумляло, но, главное, что там, в письме? Он позабыл о приказе, который собирался отдать, и, судя по виду, весь обратился в слух.

— Государь наш Уриен умер, — сказал Аристон.

Какая-то женщина вздохнула с придыханием. Кто-то из преторианцев ругнулся. Негромкий голос сказал без малейшего сомнения, как припечатал: "Давно пора". Аристон приметил, что в арочном проходе появились Нут Пелеграм и горсть ильских солдат. Эти молчали, по лицам чувств не прочитать. Но уже хорошо, что илийцы явились к нему, исполнили его приказ. Стало немного спокойнее.

Но что такое? Вестник протягивал ещё один свиток.

Аристон взял свиток, развернул. Под текстом стояла большая императорская печать: драконья голова из красного воска изрыгала огонь. Рядом — подпись, — аккуратный почерк, прописана каждая буковка, — "Генриетта".

Само письмо было кратким: "Сим призываем вас к владению империей отца и деда вашего".

Не стоило бы разворачивать это письмо, с запозданием подумал Аристон. Письмо явно было адресовано не ему, временному наместнику. Он ещё раз пробежал глазами по строчкам, и тут краем зрения заметил во дворе замка некое движение.

Согласно древнему румейскому обычаю, когда умирал император, патриции и воины приносили свою верность серебряному соколу. Обычай требовал, чтобы не ждали коронации: честь не нуждается в драгоценных коронах, высоких престолах и блестящих скипетрах. Сейчас серебряный сокол висел на груди Аристона, и пусть он тысячу раз был чужеземцем, — сейчас он был носителем древнего знака, символа вечной юности империи. Некогда серебряный сокол висел на груди самого Ридгара Великого, основателя Румна, с ним он одерживал все свои победы. Только при его правнуке серебряный сокол стал знаком наследника румейского престола, а не самого императора.

Все, кто находился во дворе замка, — солдаты в туниках с соколом и преторианцы в панцирях с драконом, окаймленные патриции, офицеры, челядь, — все стали опускаться на колени перед Аристоном. Воины преклоняли одно колено, слуги и рабы — оба. Валерий Руф, имевший патрицианское достоинство, тоже опустился на колено. Гней Дакота был князем империи, нрав имел суровый, властительный, но и он преклонил колено и склонил голову пред афарянином.

Аристон хорошо понимал, что эти знаки исключительного почтения — не ему, а серебряному соколу у него на груди. Он снял цепь с соколом и повесил ее на шею каменного сокола, украшавшего арку. Без промедления он сам опустился на колено перед этим древним знаком власти. А чтобы наверняка запечатать глотки злопыхателей, он нарочно встал коленом в помои, разлитые неосторожной кухаркой.

Он стоял так, пока спина не стала уставать (у Дакоты спина должна была отваливаться). Всё, довольно. Он легко поднялся, скрывая утомление. Снял медальон с каменной статуи. Нет, целовать серебряного сокола он не будет, ещё сочтут за фамильярность.

Аристон повесил цепь с соколом себе на шею.

Двор вставал с колен.

Он обернулся к начальнику стражи.

— Юний Нагер, мой приказ. В подвале сидит девица по имени Альдива. Сопроводи ее в верхнюю тюрьму, выбери камеру, чтобы крысы не отгрызли титьки. Кормить, никуда не выпускать. И чтобы к ней никто не шастал, будь он хоть десять раз окаймлённый пурпуром. Девица — под твоей охраной до моего возвращения.

Претор удивленно сдвинул брови.

— Я отправляюсь к государю, — кратко пояснил Аристон.

Юний Нагер отсалютовал и отправился исполнять приказ.

Аристон взглянул на Дакоту.

Гней Дакота выглядел смущенным и злым. Как же, полномочия Дакоты были полномочиями от мертвеца, тогда как на груди Аристона висел серебряный сокол, врученный самим Джефрисом, новым императором.

— Я намерен отправиться к государю моему Джефрису, как только подготовят корабль, — объявил Аристон. — Для эскорта вы, князь, должны передать мне всех своих преторианцев.

Гней Дакота, обычно бледный, залился краской гнева. Едва сдерживаясь, он обернулся к центуриону преторианцев:

— Флавий, ступай под начало его светлости Аристона.

Центурион отдал честь старому князю и подошел к Аристону, чеканя шаг:

— Мой господин, вторая центурия седьмой когорты преторианской гвардии в твоём распоряжении. Я — центурион Аппий Флавий.

— Хорошо, — кивнул Аристон. — Ты поплывёшь вместе со мной к ридгару Джефрису со всеми своими людьми. В порту стоит либурна "Птица Археса". Как только судно подготовят, грузитесь.

Центурион отсалютовал и отошел.

Аристон испытал облегчение.

Теперь Дакота не доберётся до Альдивы. Преторианцы от него убраны, а илийцы не станут повиноваться чужому князю, да ещё и вопреки распоряжению наместника. Девка благополучно доживёт до возвращения Джефриса, а там пусть ридгар доискивается до корней, если захочет.

Он не выпускал из рук оба письма, пока не очутился в Рогатой башне. Там он поместил письма в шкатулку из кедра. К шкатулке приставил Нубу и Маснису. Пелеграму и Зар Гаасу приказал спешно собираться.

Для Джефриса эта два письма означали колесничий престол и власть над империей. Для румеев — близкую войну, ведь Джефрис, несомненно, захочет взять реванш за поражение отца. А что эти письма значили для него, чужеземца?

Собирая вещи, Аристон вспоминал родные Афары. Само Эфатрикское море у стен его родного города было другим, — солнечным, золотистым, а не темно-синим, как под башнями Белого Камня. На память пришел храм Афары Копьеносной, длинный Чаячий портик на берегу, знаменитая Галерея — извитая стена более мили длиной, украшенная барельефами, — мраморными, гранитными, порфировыми, лазуритовыми и алебастровыми. Он вспомнил, как плакал, когда они с отцом уезжали из дома, где он провёл всё свое детство. Отец продал лучшее поместье, чтобы выплатить жалование воинам, нанявшимся, под его началом, охранять караван афарского государства, но не получившим ни медяка. Архонты заявили, что не заплатят, поскольку в сражении с пиратами один корабль был потерян. Они хотели, чтобы злоба афарян обратилась против их военачальника.

Отца Аристона, расплатившегося по долгам государства собственным достоянием, солдаты начали боготворить.

Видя его слёзы, отец сказал: "Что такое наш старый дом, если тебе принадлежит это", — и показал на городские стены Афар. И в тот самый миг Аристон понял: его давний предок, царь Корв, правивший в Афарах тысячу лет назад, — не прах, достойный забвения. Тот Корв так же близок ему, как и его отец. Они трое — царского рода, и им по праву принадлежат Афары. И именно поэтому его отца ненавидят и боятся афарские старейшины.

И он пообещал им, всем врагам своего рода: придет время, и точно так же они будут ненавидеть и бояться его, как ненавидят и боятся его отца.

Когда его изгнали из Афар в первый раз, он поклялся, что вернётся в город, только если старейшины-архонты будут умолять его о возвращении. Они и умоляли, через семь лет после изгнания. Все архонты были крупнейшими торговцами, и дела их совсем не шли: воинственные хетрозы захватывали один караван за другим, топили конвой. Он со своими "серыми совами" разорил пять хетрозийских селений, после чего четыре хетрозийских кагана заключили перемирие с Афарами, и нападения на афарские караваны прекратились. Всего два месяца спустя он вновь был изгнан из Афар волей народного собрания.

На этот раз он поклялся, что вернётся в Афары не безвластным военачальником — царём.

* * *

Спустя два часа Аристон, стоя на носу либурны, с жадностью вдыхал морской воздух. Впереди — служба ридгару румейскому, а он всё думал об Афарах, чьи древние капитаны вот так же, как он сейчас, стояли на носах своих гордых кораблей. И ни хетроз, ни атриканец, ни сирингиец и помыслить не могли напасть на афарский корабль.

Богиня Афара, копьеносная покровительница его города, забрала у его рода корону. Раз так, он получит венец от Яргоса румейского. А дальше, кто знает... Огромная империя одряхлела, и, если на то будет воля богов, он не только вернёт себе корону.

Он вернёт афарянам этот свободный ветер и эту морскую соль.

глава двенадцатая

ЛУКТАР

По щиколотку вода. Воздух душный, пропитанный прелью.

Луктар сидел на ворохе осклизлого, покрытого плесенью камыша. Рядом на камыше сидел человеческий костяк. В полной тьме слышалась частая капель да, временами, далекие голоса тюремщиков.

Семьдесят восемь лет... Боги насмехаются, когда позволяют столько жить. Оба сына мертвы, давно умерла Лаодика. Он с Уриеном был в Каппадокии, когда привезли известие, что она угасла. А теперь нет Уриена. Его он любил больше, чем собственных сыновей. Уриен был вспыльчив, был упрям, подчас бывал жесток. Но никто не назовёт его коварным или мстительным. Бывало, Кнорп приглашал за свой стол кого-нибудь из патрициев, — спросит о здоровье супруги, с радушием предложит отведать какого-нибудь редкостного блюда. А на пути домой к разомлевшему от вина и сытой пищи гостю подходят преторианцы, и наутро труп его обнаруживают на Щербатой лестнице...

После Медвейского озера его мальчик повредился в уме. Но время лечит душевные болезни, нужно лишь запастись терпением.

Генриетта не захотела ждать.

Зачем у тела ридгара он говорил околичностями? Надо было в открытую, прилюдно, назвать Генриетту убийцей. Он знал об этом до того, как увидел на теле императора знаки яда. Он присутствовал при первой встрече Уриена и Генриетты, после возвращения Уриена с Медвейского озера. На всём пути через Румн, от Цирейских ворот до Зубчатого замка, чернь кидалась в императорский кортеж камнями и отбросами... Они ехали рядом, Уриен и Генриетта.

Уриен снял шлем со сломанными, перепачканными перьями и швырнул под ноги коням. Обернулся к Генриетте. Последний год они жили как кошка с собакой. Она подчёркивала каждый его промах, уповая на старшего сына. Он то запирал ее в Хрустальной башне, а то и колотил в сердцах. И даже к старшему сыну охладел из-за нее.

Он сказал ей: "Ты ведь этого хотела, да? Радуешься?" Генриетта ответила: "Пока ещё нет". Она была бы рада, если бы встречала не Уриена — труп Уриена.

Луктар поёжился. Как холодно... Чтобы немного согреться, он стал ходить от стены к стене, хлюпая по воде. Пол камеры был устлан костьми. В двух местах у него под ногами хрупнул старый череп. Эти кости, черепа, — возможно, их принесли сюда из разных мест для устрашения. Или же у него под ногами — его товарищи по несчастью, прежние обитатели камеры? Кнорп не имел обыкновения складировать трупы казненных в темницах. Что же касается других ридгаров...

Наследник Кнорпа, Бренердин Афарянин, в начале царствования заявил, что не подпишет ни одного смертного приговора. Он сдержал слово: изменников бросали в подземелье Антониева бастиона, где они умирали от голода. От жажды они не могли умереть: во всех помещениях подземелья по щиколотку стояла вода. Подземные воды подходили близко к поверхности, да ещё сверху протекал ручей Арисий, священный ручей олифийцев и самнитов.

Может быть, и его замучают до смерти голодом? Судя по сигналам, которые подавал желудок, давно миновало время и завтрака, и обеда. Долго рассуждать над этим ему не пришлось, в замочной скважине лязгнул ключ. "К мукам готов, старинушка? — спросил по-доброму тюремщик, судя по выговору — олифиец. — Тогда идём".

Тюремщик поднял фонарь, освещая дорогу. Заодно фонарь осветил и кривой, не единожды перебитый нос тюремщика, и угол стены.

На стене, у дверного косяка, Луктар в неровном свете фонаря прочитал: "Убить Сервиена". Скорее всего, надпись была сделана обломком кости, такие глубокие царапины не вырежешь на камне ногтем. Среди румейских императоров было пять Сервиенов, и которого же неизвестный узник обещал или призывал убить?

— Пару монет, отец, за чашу крепкого вина, — сказал тюремщик в коридоре. — Пытать тебя будет Меллий Малютка, скотина ещё та... А вина выпьешь, всё-таки полегче будет.

— У меня нет с собой кошеля. Но ты же знаешь, кто я? (Тюремщик пожал плечами.) Я — князь-претор царской опочивальни... Если поверишь в долг, за чашу вина дам три золотых "колесничих". Расплачусь, как только выберусь.

Тюремщик с усмешкой проговорил:

— Князья много мне долгов понаделали, каждый выбраться грозился. Только дёшево в наше время слово княжеское стоит.

— В Зубчатом Замке найдёшь императорского пажа, у этих мальчишек туники с драконьей головой. Попросишь позвать Кальгерия. Кальгерий — ликтор императора и мой друг. Он расплатится с тобой за мой долг, что бы со мной не случилось.

— Ликтор какого императора, Простоволосого или Джефриса?

— Уриена, разумеется.

— Да твоего Кальгерия, наверное, и след простыл. У Джефриса свои ликторы будут. С отцом они не ладили, это всякий знает.

"Многое ты знаешь о правителях", — раздраженно подумал Луктар. Хотя в словах тюремщика была доля правды.

Последние два года Уриен сторонился сына. Кажется, это началось с покорения Фракии. Высадившись на побережье Фракии, Уриен поделил войско пополам с сыном, — и легионы, и вспомогательные отряды. И отчего-то стало так получаться, что Уриена преследовали неудачи, тогда как Джефрис покорял один город за другим. Дело дошло до того, что под Тебрисом Уриен едва избежал полного разгрома (отличился фракийский царёк Севрет). Джефрис спас отца, вовремя подоспев со своей конницей.

По румейскому обычаю, спасенный воин называет спасителя отцом. Уриен обнял Джефриса и назвал отцом, сказал: "Я породил настоящего ридгара". А после напился до беспамятства в своей палатке. Уриен всегда мечтал быть царём-воителем, победоносным и прославленным. Он постоянно злился на Кнорпа: тесть много воевал, но зятю давал покомандовать, самое большее, конницей одного легиона. Кнорп Взять-За-Горло был недоверчив, скрытен и умён. Чем больше Уриен молил вверить ему хотя бы один полный легион, тем подозрительнее Кнорп становился. Следующий император, шурин Уриена, избегал всяческих военных действий. Бренердин предпочитал идти на любые уступки, лишь бы сохранять относительный мир, так что Уриену была не судьба отличиться.

Тридцать лет Уриен ждал свои легионы. Дождался, стал всевластным ридгаром румейским, и что же? Вместо побед — просчеты и поражения, горечь и злость.

После Фракии была блестящая победа Джефриса под Нолой и бесплодная, утомительная война Уриена в Мизии. Потом боги будто бы смягчились. Соединившись с новийцами, Уриен разбил варварские племена под деревенькой Лаэлой. Казалось, для Уриена настало время торжества, но краткое возвышение обернулось лишь шуткой богов.

Луктар вспомнил, как, среди увеселений и пиршеств, в Зубчатый Замок явился гонец от дакрийского правителя: новийцы, недовольные отведенной им для поселения землёй, перебили императорских землемеров. Вдохновлённый недавними подвигами, Уриен вздумал проучить вчерашних союзников.

Император не сомневался в лёгкой победе. Хвастал, одним щелчком сбросит новийцев в их Ледостудное море, и вся Эттинея, от моря до моря, будет под румейским драконом... Уриен имел основания для заносчивости. Под Лаэлой он вёл легионы один, — ни старшего сына, ни придворного колдуна при войске не было.

Боги посмеялись над всемогущим ридгаром. Новийцы и румеи встретились у Медвейского озера, и армия Уриена была полностью разбита.

А тут ещё эта потеря драконьего венца...

Опозоренный, Уриен вернулся в Румн. Он не допустил к себе Джефриса. Не допускал до самой смерти. Злые языки шептались: император собирается объявить наследником среднего сына, точную копию себя внешне и внутренне. Луктар знал, что всё это были враки. Уриен, не смотря ни на что, любил Джефриса. А Джефрис любил отца.

— Кальгерий не оставит замок, пока не прибудет Джефрис, — сказал Луктар. — Я знаю главного ликтора Уриена. Он готов держать ответ пред новым ридгаром, отчего погиб его отец. Так что не волнуйся, своё золото ты получишь.

— Крысу драную я получу, — проворчал тюремщик.

Луктар мысленно простился с утешительным напитком. Но, к его изумлению, когда коридор стал освещаться дневным светом, в каком-то закутке он получил чашу вина. Вино было скверное, наполовину уксус, но крепкое, как и было обещано.

— Да хранит тебя Бархуса, добрый человек, — сказал Луктар, вытирая губы. Сам он недолюбливал эту буйную богиню, согласно легенде, нацедившую первый кубок вина из левой груди.

— Лучше пусть Руж сохранит моё достояние, — сказал тюремщик, досадливо махнув рукой. — Да и спину тоже. Меллий Малютка велел поторапливаться, а я тут болтаю с тобой.

Миновав последнюю стражу, они вышли во двор.

Луктар покосился на конвоира. Тюремщик рыхл, одутловат, меч болтается на поясе как некий предмет у бессильного мужа. А умеет ли он пользоваться мечом? Для любого горца было бы позором, если бы его конвоировал единственный человек. Луктар усмехнулся. Да какой он горец? Двенадцать лет прошло, как он в последний раз видел родимый Тайгет. Тогда, двенадцать лет назад, ещё была жива его Лаодика. Увидев его, она заругалась, запустила кувшином... Десять лет, как она умерла.

Она умерла, Уриен умер, и не для кого ему жить.

Но почему же так страшно умирать?

Боги, как не хочется умирать!

Он огляделся. Перед казармой не менее двух десятков преторианцев метали дротик, три пары боролись. Борцов обучал Секст Вар, жрец Археса, — крепко сбитый, коротконогий, ему не было и сорока. Служба придворного жреца Археса заключалась в том, чтобы от восхода и до заката в замке раздавались звуки воинских упражнений. Звон мечей, крики воинов были угодны Архесу, кровожадному богу войны.

Они были знакомы, даже приятельствовали. Но сейчас Секст Вар настойчиво отворачивался. Заметил его, значит... Вздумай он удрать, Вар не поможет. Скорее, стыдливо поможет его задержать.

Пыточная находилась в полуподвальном помещении, два узких окна под потолком. Когда они вошли, палач разжигал огонь в закопчённом очаге, кряхтел, дул. "Туда его", — показал тюремщику.

Тюремщик поставил Луктара к железным скобам, свешивавшимся с потолка, и удалился. На прощание ободрил: "Ничего... может, поживёшь ещё. И без носа люди живут, и без глаз".

— Что, твоя светлость, боишься щекотки? — запалив огонь, палач быстро снял с Луктара плащ, распорол тунику, стал привязывать к скобам. — Я вот боялся твоей трости, не стану лгать.

— Меллий Флакк... — Луктар узнал низкорослого, но крепкого, широкого в кости фессалийца.

Когда-то Меллий Флакк находился в подчинении у Луктара. Меллий, сын знатного фессалийского патриция, был определен в императорские пажи. После мелкой кражи Луктар обломал о его спину трость и выгнал.

Когда же это было, пять или шесть лет назад?

— Вспомнил, твоя светлость? — добродушно обрадовался Меллий Флакк. Он несколько раз провернул ворот, так что ноги Луктара оказались на полфута выше пола. — Родной отец не принял меня, а я украл всего-то золотую чешуйку с кровати Простоволосого... То есть, тогда наш император не был Простоволосым. "Уриен Скала", — Флакк хмыкнул.

— Я слышал, меня должен допрашивать князь Калибнин, — сказал Луктар, с содроганием глядя, как Флакк любовно разглядывает дубинку со стальными шипами.

— У его светлости очень чувствительные уши, поэтому он поручил допрос мне.

— Я — патриций Румна, — сказал Луктар, не сумев скрыть дрожь в голосе. — Есть закон Двенадцати Щитов: патриция нельзя пытать.

Палач ухмыльнулся.

— Ты меня слышишь, живодёр? — возвысил голос Луктар. — Я — румейский патриций, а не раб и не простолюдин!

— Конечно, я не стану тебя пытать, если ты — настоящий патриций, — согласился Меллий Малютка. — Но сначала я должен удостовериться, что в твоих жилах — голубая кровь, патрицианская, а не красная, как у простонародья.

Луктар не успел придумать ответ. Свистнула дубинка. Боль оглушила, зверем впилась в тело, взорвала мозг. На какой-то миг зрение изменило, перед глазами поплыл белёсый туман. Накатила тошнота.

После десятка ударов у Луктара изо рта хлынула жёлчь. Задело палача. Аппий Малютка выругался, направился к бадье, отмываться.

Он уже собрался продолжать, но тут в пыточной камере появилось новое лицо.

— Какая потеха, а? Какие ощущения!

Голос был шутливый. Когда перед глазами развиднелось, Луктар увидел человека в темно-синей льняной хламиде, в плаще с рукавами.

Оливкового цвета плащ был украшен спереди и по рукавам серебряным витым орнаментом.

Придворный колдун.

Тоже будет пытать. Мало Генриетте палача, прислала и своего колдуна. И почему у трупа бедняги Уриена он не выкрикнул во всеуслышание, что Генриетта — убийца? Тогда бы его закололи на месте. Вот уж действительно, умный умирает по-умному, а дурак — в мучениях.

А ведь некогда они приятельствовали с колдуном. Клун Зевкирас, придворный чудодей, бывал на Тайгете и в Сирингии, им было, о чём поговорить за кубком вина и жареными сардинками.

На миг боль отступила, потесненная ненавистью.

— Кто такой, пузанок? — спросил недовольно Флакк.

— Колдун ее величества до вашей милости, — толстяк слегка наклонил голову. — А ты, должно быть, князь-претор этой камеры? А вот этот, узнаю, князь-претор опочивальни. Сними-ка его оттуда, девушки заждались. — Колдун засмеялся.

— Сниму. Вот только сначала сниму с него шкуру, — Флакк направился к Луктару, на ходу крутанул дубинкой в воздухе.

— Глупый ты, — колдун проворно загородил дорогу палачу. — Это — приказ императрицы, молодой ты осёл.

Палач остановился, задумался. Подмигнул колдуну:

— Но ты можешь задержаться с приказом, а? Старик — гнида ещё та, верно говорю. Вечером посидим в кабачке, угощаю.

Палач улыбался, поигрывал дубинкой. Давал понять: если понадобится, воспользуется ею легко, лишь бы добраться до старого знакомца Луктара.

Перед глазами Луктара то расплывалось, то развиднелось. И всё-таки он заметил: что-то мелькнуло, как искра или сгусток золота, и эта искра пронеслась по крепкому телу Мелия Малютки, от сандалии до плеча.

В следующее мгновение Луктар содрогнулся: шею палача обвивала змея. В горах Тайгета хватало змей, но ничего похожего он не видел. Змея была в золотистой чешуе с красными разводами, поверху — гребень с мелкими шипиками. Разве у змей бывают гребни?

Гадина изогнула голову так, что ее треугольная голова оказалась напротив курносого, веснушчатого лица палача.

Тварь зашипела. Змеиная голова выглядела небольшой, но когда змея раззявила пасть, можно было подумать, что эта пасть специально предназначалась для заглатывания людей. По углам змеиного рта развернулись кожаные "веера" с шипами. Из-за этих шипастых "жаберок" голова змеи казалась ещё больше, чем была.

Луктар знал, что у колдуна имелась ручная змея, но Зевкирас ни разу не показывал ее. Что касается разговоров, в замке всякое поговаривали. Одни болтали, будто змейка совсем безобидная, не страшнее ручного ужа. Другие уверяли, что если на кухне пропадал баран, нужно было идти к Зевкирасу.

Луктар начал склоняться ко второй точке зрения.

Меллий Малютка заорал дурным голосом. Он отшвырнул дубину, схватился обеими руками за блестящее змеиное тело. Такая бесцеремонность рассердила змею, — она стянула кольца... Палач рухнул навзничь с золотой удавкой на шее.

Лицо палача стало быстро синеть, его пальцы защемились между собственной шеей и змеиными кольцами.

— Да ладно тебе, не так уж он нам нагрубил, — сказал колдун. — Залка, довольно!

Змея с явной неохотой начала распускать кольца.

Колдун извлёк из ножен кинжал. "Сейчас..." _ мелькнуло в голове у Луктара. Но толстяк всего лишь перерезал веревки. Луктар не удержался на ногах, упал на колени. Он ненавидел себя, но трудно куражиться, когда перед глазами плывёт и мышцы отказываются слушаться.

— Много же весит эта старая мумия... Ну всё, старик, приходи в себя! Очнись же! Или попросить Залку, чтобы она пощекотала у тебя под мышками язычком?

Колдун поднял его, накинул на плечи плащ. Тонкая шерсть немедленно прилипла к разорванному мясу спины.

Не укладывалось в голове, что Генриетта могла простить его. Колдун зачем-то соврал палачу...

— Кто меня освободил? Джефрис? — Луктар шатался, кутаясь в плащ.

— Где ты видишь Джефриса? Моё имя — Клун Зевкирас. Надо бы отметить твоё освобождение. Чего шатаешься? (Он опять чуть не упал.) Не выспался, что ли? Давай, переставляй ноги, старина. Не хватало ещё застрять нам тут втроём.

— Втроём?

— Ты, я и Залка. Забыл, как зовут мою змею? А ведь она позаботилась о тебе. Эй, Залка! Только не становись на нее из благодарности, не советую...

У Луктара голова трещала, боль в ранах раздирала плоть, во рту — вкус крови. Он схватился за руку колдуна, чтобы не упасть на его проклятую змею. А ведь это Зевкирас приготовил яд для Уриена, без сомнения...

Он принимает помощь у предателя.

— Всё равно ненавижу, — проворчал Луктар, осторожно двигаясь по полутемному коридору.

Колдун как будто не расслышал его. Пройдя несколько шагов, Луктар пробормотал, не в силах сдержаться:

— Это ты отравил Уриена, ты... Твой яд... Не ври мне, что не ты...

— Ты тоже с самого начала мне не понравился, — сказал колдун. — Помнишь, в "Бешеной красотке"? Ты мало пил. Не верю людям, которые мало пьют. Это или умники, или хотят отравить. Да не наваливайся так. С виду — мешок с костями, а глянь, какой тяжёлый.

Луктар рассердился. Да не надо ему никакой опёки! Ишь, нянька выискалась! Он с гневом оттолкнул Зевкираса, и от этого толчка сам благополучно рухнул на склизкий пол.

Как сквозь вату, до него донеслись ругательства колдуна. Зевкирас взял его под мышки и потащил наверх волоком.

Тюремщики, стоявшие на постах, отворачивались, некоторые бранились полушепотом. Залка скользила впереди своего хозяина и любопытно поглядывала по сторонам, раздувая шипастые "жаберки".

глава тринадцатая

ГЕНРИЕТТА

Генриетта принимала трибунов претория.

В каждую провинцию, в каждый великокняжеский замок надо было послать гонца в индиговом плаще, с разящим драконом Эпикоридов на груди. Гонцы везли приказ для князей и патрициев, явиться на Большие Реналии в Румн, на коронацию.

А после коронации Великий Патрициат и легионы будут приведены к присяге.

Трибуны претория подводили к ней центурионов, выбранных для доставки письма. По правую руку от Генриетты стоял князь-претор почтовой службы, маленький, сгорбленный Аппий Валент. Он передавал Генриетте письмо, а она вручала его центуриону со словами напутствия.

Некоторые преторианцы хмурились, когда она говорила про империю и долг. Хмурясь, отдавали честь. Но уж вслух не ворчал никто.

У нее на груди висел золотой империй, поверх одежд, чтобы всем было видно.

Не будь драконьего империя, ещё неизвестно, как повела бы себя эта вольница.

Преторианцы были беззаветно преданы императору на поле боя. Там, в пылу сражения, они считали величайшей честью принять смерть на глазах императора. Среди них не было места робким, со слабиной в душе. Преторианцев, бежавших с поля боя, сами их товарищи казнили на военной сходке, а имена беглецов вымарывались из списков. И никогда не бывало, чтобы с поля боя бежала целая преторианская когорта, или хотя бы центурия.

Но, словно в уплату за удаль, эти отважные воины обожали встревать во всевозможные заговоры. Особенная опасность исходила от начальника гвардии — префекта претория, чьё слово для преторианцев подчас значило больше, чем слово самого императора. Стремясь обезопасить престол, отец Генриетты, подозрительный Кнорп Взять-За-Горло, упразднил должность префекта претория. С тех пор приказы отдавались непосредственно трибунам преторианских когорт, что и делала сейчас Генриетта.

Вестники с императорским знаменем и ее письмом должны будут побывать повсюду. Олифия, Тебургия, Вардея, Фессалия, Самний, Форингия... Она не забыла и про окраинные провинции, находившиеся за пределами Эттинеи, — специальные гонцы были отправлены в Дельту, Кирену и во Фракию.

Даже в Сервиполь она послала вестника.

Провинция Сервида со столицей, городом-крепостью Сервиполем, была основана более двух веков назад. Сервиполь встал на побережье Сирингии, неподалеку от места, где некогда стоял Гелинор Восходящий, город предков илийцев, золотой город-сон. Сохранилось несколько свитков тех времён с единственным рисунком. Фундаментом Гелинора была скала; семнадцатью террасами он поднимался в небо, возносясь над окрестными горами.

От Гелинора остались лишь руины фундаментов, от его основания-скалы — каменистый плоский холм.

Сервиполь был опорой румеев в Сирингии, постоянной занозой в теле заклятых врагов румеев — сумиров. Чтобы сохранить влияние Румна на востоке, нужно было, во что бы ни стало, удерживать Сервиполь. Братец Бренердин не хотел этого понимать. Для золота он находил лучшее применение. Бренердин собирался превратить окрестности Румна в портики с колоннами и статуями, чтобы можно было обойти все девять холмов Города по мрамору, не ступая на голую землю.

Царь сумиров предложил Бренердину "подарок", сто золотых талантов, с уговором, предоставить Сервиполь собственной участи. Бренердин взял золото. Сумиры не сомневались, что после этого крепость долго не продержится. Им в огорчение, князь Сервиды оказался на редкость толковым правителем и талантливым военачальником. Марк Цейон выиграл пять битв и сумел удержать Сервиполь.

Уриен, придя к власти, сделал жест, возвратил сумирам золото, взятое Бренердином. Тем самым, соглашение между ридгаром и царём сумиров как бы теряло силу. Все ожидали, что Уриен высадит легионы в Сервиде и попытается отодвинуть границы провинции до черты, обозначенной Кнорпом. Но не тут-то было. Уриен помог Цейону оружием и провиантом, и только. Уриен Скала с болезненным чувством относился к чужой славе, он совершенно не желал дальнейшего усиления Цейона, и без того — признанного героя румеев.

И вот, после всех этих перевёрток и уклончивой помощи, небесной колеснице понадобился Марк Цейон. В письме она приказывала Цейону непременно явиться на Большие Реналии в Румн — на коронацию и "для исполнения долга присяги государю и повелителю румеев".

Она напутствовала центуриона ровным голосом, а в душе всё переворачивалось от стыда.

Ещё худшей задачей было, послать гонца к Гаркагану Шестипалому, правителю Этрарии, самой восточной провинции Румна на материке.

Смолоду она не любила этого человека, словно сердцем чуяла: предаст.

Гаркаган Илигрет по прозвищу Шестипалый наследовал отцу десять лет назад. Шестипалым его прозвали за то, что, помимо трёх сыновей и двух дочерей, рождённых в законном браке, у него в замке жил внебрачный сын. Этот бастард, третий сын Гаркагана, поговаривали, умел колдовать, — это и был "шестой палец" этрарского правителя...

С Уриеном они были побратимами. Уриен обмолвился как-то: Гаркаган дважды спасал ему жизнь. Придя к власти, Уриен сделал Гаркагана префектом легионов, "мечом у трона", первым в войске после себя самого. При Бренердине префектом легионов был Феодор Саммонид, поставленный ещё Кнорпом. Но старику Саммониду, князю Вардеи, перевалило за девяносто, в бой его несли на носилках. Уриен вручил князю Феодору меч киренской стали с золотой рукоятью, назвал отцом, — и, к великой обиде старика, лишил его золотой цепи со звеньями-мечами.

Где ещё отыскать такого олуха, каковым был ее покойный муж?

Этрары никогда не считали себя румеями. Покоренные Максимином Железным, они получили для заселения восточный склон Тарглифа, одного из девяти холмов Румна Стовратного. Но ни одно этрарское семейство не поселилось на восточном склоне Тарглифа... Правда, царскую дань этрары платили исправно. Платили до битвы у Медвейского озера.

У Медвейского озера Гаркаган отвел свои войска, как только Уриен бежал с поля боя. А ведь ещё был шанс всё изменить, на своем фланге этрары теснили врага... Гаркаган Шестипалый не стал выигрывать битву для своего друга и императора Уриена.

Возвратившись в Румн, Уриен послал гонца к Гаркагану. Он называл его братом, умолял прибыть в Румн, ему так необходима поддержка... Не получив ответа на первое письмо, он стал слать гонцов одного за другим. Генриетта читала эти письма, в которых Уриен то молил Гаркагана понять его, то осыпал упрёками, а то и грозился казнить.

Седьмой гонец привез-таки ответ князя Гаркагана.

"Орлу и зайцу не быть братьями, этрару и трусу не быть побратимами", — писал Гаркаган Шестипалый, намекая на свой герб, чёрного орла. После этого-то Уриену стали мерещиться предатели в каждой пурпурной кайме. Взялся за ум простофиля, да поздно.

О словах Гаркагана Шестипалого в тот же день стало известно в Румне. Толпа таскала по улицам и терзала куриные тушки, вымазанные дёгтем для пущей схожести с гербовой птицей этрарских князей. Мимы разыгрывали представление: один надевал шутовскую бумажную корону, другой гонялся за ним, кудахча и махая руками как крыльями.

С десяток мимов, изображавших Уриена, было арестовано. Генриетта потребовала для них смертной казни: грош цена власти, которую не уважают. Уриен, когда к нему подошли за рескриптом, пожелал увидеть представление. Из темницы доставили двух комедиантов. Глядя на их кривляние, император дико хохотал и хлопал в ладоши. После представления он подарил каждому по золотому и велел всех мимов отпустить, пусть дураки дурачатся.

А главным дураком-то был он, Уриен.

Сейчас люди Кальпурния доносили: Гаркаган только выжидает удобного случая, чтобы провозгласить себя независимым властителем, царём Этрарии. На коронацию он, конечно, не явится. Так что же, совсем не посылать к нему гонца? Но это было бы признанием бессилия трона, свидетельством для всех: ридгары румейские не в состоянии держать провинции в кулаке, они даже и не пытаются. Что последует за этим? Кирена и Дельта отпадут сразу. В Самнии, после казни Скавров, Эпикоридов ненавидят. Малейшее ослабление трона, и Самний не удержать. Но Румн получает хлеб из Самния и из Дельты. Если эти провинции отпадут, не избежать голодных бунтов в столице.

Она холодно улыбалась преторианцам, — властительный взгляд, безупречная осанка, — а у самой дрожали колени.

Империя трещит по швам, а на границе — враги новийцы. Они уже отхватили от империи часть тела, Дальнюю Дакрию. Что ни день, к ним приходит подкрепление, малейшее колебание трона — и они возобновят войну.

А ведь когда-то Гаркаган проявлял к ней симпатию. Когда-то, очень давно... Он был ниже ее ростом, телом не крепок, лицо смуглое, как у всех этраров. Единственная красота — густые чёрные волосы. Они и сейчас у него густые, топорщатся как щетина, только совсем седые.

Наедине они встречались всего один раз, до ее замужества. Тогда флот ее деда стоял у берега Тайгетии. Ее с прислугой поселили в каком-то маленьком старом дворце, где в комнатах пахло мышами, а во дворе — овечьим хлевом. Он улучил время, когда Уриен отправился смотреть коней, и подошел. Он всё пытался подарить ей щегла, всё твердил, что это не обычный щегол, а горный, показывал на оперение, на хохолок. Она смеялась, зачем ей птица? Он свернул голову щеглу у нее на глазах.

Генриетта отставила сомнения.

Она отправит к князю Гаркагану гонца. Призовёт этрарского правителя к присяге, перед всей империей.

Только это будет особенный гонец.

Отпустив последнего военного трибуна, Генриетта послала за колдуном Зевкирасом.

Рыхлый чудодей заставил себя ожидать. Генриетте уже нашептали о его пристрастиях: пьяница, охоч до продажных женщин. Она подарила Зевкирасу поместье, принадлежавшее прежнему колдуну, страшному Аверсу Авригату. Наверное, лучше было бы держать колдуна в "чёрном теле". Зевкирас, скромный предсказатель погоды из Сегунта, сроду не видывал таких денег. Доходы от поместья потекли сквозь его волосатые пальцы, как вода сквозь решето... Однажды, когда он понадобился Генриетте, его привели к ней под руки — опухшего, едва владеющего языком. Доставили прямиком из лупанара, этого повелителя магических стихий...

На этот раз Зевкирас пришел на собственных ногах. Краснолицый, воняющий дешевыми женскими притираниями... Курносый, глазки маленькие, щёки толстые. Два подбородка, шея жабья.

У нее в душе всегда закрадывалось сомнение, когда она останавливала взгляд на придворном колдуне.

Прежний колдун, великий Аверс Авригат, — высокий, с тонкой шеей грифа и хищным взглядом, — всем своим видом излучал колдовское могущество. Даже когда он одряхлел и сделался бессилен, как младенец, от одного его вида дрожь брала.

Этот же...

— В Тай-Тавон поедешь, — сказала Генриетта. — Передашь Гаркагану моё послание, пусть прибудет в Румн. Как раз доедет ко дню коронации. Он должен присягнуть моему сыну, да и не он один. Чтобы явился со всеми своими сыновьями, князьями-союзниками и патрициями! А предварительно пусть присягнёт знамени-лику императора. Я пошлю с тобой знаменосца из претория.

Колдун посмотрел на нее как на безумную.

— Прошу простить, ваше величество... Но что, если Гаркаган откажется присягать?

— Объявишь его изменником и врагом небесной колесницы. А после убьешь его, да так, чтобы все знали, каков гнев Румна. Яд не подойдёт. Правосудие должно свершаться явно, при свете дня, а не пробираться по горлу отравленной каплей. Пусть Черноорлый замок развалится и похоронит в своих развалинах изменников Илигретов, а столица Гаркагана сгорит дотла, вот очевидное доказательство нашей силы... Ты же можешь устроить это, колдун?

Она с сомнением взглянула на Зевкираса.

В самом деле, не обезумела ли она, требуя такое от толстого колдуна?

Аверс Авригат, на высоте своего колдовского могущества, сумел бы устроить это. Она припомнила, как он пригнул к покорности мятежного Гельвидота, правителя Дельты.

Придя к власти, Уриен с флотом в двести судов отправился к берегу Атрики, возвращать в лоно империи атриканские провинции. Гельвидот, князь-правитель Дельты, больше десятилетия не платил хлебный налог драконьему венцу.

Недалеко от атриканского берега императорский флот был встречен кораблями изменника. Гельвидот хорошо подготовился к битве, его флот, благодаря поддержке сумиров, численно значительно превосходил флот Уриена. После победы Гельвидот собирался провозгласить себя царём Дельты-Гиркании.

Когда два флота сошлись, корабль Уриена, на глазах у тысяч солдат, поднялся на гребне огромной волны. Рассказывали, — море встало стеной, вода кипела как в котле, а наверху, в пене, стоял корабль Уриена.

Волна, держа на себе корабль, понеслась на гирканский флот. Вражеские корабли разметало в разные стороны, много кораблей потонуло. А волна, не замедляя бег, доставила корабль Уриена в великассийскую гавань и сникла у самого берега. Корабль встал на воду мягко, но разлившаяся морская вода затопила весь великассийский порт.

Изменник Гельвидот наблюдал с замковой башни за передвижением кораблей. Ему прекрасно было видно, что стало с его флотом. Румейские художники позже с удовольствием воспроизводили: корабль императора несётся на гребне гигантской волны, внизу — гирканские биремы, разлетаются как арбузные семечки, а с башни за этим наблюдает, с жалким, потерянным видом, изменник Гельвидот.

Правитель Гиркании не стал испытывать судьбу в сухопутном сражении. К императору он явился, надев на себя ошейник с цепью, в рваном платье. Такие же ошейники были на его жене, двух дочерях и сыне. А за "раскаявшимся" Гельвидотом рабы несли его подношение ридгару: сотни золотых венков и светильников, десятки ларцов со знаменитыми гирканскими сапфирами, тысячи тюков отличнейшего мизийского шелка, ценившегося дороже золота.

Уриен простил Гельвидота. А вот она повесила бы Гельвидота на его показной цепи.

— Что молчишь, колдун? — прикрикнула Генриетта. — Сумеешь ты наказать изменника Гаркагана, или нет?

Клун Зевкирас отрицательно замотал толстыми щеками и складками жира на шее.

— Ваше величество... прошу простить, но то, что вы требуете... я умею вызывать мотыльков в горящем пламени, и они танцуют под мою флейту. Ваша просьба...

— Приказ, а не просьба. Не прибедняйся, сегунтиец. Ты не так уж бессилен. Или ты думаешь, я позабыла Сабуру?

После позора под Медвеей она, в тоске и боли, старалась использовать малейшую возможность, лишь бы вернуть драконий венец. Кража представлялась очевидной возможностью. Среди воров, которые набивались к ней в помощники, были знаменитые Охотники Лисы, родом сирингийцы, промышлявшие на атриканском побережье. Об этом воровском братстве рассказывали чудеса, — пять или шесть разграбленных сокровищниц, дюжина украденных принцесс, кража колец с пальцев правителей и оружия — с их поясов.

Договорились встретиться ночью, в переулке Сабуры.

Она отправилась на встречу, взяв с собой только трёх человек, таково было условие, — Кальпурния, Арсу и колдуна Зевкираса. Она сроду не взяла бы Зевкираса, если бы он сам не напросился сопровождать.

В глухом переулке Сабуры, в заброшенном доме, состоялась встреча. Охотники Лисы поступили истинно по-воровски, вместо сотрудничества попытались взять ее в заложницы. Позже открылось, у них всё было продумано: они собирались тайком отвезти ее на барку, дожидавшуюся у берега Эврота, в неприметном заливчике. На барке, вниз по течению, они добрались бы до моря, где стоял их корабль. А с моря они смогли бы диктовать условия небесной колеснице.

Вероятно, они убили бы ее по дороге, потому что она совершенно не собиралась транспортироваться как деревянная кукла. Выручил Зевкирас.

Как только Охотники Лисы обступили их, из рукава толстого колдуна выползла змея. Она заползла на стол и стала плясать на столе, стоя на своем хвосте, — все взоры обратились к ней и негодяи застыли, завороженные. Ни один не шелохнулся, пока Кальпурний и Арса перерезали им глотки.

— Ваше величество, я сам не знаю, как это получилось, — сказал Зевкирас, как будто немного протрезвевший. — Не знаю, что случилось бы, если бы мы опять попали в такой переплёт... Но даже не в этом дело. Одно — справиться с десятком мерзавцев, другое — убить князя в его собственном замке. Мало того, ваше величество желает, чтобы заодно я разрушил сам Чёрноорлый замок и сжег Тай-Тавон! Но, если ваше величество вспомнит, моё колдовство не смогло убить ни одного негодяя в Сабуре. Им всем перерезали глотки Арса и Кальгерий. Всё, что я смог, — это крепко заворожить их, чтобы они стояли как вкопанные...

— Но ты можешь убить хотя бы одного, главного изменника, — князя Гаркагана?

— Разве его будут держать за руки. И даже тогда не знаю, что получится. Убийство... — Колдун замотал головой: — Б-рррр...

Генриетта разозлилась.

— Зачем же ты здесь, Зевкирас? Зачем два месяца назад ты явился сюда, в Румн, в Зубчатый Замок? Кроме тебя, ещё пятнадцать волшебников метили в придворные колдуны. Я могла выбирать...

— И вы выбрали меня, ваше величество, — поклонился Зевкирас.

— Выбрала. Но откуда бы мне знать, что ты умеешь только мудрёно прорицать о будущем и устраивать пляски огненных мотыльков?

Клун Зевкирас вздохнул, развёл руками.

Она долго кипятилась, а потом прогнала колдуна с глаз долой. Стала думать, кого ещё можно послать в Тай-Тавон.

На глаза попалась карлица.

— Тебя, что ли, отрядить к Гаркагану, — пошутила Генриетта. — Ты хорошо кидаешь ножички.

Они познакомились благодаря этим самым ножичкам. Арса выступала в бродячем цирке, жонглировала ножами и кинжалами. В одном из самнитских замков, у князя Лаврена, Генриетта увидела ее представление. Прошло всего несколько недель, как она стала императрицей. По обычаю, она совершала паломничество к храму Матери Бокаты, старейшему в Эттинее. По пути остановилась у Лавренов.

Лаврены были многодетны, девять детей. Ни один ребенок ещё не вышел из детского возраста, так что шалостей и проказ за столом хватало. Когда, после представления с медведем, стала выступать Арса, маленькие Лаврены ни на шутку развеселились. Сначала они пробовали жонглировать костьми, подражая карлице. Успехи были небольшие, две опрокинутые тарелки и три разбитых стеклянных кубка. Утомившись жонглировать, ребятня принялась кидать в карлицу костьми. Кто-то первый кинул, и всем понравилось, как подпрыгнула карлица, чуть не подставилась под свои кинжальчики. Конечно, на карлицу немедленно обрушился дождь из костей. Генриетта весело смеялась вместе со всеми, очень уж забавно скакала карлица после каждого меткого попадания.

После представления Арсу наградили бы аплодисментами и деньгами, но представление закончилось раньше, чем было должно.

Одна кость оказалась особенно болючая. Острым краем она прочертила на щеке Арсы длинную царапину. Рассвирепевшая как зверёк, карлица швырнула кость назад, в меткого мальчика.

Мальчик был третий сын князя Лаврена. Миленькое округлое личико, светло-русые самнитские волосы, маленький смеющийся рот. Рот не пострадал: кость глубоко вошла в глаз юного княжича. Он вскрикнул, как раненная собачка, — а когда к нему подбежали, уже был мёртв. Кость дошла до мозга.

Арсу схватили, поволокли на княжеский суд. Дрожащий от гнева и слёз, Публий Лаврен приказал готовить костёр. Не видать бы карлице Зубчатого замка, не вмешайся Генриетта.

Она сказала, что карлица заслуживает плетей, а не смерти. Ведь циркачка, по сути дела, оборонялась, а столь тяжелая рана — случайность. К ней подступили: приближенные князя, жрецы, местный претор. Ее умоляли одобрить казнь. Палач обещал забавное представление: карлица долго будет корчиться на малом огне. В ответ Генриетта приказала преторианцам взять под охрану убийцу, что и было немедленно исполнено. Князь Лаврен, провожая ее, трясся от гнева. Ладонь тискала рукоять меча...

Карлица сказала кукольным голоском:

— В Тай-Тавон так в Тай-Тавон, ваше величество. Посылайте! Давненько я не кидала ножички, но уж постараюсь. В пути набью руку на белках и воронах.

— Здесь ты мне нужна, а не в Тай-Тавоне, — сквозь зубы проговорила Генриетта. В самом деле, вручи она карлице жезл великого посланника, многие в империи оскорбились бы, и у Гаркагана прибавится сторонников.

Шутки шутками, но кто же поедет в Тай-Тавон?

Существовал старинный обычай: если патриция или князя приговаривали к смерти, казнь совершал главный ликтор императора, он же — императорский палач. Это была последняя честь, отдаваемая не осужденному, но его пурпурной кайме.

Не послать ли ей за Кальгерием?

Раньше у нее уже возникала эта мысль. Ликтор императора, золотая фибула с разящим драконом, — на такого палача никто в империи не обидится. Другое дело, сумеет ли Кальгерий "достать" Гаркагана этрарского?

О воинском мастерстве Кальгерия ходили легенды, но ведь князь Гаркаган будет не один. Как ни ловок Кальгерий, в одиночку ему не одолеть свиту и охрану Гаркагана. Потому-то она поначалу отставила его кандидатуру. Но как быть теперь? Возможно, Кальгерий нанесёт удар так быстро и ловко, что слуги и приближенные этрарского правителя не успеют среагировать?

Генриетта своими глазами видела искусство главного императорского ликтора.

Два года назад, на празднике в честь годовщины коронации Уриена, один из гостей похвастался искусством своих бойцов фериспоридов. Уриен, — пьяный, шумный, — начал спорить. На кон император поставил двадцать золотых талантов, другой спорщик, островной царёк Малевк, — десять тысяч амфор пшеницы. Состязание состоялось в бойцовском театре Лукреция, самом большом и красивом в Румне.

Фериспориды бились двумя отрядами по двадцать человек, половина отряда была "критонцы" — железная маска, меч, маленький круглый щит, другая половина — "ассаряне", — копьё, лёгкая кольчуга до колен. Победа осталась за фериспоридами Малевка. Генриетта заклинала Уриена не давать ничего Малевку, но муженек влепил ей оплеуху и честно, как дурень, расплатился золотом.

Стараясь сохранить лицо, Уриен заявил, что Румн славится не театральными бойцами, а солдатами. Малевк, воодушевлённый удачей, предложил испытание: пусть завтра Уриен выберет бойца, и тот сразится с любым из оставшихся в живых фериспоридов Малевка.

Пьяный Уриен согласился.

На кон поставили по десять трёхпалубных кораблей.

На другой день в театре Лукреция состоялся бой. Со стороны Уриена выступил Кальгерий.

Императорский палач вышел на арену с обычным оружием легионера — короткий меч, пилум, кинжал. Из двадцати фериспоридов у Малевка оставалось семь, способных сражаться. Их всех, одного за другим, убил тайгетец Кальгерий...

* * *

Главного ликтора Уриена отыскали быстро. Каллист доложил, — тайгетец чистил оружие и, судя по всему, готовился убраться из замка.

Он встал перед ней, — лысоватый, высокий, с виду — не силач. Смотрел недобро, по-звериному. А что она хотела? Это был слуга Уриена — не ее. Родом — тайгетец, не румей.

Кальгерий и Уриен были неразлучны, любили друг друга как братья. Кальгерий видел и слышал, как страдал Уриен из-за измены этрарского правителя. Неужели он откажется отомстить за Уриена?

Генриетта не стала интересоваться, отчего и куда Кальгерий засобирался.

— Завтра отправишься в Тай-Тавон. Повезёшь князю Гаркагану моё письмо и знамя-лик императора. Гаркаган должен явиться в Румн на коронацию Джефриса и для присяги ему, но прежде пусть присягнет его знамени-лику.

Она замолчала. Молчал и Кальгерий. Палач сутулился слегка, выглядел уставшим. И не подумаешь, что перед ней — один из лучших воинов Румна.

— Если он не принесет присягу верности, он — изменник, — сказала Генриетта, так и не дождавшись ответных слов. — По закону Двенадцати Щитов, он должен умереть.

— Не думаю, что он вспомнит закон, — хмуро сказал Кальгерий.

— Мы не станем дожидаться, когда он сам кинется на меч. Ты должен убить изменника на месте.

— Должен, так убью, — хрипло сказал тайгетец ровным тоном.

Она испытала облегчение.

— Постарайся спастись сам, — сказала она любезно. — Я пожалую тебе поместье в пределах Румейского Кольца и ты займешь место подле моего сына. Джефрис — сын твоего повелителя, не забывай!

— У меня условие, — сказал Кальгерий. — Луктара отпусти со мной.

Вот это условие. Она едва не вспылила. И это после того, как она по-матерински обласкала тайгетца!

Но что она сделает без Кальгерия?

Справилась, преодолела злость. Сдавила тисками сердце, сказала:

— Луктар оскорбил меня на твоих глазах, но я не держу зла. Чего взять со старика.

Она обернулась к Арсе:

-Голуба, сбегай в Антониев бастион. Пусть отпустят старика. Э нет, погоди... Его же должен был допрашивать Калибнин. Этот не пощадит. Уже и в живых-то нет сердяги.

— Я видел его только что, — проговорил Кальгерий.

— Гая Калибнина?

-Луктара. Он вернулся в Драконью башню.

Генриетте кровь бросилась в голову. Из темницы выпустили пленника, которого она арестовала властью золотого империя... Изменники не только в далёком Тай-Тавоне, — измена здесь, в Зубчатом Замке!

— Кто? — рявкнула она. — Кто осмелился?

— Луктар сказал, что его освободил придворный колдун, — отозвался Кальгерий обыденным тоном, словно у него спросили, что он ел за завтраком.

Арса заверещала со стороны пола:

— Я так и знала! Я всегда говорила тебе! Этот Зевкирас пробрался в замок, чтобы бесплатно выведать твои секреты! Он погубит тебя, моя дор-р-рогая государыня! Хочу послушать, как его жир затрещит на костре!

— Собирайся в дорогу, Кальгерий, — сказала Генриетта. — Завтра в Тай-Тавон отправляешься. Дам сопровождение, полцентурии преторианцев.

Палач смотрел на нее, не мигая. Ожидал ответа на свою просьбу.

Она призадумалась. Предложение Кальгерия не столь уж плохо. В самом деле, старика Луктара не обязательно убивать. Чтобы он не очернил ее перед Джефрисом, его достаточно отослать куда-нибудь подальше. К примеру, в далекую Этрарию, к князю Гаркагану, как предлагал Кальгерий.

Старик любил дурачка Уриена и, верно, с честью послужит его сыну. Возможно, шею сломает на этом поприще, что было бы самым лучшим вариантом из всех.

— Луктар поедет с тобой в Тай-Тавон, — сказала Генриетта. — Я даже назначу его главным посланником. Как видишь, я совсем не держу на него зла. Довольно с тебя? Можешь идти. Или ещё какое-нибудь условие?

Кальгерий отсалютовал по-военному и вышел.

Она приказала карлице:

— За колдуном. Живо!

Арса пропищала:

— Может, попросить Кальгерия задержаться? Он же, по обязанности, палач...

Генриетта попыталась пихнуть ногой нахальную камеристку, но не попала, бывшая циркачка ловко увернулась. Хихикая, Арса помчалась исполнять приказ. На бегу сделала сальто.

Вот они, верные слуги. Всех бы одной веревкой связать и — в Эврот, под обрыв, где поглубже. Вот только кто тогда будет подсыпать отраву ее врагам?..

Она испытала потребность помолиться. Но уж не Бокате, — пусть Бокате молятся молоденькие девушки, нуждающиеся в укрывательстве, и тяжелые матроны, нуждающиеся в хозяйственном совете. Владей она зачатками колдовства, она помолилась бы Сабилле, кормилице тайных ветров. Будь она пьяницей, помолилась бы Бархусе. Арса молилась паучихе Арахне, уродливой богине-советчице, но Генриетта была слишком императрицей, чтобы молиться злокозненной Арахне.

Она отправилась в залу Эльдивы Несравненной. Там, в маленькой нише, стояла единственная в замке статуя Рении Владычицы. Селяне приносили дары этой древней богини начатками урожая и ягнятами, но Генриетта знала ещё кое-что. Гелинорцы, корень народа румейского, вместе с дарами земли приносили Рении головы вражеских полководцев, лучшие зёрна с кровавой жатвы.

"Рения Владычица, укрепи руку и сердце..." Она коснулась стоп медной маленькой статуи. Богиня держала в левой руке плод граната, в правой — острый серп.

Боката покровительствует домашнему очагу, она не поймёт ее. Рения покровительствует земле, эта поймёт.

— Тут твой колдун, Генриетта, — сказала басом Лоллия Мандрила.

Молочные Сестры, как всегда, следовали за ней неотлучно и общались без церемоний. Кажется, они до сей поры считали ее молоденькой девушкой, которую им поручили охранять.

Элжора Борса пробасила:

— Раздавить бы его змеюку.

Арсы не было. Неужели Зевкирас осмелился явиться к ней сам? Похоже на это.

Наглецы, совсем потеряли страх.

Когда колдун предстал перед ней, она строго проговорила:

— Ты освободил Луктара. Как ты посмел?

— Я просто предугадал волю вашего величества. Старик-то безобидный. — Он смотрел на нее честными глазами. — К тому же, я могу видеть будущее, это вашему величеству известно... Промедли я, и ваше величество выпустили бы на свободу скелет с кусочками мяса.

— С кусочками мяса, говоришь? (Он, что, издевается над ней?) Эх, если бы ты был нужен мне хоть на столечко меньше... — Она показала на кончик ногтя. — Убирайся! И чтобы сидел у себя в башне, пока не понадобишься!

Колдун не ушел, смотрел на нее осоловело. Неужели опять успел нализаться?

— Чего ещё?

Она бросила взгляд на Молочных Сестёр. Те сидели у дверей в своих огромных креслах, сами огромные как две копны. Глаза открыты, как будто бодрствовали. Она знала их повадки, прислушайся — услышишь храп.

Разбудить их, что ли, и велеть прогнать пьяницу колдуна пинками?

— Ваше величество, я исполню ваше поручение, — пробормотал колдун. — Я... я разрушу Черноорлый замок.

Она не поверила ушам. Зевкирас несколько часов назад уверял ее, что в состоянии только показывать в племени огненных мотыльков.

— Значит... это возможно?

-Я хорошенько всё обдумал, ваше величество. Кхе... Я смогу. Единственное условие. (Опять условие! Да они что, сговорились?!) Ваше величество должны передать мне драконий империй.

У нее на миг отнялся язык.

— Ты в своём уме, колдун?

— Только сила империя способна совершить такое колдовство, чтобы и огонь, и дым, и ошмётки во все стороны. Нужен золотой империй, иначе ничего не выйдет, — Зевкирас развёл руками.

Она всмотрелась в его припухшие глаза.

Что это, хитрость изменника? Он хочет выманить у нее империй, чтобы использовать для каких-то своих целей? Или он говорит искренне? Её позабавила собственная мысль. Боги, какая искренность у пьянчужки? Одно бахвальство, хвастовство.

— И не ожидайте, ваше величество, что я привезу вам империй обратно, — сказал Зевкирас. — Такое волшебство, чтобы замок напрочь уничтожить, выпьёт его без остатка.

— Ты должен не только замок уничтожить. Весь город, весь Тай-Тавон.

Колдун поклонился, соглашаясь. Кажется, за золотой империй он готов был пообещать стереть в порошок всю вселенную.

Генриетта ещё поспрашивала его, проверяла. Колдун отвечал уклончиво, он мало представлял себе, что именно сумеет сотворить. Но, главное, лжи она не почувствовала. И, как будто, он не очень был пьян.

Она отпустила его, не придя ни к какому решению. Начала думать. С дрожью вспоминала Гаркагана, хваталась за золотой империй на груди, думала о сыновьях. У нее — три сына, а будет три погребальных костра, три праха, если она не сохранит для них власть.

И опять, как ни думай, Генриетта мыслями возвращалась к бесценному кусочку золота, символу императорской власти, висевшему у нее на груди, знаку родства с божеством.

Всего у небесной колесницы было три золотых империя, представлявших собой маленькие фигурки драконов, — "разящий дракон", "летящий дракон" и "спящий дракон". У нее был "разящий дракон". Уриен, хотя и прогнал Джефриса от себя, послал ему в Иль "летящего дракона". Третий империй, "спящий дракон", хранился в сокровищнице, на седьмом ярусе Забральной башни.

В окнах занималась заря, когда она послала за Зевкирасом.

Не ответив на почтительное приветствие, она протянула зевающему колдуну "спящего дракона", взяла из сокровищницы. Сказала отрывисто:

— Выезжаете сегодня. За две недели вы должны добраться до Тай-Тавона.

— Ваше величество, всё будет исполнено. Не сомневайтесь, ваше величество, — браво сказал колдун. Вот только твёрдые, уверенные слова не шли к его оплывшей фигуре.

Генриетта протянула руку для целования, редкая честь. Он нагнулся, приник толстыми губами.

Что такое? Что-то высунулось из рукава колдуна.

Змея.

Его золотистая змея.

Змеиный раздвоенный язычок, трепеща, нежно коснулся ее тонкой бледной кожи, подражая поцелую Зевкираса.

Колдуну захотелось, чтобы она закричала?

Холодея, она сдержала крик. Подумала, натянуто улыбнувшись, — ее руку целовали змеи и скорпионы ядовитее, чем эта змейка придворного чародея.

По счастью, змея недолго испытывала ее нервы.

У дверей она остановила колдуна.

— Ты точно знаешь... ты уверен, что у тебя получится? Если Гаркаган откажется присягнуть... У тебя было видение? Ты видел, как уничтожаешь его, как рушится его замок?

— Если Гаркаган не присягнёт, я убью его и разрушу Черноорлый замок, — сказал серьезно колдун, ещё раз поклонился и вышел.

Он так и не сказал, было ли ему видение. Но Генриетта внушила себе: было, было.

Она вспомнила, как принимала его на службу. Когда Аверс Авригат сгорел со своим проклятым дворцом, она решила подыскать нового колдуна. Как обычно, во все стороны были посланы глашатаи: любой колдун мог явиться на испытание в Зубчатый Замок.

Поскольку Уриен пьянствовал беспробудно, Генриетта сама принимала кандидатов.

Иные с порога кидались исполнять всевозможные фокусы. Генриетта смотрела немного, а потом останавливала соискателя и просила угадать ее судьбу. Это была распространенная просьба, поэтому мало кто смущался.

Одни чудодеи брали ее за руку и всматривались в линии ладони. Другие заставляли смотреть в пламя очага и бубнили, будто что-то видели там. Третьи извлекали хрустальный шарик и крутили у нее перед глазами, а один вытащил целую гроздь.

И что же напророчили колдуны?

Кто-то увидел ее во главе пиршественного стола, с улыбкой радости на лице (и это после Медвейского позора!). Другой волшебник увидел, как она плывёт в носилках по ликующему людскому морю. Очень же чернь любила ее... Говорили и о любви, которая непременно сбудется, и прочую чепуху, всего не упомнишь.

Когда дошла очередь до Зевкираса, он сказал: "Мне было видение в пламени. Я видел вас, государыня, вы были очень бледная. Это не усталость". Она догадалась, — он видел ее мертвой. Спросила: "А ты видел, как я умерла?"

Улыбаясь спокойной улыбкой, Клун Зевкирас сказал: "Вы умрете императрицей, госпожа: я видел на вас одеяние повелителей румеев".

На следующий день она объявила Клуна Зевкираса своим придворным колдуном. А ещё спустя неделю опухший, мало соображающий Уриен принял присягу у нового царедворца.

Вспоминая об этом, Генриетта порывисто вздохнула. Даже сейчас у нее на душе немного развиднелось. Какие бы козни ни строили враги, что бы ни сталось, она умрет не горькой изгнанницей, не рабыней, не наложницей победителя, не пленницей в душной темнице.

Она умрёт властительницей Румна.

глава четырнадцатая

КРАЙЗ

На вечерней заре из Бристоля в сторону Анигиры выехало два десятка повозок. На одной сидел Крайз, довольный, что познакомился с дядькой Лушем. Селянин был флегматичен, рассудителен, с пустыми расспросами не приставал. Единственное, попросил присматривать за супружницей, чтобы не скатилась с повозки. Перед отбытием тётка Фанния буянила, беспутничала, но как только повозка тронулась с места, утихомирилась и сладко захрапела.

Впереди ехал большой фургон, на котором в Бристоль возили кур и индюшек. Позади два пожилых селянина вели ослов с пустыми корзинами, притороченными к сёдлам. Далее, впереди и позади, пылили пустые повозки. Хорошо расторговались в Бристоле, хвала Ружу Добытчику! Кто-то затевал песню, кто-то дремал, щурясь осоловело, отягощенный чечевичной похлёбкой и выпивкой.

Дядька Луш, чтобы время скоротать, начал расспрашивать Крайза, кто он да откуда. Глубоко в душу не лез, спрашивал с ленцой, позёвывая. Крайз отвечал, что был послан родителями в Анигиру, попытать счастья при дворе князя-правителя. По дороге его ограбили, отняли коня и деньги, и рекомендательное письмо. Осталась одна монетка, зашитая на крайний случай. Поскольку мелкое серебро позвякивало в сумке Крайза, он пояснил, что схороненный "колесничий" разменял на горсть сестерций.

— Охо-хо! — вздыхал дядька Луш, сочувствуя и сморкаясь. — И что за скотину ты на пригоршню сестерций купишь? Продаст кузнец какого-нибудь хромого коня, который околеет у первого мильного камня. Лучше осла купи. На осле дотрусишь, как-нибудь, до своей Анигиры...

Было безветренно и сухо. Низко стлались сизо-серые облака. Под деревьями и в ложбинах загустела тень.

На ночлег остановились у обочины. Запалили костры. Крайз посмотрел, — огней с десяток, а то и более. Стали подкрепляться, чем Руж послал.

У Крайза была утка с обугленными крыльями. У дядьки Луша, — копчёный налим, варёная чечевица, луковица и соль. А ещё дядька Луш достал мех с вином, "спаси владычица", — и приложился пару раз. Покосился на супружницу. Баба спала беспробудно.

Хлеба у Крайза не было. Он вслух пожалел об этом, а тут ему пару ячменных лепёшек протягивают. Крайз поднял глаза, — немногим постарше его, светлые кудрявые волосы, лицо вытянутое, лошадиное. Особенно примечательно, что у незнакомого парня ноздри бугрились шрамами. Крайз кое-что слышал о таких отметинах. Видно, в руках у палача побывал сердяга.

Парень назвался Мелоном. Оказалось, он из Лиственок, деревенька в полумиле от Черноводницы будет. Так-то поначалу Крайз не собирался с ним хлеб-соль вести, но, оказалось, Мелон знал окрестные места как свои пять пальцев, и ему ничего не стоило Крайза до самого Гларинаса проводить.

Дядька Луш задремал у костра, а Мелон всё болтал. Новый знакомец долго рассказывал про свою невесту, что свадьба скоро, а то вытащил из сумки птичку-свистелку и стал свистеть. Мелон сказал, что эти свистелки сам вырезает и на рынке продает. Тем и живут они с мамкой. Вот и сейчас, все свистелки распродал, а эта, самая звонкая, — не продажная, она с детский лет при нём, не его работы, а отца, об отце память.

Птица-свистелка напоминала зяблика — птаха с хохолком, шейку тянет. Мелон дал посвистеть и Крайзу, не пожадничал.

После ужина дядька Луш пробубнил молитву Рении Владычице: "Избавь от человека лихого, от язвы, от мора, от голода лютого, от злого колдовства". Про колдовство дядька Луш повторил несколько раз. Крайз не скрывал удивления, и дядька Луш пояснил:

— Здесь, сынок, не только худого человека бояться надо. Здесь Травь-Болото поблизости, вон за тем пригорком. То место и днём десятой дорогой обходят, а уж ночью-то... Как по умному, нам надо бы ещё с пару миль проехать. А вишь ты, всем отдыхать захотелось.

— А что там, в Травь-Болоте? — спросил Крайз.

Дядька Луш не ответил, махнул рукой, к Мелону повернулся:

— А ты бы шел к себе на возок, парень.

— Да у меня ж возка нет никакого, дядька Луш! — улыбнулся Мелон.

— Делать тебе здесь нечего, вот что, — проворчал дядька Луш. Он нагрёб сена для себя, делая постель на повозке. Показал и Крайзу место:

— Ложись, чего там. Всё ж не на земле. Свою сумку под голову положи. А ты чего стоишь? — вдруг набросился на Мелона.

Парень широко улыбнулся, отошёл. Крайзу понравилось, что новый приятель не из обидчивых. А чего на старика обижаться-то?

Дядька Луш долго искал место для сумки, где у него деньги были. Всё озирался, потом придумал, лег на мошну животом. Спать так не очень удобно. Дядька Луш долго возился, а там и захрапел, сморённый усталостью и сектарием разбавленного дешевого вина.

Мелона никто на повозку не принял. Он вернулся к костру, устроил ложе из ольховых веток рядом с угольями. Перед сном пожелал Крайзу спокойной ночи.

Крайз не стал мостить сумку под голову. Жестко было бы, неудобно. Он положил её рядом с собой, для верности несколько раз обмотал ремень вокруг ладони.

Он очень устал за день. Он слушал, как в ночном воздухе стрекотали цикады, перебивая храп дядьки Луша и его супружницы, как квакали лягушки в озерце, как разговаривали звёзды подобно падающим каплям воды, — и вдруг очутился во сне.

Ему приснился сад, беседка с резными цветами, бурые камешки в текучей воде. Золотая солнечная дымка окутывала каждое дерево, каждый куст. Когда они с матерью жили у Квинкеронтия, ему часто снился этот сад, — сад из его детства, сад Ястреба-на-Крыле.

Сад замка его отца.

За последний год этот чудный сад не снился ни разу. Ему вообще не снились никакие сны. А теперь вот — приснился.

В той, далекой жизни, где всё окутано золотым сиянием, его мамку называли госпожой. Она была рабыня, дочь хетроза, обращенная в рабство после жестокого боя, но в замке Тиберия Фразона с ней обращались как с княгиней.

Иногда, очень редко, ему снился отец. В жизни отец мало разговаривал с ним, во сне же они всегда разговаривали. Они ехали на вороных конях, и разговору не было конца.

Отец так и не научил его ездить на коне. Мать обещала, в следующий раз на коня посадит. Пора бы, ведь Крайз уже большой, пять лет...

В седло его посадил дядька Феллит, конюх Публия Квинкеронтия.

В этом сне Крайз не увидел отца. Он видел только руки мамки в золотистой дымке, видел ветку с кремово-жёлтыми пахучими цветами, видел бархатную бабочку на листе рододендрона, видел рыбку в бассейне с дрожащей водой.

Вдруг сквозь сон он услышал крик.

Сна как не бывало. Крайз вскочил на ноги. Селяне поднимались, терли глаза. Взвизгнула женщина. Кто-то выдохнул: "Мать Боката Пречистая!" Пробудилась супружница дядьки Луша, тетка Фанния. Выспавшаяся баба увидела, что происходило, и заорала благим матом, так что кровь застыла в жилах.

А происходило вот что: рядом с повозкой, на которой трясся дядька Луш, метался Мелон. Правой рукой он махал как обожженной, но никакого ожога не было. Таким способом парень пытался освободиться от отвратительного зверька, впившегося зубами ему в палец.

Другое существо было опаснее: на голове Мелона сидела крупная хищная птица. Пернатый хищник с клёкотом бил клювом в лицо, явно целя в глаза.

"Ведьмы!" — закричал кто-то. Селяне кинулись к своим подводам. Большинство, как и дядька Луш, предусмотрительно не выпрягали лошадей на ночь. Другие помчались к ослам, кое-как приладили седла и понеслись прочь от страшного места.

Крайз схватился за сумку, ремень — на плечо. Что такое? Сумка почему-то была расстегнута, но деньги, насколько можно судить по весу, оставались на месте.

С сумкой на боку он кинулся на помощь Мелону, закричал: "Прочь! Прочь!", стал веткой хлестать хищную птицу.

Он немного запоздал: птица всё-таки успела вылущить парню один глаз. Но другой глаз Крайз спас, отогнал обезумевшего хищника. Мелон самостоятельно сумел избавиться от грызуна на пальце, стуча мерзостным животным о стволы деревьев и камни. Залитый кровью, поначалу он и не понял, что грызун отвалился от его руки вместе с двумя фалангами.

Воя в голос, с окровавленным лицом, Мелон приударил за улепётывавшими селянами. Тут и дядька Луш пришёл в себя, приведенный в чувство тычками супружницы.

Дядька Луш встал на повозке и принялся нахлёстывать лошадь кожаными поводьями, так что лошадка с места взяла в галоп. Повозка, прыгая на ухабах, помчалась догонять ошалевших от страха селян.

На месте ночевки никого не осталось, кроме самого Крайза.

Э нет, ещё двое присутствовали.

Страшноватая птица с голой шеей уселась на кривую ольху. Хвостатый грызун, попискивая, забрался на пенёк.

— Это чего вы устроили, а? — спросил Крайз, задыхаясь от страха, злости и усилий.

— А ты чего устроил? — всплеснул лапами Лысый Ус.

— Какая неуважительность! — скрипуче проговорил со своего места Капитан. — Гнать меня веткой, — какой позор! Какое унижение! А ведь я старше вас, молодой человек, лет на двести пятьдесят, по меньшей мере! В следующий раз, если вздумаете напасть на меня, советую прочитать мантру "Азерот", не так досадно будет!

— Да не станет он жечь тебя огнём, он же не колдун! — захихикал Лысый Ус.

— Вот и плохо, что не колдун, — проскрипел гриф и принялся чистить перья.

Крайз мало понял из разговора двух существ, которым самой природой не дано было говорить. Но он почувствовал их недовольный тон, и попросил объяснений.

— А чего объяснять, дружок, — сказал Лысый Ус. — Мы позаботились о тебе, а ты, погляди, с претензией! Чего зенками хлопаешь? Пока ты дрыхнул, мы вкалывали как проклятые. И всё ради тебя. Или купец тебя облапошил, а ты и доволен?

— Вы... не может быть... — Крайз начал догадываться, что привело к нему грифа и крыса.

— Мы вернули тебе жемчужину, которую у тебя выманил элланский купец. Вот так, молодой человек, — важно сказал гриф.

— Ты в сумку посмотри, мальчишка! — с обидой воскликнул Лысый Ус.

Крайз раскрыл сумку. Деньги на месте, в тряпицу жареный утиный задок завёрнут. Два золотых — отдельно, в узелке. Письмо к ланисте на месте, чаша-череп — вот она, на самом дне сумки.

В глазнице черепа блеснул матовым светом крупный камень. Так и есть, его розовая жемчужина.

— Видишь, как мы старались для тебя, — проговорил Лысый Ус.

— И где, спрашивается, благодарность? — риторически поинтересовался Капитан.

Крайз испытал угрызение совести. Эти дикие существа искренне, по-дружески позаботились о нем. А он Капитана веткой отхлестал.

— Спасибо вам! Но как вам удалось?

— Как удалось, это долгая песня, — сказал гриф.

— И не очень аппетитная, — добавил Лысый Ус. — Тебе не понравится. Да ты и сам кое о чём можешь догадаться. Например, как мы к купчишке в дом проникли? Верно, через окно.

— Я подвёз этого ловчилу, а он мне всю спину исцарапал, — припомнил Капитан.

— Прикажешь в твоих лапах по воздуху перемещаться? Или в клюве? — возмутился Лысый Ус. — Когда-нибудь я отгрызу тебе моховые перья, — узнаешь, что такое быть пешеходом.

— Не отгрызёшь. Кусачка слаба.

— Кусачка слаба? А жилу кто вскрыл у купца на шее? Я! Я! Шея толстая, жир, а я — хрумм... с первого укуса!

— Вспомни ещё, как тебя чуть не смыло кровью, — насмешливо сказал гриф. — Ты всё лапками цеплялся... Но молодому человеку это не обязательно знать.

— Да уж, получился фонтанчик, — согласился крыс и припомнил: — А теперь про себя расскажи, как ты рот купца когтями сжимал. — Крыс пояснил Крайзу: — Мы договорились, он купцу рот закупорит, чтоб шума не было. Как же, закупорил. Купец орал как оглашенный, вот как он закупорил. Хорошо, что хоть дома никого не оказалось. И орал купец недолго.

— А ты сам попробовал бы зажать ему рот с одной лапой, — проворчал Капитан, переступая стальным протезом.

Крыс, взглянув на товарища, переменил тон:

— Да ты и с одной лапой — герой, когда постараешься. А помнишь, покойник нас чуть-чуть не обдурил?

— Крахх... Да, молодой человек, мы едва не попали впросак. Когда купец издох, мы всё перерыли. И что вы думаете? Нет нигде жемчужины. Хорошо, хоть у одного из нас голова работает.

— Нет, это я догадался!

— Ничего ты не догадался! Ты ему в рот полез, за щекой искать. А я чрево потрошить начал.

— Наш парень заскучал, — крыс заметил, что Крайз борется с позывами рвоты.

— Понятно, заскучал. А я не заскучал, пока жемчужину в кишках искал? Весь в отбросах перемазался. Видите, какие мы труды ради вас приняли, молодой человек? Хорошо, хоть поужинать получилось. У купца в желудке...

— Всё. Довольно, — взмолился Крайз.

Капитан огорченно замолчал. А он уже хотел рассказать, как славно поужинал содержимым желудка купца (свиные ножки, студень, кровяное желе), поскольку, как падальщик, любил частично разложившуюся плоть. После ужина жемчужина перекочевала к нему в зоб, для удобства при транспортировке. Мало этого, их доброе с крысом расположение к Крайзу выразилось в том, что перед тем, как возвратить жемчужину, они тщательно обтерли ее травой. Для пущей чистоты, гриф даже пустил на нее слезу из круглого, песочного цвета, глаза.

Однако юноша ничего этого не пожелал слушать. Он с таким отвращением мотал головой и плевался, что гриф замолчал и нахохлился. Крыс, морщась, взял хвост в лапку и принялся тереть им за розовым ухом.

— Я очень вам благодарен, — сказал Крайз с чувством, приходя в себя. — Но все-таки с этим парнем... если вам захотелось перекусить, нельзя ли было выбрать какую-нибудь другую еду...

— При чем здесь еда, молодой человек? — удивился гриф.

— Да ты сдурел, приятель! — возмутился Лысый Ус. — Хочешь знать, как это получилось? Мы хотели жемчужину в твою сумку положить. Думали, утром будет для тебя сюрприз. Я залез на возок, а тут вижу, этот парень крадётся. Парень, с рваными ноздрями-то. Я — в сумку прыг-скок, и сижу там. Парень руку в сумку сунул, а там я... Не повезло парнишке. Я в палец вцепился что надо, ты сам видел.

Крайз, к этому времени, и сам начал соображать, что за тип был парень Мелон.

— В палец вцепился, это ладно. Но глаза зачем выклёвывать? — спросил он без прежнего напора.

Гриф с крысом переглянулись, изображая недоумение, воскликнули хором:

— Как, зачем? — Они заговорили, перебивая друг дружку: — Его милость всегда так делали, а ведь ты — наследник его милости, можно сказать. Его милость спуску не давали... У его милости так заведено было: кто крал у его милости или пытался только, его милость звал нас ...

— Я выклёвывал вору глаза, — сказал Капитан.

— А я отгрызал пальцы, — сказал крыс.

— Никакой я не наследник, — отрезал Крайз, совсем не желавший, чтобы его ставили на одну доску с кровожадным колдуном. — У меня с вашим хозяином — один единственный уговор. Как только ко мне вернётся моя рука, мне нет никакого дела до его червивого трупа.

— Как угодно, молодой человек, — обиделся гриф. — Раз так, больше от нас помощи не ждите!

— А мы ещё для него старались, — проворчал Лысый Ус.

— Вот она, людская благодарность! — воскликнул гриф и возвёл круглые глаза горе.

— В таком случае, прощай, пацан, — сказал Лысый Ус.

— Прощайте же, молодой человек! — проговорил гриф. — Крахх... Прощайте навсегда!

— Погодите... — пробормотал Крайз смущенно. Да прав ли он, в самом-то деле? Мысли путались у него в голове.

Гриф и крыс не стали дожидаться, пока он дозреет до правильного понимания вещей. Друзья удалились, важным видом подчёркивая обиду. Крыс скрылся в траве, задирая по-кошачьи хвост, а гриф развернулся на ветке, сокрушенно вздохнул в последний раз: "Крахх...", сорвался и полетел.

Как же тошно на душе! Эти крыс и гриф — сукины дети ещё те, но до чего больно с ними расставаться! Вновь обретенная жемчужина уже не радовала. Крайз взглянул на нее хмуро и сунул чашу-череп с драгоценной жемчужиной обратно в сумку.

* * *

В Черноводнице он купил коня. И не такой уж скверный достался конёк: невысокий, буланой масти, с седоватой гривой, но зубы целые. Кличка — Лягушонок. Продавец, рябоватый дядька, пояснил: "Когда малым был жеребчиком, шибко ноги разъезжались. Думал, уж и не будет стоять. В пироге хотели запечь, ан вон как вышло. Выправился, Лягушонок!" Средство передвижения обошлось Крайзу в один золотой "колесничий" и двадцать пять серебряных "гончих".

Он быстро подружился с конём. Когда они с мамкой жили у Публия Квинкеронтия, он частенько захаживал на конюшню. Добрый дядька Феллит, конюх, научил кое-чему. Крайз почесал буланому морду, угостил яблоком. Оседлав, сразу дал понять, что коняге лучше попусту не баловать и придорожных пней из баловства не пугаться.

Селянин, продавший буланого, рассказал Крайзу, как добраться до Гларинаса. Путь был понятный: по дороге до ворот Анигиры, а там, у мшистого камня, поворот налево будет.

Гларинас оказался не городом, а большой деревней без стен, юго-западным предместьем Анигиры. Самыми примечательными заведениями Гларинаса были школы гладиаторов, их в предместье имелось пять или шесть. Одна из них принадлежала знаменитому Гнею Орвилу, ликтору и палачу жестокосердного императора Кнорпа, предшественника Уриена Простоволосого.

Крайз оставил буланого в конюшне при постоялом дворе, дал две монетки на овёс. Хозяин подсказал, как найти школу Гнея Орвила. Долго блуждать не пришлось. Это было самое большое в селении здание: стены из необтёсанного кирпича, четыре башенки, черепичная крыша, чугунные водостоки. Окна школы заделаны решетками. К огромной двустворчатой двери вместо подковы прибит ферис, — железный браслет, имевшийся у каждого бойца фериспорида. Само имя этих артистов бойцовых театров произошло от названия их железного браслета.

На его стук в двери открылось маленькое оконце.

Он обомлел. Привратник не отличался благообразностью: это был бывший фериспорид, искалеченный в бойцовом театре и теперь непригодный для боя. Вся правая сторона его лица была содрана: вместо глаза — белый, с красными прожилками, рубец, вместо уха — дырка в черепе. С левой, неповрежденной стороны кучерявился клок седоватых волос.

— Пёсья кость! — рявкнул привратник.

— Мне... к господину Орвилу. Я... у меня...письмо, вот... — и Крайз поспешно вытащил из сумки свиток.

Только что в оконном проеме кривилась страшная голова, и вдруг из окна выметнулась рука — мускулистая, в рубцах и седоватом волосе. Крайз едва успел отдернуть руку с письмом.

Привратник разразился ругательствами. Крайз приготовился бежать — на случай, если страшный дядька выскочит из ворот. Но нет, привратник только захлопнул смотровое оконце.

— Письмо от Аверса Авригата! Я должен лично передать, прошу прощения! Скажите господину Орвилу: у меня письмо к нему от Аверса Авригата! — закричал Крайз.

Он не знал, услышал его привратник или нет. Ему оставалось только дожидаться ответа в уличной сутолоке.

Улица, на которую выходили главные ворота школы фериспоридов, называлась улицей Трёх Богов, — здесь стояли алтари Археса, бога войны, Ружа, бога торговли, и Датиса, бога мщения и внезапной смерти. Богом-покровителем фериспоридов считался, конечно, Датис Тёмный. Единственный из всех богов, он имел алтарь не в виде плиты, но в виде железного заостренного штыря. Согласно старинному обычаю, жертвенное животное, предназначенное Датису, насаживали на штырь алтаря живьем. Полтора столетия назад император Валериан запретил столь жестокий способ жертвоприношения. Предварительно жертву должны были зарезать, а уж потом сажать на штырь. Ослушнику грозили розги, однако кое-где в селениях, удалённых от Румна, до сей поры жертвовали Датису старым способом.

Вот этот самый штырь сейчас находился в нескольких шагах от Крайза. За штырём стояло деревянное изображение Датиса — кривоногий горбун с вороном на плече. Деревянная колода, из которой торчал штырь, была бурой от крови. У бога мести всегда хватало почитателей.

На улице было людно. В обе стороны шествовали хозяйки с корзинами, наполненными овощами, битой птицей, свежими хлебцами. За недолгое время мимо Крайза пронесли с десяток брёвен, так что пришлось глядеть в оба. Видно, где-то поблизости велось строительство. Какой-то человек с бледно-желтым лицом, маленький, суетливый, быстро прошмыгнут мимо. Проходя у алтаря Датиса, он на миг задержался, и сразу же ускорил шаг, всем видом показывая, будто задержка была случайной.

Крайз прислушался, уловив тонкий писк. Он поискал глазами, увидел: на штырь Датиса, только что пустовавший, была нанизана живая мышь.

В закрытых носилках пронесли какую-то важную персону. Сквозь щели в занавесях Крайз разглядел женский профиль, — бледное личико, высокая прическа (очень высокая, по фессалийской моде, когда в собственные волосы вплетали охапку покупных). Носилки несли четыре здоровенных раба, сзади бежали два раба-телохранителя с кинжалами на поясах, в одинаковых кожаных панцирях с нашитыми по швам железными шипами.

Столь важная особа в таком захолустье — случай редкий, и Крайз проследил взглядом за носилками. Они остановились прямо перед воротами. Опять выглянул привратник.

Нужно использовать случай.

— Скажите господину Орвилу... ему письмо от Аверса Авригата! Скажите! — закричал Крайз.

Привратник ощерился. У Крайза перехватило дыхание.

Носилки с аристократкой внесли во двор школы.

На самом деле, аристократка в этом месте, на этой улице, — это была не такая уж редкость. На бои фериспоридов смотрели как на кровавую битву диких зверей, самих фериспоридов называли зверями, животными, — да они и были как звери, безжалостные и свирепые. Но всегда находились матроны, готовые за любые деньги заполучить такого зверя в свои чресла.

Аристократка легко получила своё, а вот Крайз остался на улице несолоно хлебавши. От долгого ожидания ему стали представляться разные глупости, — как он, при помощи колдовства, научит привратника уважать себя или как он тайком переберётся через стену, с его-то мёртвой правой кистью.

Он высматривал, в каком месте легче забраться на стену, когда опять высунулся привратник.

— Твое счастье, парень, — произнес уродец. Улыбка обезобразила его лицо куда более, чем мог обезобразить гнев. — Твоё счастье: я тебя не съем.

После этих гостеприимных слов Крайз был приглашен за ограду.

Во внутреннем дворе шла тренировка — около полусотни мускулистых мужчин в набедренных повязках сражались деревянным оружием, учились метать гарпун, накидывать сеть, крутили палицами, крушили деревянные чурки топорами и фехтовали кривыми мечами. В основном это были молодые бойцы, другие же, более опытные, тренировались в бойцовых ямах, устроенных здесь же, во дворе школы. Ямы были устроены различно: здесь были и обычные ямы, с каменным четырехугольным полом, и ямы-шипы, из стен которых торчали острые пики, и ямы-клювы, — сверху над такой ямой был привязан канат, на нижнем конце которого закреплялся железный "клюв" размером в человеческую голову. Во время боя бойцы сражались за этот "клюв", который можно было использовать как дополнительное оружие.

Они опустились в подвал и по короткому коридору вышли в одну из бойцовских ям.

Здесь было установлено пять невысоких каменных столбов, без видимого порядка. Два бойца сражались в центре арены, бились настоящим оружием. Один был в снаряжении лискийца, — два длинных железных крюка в руках, на груди и спине — по медной пластине с рельефным изображением головы демона. Другой был кимвр, — кривой меч в правой руке, в левой — маленький круглый щит. Доспехов кимвру не полагалось, за исключением простого шлема без забрала и без нащёчников. Дикие лискийцы были истреблены ещё во времена Ридгара Великого, от них осталось только имя для фериспорида. Что касается кимвров — это племя с восточного побережья Длинного моря предпочитало луки и знать не знало, какое оружие им приписывали эттинеи.

На телах обоих бойцов было немало ран, но не опасных, бой-то был учебный. И всё-таки Крайзу сделалось дурно с непривычки. Он ни разу в жизни не был в бойцовском театре.

— Молот, Крот. Довольно, — отрывисто сказал бойцам человек, стоявший в тени.

Уродливый привратник показал на Крайза:

— Вот он, посыльный к твоей милости.

Человек отослал фериспоридов, подождал, пока удалится привратник. Сказал резко:

— Подойди. Говори.

Гней Орвил был ростом не высок, ниже Крайза, полноват, лысоват. Мышцы, правда, присутствовали. Глаза маленькие, лицо курносое. Справа у губы белел давний шрам. В его внешности не было ничего примечательного. Его можно было принять за отставного центуриона, — властного и опытного воина, все ратные подвиги которого остались в прошлом.

Крайз испытал разочарование. А он-то ожидал увидеть подтянутого убийцу с жёсткими губами и неуловимыми движениями, змея и льва в одном теле. Но что поделать? Видно, придётся довольствоваться старым камышовым кабанчиком.

— У меня письмо от Аверса Авригата, господин, — он вынул из сумки письмо, протянул. — Вы же Гней Орвил, да?

Учитель фериспоридов не удостоил ответом. В недоумении он смотрел на свиток, потом перевёл взгляд на Крайза:

— И это всё?

— Мне нужен ответ, мой господин, — пробормотал Крайз, не поняв, что имел в виду ланиста.

Или он собирался увидеть деньги? Мешок с золотом, плату за помощь? Вполне возможно. Но почему же колдун ничего не сказал про эту немаловажную деталь?

— Дожидайся снаружи, — буркнул Орвил. Письмо он не взял, отвернулся с видимым равнодушием. — Чего застыл? Иди!

Ланиста слегка ударил его тростью из виноградной лозы.

Было бы глупо испытывать терпение бывшего императорского палача.

Во дворе уродливый привратник о чём-то болтал в кругу пяти фериспоридов. Крайзу очень хотелось, чтобы его не заметили. Но один из фериспоридов обратил внимание: "Что за слизняк?" Привратник пояснил, посмеиваясь: "Парень к Орвилу приходил, не иначе, хотел наняться в фериспориды". "Этот — в фериспориды?" "Даже рекомендательное письмо было при нем". "Да ну?!" Мужчины захохотали.

Крайзу захотелось отплатить за насмешки, — да так, чтобы смеющиеся зубы раскрошились, а дёсны разлетелись ошмётьями. Он сжал кулаки, и тут вспомнил, а ведь у него единственная рука здоровая. Он посмотрел на правую кисть и скривился. Лапа дохлой курицы, а не рука. Ему только показалось, что он сжал ее в кулак.

Обозлённый, в миг возненавидевший здоровяков фериспоридов, он едва не заплакал.

На улице он успокоился. Уморительно было наблюдать, как лохматая маленькая собачонка воровала съестное у хозяек. Жаль, одна из тёток перебила собачке хребет.

Лишь бы Гней Орвил согласился помочь. А ведь ланиста вряд ли с охотой согласится помочь. Задание непростое, — троих прикончить, один из которых князь... Другое дело, если бы сам Аверс Авригат явился к ланисте.

Или письма Аверса Авригата достаточно? Наверное, достаточно, раз сам колдун думал так. Наверное, ланиста всё-таки подчинится, может, стукнет его пару раз со злости. А, пусть. Главное, чтобы помог.

Мартис Силан. Публий Квинкеронтий. Тиберий Фразон.

Шло время, а ланисты всё не было. Крайз купил жареную свиную ножку, гороховую лепёшку. Уже и крошки давным-давно были отправлены в рот, но где же Орвил?

Он о чем только не передумал. Возможно, ланиста давным-давно покинул школу через другие ворота. Судя по всему, они с колдуном были не в лучших отношениях. Что, если Орвил решил даже не прикасаться к письму? Или ланисте не понравился посланец?

Крайз прекрасно представлял, что его вид не внушал доверия. Вот если бы он был на боевом коне, в плаще с пурпурной каймой, с золотым жезлом... Или если бы он мог продемонстрировать Орвилу какое-нибудь колдовство, хотя бы пустяшное. Но такое, чтобы поджилки затряслись.

И если бы не было этого увечья.

Привычными движениями он начал тереть высохшие пальцы. Истонченная, как пергамент, кожа не чувствовала ничего. Пальцы не порозовели даже.

Его правая кисть — как высохшее дерево, рука мумии.

Уже наступила ночь, когда ланиста вышел из ворот школы. Сделал знак Крайзу, чтобы тот следовал за ним. По пути спросил:

— Ты говоришь своим языком?

Крайз не понял вопроса, но задать встречный вопрос было бы невежливо. Он закивал:

— Да, да.

Они прошли вниз до конца улицы, миновали казарму, овечьи загоны, с десяток обветшавших домов с осыпавшейся лепниной. Орвил сказал:

— Я получал от него письма и раньше. У них были серые губы и желтые глаза. Его посланцы говорили его языком и его голосом, вот такие были письма.

Крайз опять ничего не понял. Ланиста изъяснялся так странно, что у него даже закралось сомнение: а вдруг бывший ликтор и палач не в своём уме? Гней Орвил посмотрел на него искоса, нехотя пояснил:

— Эти остолопы, гонцы Авригата, не могли ни есть, ни пить, пока не передавали на словах его послание. Только потом они приходили в себя. Долго приходилось растолковывать, где они находятся... А один так в разум и не вошел. Сошел с ума, вот такой же тощий малец, как ты.

Они остановились у большого дома, сложенного из тесаного камня. Фасад — без лишних украшательств, сводчатая дверь на медных петлях, окна занавешены темными шторами с вышитыми розами и левкоями.

Гней Орвил постучал. Ему открыла старушка, оказавшаяся на удивление немногословной. Где-то в дальних комнатах раздался детский смех.

Ланиста быстро провел Крайза в одну из боковых комнат, протянул руку:

— Давай письмо. Всё. Чего ждёшь? Убирайся!

— Мне нужен ответ, — сказал Крайз, закипая.

Ланиста посмотрел на него с некоторым удивлением. Ему никогда не приходилось передавать ответ колдуну.

Орвил подошел к светильнику, стоявшему на изящном одноногом столике. Развернул свиток. Пока он читал, Крайз поглядывал на него, стараясь предугадать ответ.

По виду ланисты невозможно было понять, как он воспринимает содержание письма. Или Крайз такой непроницательный? Что было очевидно, — Орвила взволновало письмо, недаром короткий свиток он читал так долго.

Наконец Орвил оторвал глаза от текста.

— Ты знаешь, что здесь написано?

"А вдруг колдун приказывает меня убить?" Это была старинная шутка злодеев, и Крайз почувствовал холодок в животе.

Нет, что за ерунда. Колдун мог преспокойно убить его и по дороге в свой лесной дом, и у себя дома.

— Я не читал письмо, — сказал Крайз совершенную правду. Не важно, сколько раз за время пути он порывался развернуть свиток. — Но я знаю, о чём там написано. Ты должен помочь мне убить троих... трёх моих врагов. Пусть поплатятся.

— У такого сопляка есть враги? — ланиста едко рассмеялся. Оборвав смех, он вслух начал читать, голос подрагивал от злости:

"...Милейший Гней. Ради нашей старой дружбы, помоги этому мальчику. Он не потребует слишком многого. Он скромный паренёк".

— Это всё, — проговорил Гней Орвил. — Под письмом — подпись Авригата. Вижу, подпись настоящая, тут без обмана.

Крайз пожалел, что заикнулся только про троих своих врагов. Колдун не написал, скольких ланиста должен помочь убить, так что Орвила возможно было использовать с лучшим результатом. На память сразу пришел надсмотрщик, клеймивший Крайза, и другой надсмотрщик, ударивший мамку, и детина на рынке в Бристоле, заехавший по уху только потому, что Крайз был на голову ниже его и в три раза худее.

Надо было сказать про шестерых, или совсем не называть цифру. А ведь теперь от сказанных слов не отвертишься.

Эх, да и ладно! Он не станет напрягать Орвила больше, чем на три убийства, решил Крайз.

— Я больше ничего не должен Авригату, — медленно проговорил ланиста, глядя в глаза Крайзу. — Ничего. Такой был уговор. Так что убирайся, щенок.

Короткими волосатыми пальцами Орвил порвал письмо на мелкие клочки. Обрывки пергамента посыпались на одноногий столик.

У него заколотилось сердце. Одной частью существа он содрогался от страха и порывался бежать, в точности исполнив приказ грозного Гнея Орвила. Но не меньше ему хотелось заставить Орвила служить ему. Ланиста слишком нужен ему: он не совладеет с тремя взрослыми мужчинами без Орвила.

К чему жизнь, если не можешь отомстить?

— Знал бы ты, господин мой, что сделали эти трое... — пробормотал Крайз.

— Плевать мне, сколько раз они избивали тебя. А хоть бы они изнасиловали твою мать, — прорычал Орвил. — Убирайся!

Кожа подсказала: у него осталось несколько мгновений для бегства, и ни мига — для слов. Кровь прилила к щекам, стало душно, жарко. И отчего старику колдуну взбрело в голову, что возможно с помощью нескольких строк подчинить этого опасного зверя, Гнея Орвила? Видимо, к концу жизни Аверс Авригат совсем выжил из ума, как это нередко случается со старыми колдунами. Вот сейчас, что проку от его прославленной колдовской силы, если сам он — мертвец, если гриф выклевал ему глаза, а крыс объел уши?

С горечью Крайз выдрал надежду из сердца. Не драться же ему с Орвилом здесь, в его доме. Он усмехнулся глупой мысли. И как бы он дрался с Орвилом?

Он пошел к двери.

Будь проклят безумный колдун, будь проклят ланиста. Пусть оба проваливают в преисподнюю... Он обойдётся без помощников. И даже без правой руки.

А вот это глупость. Ничего он без правой руки не обойдётся.

У Крайза заблестели глаза от слёз.

— Ляжки Бокаты! — громко выругался Орвил.

Крайз оглянулся.

Орвил, сжав тонкие губы, смотрел на столешницу. Посмотрел и Крайз. Он застал самый конец сверхъестественного действа: последние обрывки пергамента складывались в воздухе, собираясь в цельный лист.

Лист пергамента опустился на стол с тихим шуршанием.

Можно тереть глаза сколько угодно: письмо, только что порванное в клочья, было опять цело.

— Не испугаешь, старый упырь! — с ненавистью, с горящими глазами выхаркнул Орвил и схватил со стола листок.

Он смял письмо в комок, прокатал между ладонями, опять смял. Уже собрался порвать заново, но тут на глаза попался огонь светильника.

Орвил поднес пергамент к огню. Лист загорелся. Стряхивая пепел, ланиста перебирал пальцами. Он старался, чтобы огонь сожрал весь пергамент без остатка.

У него в пальцах оставался малюсенький кусочек письма, и вдруг пергамент вспыхнул значительно ярче, чем полагалось по естественным законам. Огненные языки взметнулись к потолку. Окна комнаты были закрыты, но откуда-то из сумрака, из темного угла, налетел холодный ветер.

Языки пламени метнулись к стене.

Вспыхнула и вмиг осыпалась пеплом картина, изображавшая пляшущих нимф. Огненные языки приникли к жёлто-серой штукатурке, пламя пробежало от потолка до пола, — и осталось на стене огненными буквами.

Буквы колыхались, как огненные черви, — они жили, огонь в них жил. Огненное письмо источало жар и сильный свет, но свет был переменчив, отчего на стенах и потолке плясали тени.

Ланиста вцепился в край стола.

Крайз был взволнован не меньше, он задыхался. Он всё ещё боялся хозяина дома, но вместе с тем его душу, каждую жилку наполняла злобная радость. Первый раз в жизни он принуждал к повиновению того, кто был намного сильнее его, кто был смертельно опасен для него. Пусть не он совершал колдовство, но ведь колдовство совершалось в его пользу.

В комнате раздался трескучий смех. Здесь не было никого, кроме них с Орвилом, откуда же этот смех? Ланисте явно было не до смеха... И тут Крайз догадался: это смеялись буквы.

А в следующий миг буквы стали читать себя сами:

"...Милейший Гней. Ради нашей старой дружбы, помоги этому мальчику. Он не потребует слишком многого. Он скромный паренёк..."

Дребезжащие, насмешливые голоса смолкли. Но ещё не всё письмо прочитано. Подпись колдуна шевельнулась на стене огненной змеёй. Голоса прочитали ее шепотом: Аверс-с Авригат...

Ниже шла приписка. Орвил, читая письмо для Крайза, пропустил ее.

Буквы заколыхались, зазвенели издевательскими голосами:

"У тебя две дочери, Грей Орвил!"

Крайзу показалось, что в этом разноголосом хоре он услышал голос старого колдуна:

"У тебя две дочери, Грей Орвил!"

Буквы искусно воспроизводили голос колдуна, или это был его настоящий голос? Но как такое возможно?

Или это был голос из преисподней?

Голоса гремели, раскачивались светильники, колыхались занавеси на окнах:

"У тебя две дочери, Грей Орвил!.."

Ланиста молчал. Крайз избегал смотреть ему в лицо. Он видел только крепкие мышцы рук с набухшими венами, покрасневшую шею, пульсирующую жилу на виске. Из черноты могилы колдун грозил давнему знакомцу, требовал покорности.

Однако не страх был ответом. В душе Орвила всё более разгорались упрямство и гнев.

Ланиста тяжело посмотрел на Крайза.

Пора уносить ноги. Какой-то частью существа он прекрасно понимал: давно пора уносить ноги. Вот только одна незадача, он не может отказаться от мести. Ни. За. Что.

С закипающими слезами, — злой, маленький, страшный, — он уставился на Орвила, как на лютейшего врага.

Он зря состроил злую гримасу. Кто-кто, а Орвил видел рожи и пострашнее... Наверное, ланиста вышвырнул бы его из дома, как злобного хорька, а сперва наполовину придушил бы.

Вот только не один хилый мальчишка, вчерашний раб, противодействовал сейчас Орвилу. Волшебство Аверса Авригата жило в комнате, — дышало огненными буквами на стене, проносилось холодным ветром, скакало жутковатыми тенями.

Но, может быть, всё это — видение, морок, бесплотный мираж, не имеющий ни малейшей силы? Наверняка такая мысль мелькала у Орвила в голове, но то, что произошло дальше, убивало все сомнения, выкручивало руки и основательно встряхивало мозги, доказывало и устрашало: волшебство Аверса Авригата не умерло вместе с ним, оно жило и имело настоящую, реальную власть.

Огненные буквы на стене начали пульсировать, словно уже не огонь это был, а жилы с кровью. Кровь в человеческих жилах... Огненные буквы стали жирнее, ярче. От кроваво-красных извивов во все стороны потянулись нити-щупальца. Огненные струйки побежали по потолку, стенам, полу. И все они устремились в единственном направлении.

Крайз не знал этого, не мог знать, но Гней Орвил сразу догадался: огненные потоки-щупальца устремились в спальню его дочерей.

— Хорошо! — проревел Гней Орвил, мигом позабыв про гордость, достоинство, твёрдость характера и прочие атрибуты "сильного" человека. — Хорошо, чтоб твоя душа тысячу лет гнила в Стакийском болоте! Хорошо! Я помогу мальчишке!

Он посмотрел на Крайза так, словно готов был сожрать его живьём.

Крайз улыбнулся.

Огненные буквы услышали, втянули в себя щупальца-отростки. Кроваво-огненное письмо, только что дышавшее на стене синеватым пламенем, погасло и пошло дымом. Словно кто-то задул свечи.

Возможно, и в самом деле кто-то задул пляшущие огни, сложив губы трубочкой. Крайзу почудился характерный дующий звук.

Колдовство, происшедшее в комнате, оставило только горку пепла на полу, от сгоревшей картины.

Гней Орвил схватился волосатой пятернёй за лоб, кровь проступила под ногтями. Несмотря на долгое знакомство с колдуном, он никак не мог прийти в себя.

— Что ближе, Амброса или Плацина? — спросил Крайз, удивляясь собственной наглости.

В Амбросе жил работорговец Мартис Силан, первый из списка. Рядом с Плациной — публичный дом Публия Квинкеронтия, вместо обещанной вольной продавший мамку и Крайза работорговцу.

— Амброса ближе, — буркнул Орвил, — в двадцати милях. До Плацины четыре дня добираться.

— Значит, сначала поедем в Амбросу. Там Мартис Силан живёт. Его первым убить.

Ланиста посмотрел мутным взглядом, сказал сквозь зубы:

— Первым так первым. Мне держать за руки, а ты потрошить будешь?

Он засмеялся собственной шутке, веко дергалось от ненависти.

— Потрошить не буду. Глотку перережу, и всё, — произнёс Крайз серьёзно. — Отправимся рано утром. Ты позволишь переночевать у тебя?

— Будешь спать на конюшне?

— Пусть на конюшне.

Гней Орвил хлопнул в ладоши, подзывая слугу.

Его и вправду устроили на конюшне. Хорошо, конюх оказался дядька приветливый. Угостил горячим, позволил на свежем сене расположиться.

Засыпая, Крайз положил под голову сумку с чашей-черепом. За дорогу он пообвык и уже не воспринимал чашу-череп как нечто необычное.

Похрапывали и переступали кони. В сене шуршала мышь. Из окна доносилось стрекотание ночных цикад. Горьковатый запах сухих трав мешался с запахом конского пота. Кололся репей, Крайз выкинул колючку в темноту.

Несмотря на шумное знакомство с ланистой, он быстро заснул.

Утром конюх несколько раз подходил будить, но только глядел, как он улыбается во сне.