Вот тут, прямо перед нею возвышалась круглая угловая башня, безо всякого навершия, точно отпиленная сверху по линии фриза и зажатая между двумя серыми стенами. В нескольких десятках метрах на углу Тюремного переулка — вторая, точно такая же, без видимого верха, с круглыми глазницами окошек третьего этажа и торчащими столбиками печных труб. Никакого скверика, никаких кустов, как сейчас — вокруг нынешней советской нелепости, никаких просветов между домами. Одни только мрачные серые стены в два ряда зарешеченных окон в обоих направлениях на всю глубину квартала. Вдоль самих набережных — огромные деревья, которых сейчас нет: липы — по линии Крюкова, здоровенные тополя — на Мойке. Тополя спилили чуть ли не на памяти самого Штерна, заменив их чахлыми саженцами, хотя тут он может путать воспоминания от своих детских прогулок с набережной Канала. На другом берегу — темно-коричневая масса нештукатуренного кирпича Новой Голландии, сейчас скрытая разросшимися деревьями, а тогда — голая. На самом углу у замка должен был быть фонарь — такой же, что стоял у аптеки на Офицерской дальше по Крюкову и был воспет Блоком. Если, конечно, это та аптека....

Немного поразмыслив, Штерн приходит к выводу, что солнечным летним днем тогдашний ландшафт, весьма возможно, был бы уместнее нынешнего. Но вот в ноябрьской темноте, — а ноябрьская темнота длится в этом городе гораздо дольше самого ноября — окружающее пространство должно было выглядеть гораздо мрачнее. По тому, как стоящая немного поодаль от него Света прижимается к другому человеку, Штерн понимает, что на набережной их четверо. Он косится вправо и в полутора метрах, у самой чугунной решетки, видит собственное отражение — в темном сюртуке, с усами и по-другому постриженное. Оно стоит в той же позе, что и сам Штерн, заложив руки за спину и прижавшись ладонями к гранитному парапету, и так же напряженно всматривается в темноту вдоль набережной. "Ну, у меня и профиль", — с отвращением думает Штерн. Привидение косится в его сторону поверх лежащего между ними манускрипта. В красноватом свете фонарика взгляд его кажется особенно зловещим и недобрым. Наверняка, подумал то же самое.

— Может, хватит уже в гляделки играть? — с раздражением шипит в его сторону Штерн. — Сосредоточься лучше на деле.

Призрак закатывает глаза, что-то шепчет в сторону. Судя по выражению лица, что-то привычно ворчливое.

— Давай ты сначала сделаешь то, что сто лет назад надо было сделать, а потом уже будешь мои действия комментировать, — так же в сторону шепотом ворчит Штерн.

В следующее же мгновение по лицу своего оппонента он понимает, что их уже пятеро. Он осторожно переводит взгляд вперед, но поначалу никого не видит. А... вот и она! Бежит в оранжевом свете подвешенных к проводам фонарей с развевающейся от ноябрьского ветра юбкой и обхватив рукой шерстяной платок у самого горла. То и дело переходит на шаг и оглядывается по сторонам, словно к чему-то прислушиваясь. Миновав первую, невидимую для него, башню на углу Тюремного переулка, она как будто останавливается, глядя в их сторону. Неужели увидела?.. Да, она их определено увидела... Кого-то одного из них или сразу обоих?... Штерн поворачивается к стоящему рядом призраку. Тот как будто еще сильнее вжимается ладонями в гранит, что-то шепчет дрожащими губами, глядя на застывшую впереди девушку. Та тоже не двигается с места. Замерла, прижав обе руки к груди и горлу и, широко раскрыв глаза, смотрит на призрака... Ох, дорогие вы мои! Ну что же вы ждете?!..

— Да не стой же ты! — чуть ли не кричит на стоящую рядом тень Штерн.

Тот срывается с места, и они бегут с девушкой друг другу навстречу. "Только успей добежать! Только не исчезни!" — тихо молится Штерн. Но Никита Андреич успевает. Подхватывает свою возлюбленную, на мгновение оторвав ее ноги от тротуара, прижимает ее к себе, гладит по волосам, отбросив ей на плечи платок. Кажется, они там даже целуются, но на это Штерн уже не смотрит. Чего ради смотреть, как твое отражение делает то, что ты сам оказался сделать не в состоянии?.. Но ему все равно слышится разлитый в ночном воздухе девичий смех, прерываемый радостными всхлипами, потому что перестать плакать, так быстро перейдя от отчаяния к радости, она все равно не может. Штерн отворачивается от этого триумфа человеческой счастья и человеческой же глупости, но тут же натыкается взглядом на другую, стоящую подле него пару, ведущую себя гораздо более спокойно, но все-таки стоящую уже практически в обнимку. Нет, они тут явно все сговорились... Со вздохом Штерн отворачивается и от этих двоих тоже, и чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие на этом празднике жизни, берет в руки рукопись.

Штерн не верит в рай для самоубийц, точнее он-то как раз хотел бы в него верить, но по опыту знает, что справедливости в этом мире нет. Так с чего ее ожидать за его пределами? Для кого существование было нестерпимым тут, вряд ли получит что-то иное впоследствии. И уж конечно, нелепо ожидать, что кто-то (Кто-то) будет терпеть своевольную порчу взятого на прокат имущества. С другой стороны, каждому по вере его, и вот Штерн листает последние страницы рукописи в поисках той фразы о "сияющих чертогах", и никак не может ее найти. На секунду он останавливается. Как раз вовремя, чтобы заметить, как счастливая пара — там впереди на набережной — становится все более и более призрачной, пока, наконец, совсем не растворяется в ночной мгле.

— А вы знаете, — обращается он к другой паре. — Похоже, у нас получилось изменить прошлое.

Похожий на престарелого Моцарта невысокий мужчина в светлом плаще и держащая его под руку молодая женщина в сиреневом пальто, которые только что пристально следили за исчезнувшими влюбленными, смотрят на него с удивлением, явно не понимая, о чем идет речь. Штерн глядит на них и внезапно понимает, что он тоже уже неуверен, стоит ли с ними об этом разговаривать. Потому что по виду этих двоих совсем не скажешь, что они познакомились только сегодня вечером.

Такое впечатление, что супружеская пара прогуливалась по набережной, по пути, скажем, из театра домой. У моста их остановил странный молодой человек, очевидно, задав им какой-то вопрос. И вот сейчас они все втроем стоят в неловком молчании и пытаются вспомнить, что за вопрос был задан, и имеет ли смысл на него отвечать, если даже сам задававший его, не помнит, о чем, собственно, шла речь. И стоит ли им показывать последние пустые страницы рукописи, — думает этот молодой человек, — объясняя, что некогда там были две записи, которые сейчас необъяснимым образом исчезли. Нет, пожалуй, не стоит, — решают они одновременно.

Они раскланиваются и уже почти что расходятся в противоположных направлениях, как вдруг Штерн вспоминает про манускрипт, который неизвестно почему находится у него в руках. Интересно знать, что он вообще делает с рукописью посреди ночной Коломны, стоя на набережной Мойки, да еще в темноте?.. Он наклоняется к неизвестно откуда взявшемуся на гранитном парапете китайскому фарфоровому фонарику и пытается понять содержимое документа. Какой-то интимный дневник конца XIX или начала XX века... Что за чушь!.. Откуда он у него?..

— Э-э... Постойте! — кричит он удаляющейся паре.

Те останавливаются. Штерн догоняет их и протягивает мужчине манускрипт.

— Почему-то мне кажется, что ваше, а не мое.

Женщина, улыбаясь, с откровенным любопытством разглядывает Штерна, как смотрят на каких-нибудь безобидных чудаков. Мужчина берет из его рук рукопись, быстро пролистывает. На лице — недоумение.

— Да... Это же из наследства моей бабушки. Дед писал ей, когда еще только за ней ухаживал... Помнишь, я говорил тебе? — обращается он к женщине.

— Откуда это у вас? — спрашивает он Штерна.

Тот пожимает плечами.

— А разве не вы мне его дали?

Мужчина напряженно думает, пытается что-то вспомнить.

— Может быть, вы хотели это публиковать? И вам нужна была консультация? — предполагает Штерн, говоря первое, что приходит в голову.

— Да, наверно... — соглашается хозяин рукописи. — Но сейчас мне кажется, что этого делать не стоит.

— Абсолютно с вами согласен.

Они еще какое-то время стоят рядом, кивая и соглашаясь друг с другом, как бы примериваясь к этой новой, все объясняющей и всех примиряющей версии.

— Ну что ж. Всего доброго. Спасибо вам за консультацию.

— Не за что. Если будут еще какие-то вопросы, пожалуйста, обращайтесь.

Они пожимают друг другу руки. Штерн отвешивает полупоклон даме... Где, кстати, он ее раньше видел?... И на этом они окончательно расстаются. Пара идет к себе домой в сторону Алексеевской, а городской безумец и поэт-шизофреник Штерн возвращается назад к гранитному парапету в конце набережной. Там у оставленного кем-то фарфорового фонарика-ночника он ставит на землю сумку, прислоняет к чугунной решетке зонт, достает сигареты и прикуривает от зажигалки, глядя на дрожащее свечное пламя. За то время, сколько обычно уходит на то, чтобы выкурить одну сигарету, он пытается восстановить, вспомнить или придумать, что в данном случае одно и то же, всю эту призрачную историю вокруг рукописи...

По идее, если верить всяким фантастам, любое изменение прошлого чревато непоправимым изменением настоящего. Но с другой стороны, времени с того рокового падения в воду и последовавшего выстрела в висок утекло порядком, и все еще могло войти в свое русло. Все-таки на долю тех, кому в начале века было столько же лет, сколько сейчас самому Штерну, выпало столько испытаний, что эти двое как минимум сотню раз могли умереть молодыми — по самым разным естественно-историческим поводам. Так что можно смело считать, что никаких серьезных последствий из-за спасения этих двух несчастных влюбленных для истории не произошло. И все ж таки...

Штерн вынимает из фонарика свечку в круглой алюминиевой гильзе. Перевесившись через перила моста, он кидает ее в воду, и ему, пусть и ценой обожженных пальцев даже удается сделать это так, чтобы огонек не погас и ночной светлячок отправился в плавание по Мойке в сторону Матисова острова, где берет начало река Пряжка. Какой путь выберет светлячок дальше к морю, не так важно: в дельте все речные пути ведут к Маркизовой луже.

— Ладно... Пойду пройдусь, — говорит он кому-то, невидимому у чугунной решетки. — Может, и я себе кого-нибудь встречу...

В последний раз поддев фильтр ногтем большого пальца Штерн стряхивает с сигареты пепел, в последний раз затягивается, а потом щелчком зашвыряет тлеющий окурок в середину водного перекрестка. Оранжевая точка летит по дуге еще одним ночным светлячком и с неслышным шипением падает в темные воды.

— Да-да-да, я знаю, что это нехорошо. Но согласитесь, что летел он красиво.

Он убирает в сумку китайский фонарик, берет зонт и идет прочь от Литовского замка с его мертвыми каменными ангелами.

Он переходит Мойку по Поцелуеву мосту и идет по проезжей улице к несуществующей Благовещенской церкви. Не торопясь, шагает вдоль бульвара, где жарким июньским днем один безумец пытался спасти обреченную на гибель незнакомую девушку. Взяв чуть правее, идет по проспекту мимо желтого дома со львами, где другой безумец уже и не пытался никого спасти, а только смотрел на разгул сметающей острова стихии, в буйстве которой погибала, оставшись без помощи, его возлюбленная. Обогнув по краю площадь с ангелом, доходит до гранитного мостика через Канавку, где третий безумец являлся своей возлюбленной в черной шелковой масочке и кроваво-красной накидке. Вот-вот, а сам ты даже на такое действие не способен... Наконец, он решается выйти на Неву. И пока его ноги в солдатских ботинках с каждым шагом все медленнее и медленнее переступают по плитам гранитного тротуара, он пытается вспомнить, что же еще такого он собирался сделать, когда эта призрачная история завершится. Кто его знает, что там могло поменяться в этой вселенной вместе с устроенным им временным сдвигом?... Так, с понедельника начать новую жизнь... сходить к парикмахеру и подстричься... белые рубашки... цветные платки... не курить... Штерн загибает пальцы. С кем-то начать заниматься латынью, а до того — позвонить и напроситься в гости на корюшку... Ага, значит там какой-то приличный дом, раз он был так уверен, что там непременно по весне будут жарить корюшку... Осталось только вспомнить, кому именно он собирался звонить... Что-то еще?.. Да, Кунцевич почему-то должен зайти к нему завтра в воскресенье в гости...Зачем?... Ах, да.. Чтобы устроить литературную оргию... Ну, ладно, пусть заходит...Что-то ведь было еще... А, ну конечно... Не сметь смотреть на нестерпимо красивых девиц в библиотеке... Особенно на Риту... Нет, особенно на Лялю... Или все-таки на Риту?... Впрочем, какая разница? Прекраснейшая Лизавета Сергеевна все равно вне конкуренции... Что-то же было еще... В голове почему-то все время вертится Данте, который должен поговорить с Беатриче... Но вот о чем?..

Задумавшись, он входит под фельтеновскую арку. Вода Канавки притягивает его к себе, темная и тягучая, как черная желчь, преобладание которой делает людей меланхоликами. Ну, нет... Штерн отшатывается от чугунных перил в виде неоготических арочек и спешно переходит к желтой стенке Старого Эрмитажа. Там он замирает на краю освещенного фонарем пространства, на границе золотистого света и густой черной тени.

По противоположной стороне набережной движется пестрое разноголосое шествие: длинные легкие девичьи юбки, даже на самом несмелом ветерке вырисовывающие при ходьбе все изгибы женского тела от лодыжек до ребер... развивающиеся кудри со вплетенными в них шнурками и бусами... абы как и абы на что надетая джинса и кожа... обвислые рюкзаки и сумки, украшенные бубенчиками, ленточками, хвостами и другими вислыми предметами... широкополые кожаные и матерчатые шляпы... торчащие из-за спины гитары в чехлах... смех и шутливая перебранка... стекающая по рукам пена из бутылочных горлышек... дым от раскуриваемых на ходу трубок и сигарет... Еще издали по гоготу и витиеватой ругани Штерн распознает осколки первого состава "чокнутых". Не иначе идут из "Шатая-Болтая" с какого-то очередного концертика, где судя по количеству гитарных грифов была сборная солянка. И судя по траектории их движения, явно идут всей толпой или какой-то ее частью на Васильевский, к кому-то на хату, продолжать пьянствовать. Значит, празднуют чей-то бёздник... Уж не самого ли Дедала?.. Вон он идет впереди — мамонтообразная гора мяса, обросшая рыжей шерстью — с головы до ног покрытый дредами и виснущими на нем поклонницами... Штерн, улыбаясь, делает шаг назад, скрываясь в тени арки.

Позади всех, замыкая шествие, прямо по гранитному парапету, по каменным перилам горбатого мостика через Канавку движется маленькая фигурка. Раскинув в сторону руки с видом канатоходца, вечный ребенок шагает на фоне украшенного звездами неба, о чем-то тихо смеясь. Ветерок ерошит его встрепанные волосы, куртка по-прежнему заткнута за рюкзак, одетые один на другой свитера болтаются на его тощем туловище, как на огородном пугале, и сейчас особенно заметно, до чего крошечное тельце скрывает под собой эта нелепая балахонистая одежа. Кажется, сожмешь чуть покрепче в ладонях, и хрустнут под пальцами тонкие ребрышки. Дитя воздуха чему-то тихо смеется, глядя на звезды, а рядом с ним, безуспешно пытаясь поймать его за руку, шагает без толку, а впрочем, и без особой надежды влюбленный Яков, бывший скрипач "чокнутых", сам некогда тот еще ангел. Якова ругают за недоверие, посылают в ответ на его неловкое заигрывание, обсмеивают за малодушие, мол, не хочешь сам пройтись поверху, так хоть другим не мешай. А ему, наивному влюбленному идиоту, как с гуся вода, и он продолжает наигранно беспокоиться о том, не упадет ли бескрылое существо в Неву.