И когда он спросил — выкрикнул в болезненном недоумении и страхе — "Что это? Что ты делаешь со мной?!" — услышал в ответ: "Ты — это я. Моими глазами видишь ты, моими ушами слышишь...". И — вздрогнул, на миг забыв о себе, о том, что это все — ложь и морок: "Да как же он выносит это все — боль, ужас, страх всех этих людей и тварей?!" И ненависть на миг смешалась с жалостью — и он запутался в этих липких сетях, словно в патоке — навек, навек...
А теперь он был свободен — почти, связанный лишь клятвой десять лет не покидать Твердыни, волен делать что угодно. Обманутый, в сетях морока — ему так казалось, но вольный ходить и наблюдать, и сомневаться, и искать следы той правды, которой ему хотелось бы увидеть. Лишь одного ему было не дано — вновь взглянуть в прозрачные глаза Владыки Тьмы, глаза, ни цвета, ни формы которых нельзя было понять и запомнить...
А кузнецы работали. Начинали на рассвете, затемно — и он привык пробуждаться так же рано, как и они, плескать в лицо ледяной водой из кувшина, стоявшего на каменном подоконнике — ночью на поверхности воды застывала тонкая корка льда. Спускался по скользким ступеням — на диво, ни разу не упав — в столовые залы, получал щедрую порцию еды, садился в стороне ото всех, брал ложку — и замирал... К горлу подкатывал липкий комок отвращения: а вдруг эта ароматная каша из злаков, щедро сдобренная сушеными фруктами — на самом деле похлебка из человечины?
Шел в кузницы — и работал; он не был особо умелым кузнецом — меч был привычнее его рукам, но это было единственное, что он умел помимо ремесла воина. Его помощи спокойно радовались, помогали и ему, отвечали на вопросы, легко посвящали в тайны, что у него в племени передавались от отца к сыну в глубокой тайне. Девушки ему улыбались, дети иногда задавали вопросы — о быте Трех племен, об истории их. Его никто не выделял — а ему почему-то казалось, что на нем позорное рубище и кандалы, и лицо обезображено уродством, и каждый смотрит на него с отвращением и ненавистью.
Он делал зарубки на спинке кровати — отмечал месяцы. Их было слишком мало — столько лет еще впереди, и он стискивал зубы, чтобы не застонать. Он не вспоминал о своих родных, загонял воспоминания вглубь — боялся дать Врагу еще одну карту в руки, еще один повод слепить наваждение. Знал — что в любой момент поднимись на башню, пожелай узнать, и узнаешь. Но этими глазами видеть он ничего не хотел — лучше уж мрак неизвестности...
На седьмой год в его жизнь вошла женщина — дочь Наместника, и он с трудом давил в себе мысли о том, что она на самом деле — нелюдь, кровожадный монстр, и двое рожденных детей-погодков, сыновья — вызывали в нем то родительскую любовь, то страх. И все высекал, высекал зарубки — и все так же мечтал встретиться с ПрОклятым еще раз. Время шло мимо — а он не менялся. Подруга — женой она быть не хотела, ничуть не сомневаясь, что он уйдет едва минет срок клятвы — не стремилась влезть ему в душу; она была горстью огня и теплом угольев, могла согреть бы кого угодно огнем своей души — но относилась к нему слишком хорошо, чтобы проявлять насилие. Он не говорил ни ласковых слов, ни признаний в любви — просто ночами иногда тесно прижимался к ней, стискивал игрушечно-тонкие запястья и замирал, на минуту уверяясь, что это не наваждение, а счастливая истина. Но наступало утро, и убивало эту веру.
И в день, когда истекал срок действия клятвы, двадцать четыре ступени впервые за десять лет — и второй раз в его жизни — привели его в покои Владыки Тьмы. Все было так, как тогда — черный трон, монолитно вырастающий из самой плоти в башне, человек на троне — высокий, темноволосый, в черной одежде, такой же, как у самого Хурина, с столь же бледным лицом и неуловимыми его собственными чертами — но ледяными, нечеловеческими. На лбу — венец вороненого железа, а в нем сияющий всеми оттенками света шарообразный камень — заветный Сильмарилл. ПрОклятый сидел, опустив глаза на собственные руки, туго затянутые в черные перчатки и сложенные на коленях. Хурин замер у входа — и вздрогнул всем телом, поняв, что дверной проем за его спиной тихо превратился в монолитный камень.
Владыка Тьмы поднял глаза — словно ударил двумя зазубренными клинками. Взгляд давил, словно многопудовые слитки железа, что вдруг легли ему на плечи — и он забыл все свои слова ненависти и проклятья, и ему осталось — только борьба за каждый вздох пред ненавидящими — так ему казалось — очами Врага. А холодная чужая рука безжалостно ковырялась в его внутренностях, ворошила мысли и воспоминания.
— Итак, ты уходишь. — Ледяной, отвратительно жесткий голос, словно град, рассекающий лицо.
— Да... — и каждый звук дается тяжелее, чем удар молотом.
— Хорошо. Ты свободен. В дорогу можешь взять все, что нужно — и все, что считаешь здесь своим.
-... — Хурин хотел что-то произнести, но ледяная невидимая ладонь закрыла ему рот.
Неведомая сила вытолкнула его прочь за проем расступившейся каменной стены. А стена — сомкнулась вновь, и вот тут-то бессилие его отпустило. Он ударил кулаком в стену, и крикнул в нее:
— Раб Валар, тюремная крыса Мандоса, отродье мрака, Черный Враг Мира, проклинаю тебя, проклинаю, проклинаю!!! Да не будет тебе покоя нигде, да найдет тебя мое проклятие! за то, что ты сделал со мной, за то, что ты сделал с другими — да настигнет тебя кара Валар, подлый раб!...
А стена — так и осталась стеной, не расступилась, и страшная кара не настигла его. И он понял, как нелеп — бьющий кулаками в каменную стену, кричащий какие-то пустые слова, бессильные, как его руки, что пытались пробить камень.
В твердыне Ангбанд было много пленных, и до, и после Хурина, и многих из них постигала и более странная или страшная участь — но лучше всех люди Трех племен запомнили его, Хурина Талиона, что видел глазами Врага, и слышал ушами Врага, и содрогались они при мысли о его судьбе... Ибо нет на свете ничего страшнее, чем возможность ощутить и разделить всю боль земли — если только ты не выбрал этого добровольно.
Серебряные искры
История Раэндиля
Средиземье. Два года до начала Войны Гнева.
* * *
Он уже не чувствовал ни холода, ни обжигающего дыхания ветра. Перед глазами кружились ярко-красные и ослепительно-желтые пятна, круги и полосы. Шел на ощупь, часто спотыкаясь — ноги замерзли до такой степени, что не ощущали выбоин под снегом. Больше всего он боялся упасть — знал, что сил подняться уже не будет. И шел, едва передвигая ноги... Шаг, другой, третий... Зачем — уже не знал. Просто оттого, что боялся остановиться, упасть в один из придорожных сугробов и замерзнуть там насмерть.
Пальцы рук, нос, уши нестерпимо болели. Он пытался согреть руки дыханием — но этого тепла хватало лишь на краткие мгновения. А потом ледяной ветер вновь швырял в него миллионом острых ледяных кристалликов, причиняя новую боль. На бровях и ресницах у идущего намерзли сосульки, в сапоги сыпался снег.
Он прекрасно понимал, что виноват во всем сам. Его предупреждали, что здесь, на Севере, в это время года мороз часто наступает неожиданно, за считанные часы. Так оно и случилось — мягкий морозец с пушистым снежком резко сменился леденящей стужей, да еще и со шквальным ветром, дующим прямо ему в лицо. Словно сама природа пыталась помешать ему дойти. Перемена погоды застала его ровно на середине пути. Но он продолжал ковылять по проселочной дороге: по его подсчетам, возвращение заняло бы времени больше — а у него просто не было сил. Оттого он все шел, почти ослепший, голодный, уже безнадежно простуженный.
Шаг... еще шаг... каждый из них пытка для почти заледеневших ног, каждый шаг — словно наступаешь на множество тонких иголочек, впивающихся в твою плоть, а следом становишься на раскаленные угли — и эти иголки раскаляются, еще больше терзая тебя. Он шел и плакал от нестерпимой боли, от отчаяния, от предчувствия близкой смерти. Слезы тут же замерзали на щеках. Каждый новый вздох давался с усилием — воздух был слишком холоден для легких. Он шел будто бы по волшебной радужной дороге из детских сказок — зеленые, фиолетовые, красные шары скользили под ногами, мешали... Шарам нельзя было доверять — они были отвратительно скользкими, лопались под ногами, рассыпаясь на множество ослепительных искр.
Зачем он шел — чтобы не упасть. Куда он шел — он не знал сам. Только догадывался, что может ждать его в конце пути, только предполагал, что дойдет. И отсчитывал шаги — ни разу не досчитав до десяти, каждый раз сбиваясь; пробовал считать проклятые шары под ногами — но они ехидно ухмылялись и превращались в клочья цветного тумана.
* * *
Он так замерз, что не слышал уже ничего, кроме биения собственной крови в висках — тяжелые удары колокола, стук многих тысяч молотов о наковальни его разума. И не услышал стука копыт, окриков — хотя в скрипящем от мороза воздухе они разносились далеко вокруг. Оттого, когда прямо перед ним выросли — показалось, прямо из багрового диска заходящего солнца — силуэты нескольких всадников, удивился, как только еще был способен. Возникшие из ниоткуда трое на огромных черных конях, закутанные по самые глаза в теплые плащи с меховой подстежкой — так и излучавшие тепло — не напугали его. Подъехал, едва не задев его, четвертый — и шедший по дороге аж вздрогнул: на всаднике не было плаща, только лишь куртка из легкой ткани.
— Кто ты и чего ищешь в этих землях? — прозвучал надменный голос. Замерзший странник поднял руку, пытаясь прикрыть глаза и разглядеть говорящего — к которому из четверых обращаться? Разглядел только силуэты на фоне заходящего солнца, черные на красном. Четвертый всадник, уловив этот жест, объехал его на пол-оборота, странник развернулся следом. Теперь сквозь пелену слез на глазах он смог заметить, что всадник высок, молод и хорош собой. На поясе — меч в простых черных ножнах.
— Назови себя! — повелительный окрик, ослушаться подобного приказа трудно...
— Мое имя Раэндиль.
Губы едва шевелились, говорить было больно и трудно.
— Раэндиль? У нас таких имен нет...— Всадник, кажется, улыбнулся — а может, это просто показалось. — Кто ты такой и чего тебе надо?
— Я сказитель, менестрель... Я пришел из Хитлум.
Каждое слово стоили немыслимых усилий, он говорил едва слышно — но его понимали.
— И зачем, позволь узнать?
Раэндиль покачнулся. Сейчас, когда им не владел больше ритм движения вперед, он понял вдруг, что нет сил даже просто стоять на ногах, не то что говорить с кем-то о подобной ерунде. Какая разница — кто он, откуда! Важно, что он просто человек, который замерзает. Который уже замерз почти до смерти. Он почувствовал, что вот-вот упадет.
— Полно тебе, он же еле на ногах стоит! — раздался насмешливый, то ли мальчишеский, то ли девичий голос. Звонкий, как треск ломающегося под ногами льда, как эхо над ледяной пустошью Севера, на которой он стоял.
Четвертый всадник что-то скороговоркой произнес на непонятном языке. Через миг — Раэндиль даже не успел ничего понять — он уже сидел на лошади перед одним из всадников, укрытый его плащом. В бешеной скачке он видел перед собой только заходящее солнце, и на нем — фигуру воина без плаща, словно небывалое видение: только три невообразимо чистых цвета, алый, черный и белый. Только призрачная, невозможная, дорога серебряного цвета, упирающаяся на далеком горизонте в черный силуэт замка. В подобии тепла и покоя Раэндиль задремал — или провалился в некое бредовое состояние, где не было ничего, кроме проклятых цветных шаров. Но теперь даже эти мерзкие порождения морока ласково улыбались ему.
* * *
Очнулся он уже в какой-то теплой и светлой комнате, с трудом вспомнил, как попал сюда: его — полуобморочного, вялого, как тряпичная кукла — привели сюда, уложили в постель. Пожилая женщина в черном платье смазала ему обмороженные места какой-то темной, приятно пахнущей мазью, принесла кружку горячего питья. Не допив ее до конца, он уснул. Теперь все события, начиная с его выхода из последнего селения, виделись словно через затемненное стекло: в полумраке, расплывчато.
Зато ярким, четко очерченным было пробуждение: хорошо протопленная комната, бледно-золотой луч солнца пронизывает ее, в нем кружатся серебристые пылинки; обшитые гладко оструганными досками стены источают едва уловимый запах смолы. Над кроватью на стене пушистый разноцветный ковер с геометрическим рисунком, пол — крашеные доски. Кровать широкая, длинная — места хватило бы на четверых. Сам Раэндиль — невысокий, худой — почти затерялся в ней. Он был заботливо укрыт несколькими шерстяными одеялами, еще и медвежьей шкурой в придачу.
Раэндиль выпростал из-под тяжелого слоя одеял руки, что оказалось довольно непростым делом. К его удивлению, руки оказались обернуты в плотные холщовые бинты с пятнами мази по краям. Раэндиль поднес их к носу и принюхался — запах был довольно приятный, смолистый. Он еще раз оглядел комнату, в которой были только его кровать, столик и два стула. Большое окно было застеклено одним большим куском удивительно прозрачного стекла. Раэндиль удивился — такие стекла ему доводилось встречать только в самых богатых покоях. Он повел носом, вдыхая смесь запахов, говорившую об уюте и покое: смола нагретых стенных досок, краска пола, запах тепла, трудно описуемый, но знакомый каждому; запахи крашеной шерсти и пыли от ковра, луговых трав — из-под подушки. Терпкий и дикий аромат медвежьей шкуры... Раэндиль, родившийся с чутьем не хуже, а, может, и лучше, чем у собаки, удовлетворенно потянулся. Все оказывалось лучше, чем он осмеливался надеяться в самых дерзких мечтах.
На спинке стула висела одежда — не его, другая. Раэндиль, потягиваясь, вылез из постели, подошел к стулу. Пол был шероховатым и теплым, стоять босиком было — одно удовольствие. Cтупни ног, правда, побаливали, но он ничего другого и не ожидал. Он поглядел в окошко, зажмурившись от яркого солнца — далеко внизу увидел двор, в котором были люди, лошади, все это двигалось и перемещалось. Это было удивительно — он и не думал, что комната находится так высоко. Что вообще можно строить такие высокие замки. Ему рассказывали что-то совсем другое — глубокие подземелья, подвалы. Против подвалов Раэндиль ничего не имел, даже наоборот — ему как-то довелось прожить несколько месяцев, и сказать честно — не худших, у гномов. Вот уж кто любил подземные чертоги!
Раэндиль взялся за одежду. Сначала пришлось даже поразмыслить, что тут к чему — одежда сильно отличалась от принятой в южных и западных землях. Узкие штаны из плотной черной ткани, шелковистая рубашка с широким, странного покроя воротом, без пуговиц — темно-зеленая, благородного хвойного цвета. Куртка с капюшоном — тоже черная, с полоской зеленой ткани по краю капюшона. Прежде чем одеться, Раэндиль ощупал все вещи — ткань была очень странной: куртка, штаны — чистая шерсть, но слишком мягкая и слишком плотная одновременно для привычной ему домотканой; гладкая и ровная. Раэндиль прикинул, что подобного качества ткани не встречались ему никогда, подумал об их возможной цене и призадумался.
