По прикидкам, путь до Калуги верст примерно двести. Прошли мы его за четыре дня и свалились полякам как снег на голову. Как раз в этот день командовавший местными поляками полоцкий хорунжий Ян Корсак в очередной раз подошел к стенам города и потребовал от воеводы Жеребцова сдаться. Для чего это ему понадобилось, точно сказать затрудняюсь. Может, хотел сжечь дотла, прежде чем отступить, может, еще чего удумал, но, выйдя со всем своим отрядом к зажатому между двух оврагов деревянному кремлю, пан хорунжий оказался в западне. Выставленные им заставы были вырезаны людьми Корнилия Михальского и не смогли предупредить своих товарищей о нашем приходе. Так что известие о том, что русский воевода отказался от сдачи, пришло одновременно с видом разворачивавшихся для атаки эскадронов рейтар. К чести пана хорунжего, он не запаниковал, а, трезво оценив обстановку, попробовал спасти хотя бы часть своих подчиненных и вырваться по дну Березуйского оврага. Однако на другой стороне оврага его уже ждали казаки, и Корсаку ничего не оставалось, кроме как принимать бой. Под его командованием было шесть хоругвей — две литовских панцирных и четыре казачьих, всего чуть более тысячи сабель, и пан хорунжий лично повел их в бой. Видя перед собой превосходящие силы противника, храбрецы выровняли ряды и сначала шагом, а затем все убыстряя аллюр, бросились, обнажив сабли, в самоубийственную атаку на приближающихся к ним мерным галопом русских ратников. Казалось, ничто не сможет остановить сближения врагов, и вот-вот бравые шляхтичи врубятся в ряды своего противника. Однако Корсак с самого начала допустил одну ошибку, ставшую для него роковой: он решил, что перед ним обычная поместная конница. На его беду, это были рейтары, обученные по-европейски, многие из которых воевали со мной еще в Кальмарской кампании, и рвущихся вперед шляхтичей встретил ужасающе плотный огонь из пистолетов разворачивающегося на всем скаку эскадрона. Конечно, попасть на ходу из пистолета, делая при этом полувольт[30] на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне — мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули, оцарапавшей ей бок, едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец строй их смешался и замедлился, а рейтары, как на учебной выездке, уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.
Вид отступающего противника, казалось, совсем разъярил шляхтичей, и они, все более теряя строй, рванулись в погоню. Рейтары, отстреливаясь, продолжали уходить и вывели атакующую хоругвь прямо на спешившихся драгун фон Гершова и стрельцов Пушкарева. Те, построившись, уже ожидали вражеской атаки, а в промежутках между ротами пушкари устанавливали заряженные картечью пушки. Когда поляки увидели перед собой готовую к бою пехоту, что-то предпринимать было уже поздно. В последней отчаянной попытке дотянуться до врага и утолить свою ярость его кровью пришпорили они своих коней, но русские пушкари уже вжимали фитили в затравки пушек. Картечь, даже каменная, но выпущенная в упор, произвела ужасные опустошения во вражеских рядах, а драгуны и стрельцы тут же довершили начатое и вбили в ослабленный уже строй шляхтичей и почтовых несколько залпов и остановили-таки безумный бег их коней. Выдержать это было уже выше человеческих сил, но, когда немногие уцелевшие стали разворачивать коней, на них с двух сторон, подобно железным челюстям капкана, обрушились рейтары. Яростные крики атакующих перекрывали жалобные стоны раненых, а лязг сабель, казалось, был слышен и на небесах, равнодушно взирающих, как одни люди безжалостно убивают других, забыв о милосердии и заповедях божьих. Немногие из литвинов, пережившие этот ужас, будут потом говорить о небывалой жестокосердности московитов, не берущих пленных и не щадящих сдающихся, забыв при этом, сколько они сами совершили жестокостей в этом несчастном краю. Ибо казалось уже, что не осталось ни храма, ими не оскверненного, ни дома не ограбленного, ни женщины не обесчещенной. И павшие в этой жестокой битве лишь платили по своим счетам, предъявленным им судьбой.
Впрочем, не все из войска пана Корсака ринулись в горячую схватку. Пока самые доблестные шляхтичи атаковали врага, прочие попытались малодушно спасти свои жизни и, спустившись в Городненский овраг, прорваться к реке. По дну этого оврага текла к Оке речка Калужка, и он был куда менее проходим, чем Березуйский, так что там их не ожидали. Но тут случилось совсем уж неожиданное: открылись ворота, и изнемогавшие доселе от осады защитники города сами вышли навстречу бегущему врагу. Впереди взявшихся за оружие посадских и окрестных крестьян бежал, прихрамывая и размахивая саблей, сам воевода Жеребцов, за ним десятка полтора стрельцов — все, что осталось от гарнизона пограничной крепости. Прикрывая вылазку горожан, со стен ударило несколько пушек, и эта последняя соломинка сломала спину верблюду. Литвины и казаки стали сдаваться, бросая оружие и прося милости. Лишь небольшому отряду врагов удалось ускользнуть оврагом и, бросившись в Оку, уйти вплавь.
Подскакав к защитникам крепости в сопровождении рынд, я спешился и, подняв с земли бросившегося в ноги воеводу, обнял его и трижды по обычаю расцеловал.
— Федор Жеребцов, за верную службу жалую тебя кафтаном со своего плеча и шапкой! — объявил ему и выразительно взглянул на рынд.
Помощник одного из них тут же полез в специальный мешок и, достав требуемое, кинулся вместе с другими надевать награду на воеводу. Помощники эти набираются из дворян родом помельче, чем рынды, и должны им помогать в службе. В чем эта помощь заключается, я так и не понял, но, узнав, что официальное название помощника — поддатень, интересоваться перестал.
— Воинов своих сам наградишь, а с посадских и прочих, что за оружие взялись, велю в сем году податей не брать.
— Государь, радость какая!.. — бормотал, почти плача, воевода, пока его одевали, — довелось дожить до светлого дня, а я уж в чистое переоделся — думал, не выстоим против супостата...
— Ну полно, воевода — даст бог, поживешь еще, мне такие верные слуги нужны. Ты, кстати, где коня потерял?
— Ой, государь, конь — дело наживное. Главное, супостата одолели...
Тем временем к нам подтянулись и прочие командиры моего войска, и мы приготовились к торжественному вступлению в Калугу.
— А где Анисим? — спохватился я.
— Где-где, — усмехнулся разгоряченный схваткой Никита Вельяминов, — обозом ляшским занялся, поди, уж прибытки считает.
В горячке боя мы и вправду не то что позабыли, но как-то выпустили из виду обоз противника. Литвины, конечно, не чета полякам и припасов с собой возят поменьше, однако и тот, что имелся у покойного теперь пана Корсака, впечатлял. Хозяйственный же Анисим, видя, что судьба боя уже решена, окружил вражеские возы стрельцами из второго батальона, и, пока остальные азартно рубили шляхтичей, он рачительно позаботился об их добре. Ну что скажешь — молодец.
Войдя в город, мы под колокольный звон торжественно проследовали в главный храм Калуги — Покрова Богоматери, где в честь одоления врага отслужили благодарственный молебен. Поначалу я хотел не задерживаться в городе и сразу же двигаться дальше, однако сражение не прошло для моего войска даром, хотя потери были невелики. Требовалось позаботиться о погребении убитых и лечении раненых, охране пленных и трофеев, а также послать гонцов в Москву порадовать бояр известием о первой победе. После молебна воевода слезно попросил меня не побрезговать трапезой и отведать что бог послал. Разумеется, никаких разносолов в осажденной крепости не было, но отказаться — означало кровно обидеть ее защитников. Выручили нас припасы пана Корсака, спешно доставленные в город и поданные к столу. Впрочем, никаких излишеств я не допустил и сразу после ночевки велел своему воинству трогаться дальше.
— Куда теперь прикажешь, государь? — почтительно поинтересовался Вельяминов, едва мы встали из-за стола.
— На Вязьму, — коротко отвечал я ему.
— Опасно, государь, — счел своим долгом предупредить меня кравчий, — сказывают, отряды ляшские под Можайском стоят.
— Вот и пусть стоят, — хмыкнул я, — а мы тем временем выйдем к Вязьме и встанем между ними и Смоленском, а из Москвы двинется Черкасский с войском. Вот пусть и помечутся между молотом и наковальней.
— Так Черкасский только через три недели выйдет?.. — озадаченно переспросил Никита.
— Ага, и об этом каждая торговка на базаре и каждый нищий на паперти знают, — улыбнулся я и обратился к стоящему рядом Михальскому: — Ведь знают, Корнилий?
— Знают, государь.
— Вот и славно, вот и хорошо. Ты, кстати, пленных допросить успел?
— Особо и некого допрашивать, государь: начальные люди или погибли, как Корсак, или поранены сильно. А простые жолнежи и казаки мало что знают...
— Лисовский здесь был? — перебил я своего телохранителя.
— Был, — помрачнел Корнилий, — это его хоругвь оврагом прорвалась.
— Ничего-ничего, — утешил я его, — господь не без милости, еще встретимся. Хотя овраг сей можно было и перекрыть... Ну да чего уж теперь, впредь наука будет.
— Государь, — не выдержал Вельяминов, — так что, Черкасский раньше чем уговаривались рать поведет?
— Да, Никита Иванович, так уж мы с князем Дмитрием Мастрюковичем уговорились, а если, паче чаяния, запамятует, так о том я ему с гонцами грамотку отправил. Да ты не сердись, кравчий — раз уж ты про сие не прознал, стало быть, и никто не ведает, а значит, тайность мы сохранили.
— А сами-то мы, государь, между молотом и наковальней не окажемся?
— Как бог даст.
К исходу четвертого дня форсированного марша показались стены старинной русской крепости. Судя по донесениям лазутчиков, местные жители были настроены по отношению к оккупантам резко враждебно, не говоря уж о том, что значительная часть местных дворян и боярских детей были участниками ополчения. Поляки и литвины платили им той же монетой, и ситуация могла взорваться в любой момент от всякой малости. Такой искрой, попавшей в порох, стало прибытие нашего войска. Увидев, как к городу подходит наша кавалерия, немногочисленный польский гарнизон попытался сначала запереться в деревянной крепости, но случилось непредвиденное. Посланные мною вперед и проникшие в город уроженцы Вязьмы ухитрились загнать в воротную башню воз, запряженный быками, и заблокировали проход. Упавшая решетка заклинила телегу и не дала страже закрыть ворота. Поняв, что сопротивление бесполезно, командовавший польским гарнизоном шляхтич Обнорский приказал своим людям седлать коней и прорываться к Смоленску. Выйдя из западных ворот, поляки в полном беспорядке двинулись прочь и вскоре стали добычей поджидавших их казаков во главе с Михальским. С другой стороны в город, уже под колокольный звон, въезжали ратники Вельяминова.
Федор Панин был в своем первом настоящем походе. Рана, полученная им на дворе у Пушкарева, была неглубока и быстро затянулась. Государь, как видно, и помыслить не мог, за какой надобностью Федька оказался той роковой ночью у стрелецкого терема и, сочтя, что верный его слуга проявил старательность, верность и разумную распорядительность, щедро наградил его. Никому не известного боярского сына пожаловали в жильцы, дали хорошего коня из числа бывших в конюшне Салтыковых, а еще государь пожаловал ему богатую бронь, дескать, чтобы больше не ранили. Обещали еще прирезать пятьдесят четей земли под Москвой после похода, но это еще когда будет... К тому же зе́мли избранной тысячи, к которой теперь относился Панин, были разорены и обезлюдели, и радоваться этому пожалованию или нет — Федька не знал. Служить новоявленный жилец продолжал в хоругви Михальского. Можно было, конечно, перейти в рейтары к Вельяминову, как прочие московские чины, но парень здраво рассудил, что от добра добра не ищут, и остался. Только что женившийся Михальский мог посвящать службе куда меньше времени и частенько оставлял Федора, к которому относился как к младшему брату, вместо себя.
В бою под Калугой ратники Михальского сняли выставленных поляками часовых, отчего рейтарам удалось загнать врага в западню. В самой сече Панин не участвовал, как и прочие из его хоругви. Дело тогда решила выучка царских рейтар и драгун со стрельцами, а на долю прочих ратников ничего не осталось. Впрочем, мечтавший о славе парень не унывал. Впереди была Вязьма: возможно, будет штурм, и он непременно первым взойдет на ее стены, чтобы отметивший его безудержную храбрость государь спросил, чем его наградить. Что ему попросить у царя, Федор знал точно. Когда его, раненного, занесли в пушкаревский терем, Алена испуганно вскрикнула, но тут же взяв себя в руки, кинулась рвать на полосы чистую холстину. Потом горячей водой обмыла его рану и, обработав по совету государя хлебным вином, крепко перевязала. Чтобы почувствовать еще раз тепло ее рук, парень готов был пролить всю свою кровь до капли...
Увы, на штурм города их не послали — напротив, Михальский, обойдя с казаками город, устроил засаду, в которую угодили отступавшие ляхи. Спрятавшиеся в лесу по обеим сторонам дороги казаки внимательно наблюдали за понукавшими лошадей врагами, сожалея, что бегущие литвины бросили все свое добро в оставленном ими городе и поживиться можно было лишь тем, что на них. Дождавшись, когда отступающие целиком втянутся в лес, Михальский подал сигнал. Казаки с криком выскочили из прилегавших к дороге кустов и бросились в атаку. Федька вместе с Ахметом и еще несколькими лучниками посылали во врагов стрелу за стрелой. Деморализованные жолнежи пытались бежать, почти не оказывая сопротивления, но всюду натыкались на противников. Кое-где вспыхивали короткие яростные схватки, а где-то, поняв, что сопротивление бесполезно, ляхи сдавались. Лишь один одетый в богатые доспехи пан, собрав вокруг себя гайдуков и жолнежей, продолжал отчаянно рубиться, пытаясь проложить себе дорогу. Увидев вражеского предводителя, Панин пустил в него стрелу, но та лишь бессильно скользнула по блестящему золотом панцирю. Коротко глянув на Федьку, пан выразительно погрозил ему и продолжил рубиться с наседающими казаками. Чувствуя себя уязвленным, парень выхватил саблю и кинулся к своему противнику. Тот как раз срубил очередного казака и собирался продолжать свой путь, когда Федор преградил ему дорогу. Какой-то бездоспешный гайдук кинулся на него с саблей, пытаясь освободить путь своему господину, но внимательно следивший за происходящим Ахмет снял его стрелою. Тогда шляхтич, взревев, сам кинулся на наглого русского, яростно размахивая своей карабелой[31].
На самом деле Федька не собирался рубиться с паном. Просто стрелять издалека из подаренного ему Михальским пистолета было несподручно, и он решил подойти ближе. Выхватив оружие и взведя курок, парень прицелился. Видя его движение, шляхтич поднял коня на дыбы, раздался громкий щелчок, кремень высек искру, но порох, просыпавшийся с полки в суматохе боя, не дал воспламениться заряду, и пистолет дал осечку. Поняв, что случилось, противник осклабился и ринулся в атаку. Федька ужом вертелся, изворачиваясь от сабли пана и чувствуя, что во-вот может не успеть уклониться от рокового удара. Казалось, судьба Панина решена, но тут появилось новое действующее лицо. Михальский, заметив, что его подчиненный попал в затруднительное положение, выскочил вперед, держа перед собой легкое татарское копьецо. Таким нечего было и думать пробить доспех знатного шляхтича, однако Корнилий неожиданно уколол своим оружием бок его коня, заставив того от боли шарахнуться в сторону. Справившись с лошадью, шляхтич развернулся на нового противника, но ловкий как черт Михальский снова уклонился и подсек своим копьецом ноги жеребца. Этого многострадальное животное уже не выдержало и грохнулось наземь, крепко придавив седока. Увидев, что их предводитель пал, идущие за ним жолнежи стали сдаваться.
