Под вечным солнцем (главы 1-11)

И над столицей поднялся многоголосый плач и вой — горе, горе! Ушла радость до срока, и горести не утолить! Что пить воду, если она горька? Что смотреть на небо, если оно черно? Что тянуть руки к огню, если холоден огонь? Как найти дорогу, если звезды не светят? Зачем голос, если только рыдания срываются с губ?..

Открылись ворота в дворцовой ограде, и застучали копытами кони— черные, как ночь, белые, как песок Белой земли, серые, как тоска... Выехал повелитель земли Эрха-Раим, владыка половины мира, Атхарнаан, впереди всех, на своем коне, вороном с белой звездой во лбу, и ни одного украшения не было на нем...

— На ком, на повелителе или на коне? — Эйтэри, растянувшись на своей постели, лениво таскал фрукты из ближайшей к нему вазы со льдом. Ему было невыносимо жарко — и жарко было даже думать о людях, неподвижно стоящих много часов подряд, не шевелясь, в своих черных доспехах, в таком пекле. Котенок надулся:

— На обоих! Не мешай мне рассказывать!

— Молчу, молчу! — Эйтэри засунул в рот большой абрикос и знаками показал, мол, молчу, как рыба.

— Так вот, на них не было никаких украшений, простое черное одеяние облекало повелителя, и простая попона была у коня... И одетые так же, в знак траура, ехали следом за ним его приближенные, знатнейшие воины — трое эрха-зарру столицы, конь-о-конь, и князья областей, и хранитель казны, и...

— Избавь меня от полного перечисления!— взмолился Эйтэри, но видя, как Йарху надулся, он перевернулся на живот и шутливо ткнул его кулаком в бок.— Так дальше-то что? Ну, выехали они? И?

— В храм Эваль поехали,— мрачно и коротко сообщил Котенок.

— Погоди. Это ведь там девочки красивые?— поднял бровь Эйтэри и фыркнул.— Это что, вся шумиха — для того, чтоб к девочкам съездить?

Йарху отшатнулся от него, округлив глаза. Кажется, даже какой-то стих, обращенный к богам, зашептал.

— Ты чего?— удивился Эйтэри.

— Может, тебе ничего и не будет, ты тварь северная, а вот как оскорбится богиня на меня, что я твои богохульственные речи слушаю, как поразит меня проклятьем...

— Не поразит, — уверенно сказал Эйтэри. — Я скажу, что это я виноват.

Йарху посмотрел на него в священном ужасе и на всякий случай отодвинулся еще.

— Северные твари не чтят Прекраснейшую?

— Они сами себя считают прекрасней всех на свете, — отшутился Эйтэри. — Ну так дальше-то что?

— Ну... Повелитель принесет жертвы Эваль, а потом пойдет на могилу своей возлюбленной жены, Харру-Ахра, и будет там долго сидеть в одиночестве, воскуряя благовония перед ее статуей, потому что так велико было благочестие сей жены, что не ушла она вдаль по Чертогам Мертвых, оставляя позади всю жизнь, а была взята в сонм младших богинь, дабы оберегать нашу землю и своего возлюбленного мужа, а после его смерти служить ему, как служат его предкам, потомкам бога войны, младшие богини. И предок их, бог войны, радуется, глядя на них, потому что велика была доблесть их при жизни, не посрамили они его крови, как воины, ушли в Чертоги, и достойны пировать с ним...

Эйтэри лениво выслушал эту пылкую речь и снова потянулся к вазе с фруктами.

— Нам-то с этого всего что? — не очень разборчиво поинтересовался он.

Котенок надулся совсем.

— Нам нельзя никуда выходить сегодня. И надевать яркие одежды, и петь, и танцевать,

и играть на цимра-дэ. И никого из гарема повелитель этой ночью не позовет.

— Какое горе! — фыркнул Эйтэри. — Все? Все остальное можно?

— Ну, то, что в гареме можно, — буркнул Йарху.

— Евнух все равно не смотрит, спит в своем углу сном младенца. На него уже успели колокольчик повесить, — высунулся за занавеску Эйтэри. — Так что поди сюда, буду показывать, как из захвата выворачиваться.

— Да зачем это мне?.. — скорчил жалобное лицо Котенок.

— А я сказал — поди сюда. Кто ныл, что слабый?

— Ну я. Ну слабый... — Котенок со вздохом подчинился, сползая с кровати с той стороны, где евнух не мог его видеть.

* * *

..боль накатывает волнами, выбивая дыхание из груди, лишая воли и разума. Прилив-отлив, багрово-черная волна набегает на берег, и отходит, и вновь возвращается, затапливая измученное тело, и она солона на вкус — будто кровь, или это и есть кровь из насквозь прокушенной губы, и шепот сквозь зубы, от которого на смену боли приходит выстуженная ярость, оглушает, как удар грома — 'Не смей прикусывать губу, я хочу слышать, как ты стонешь, не смей, слышишь меня?' Эйтэри с трудом разжимает зубы, чувствуя, как капля крови течет по подбородку, и, когда новая волна боли захлестывает его с головой, из груди наконец вырывается глубокий стон — стон не страсти, но ярости и боли, благо звучат они почти одинаково.

От нагретой воды гаремной купальни поднимался легкий пар, и северная тварь, с наслаждением плескавшаяся в ней, будто растворялась в белых шапках пены.

— Как в сказке, — восхищенно протянул Йарху, удобно устроившийся на мраморном бортике.

— Чего? — Хэйтэ, отмывавшийся так, будто хотел кожу с себя смыть, поднял голову, отяжелевшую не столько от блаженного тепла, сколько от намокшей копны волос. — Какая еще сказка?

— Ну, про морскую деву, которая полюбила человека, а он отверг ее, и она превратилась в пену, алеющую на закате, — Котенок произнес это торжественно и со значением, как он обычно и рассказывал трагические истории о вечной любви.

— Ну и дура, — фыркнул Хэйтэ, продолжая яростно намыливаться. — Стоило б оно того...наплевала бы сто раз и плавала себе, радовалась жизни...Не боись, ни во что я не превращусь. Разве что растаю, как кусок сахара. Знаешь, что еноты делают с сахаром?

— Едят? — с восторгом предположил Йарху, подозревая, однако, что тут не все так просто.

— Ну да, едят, — с серьезным видом согласился Хэйтэ. — Но перед этим они его очень, очень старательно моют...

Котенок задумался на миг, а потом захихикал:

— Ты хочешь совсем растаять?

— А что мне остается, ледяной северной твари? — горестно обратился Хэйтэ к шапкам белоснежной пены. — Только растаять, как отвергнутая морская дева, как сахар в старательных лапках енота...

Котенок захихикал еще громче и, свесившись с бортика, брызнул в сторону Хэйтэ ароматной водой:

— Ты трепло!

Хэйтэ лениво плеснул водой в ответ и протянул не менее лениво:

— Никакого уважения к старшим...

— Ты старший, да, — Йарху подобрался поближе, мягко, но настойчиво отобрал у юноши мочалку — тот только расслабленно оскалил зубы — и принялся осторожно тереть ему спину, стараясь как можно аккуратнее касаться багровых синяков и кровоподтеков — следов вчерашней ночи, и морщась при взгляде на кожу, растертую до красноты — так, будто Хэйтэ хотел шкуру с себя содрать.

— Тебе, наверное, пятнадцать? — полушепотом спросил Котенок, наклоняясь совсем близко к острому уху и рискуя свалиться в воду. — Или даже шестнадцать...не бойся, я никому не скажу!

— Не скажешь? — Хэйтэ поднял бровь и понизил голос до еле слышного шепота, чтоб не услышали молчаливые евнухи из младших, прислуживавшие в купальне новой игрушке повелителя. — Двадцать пять.

Йарху распахнул глаза на пол-лица и едва не свалился в воду, но каким-то чудом удержал равновесие. Хэйтэ приложил палец к губам, и Котенок истово закивал — никому, мол. Юноша чуть улыбнулся и ушел с головой под воду.

..сколько ни три, сколько ни изводи душистого мыла, да хоть песком оттирайся — этих прикосновений не стереть с кожи, будто ее касалась раскаленная сталь, оставляя ожоги. Сколько хочешь болтай о ерунде, сколько хочешь думай о мести...все равно в ушах будет звучать этот проклятый голос — 'От боли? Так тебе больно? Отвечай правдиво, солжешь — велю содрать с тебя шкуру!..'

Если б можно было кожу с себя содрать, чтоб не помнила она широких сильных ладоней, настойчивых губ, болезненно-жарких поцелуев, больше похожих на укусы — содрал бы, ко всем демонам содрал бы, до того тошно с этих воспоминаний...А они не уходят, тревожат сны, не дают покоя в дневной суете.

Эйтэри вынырнул, отфыркиваясь, и, отжимая воду из тяжелой волны серебряных волос, подмигнул Котенку, улыбаясь, будто и не тянуло в груди что-то, чему не было имени.

* * *

Сегодня Старшее дитя почти не напоминало серебряную храмовую статуэтку — юноша зябко кутался в широкую белоснежную накидку из тонкой драгоценной ткани, что привозили с восточных границ Эрха-Раим. Но не могла она согреть, легкая, почти невесомая, вся в искорках самоцветов, должная северную жемчужину украшать — и только...

— Тебе холодно? — мастер Архальбу приподнялся со своего места, и само собой с языка сорвалось, — или ты...болен?

Хэйтэ поднял взгляд — ясные фиалковые глаза, в которых не было и тени болезни — и покачал головой, так, что чуть зазвенели маленькие колокольчики, вплетенные в светлые тяжелые косы.

— Нет, здесь тепло, — улыбнулся он. — И заболеть тоже не с чего. Я просто...

Юноша умолк на полуслове и осторожно потянулся за цимра-дэ, но накидку у горла не удержал, и она соскользнула на плечи легким облаком, открывая шею, на которой жарко цвели темные цветы — следы прошедшей ночи. Хэйтэ сверкнул глазами и тихо зашипел, подхватывая легкую ткань и снова кутаясь в нее, словно нестерпимо было прикосновение воздуха — такого ли уж холодного? — к коже или...Или нестерпимы были взгляды, что волей-неволей притягивались к отмеченному повелителем? Любой другой мальчишка на его месте ходил бы, высоко задрав нос, и красовался перед остальными — смотрите, мол, завидуйте...

Легкий, невесомый перезвон отвлек мастера от размышлений, и хорошо — все эти мысли не имели значения и не стоили даже малого времени, уделенного им. Старшее дитя склонилось к цимра-дэ, касаясь струн так бережно, будто прикасалось к живому существу, и наигрывая странную мелодию, непривычную и дикую для людского уха.

— Что желает услышать мастер? — наконец соизволил поинтересоваться юноша, не переставая перебирать струны. Многие в гареме говорили, что Хэйтэ ведет себя подобно господину, но не рабу — впрочем, мастеру Архальбу не было до этого дела. Почти не было.

— Что ты играешь сейчас? — мастер ответил вопросом на вопрос, чуть наклонив голову к плечу.

— Это... — Хэйтэ помедлил с ответом, — ничего особенного...вряд ли этим можно развлечь господина и повелителя нашего...да и вообще кого бы то ни было.

— Спой, — попросил учитель и, помолчав, добавил, сам не зная, отчего, — прошу тебя.

Хэйтэ пожал плечами — мол, было б о чем просить. Мелодия набирала силу, струны пели, отзываясь чутким пальцам, и песня ткалась — как темные чары, гибельные для человека.

Ты не бойся, милый...иди за мной.

— У тебя все песни такие? — наконец спросил учитель, когда стихла музыка, и отзвенела тишина, повисшая в покоях.

— Разные, — Хэйтэ снова пожал плечами, накидывая личину неотесанного раба. Впрочем, эта личина была ему тесна, словно одежда с чужого плеча.

— А что ты поешь для повелителя, да продлятся дни его во славу империи? — осторожно продолжил спрашивать мастер Архальбу. Холодок пробежал у него по спине — кто знает, на что осмелится это непостижимое существо. Хотя если бы осмелился...да что говорить.

— Повелитель еще не приказывал мне петь, — Хэйтэ взглянул прямо и слишком безмятежно. — Не тревожься, мастер. Если прикажет — я знаю песни, способные усладить слух благороднорожденного достойным образом.

— Отчего же ты не поешь их мне?

— Мастеру вправду интересна эта...шелуха? — юноша позволил себе усмехнуться. — Не надоело слушать про розы, грезы и любовное томление в ожидании небесного блаженства?

Мастер Архальбу помолчал, пытаясь сдержать улыбку, не приличествующую сейчас...но не смог — и рассмеялся. Хэйтэ тоже улыбнулся, чуть наклонив голову, и косички стекли по плечам серебряными ручейками.

— Мастер...можно задать вопрос? — юноша отложил цимра-дэ и снова посмотрел прямо, будто в самую душу заглядывая бездонными фиалковыми глазами. Учитель молча кивнул, так же прямо встретив его взгляд.

— Только выслушай до конца, и не сочти меня безумцем раньше времени, прошу тебя. Я слышал, ты знаешь многое из того, что скрыто, и мне неведомо, к кому еще, кроме тебя, можно обратиться с таким...вопросом. Я видел во дворце — тень. Вы, люди, называете таких призраками, — Хэйтэ вскинул ладонь, будто останавливая слова, еще не сорвавшиеся с губ собеседника. — Дослушай же, прошу! Она из тех, кто не ушел к солнцу...в Залы Мертвых, кто отчего-то остался в людском мире...

— Она? — переспросил мастер, не очень понимая, почему его сейчас интересует именно это.

— Да. Это девушка. Совсем юная. Похожа на тех, что с востока. Она странно одета...хотя, может быть, такое носят на востоке. У нее черные косы — и серые глаза, никогда таких не встречал. И две родинки над бровью, — Хэйтэ сплел пальцы в замок и замолчал, то ли задумавшись, то ли подбирая слова.

— Откуда ты... — начал было мастер, но юноша перебил его, резко вскинув голову и глядя на него в упор.

— Ты ее знал?

— Она давно умерла, ты не мог ее видеть...тебе кто-то рассказал? — учитель говорил тихо, не глядя на Хэйтэ.

— Она беременна...была. На последних месяцах, — так же тихо уронил Хэйтэ. — Она устала. Ей холодно. Ее что-то держит здесь, только я не понимаю, что...Я не хочу, чтобы так. Хочу, чтобы она ушла туда, где ей будет спокойно. Так...нельзя. Кто она, мастер?

Учитель отрешенно посмотрел на него, будто сам Хэйтэ и весь мир вокруг казались ему ненастоящими, будто могло это все раствориться, как туман поутру.

— Ее звали Ар-Руа, но ты не мог ее видеть, — наконец сказал мастер, продолжая смотреть сквозь все вокруг. — Впрочем, кто знает, что ведомо и видимо Старшим детям...Она была старшей женой повелителя, и она умерла тринадцать лет назад.

— Он убил ее? — глаза юноши сузились, и на миг показалось, что зрачки стали вытянутыми, кошачьими.

— Она умерла от яда, — покачал головой мастер.

— Отравил? — в голосе Хэйтэ звучала сталь, так...идущая ему, будто вот именно сейчас он сбросил наконец чужую личину и стал самим собой, и мастеру Архальбу было страшно присматриваться к этому неведомому существу.