одержимость, как один из вариантов

Я не знала, с какого бока подходить к Женечке, боялась мыть ему попку, мне все время казалось, что я что-нибудь ему сломаю. От постоянного волнения у меня пропало молоко, Женька похудел и с трудом перешел на искусственное питание. Выходит, зря я терпела послеоперационные боли! Спал днем Женька очень мало, какими-то урывками по пятнадцать минут, во время которых я должна была заниматься хозяйством или падать где угодно, иногда даже на полу, чтобы сразу заснуть мертвецким сном. Зато и просыпалась я теперь от малейшего шороха, от его шевеления в кроватке, я не могла оставить Женьку ни на минуту, потому что мне постоянно представлялось его маленькое сморщенное от плача личико, сердце рвалось из груди и требовало быть с ним рядом.

Меня убивала моя изменившаяся фигура, да и не только формы тела оставляли желать лучшего, но и его функции: до беременности я спокойно садилась на шпагат и ловко делала мостик на локтях, а теперь превратилась в бревноподобную колоду. Бороться за хотя бы внешний вид мне помогал предусмотрительно купленный заранее металлический обруч, но его старания пока все еще были сомнительными.

Практически всегда я была одна и сбивалась с ног, не впадая в депрессию только потому, что не имела на это времени. Когда Женька похудел и отказывался от смеси, мне казалось, что я могу вскрыть свои вены, чтобы накормить его, что готова отдать жизнь.

-Господи, — просила я, — забери все, только пусть мой сыночек кушает и поправляется!

Ночью, после моих усиленных просьб, я неожиданно проснулась, не от Женькиного крика, а просто проснулась от страха, от какого-то животного предчувствия беды. Прометалась в постели без сна, а утром позвонил Эдвардас: ночью он уснул за рулем и врезался в другую машину. Мне стало плохо оттого, что я как будто сама толкнула его в эту беду, сказав, что Бог может забрать у меня все, что угодно. Теперь я не могла выбирать между ними, я могла жертвовать только собой.

Спустя пару месяцев после рождения Женьки мне позвонила соседка по палате, с которой мы познакомились в роддоме.

-Привет, это Ольга, помнишь меня? Ну как вы там?

-Растем. А вы как?

-А мой ребенок умер.

-Какой ужас!

Я никогда не умела говорить слова соболезнования. Сказать, что представляю, что она чувствует — неправда. Сказать, что мне очень жаль — недостаточно. Я молчала.

-Можно к тебе в гости зайти?

-Конечно!

Она пришла на следующий день. По сравнению со мной она выглядела просто потрясающе. Мало того, что после кесарева сечения организм еще три месяца чувствует себя беременным и бережет каждую калорию, а после естественных родов восстанавливается намного быстрее, так у нее и времени на себя был целый вагон, а я умываться забывала.

-Я сейчас уже думаю, что все так, как должно быть, ведь мне сказали врачи, девяносто процентов, что ребенок будет ненормальным. Успокаиваю себя, что мне только двадцать лет.

-А ты в суд не пробовала подавать.

-Ой, Юль, я, это самое, куда только не ходила! Мне прямо сказали: будешь качать права — мы тебя во всем и обвиним, найдем какую-нибудь инфекцию, будешь потом доказывать, что не болеешь. Вот так! Ты же еще не все знаешь, мне плохо сняли швы, и я загремела с воспалением в ту же больницу. Ужас!

-Какой кошмар! Ты же платила там направо и налево!

-Всем заплатила, а теперь на унитаз спокойно сесть не могу, так мне зашили, а врачи знаешь, что сказали? Ну не поносите больше бикини, ничего страшного.

-Я так расстраивалась, что у меня кесарево, а теперь думаю, слава Богу! Зато ребенок здоров.

-Это точно, я теперь тоже только на кесарево, сама рожать больше ни за что не буду.

От мужа она не ушла, решили рожать еще раз. Но ведь и я тоже не бросила Эдвардаса, хоть он и опоздал на роды, может быть потому, что с рожденьем ребенка теряется право на выбор, а может потому, что выбирать начинаешь уже совсем другое. Да и сил нет на резкие движения, хочется просто выспаться.

Когда приезжал Эдвардас, мы изображали нормальную семью, гуляли с коляской у озера, сплошь заваленного пластиковыми бутылками и другим мусором, мне хотелось, чтобы так было всегда. Я даже меньше уставала, когда любимый был рядом. Хотя все усталости оказались веселенькими цветочками по сравнению с тем, что меня ожидало очень скоро. Этот кошмар называется зубы. У детей зубы лезут по-разному: кто-то хнычет, кто-то хуже кушает, кто-то хуже спит. У Жени в течении недели на каждый зуб начинались приступы рвоты, при чем рвало его до глубокой ночи, когда он, несчастный и вонючий, засыпал часа в три, я принималась за стирку и уборку, так как к этому моменту уже было заблевано все, включая и меня саму.

Чтобы хоть как-то поддерживать Женькины силы, я ходила на молочную кухню, ему обязательно нужен был кефир, ведь в его маленьком желудочке мало что задерживалось, поэтому рано утром я собирала свою мелкую вонючку прямо так, мыться было некогда, брала на поводок собаку и с коляской мчалась на молочную кухню за кефиром. Однажды я услышала, как между собой разговаривают две соседки:

-Бедная девочка, мотается одна с собакой, с коляской!

Это был первый случай, когда меня пожалели соседи, до этого практически всегда недолюбливали за слишком короткие юбки и слишком поздних гостей.

Потом у Женьки обнаружилась какая-то кишечная инфекция, которая причиняла ему жуткое неудобство, он ныл все время и спал только у меня на руках, поэтому я так долго носила его и качала, что мои ноги распухли и не помещались в обувь. Квартира наполнилась запахом болезни, этот запах был в вечно закаканых пеленках, в детской кроватке, в маленьких ползунках, он был везде и повсюду. Несмотря на все мои мольбы, Эдвардас приехал уже в самом конце болезни, когда самое ужасное было позади.

Незаметно подоспевшее лето опять удивляло жаркой сухой погодой, после десяти утра на улицу выйти было невозможно, окна зашторивались круглосуточно, некоторые даже умудрялись заклеивать стекла на лоджиях газетами. Голый Женька ползал по полу, а я периодически обливала его водой из пульверизатора для опрыскивания цветов. Ах, если бы эту жару да на море пережидать, а не в душном городе среди раскалившегося асфальта, но нет, даже на озеро выйти было большим подвигом.

-Ты лямочки от сарафана на улице спускаешь, чтобы следов не оставалось, — наивно спросила меня как-то Ларка.

Дорогая ты моя, да я уже забыла, что на сарафане вообще есть лямочки, моя жизнь — это сплошной адский марафон, перевести дух мне удается только после того, как Женька засыпает. Я так устаю, что сразу не могу лечь в постель, сижу какое-то время, тупо уставившись в потолок.

Эдвардаса не было очень долго, он все оправдывал свое отсутствие важными делами, а у меня от жары плавились мозги и таяли последние капли терпения, я снова была настроена решительно и готова поставить все точки над и. Когда так долго нет осадков, в природе как будто накапливается дурная энергия, ненаходящая выхода агрессия, люди буквально звереют, нервничают больше обычного. Мое озверение уже зашкаливало.

Эдвардас приехал после обеда и, по своему обыкновению, любя что-нибудь поизображать, я изобразила легкую холодность, такое светское равнодушие, даже не для него играя этот спектакль, а для себя, потому что от такого приема мне легче было бы перейти к выяснению наших отношений. Он, казалось, ничего не замечал, моя игра проходила в одни ворота, без зрителей, без критиков. Когда Женька уснул, я вышла на кухню, постройневшая и прекрасная. Гонки на молочную кухню могут раздражать, надоесть, но одно очевидно — они полезны для талии.

-Мне надо с тобой поговорить, — это Эдвардас сказал, а не я, первый раз в жизни он хотел поговорить со мной, до этого момента его главной задачей было оставить все так, как есть, не менять ничего, поддерживать зыбкое равновесие. От неожиданности мне стало плохо, я поняла, что этот разговор будет неприятен, что случилось что-то нехорошее, ведь не руку же и сердце можно предлагать таким тоном!

-Я был у врача, разговаривал с ним начистоту, он сказал, что мне осталось лет пять.

Он так спокойно сказал, что я даже не поняла, пять лет чего ему осталось, о чем мы сейчас, в общем-то.

-Я говорил с детьми, они все знают и про тебя, и про Женю, я объяснил им как мог.

Боже мой! Я так долго мечтала об этом, но только чтобы это не было вот так, как какой-то приговор всему, нашим чувствам, моим мечтам, жизни вообще.

-Может быть, этот врач ошибается? — я сказала первую попавшуюся мне фразу, наверно идиотскую, наверно неуместную, у меня и времени не было, чтобы обдумывать свои слова.

-Он не ошибается, я давно уже знал обо всем, но как-то закрывал глаза, тебе вот жизнь испортил, все не хотелось верить, а это правда.

Я знала, что теперь должна просто поддержать его, обнять, приласкать, сделать страшную развязку более призрачной.

-Мы все переживем с тобой вместе, раз теперь все о нас знают, значит и скрываться никакого смысла нет, сколько получится, столько и проживем.

Эдвардас как-то невнятно отбивался, был непривычно тихим, но любовью мы все равно занимались в эту ночь, правда с каким-то исступлением и горечью, когда удовольствие приходит вместе со слезами.

-Я поеду завтра в Литву, времени мало, дел много.

Я даже не стала противоречить и возмущаться, сегодня было нельзя.

Утро было тяжелым, с ранним пробуждением, с ощущением неизбежности и беды. Плохо, когда просыпаешься и чувствуешь груз проблем сегодняшнего дня, но когда просыпаешься, а на тебя давит вчерашнее горе и надо как-то с этим жить и ты понимаешь, что утро ничуть вечера не мудренее, и что вот оно уже настало, а сил, справиться с этим нет, то это, практически, невыносимо.

ГЛАВА 2

Когда Эдвардас уехал, на меня нахлынуло такое отчаянье, что срочно нужно было кому-то позвонить. Позвонила Вадику. Наверно, это не было лучшим вариантом, потому что в прошлый раз, когда у меня пропало молоко, Вадик мне сказал в ответ на мою трагедию:

-Зато сиськи не отвиснут.

Может быть, сейчас мне нужна была именно какая-нибудь нелепица или, хотя бы, мнение совсем-совсем другого человека.

-Юль, это беда, что будет, то будет. Ты сейчас подумай, как в этой ситуации себя вести, ведь Эдвардасу очень тяжело, кругом у него негатив, так ты дай ему немного позитива, он к тебе и потянется инстинктивно, будь для него лучиком счастья.

-Вадь, я не могу, я так устала!

-Устала она, милая моя, а кому сегодня легко? Ты не можешь выбирать ситуацию, ситуация уже сложилась такая, какая есть, но ты можешь вести себя достойно. Не ной, не кисни, приведи себя в порядок, Эдвардас приедет, а ты молодая, красивая, он поймет, что жизнь продолжается хоть пять лет, хоть меньше, хоть больше, ведь никто не знает, кому сколько на роду написано. Давай, ты сильная, ты сможешь.

Когда женщина чувствует, что она — опора, что ее сила нужна, ей горы свернуть по плечу, но если от нее в этот момент отказываются, ей приходится тратить в два раза больше сил, и на то, чтобы преодолеть ситуацию и на то, чтобы доказать саму необходимость этого преодоления. Я все так же моталась на молочку, только горе поселилось в моей голове. Я не знала, что могу сделать, но нашла в "Молитвослове" молитву за больных и читала ее по нескольку раз в день. Я каждый день ходила в церковь, вместо прогулки таскаясь туда с Женькой. Иногда со мной ходила Ларка, иногда Ольга, мне нужен был кто-то, кто постоит с коляской, пока я нахожусь внутри. Я хотела заказать молебен за здравие, но мне сказали, что молебен можно заказать только за православного человека. Какая-то чушь! Ведь я пришла туда со своим отчаяньем, можно было постараться мне помочь, например, когда Кобзон был в очень тяжелом состоянии, за него молились представители всех конфессий, какое значение имеет вероисповедание человека, если речь идет о жизни и смерти.

Сама я была похожа на смерть. Я что-то ела только потому, что было нужно, иначе скоро ребенка перестану поднимать на руки, я спала потому, что за время после родов вообще забыла, что есть такая бессонница. Я стала засыпать, как только моя голова касалась подушки.

Не помню, кому первому в голову пришла идея сделать наши с Эдвардасом фотографии в красивых рамках, мне или Ларке, но она знала мастерскую, где это делают, и повела меня туда. Мы остановились на трех кадрах: мы с Эдвардасом в Праге на Карловом мосту смеемся, как сумасшедшие, нас тогда сфотографировал случайный прохожий, очарованный нашим весельем, он сам предложил нам свои услуги, ведь люди всегда тянутся к чужому счастью, шарахаясь от чужого горя. Странно, сама поездка не вызывает у меня радостных воспоминаний, а вот фотографии получились прекрасные, счастливые какие-то. Второй кадр — Эдвардас в горах Словакии. С утра мы загружали в настоящий горный рюкзак еду и прекрасное чешское пиво, потом долго шли по неудобным горным тропам, чтобы набрести на живописное место: маленький водопад, или горный ручей, или просто плоский удобный камень, там мы сбрасывали наш багаж и долго грелись на солнце, как две ящерицы, потягивая пиво и наслаждаясь природой. Третий кадр — Эдвардас и Женька сидят на песке у моря, я сфотографировала их сзади, но видно, что они повернулись друг к другу и, жестикулируя, о чем-то оживленно беседуют. Ясно, что Женя, которому нет еще и года, не может беседовать ни о чем на самом деле, но в этом и заключается вся прелесть снимка.

Выбор цвета, формы и размера рамок на какое-то время отвлек меня, но возвращаться все равно было необходимо в свою пустую квартиру.

Хорошо сказать, что нужно человеку создать позитивное настроение, а если сил на это нет, если с самого момента рождения Женьки я только и думаю о том, чтобы отдохнуть? Я чувствовала, что это мой предел, что я не справлюсь, что мне нужно опереться на чье-то плечо, потому что я начала бояться саму себя. Я позвонила маме.

-Доченька, у тебя такой грустный голос, ты потерпи чуть-чуть, я в октябре выйду на пенсию и обязательно приеду к тебе, совсем немного осталось, держись там!

Держись до октября. А я с трудом переживаю каждый день, каждую минуту.

Я позвонила Ленке в Саратов.

-Юльвира, никак не могу к тебе приехать, у меня работа и огород еще, будь он проклят, бабки совсем меня сожрали. Может как-нибудь попозже, а сейчас — ну правда никак!

Я позвонила Вадику, но он был в отъезде: работал на съемках.

Мои близкие люди кончились, все они любили меня, но у каждого из них была своя собственная жизнь, которая, наверно, ничуть не легче моей, но меня это совсем не утешало. Эдвардас писал какие-то бесполезные сообщения о погоде и работе, в ответ на мои отчаянные призывы: "Я люблю тебя!" я получала сухие канцелярские отписки. Человек может быть очень сильным, если его сила нужна любимому, но он может превратиться в жалкую медузу на раскаленном асфальте, когда чувствует себя не просто несчастным, но и бесполезным. Я знала только одно, что скоро Женьке исполнится год и Эдвардас обязательно приедет его поздравить, вот тогда я не позволю ему просто так уехать, да я хоть поперек порога лягу, а не отпущу!