Яблоня вдохнула ртом, в детском негодовании, и снова пролепетала: "Царевич Ветер, это нечестно!" — но тут стена текущего пламени взметнулась вокруг нас, не обжигая тел, зато воспламенив кровь: я сквозь одежду ощущал жар Яблони и слышал в гуле огня стук ее сердца.
Воины кричали "Расцветай, прекрасная! Живи вечно!", когда я нес Яблоню сквозь огонь; кажется, ее евнух кричал вместе со всеми. Ее личико было совсем рядом с моим, ее дыхание опаляло мою щеку, а ее взгляд, пораженный, по-детски восторженный, впервые в моей жизни развернул крылья за моей спиной, оставив свободными руки — сколько помню себя, у меня это никогда не выходило.
Я не вошел, а влетел в свои покои, в свою любимую комнату на самом верхнем ярусе. Распахнул ставни ногой, поставил Яблоню на подоконник. Она в ужасе перед высотой обеими руками схватилась за меня — я снял ее на пол и прикрыл окно, из которого тек ночной холод.
Она стояла передо мной, кутаясь в свой голубой платок — ей, похоже, хотелось смеяться или сердиться.
— Царевич Ветер! — сказала она слишком строго для искреннего тона. — Я вовсе не соглашалась стать твоей женой!
— Для царевны это обычно, — сказал я нарочито сурово, подделываясь под ее манеру. — Ведь женой того, другого, ты тоже не соглашалась становиться. Удел женщины гранатовой крови — это династический брак.
— Я не твоей веры! — сказала Яблоня обиженно.
— Ты не веришь в Нут? — спросил я и удивленно поднял брови. — Или ты не веришь в то, что нас благословил Костер Керима?
— Знаешь ли ты, — спросила она, препотешно хмурясь, — что тебя хочется побить за такую лицемерную мину?
Я встал на колени перед ней, посмотрел снизу вверх и спросил:
— Ты сама будешь меня бить, госпожа души моей, или позовешь палача?
Она безнадежно махнула рукой и рассмеялась. Присела на ложе, смотрела, улыбаясь.
— Ты — коварный змей, ты — хитрая лиса, у тебя нет совести! Как ты смел устроить охоту на меня?
— Ты очень удачно отвлеклась, — сказал я. — Ты так опрометчиво показала мне свою душу — как я мог не охотиться?
— В моей стране, — сказала она с досадой, — муж и жена друг для друга! Только двое! А у тебя, лицемер, была сотня других женщин! Мы в разном положении — ты все знаешь, а я ничего...
— Это поправимо, — вставил я и она махнула на меня уголком платка.
— Я говорю не об этом! Послушай, Ветер, зачем я тебе? — ее голосок вдруг стал таким грустным, что мне захотелось обнять ее ноги и пообещать всю вселенную. Я и обнял — она не отстранилась. Она была горяча от костра; от нее пахло сливками, дымом и выгоревшей за лето степной травой. Я поцеловал ее в висок, и она отвернулась, проговорив в сторону:
— Ты опять меня пугаешь. Я ведь такая же, как все... ты и во мне ничего не найдешь...
— Яблоня, я все в тебе уже нашел, — сказал я. — Неужели ты ничего не поняла? Нут привела тебя в этот замок, чтобы все, кто в нем обитает, стали счастливыми! Ты сделала меня счастливым одним своим появлением, я сделаю тебя счастливой — ты все еще в это не веришь? Твой бедный дружок-евнух уже счастлив, вскоре твоя удача распространится на всех кругом. К чему противиться судьбе?
— Я совершенно тебя не знаю, — сказала она и маково покраснела.
— Не знаешь и не веришь? — спросил я. — Не может быть.
— Меня учили, что мужчинам верить нельзя, — сказала она задумчиво. — Но я — плохая ученица. Я тебе верю.
— Разве твое умение доверять подводило тебя раньше? — спросил я, перебирая ее волосы. — Разве ты не заметила, что мужчины — твои истинные подданные? Ты должна приказывать, госпожа сердца моего; я достаточно приказывал женщинам, чтобы захотеть ту, которая сможет приказывать мне. Я ведь тоже тебе доверяю.
Интересно, прикажешь ли оставить себя в покое, подумал я. Отошлешь ли от себя сейчас, после того, как мы оба отогрелись священным Костром, сейчас, когда огонь еще в нашей крови? Женский обычай велит, женская любовь к боли мужчины, претерпеваемой из-за нее, к его жертве, к унижениям его... Ты можешь. Никогда не возьму женщины против ее воли. Но это будет значить, что Нут опять хихикнула и выкинула очередную двойку. Сама ведь женщина, отчего бы ей не сыграть на это забавы ради?
Яблоня задумалась, смотрела на меня, чуть улыбалась. Наконец, сказала с тишайшим лукавством:
— Как же я могу тебе приказывать, когда ты старше и мужчина? Разве ты исполнишь?
— Конечно, госпожа моя! — заверил я. Становилось все интереснее.
— Хорошо же! — воскликнула она и коварно хихикнула. — Ты сам позволил. Значит, так, — потерла ладошки, старательно изображая злодейскую мину, и рассмеялась. — Ладно, царевич Ветер, я скажу. Я никогда не вернулась бы домой, даже если бы добралась до Трех Островов. Значит, так тому и быть. Но на Трех Островах я всегда была бы чужая, понимаешь? Чужая царевна. Можно приказать, чтобы я не была чужой в твоем доме? Никогда?
Я поклонился, стараясь не улыбаться:
— Слушаю и повинуюсь! Это все?
— Этого мало?! — Яблоня сделала удивленные глаза. — Тогда еще. Люби меня всегда. По-настоящему. Не забывай обо мне, царевич Дракон. Тогда я не буду бояться.
— Что такое "дракон"? — спросил я. Это было совсем не наше слово.
— Крылатый змей, — сказала Яблоня, вздыхая и ложась на мое плечо. От нее тянуло жаром и светом священного огня. — Он летает в небесах, на нем стальная броня, и он похищает девушек. Но ты не ответил, будешь ли любить всегда, хитрый аманейе?
— На обоих берегах, клянусь своей удачей, — сказал я, и эти слова закончили нашу беседу.
Яблоня раскрылась, как бутон раскрывается в цветок. Между нами еще был огонь, и в нас был огонь, и мы пили огонь и купались в нем — и в ту ночь мне впервые показалось, что ее кожа на вкус похожа на горячую медь аглийе...
* * *
Меня разбудили негромкие, но весьма выразительные голоса принца и Шуарле. Я удивилась раньше, чем проснулась, а открыв глаза, увидела довольно забавную картину.
Тхарайя лежал на ложе рядом со мной, на животе, нагишом, повиливая хвостом — он выглядел забавляющимся демоном. Шуарле стоял перед ним в боевой стойке аглийе, с вытянутой вперед и сжатой ладонью — "именно ты и не прав, принц". Свободной рукой мой друг держал мой плащ, платок и, кажется, рубаху.
— Господину давно пора покинуть покои! — продолжал Шуарле разговор, явно начатый раньше. — Ему надлежало бы позаботиться о нуждах женщины, а не о собственных прихотях. Существует древний кодекс ночных утех, господину не годится сходу его нарушать.
Тхарайя, посмеиваясь, спросил:
— Как это, любопытно, ты смеешь гнать меня из собственной спальни?
— А если моей госпоже необходимо совершить омовение и вознести молитву? — ответил вопросом же Шуарле очень тихо, но возмущенно. — А если мою госпожу смутит или огорчит созерцание господином ее лица во время сна? Отчего это господин ведет себя так, будто никогда не видел женщин?
— И из-за этих пустяков ты будишь особу королевской крови? — спросил принц, заметно стараясь не расхохотаться.
— Что пустяки для барса — то серьезно для розы, — возразил Шуарле.
Я совершенно не могла больше делать вид, что сплю. Хотелось потянуться; мне слегка нездоровилось, но было ужасно весело. Бесстыдство Тхарайя не то рассмешило, не то слегка разозлило меня; я тихонько дотянулась до его хвоста, которым он крутил в воздухе, и дернула — не сильно, но он тут же подпрыгнул и развернулся:
— Ты не спишь, Лиалешь?!
Я подавила смешок: его растерянное лицо было необыкновенно мило мне, но именно из-за этой растерянности страшно захотелось его поддразнить.
— Мне необходимы омовение и молитва, — объявила я как можно серьезнее, кутаясь в шелковое покрывало.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? — огорченно спросил Тхарайя.
Шуарле улыбнулся так победно, что впору было прыснуть, подобно крестьянской девчонке.
— Я хочу, чтобы вы оба ушли, — сказала я с ядовитой ласковостью. — Только пусть мой камергер оставит мне одежду, а ваше высочество наденет штаны. И я буду умываться, а потом молиться и рыдать в полном одиночестве. До вечерней зари.
— А почему — рыдать? — спросил Шуарле, бросив на принца быстрый подозрительный взгляд.
— Оплакивать свои тяжкие грехи, — пояснила я, делая еще более суровое лицо. — Потому что этот брак не благословил мой отец. И потому что я, кажется, нечестиво себя вела.
— Почему — нечестиво?! — поразился принц, садясь. — Ты же совершенно добродетельная женщина!
— Пусть господин оденется, — напомнил Шуарле. — А то он смущает добродетель госпожи.
Тхарайя подобрал рубаху с ковра, просунул голову в ворот и посмотрел на меня выжидательно. Мне было все труднее не хохотать, но я сдерживалась.
— Знаешь, — сказала я, — добродетельные женщины не слушают ночью советов драконов-язычников, понятия не имеющих, что такое стыд, а тем более — не пытаются следовать этим советам. И еще: насколько мне известно, добродетельные женщины не кусаются.
— Ты кусаешься?! — воскликнул Шуарле.
— Я не заметил, — сказал принц, найдя, наконец, штаны.
— А я заметила, — сказала я. — Это получилось случайно, но кто мне теперь поверит!
— Мне надо уходить? — спросил Тхарайя, садясь рядом со мной, чтобы одеться совсем. Он выглядел по-настоящему грустным — и я не выдержала. Я обняла его сзади, сцепив руки на его груди, прижалась щекой к его спине и сказала:
— Я не хочу, чтобы ты уходил. Просто — вправду надо выкупаться, иначе мне неловко.
— Вот как! — отозвался он повеселевшим голосом. — Лиалешь, если это так, то все в порядке. Видишь ли, мне впервые захотелось остаться и не отсылать женщину, а теперь я чувствую себя глупо.
— Вовсе не глупо, — сказала я. — Пусть будет так, как ты хочешь.
И тогда принц сгреб меня в охапку вместе с покрывалом и понес вниз, к бассейну. Я хихикала и делала вид, что вырываюсь; Шуарле бросил мне платок, и я зарылась в него горящим лицом.
Тхарайя обещал, что я не буду чувствовать себя чужой — я и не чувствовала.
Мы нарушали все запреты и кодексы всех вер — но тот колдовской огонь, который в нас горел, видимо, был очень памятен обитателям замка: никто ни разу не упрекнул меня. Мне не захотелось жить на женской стороне — я и не жила. Для меня освободили две комнатушки в башне принца, на страшной высоте, под самым шпилем; туда принесли зеркала, ковры и подушки, накурили сандаловым курением, обрызгали жасминовой эссенцией — и я там поселилась. Свита Раадрашь не поднималась ко мне, им было запрещено покидать темную сторону; заходила лишь сама принцесса — постепенно я научилась с ней разговаривать и радовалась ее посещениям. Обществом прочих дам я была сыта по горло, а потому, как и Раадрашь, предпочитала беседовать с мужчинами, к числу которых относила, не смотря ни на что, и Шуарле.
Мое время стало исполнено смысла и энергии. Я училась читать на языке ашури и учила всех желающих своему языку. Я пыталась рисовать. Я вышивала; мне не вдевали нитку в иголку, я сама освоила это хитрое дело — зато Шуарле болтал со мной или пел для меня; его голос был не ангельским, но милым. Все жители замка при любой возможности рассказывали мне истории и предания. Я молилась Господу и приносила в капище Нут свои ленты, чтобы оставить ей в дар. Я веровала во все, ничего не боялась — и в моей голове, кажется, немного перепутались догмы разных церквей.
Несколько раз я видела колдуна Керима. Он поразил меня с первой встречи, когда чудом вызывал огонь; у него было такое безобразное и притом доброе лицо, что я никак не связывала его странные чудеса с некромантией и прочими грязными чарами. Колдун, конечно, не был врагом Божиим; он ведь учил Шуарле летать. Я приходила смотреть — это помогало моему другу, но не слишком: мы все чувствовали, что он боится. Когда люди проделали с Шуарле эти ужасные вещи, он был еще совсем младенчиком, дрянная магия убила в нем спокойствие и уверенность в себе; теперь эти качества тяжело возвращались. Мое присутствие вдохновляло Шуарле: он раскрывал крылья, такие же огромные и острые, как у всех медных птиц, но, к сожалению, вдохновения не хватало на долгий полет. Шуарле отрывался от земли на высоту человеческого роста или чуть выше, наверху его оставляла уверенность — и он планировал вниз.
Моего бедного друга, впрочем, восхищало и это. Глаза у него горели, он часто дышал, размахивал руками и вопросительно заглядывал в лица нам с колдуном. Какой бессердечный мог бы сказать ему, что полет был плох? И Керим ухмылялся, отчего его лицо очень походило на намасленный блин, уверяя, что пройдет совсем немного времени, и Шуарле будет парить в небесах, подобно орлу.
Колдун с самого начала казался мне хорошим человеком, но он стал моим личным пророком, когда в один прекрасный день протянул ко мне широченные ладони — тем жестом, каким их протягивают к огню озябшие — и сказал, что внутри меня загорелось новое пламя. За это известие я поцеловала его в толстую лоснящуюся щеку — но сказать о ребенке Тхарайя побоялась.
Мой принц слишком долго ждал. А вдруг чего-нибудь не получится? Я, впрочем, никогда не верила в его бесплодие и не сомневалась, что у нас будет ребенок — именно сын — а оттого даже не удивилась особенно; но Тхарайя слишком долгое ожидание сделало недоверчивым к любой удаче. Жители Ашури, все равно, хвостатые или бесхвостые, одинаково верили, что необдуманное слово может разрезать счастье, подобно ножу, а взгляд ранит, как стрела — могла ли я заставить его сомневаться и нервничать!
Я только спросила колдуна, не повредят ли будущему ребенка наши с Тхарайя чрезмерные радости. Керим по обыкновению ухмыльнулся во весь рот, утопив глазки в щеках, и отвечал, что радости еще не вредили никогда и никому — вот горести могут повредить, но горестей в обозримом будущем, слава богам, не предвидится. Не верить нельзя было — и я предалась радостям со спокойной душой.
Принцу нравилось дарить мне причудливые и драгоценные вещицы, вроде тяжелого золотого ожерелья, сплетенного из фигурок драконообразных чудовищ, браслетов в виде змей с рубиновой чешуей, обхватывающих руку от запястья до локтя, длинных бус, свисающих с шеи почти до пояса, или браслетов для ног с золотыми колокольчиками. Я потеряла последний стыд и при наших вечерних встречах показывалась ему, прикрытая лишь этими украшениями и косами — и Тхарайя ловил меня, как бабочку, а потом сидел на ковре у горящего камина, смотрел на меня завороженно и пел песни.
Все аглийе пели о любви, подобно настоящим птицам. Я часто слышала, как пели воины Тхарайя и его рабы; в песнях бойцов попадались такие слова, что меня бросало в жар. Пели и женщины, их песни были более целомудренны и не так витиеваты; разве что Раадрашь не любила петь, называя пение и танцы женским утешением для развратных лентяев. Но так, как принц, не пел никто — он, кажется, импровизировал признания на ходу, потому что слова его песен, совершенно восхитительного и безумного свойства, ни разу не повторились.
Все, что мне рассказывали о жизни в браке, оказалось ложью. Да, Тхарайя часто пропадал целыми днями, возвращаясь только с наступлением темноты — вместе со своими сторожевыми демонами он с птичьей высоты следил за безопасностью на границах страны. Да, его суждения иногда шокировали меня. И да — он не просто частенько думал о греховных вещах, а грех пропитывал его насквозь, он сам был — сплошной грех, хотя понятия об этом не имел. Я решительно не могла его за это упрекать.
