Семь тысяч сто с хвостиком

Но кроме этого религиозного события сюжет был полон различными персонажами, героями и ворами, романтическими приключениями, дальними путешествиями с бурями и кораблекрушениями, в повести похищали детей, купцы испытывали верность своих жен во время отлучек. В общем книга читалась довольно интересно, хотя и предсказуемо. Уже начиная читать, Софья знала, чем все закончится, но так писались почти все русские книги. В этой повести было хоть какое-то разнообразие и вольность, в отличие от книг про князей, воевод и других государевых верных слуг.

Утомившись чтением, молодая боярыне кликнула двух дворовых девок, что служили ей, и с их помощью она стала готовиться ко сну. Ей расплели косу, помогли снять наряд и полили теплой, специально подогретой водой, на руки, когда Софья решила умыться и смыть подкрашенные щеки, очерненные брови и ресницы. Эти средства для улучшения красоты ей также привез папенька из путешествия в Европу. Когда барыня приготовилась ко сну, девки поклонились и ушли, оставив Софью мечтать о боярском сыне Романцеве Тимофее Андрееве сыне.

Незаметно к ней пришел сон и Софья, не потушив свечи в канделябре уснула. Так случалось часто и поэтому через некоторое время в комнату вошла девушка одна из тех, что помогали ей раздеться. Она тихонько прошла в комнату и задула источник света. Комната погрузилась во тьму, и девушка наощупь стала пробираться к двери. Но ей это было делом довольно привычным, поэтому она без труда нашла себе дорогу и выпорхнула из хозяйской опочивальни. Софья ничего этого не слышала. Она крепко спала, улыбаясь во сне и видя сны со своим суженым.

Если молодость обладает крепким здоровьем, спокойствием и некой беспечностью, то вот у людей, поживших на этом белом свете больше чем тридцать лет и увидевших мир с разных сторон, эти свойства постепенно куда-то исчезают. Поэтому в отличие от своей дочери Ольга не могла быстро и спокойно уснуть, мечтая о чем-то ожидаемом впереди. Она долго не ложилась, надеясь дождаться своего супруга, но тот все не возвращался. Женщина ходила из угла в угол просторной опочивальни. Ее не занимали ни книжка, ни рукоделие, которым она увлеклась недавно. Мысли ее были рядом с милым мужем, который в столь поздний час заботился о государевой службе, стараясь затушить полымя, разведенное ворами и государевыми ворогами. Отчего не живется спокойно этому народу? — думала Ольга, в девичестве Лопухина, а вот почитай уж тридцать лет, как Морозова по мужу. — Отчего он завсегда бунтует и не желает жить чинно, благополучно, по всем указаниям царя и его верных слуг, воевод? Ведь смутами, да крамолами он, этот неблагодарный народ, разоряет государство, ослабляет его, дает повод извечным врагам Руси замышлять войны супротив государя. Разве это не страшное воровство?! Какие же людишки русские неразумные и своевольные, то ли вон у ляхов, завсегда порядок, уважение к королю ихнему, к вельможам и господам своим. Здесь же приходится жить словно на бочонке с порохом, того и гляди какой-нибудь вор подпалит его.

Уже далеко за полночь в воеводские палаты прискакал человек с запиской от Ивана Васильевича. Его провели в покои Ольги. Женщина, приняв от молодого парня свернутую в трубочку записку, дала тому серебряную чешуйку и, когда тот с поклоном удалился, развернула бумагу. В ней воевода просил супругу не беспокоиться и не ждать его, поскольку дел невпроворот и до утра он с ними не управится. "Ложись, милая, спать, и ни о чем не кручинься!" — писал своим твердым довольно красивым и разборчивым почерком Морозов. Прочитав письмецо несколько раз, Ольга сбросила домашний кафтан, задула свечи и легла в прохладную кровать, утонув в мягкой перине и теплом толстом одеяле, — дарах крымских купцов, что преподнесли они главе Тульского уезду за благосклонное отношение к их нуждам и торговым интересам. Усталость и переживания долго еще боролись, но усталость и сон в конце концов одержали победу, и женщина уснула.

Ночь, с легким морозцем, пока еще лунная и звездная правила миром в тот поздний и кое-где тревожный час, но вскоре набежали тучи и скрыли божественность неба в серости земной жизни. Весь огромный дом боярина Морозова спал. Дворовые девки и молодые парни, поварята и их глава, подьячий, сладко улыбался в предвкушении получения от хозяина части мзды, караульные казаки, усталые и промерзшие после своей смены по охране имущества воеводы, — все спали, даже псы, посаженные на железные цепи, и те мирно дремали в своих убежищах, положив большие головы на сильные лохматые лапы. В отличие от близлежащих слободок Тульский кремль спал спокойно под надежной защитой своих толстых ни раз проверенных в баталиях и осадах, стен. Два казака, что караулили в этот час во дворе, стояли возле конюшни и, чтоб прогнать сон разговаривали о жизни.

— Так как разумеешь, дадут мне дачу возле ручья, что впадает в Упу за Колединой? Тама я слыхал земли хорошие, черные и уже давно многие на них зарятся, — спрашивал один казак.

— Так там уж и нет свободной земли! Всю раздали стрельцам, что вернулись с Белого города. Да и было там четей сотни две! Проспал ты, Харитон! — зевая отвечал другой.

— Так что ж, тепереча деить? — расстроился первый.

— А ты поезжай в Царев-Алексеев, там щас ой как народец нужен! Вот там тебе и нарежут землицы, гутарют, что на казака дают аж по сорок четей! Земли там немерено же!

— Ага! Так там и татары крымские балуют, да ляхи с черкасами грабють! Вот и кумекай, нужна там землица али здеся без нее спокойнее.

— Так там тож скоро все будет спокойно! Ляхов все меньше, черкасы, те, вроде просят государя нашего взять их к себе. Татаров, да турков всяких отодвинут от черты. Вот и будет там не прикордонная жизня, а самая, что ни наесть мирная!

— Эх, Данила, твоим бы устами да мед пить! — вздохнул Харитон.

— А слышал ты, друг мой закодычный, про то, что боярский сын, по имени Акиня Шеин, собака, подбивает на смуту, уговаривает идти скопом супротив воеводы нашего боярина Морозова?

— Слыхал...

— И что скажешь?

— Не, оно его понять можно, конечно... обнищал народец..., но и от смут устал..., не поднимет он нонче людишек...

— Как знать. Толкуют, что платит он пришедшим к нему хорошо, сребром, да посулы разные делает такие, что остаются с ним казаки, люди посадские, черносошные всякие...

— А стрельцы?

— Нет, про стрельцов не слыхивал...

— Я так разумею, соберется громадный скоп, пойду за ним. Нет — буду молчать и тянуть лямку на воеводу. Опять же из-за детишек.

— Трусоват, ты Харитон, как я погляжу. Всего боишься, вот и живешь впроголодь, да семью не можешь накормить! На наши жалования не прокормиться! Кабы дача у тебя была, так нету, старшому твоему братцу досталася земелька отцова.

— Так поди страшно! Вон гутарют, что по слову и делу государеву летом троих стрельцов четвертовали, а они всего лишь вспоминали в кабаке добром Болотникова, мол, смелый был и за народ стоял.

— Так ты может и сам крикнешь завтра об нашем разговоре?

— Нет, не пужайся, не крикну!

— Еще б, ведь изветчику — первый кнут! А ты трусоват, Харитон...

Внезапно Данила замолчал и напрягся, прислушиваясь к шуму, что донесся вдалеке.

— Чу! Где это? — прошептал он.

Харитон тоже замер и стал водить головой, поворачивая свое правое ухо, коим слышал намного лучше, как сам считал. Поводив и прикинув в уме далече ли был шум, он немного расслабился.

— Э, да это ты трусоват, Данила! Услышал шум телег и уж испужался! Это телеги въехали в кремль. Наверное, либо купцы запоздалые, либо отряд стрельцов, либо какая вереница к воеводе в избу.

— Я не испужался, а моя забота караулить, покой воеводы и его домочадцев, посему и исполняю ее исправно. А коли не буду прислушиваться, да приглядываться, то какой прок от моего караула.

Харитон ничего не ответил, и они надолго замолчали, думая каждый о своем. Данила взвешивал идти ли ему за Шеиным или нет. В тайне от всех он был согласен с "вором" Шеиным, воевода Морозов был не по нутру свободному по природе казаку. Харитон же думал о том, стоит ли ему донести на своего товарища или же смолчать. Так в молчании и провели они остаток службы, пока не забрезжил рассвет и их не сменили другие казаки, что сладко выспались за ночь.

Вскоре первый этаж дома ожил. Заскрипели кое-где половицы под шагами девок, еще не умытых и не чесанных, но уже проснувшихся, так как привыкшие они были к раннему пробуждению, печник стал протапливать успевшие остыть за ночь печи, засуетились поварята, готовя к завтраку вкусные расстегаи и французское изобретение из тонкого слоеного теста, называемое странно — круасаны. Вода кипела, поднимая к потолку пары. Во дворе голосили петухи и домашняя птица гоготом требовала ее кормить.

Но все эти звуки не могли потревожить крепкий сон барынь. Даже возвращение неведомо откуда Петра, не было замечено его матерью, и уж тем более его отсутствующим отцом. Казаки тихонько отворили врата и запустили кавалькаду из пятерых всадников. Те соскочили со своих коней и повели их в стойло, а их предводитель, молодой хозяин, прошептав своим людям несколько слов, напоминая им о полной тайне, взбежал в дом в свою комнату. Он был рад, что отца дома не оказалось, а мать крепко спала и не встречала его в столь ранний или может поздний час. Для нее и отца он оставался всю ночь дома, как и велел строгий батюшка.

В своей комнате Петр скинул с себя испачканные одежды и, не умываясь, кинулся на кровать, забрался поглубже под одеяло и тут же мгновенно уснул.

ГЛАВА 15.

— Oh mein Gott! Gut, das ist, wo es so ist und verwundet? Кто ж его так нещадно покалечил? — причитал лекарь, приехавший по указанию воеводы излечивать раны плененного ляха. — Мне нужен горячий вода!

— Зараз принесут, — ответил ему Леонтий Абросимов и крикнул своему холопу Степану чтоб тот живо нес подогретой воды.

Лекарь был немецкого роду и жил в Туле уже много лет. Отчего он не уезжал на свою родину всем было хорошо известно — хорошие деньги платил ему воевода. Трудился немец не часто и не оказывал помощи абы кому. Не было в том ему нужды. Денег, получаемых от воеводы, с лихвой хватало на жизнь ему и его немногочисленной семье. Звали лекаря Йоган Монк, а русские, кроме воеводы, звали Иваном Михайловичем, было ему лет сорок от роду, но расплывшееся тело, облысевшая голова и жидкая, уже с проседью бородка, прибавляли ему еще лет десять.

Он крепко и сладко спал со своей супругой, тоже немкой, такой же толстой и старой, когда в ворота дома стали тарабанить стрельцы. Такие редкие ночные визиты завсегда пугали Йогана. Прожив в Московии много лет, он знал о ее нравах и законах. Стрельцы просто так не приходили по ночам к людям. На то были веские и завсегда страшные причины и последствия. Был немец свидетелем нескольких арестов людей по "государеву слову и делу". К нему никогда так настойчиво и без пиетета не стучались стрельцы. Если его звал воевода, то за ним приезжали воеводские слуги в черном. Стучали те аккуратно и с уважением, зная к кому приехали. Тут же за ним пришли стрельцы с факелами и пищалями, с бердышами и саблями.

Йоган, разбуженный шумом, подскочил с кровати и скрытно смотрел в окно, наблюдая за происходящим. Он увидел, как пришедшим стрельцам отворил ворота его слуга полукровка и что-то услышав от них, быстро побежал в дом. Лекарь быстро лег в кровать и стал ждать своего слугу. Тот уже через мгновение стучался к ним в спальню.

— Герр Йоган! Герр Йоган! — шипел, срываясь на громкий голос юноша.

— Чаво?!

— Тама стрельцы! Говорят, что воевода приказал сопроводить тебя к раненому. Мигом и зараз!

— Гуд, ступай!

— Was passiert da? — пробурчала жена, поворачиваясь к супругу заспанным лицом. Глаза ее все еще были закрыты, и она явно не желала просыпаться.

— Geh zu schlafen! Boyar Morozov ruft die Verwundeten zu behandeln.

Под охраной трех стрельцов в своей кибитке Йоган прибыл к стрелецкой избе, к которой до него привезли раненного Андрея Шишкевича. Поляка уложили в отдельной комнате на широкую лавку, под голову подсунули свернутый старый кафтан и перед дверью встал на часы стрелец. Первым, кто посетил пленного был Леонтий Абросимов. Он вызвал стрелецкого врачевателя и тот поначалу остановил кровь из ран, но доложил, что лях слаб и может испустить дух, а нужных лекарств у него нет. Потом приехал боярин Морозов и Леонтий ему сказал о раненном. Воевода посещать Андрея не стал, не по чину, да и что с раненного можно допытаться. Посему он решил начать беседу после того, как лях оклемается, для чего и приказал вызвать Йогана Монка.

— Запалите лучин помного! — проскрипел немец.

— Васка! Слыхал?! — крикнул стрелецкий голова. Стоящему в дверях караульному, который тут же бросился исполнять приказ.

Вскоре комната озарилась множеством лучин, которые потрескивали и коптили, но комнату освещали справно. Немец вымыл в медном тазу руки и стал осматривать раны Шишкевича. Тот уже давно очнулся и стонал, иногда бредя, переходя с русского на польский язык. Все его тело горело, и немец прежде всего развел каких-то снадобий для понижения жара телесного. Порошок он засыпал в рот Андрея, предварительно с определенным усилием открыв его. Раненный попросил воды, и немец помог ему отпить несколько глотков холодной воды из серебряного ковша. Потом он развязал раны, перетянутые до него стрелецким лекарем и осмотрел их. Потом, отойдя к столу, Йоган достал из своего короба какие-то порошки, склянки, тарелочки и начал их смешивать, какие-то разводить непонятной жидкостью. Получившимися в итоге порошком и кашицей он присыпал или намазал раны. За всеми его действиями наблюдал стоящий в сторонке Леонтий.

— Герр голова, можно тебе ступать! — неуверенно попросил того немец, ему было неприятно, что за ним следит этот русский.

— Ничё! Я постою...

— Не можно! Ты свет прячешь!

— Поди видно!

— Ежели ты разумеешь, что я причиню смерть, то не разумей... воевода сам прислал...

— Ладно! — в конце концов согласился Леонтий, которому уже стало не интересно следить за работой лекаря, так как он ничего не понимал. — Смотри, воевода приказал излечить! Не загуби! Головой отвечаешь!

— Alle der Wille Gottes! — буркнул лекарь и облегченно выдохнул, когда остался наедине с раненным.

Он еще раз осмотрел раны на ногах. Там были порезы неглубокие и посему неопасные, но они тоже еще кровоточили. Промыв их и присыпав своим изготовленным зельем, немец и на них наложил повязки. Самыми глубокими и опасными ранами оказались два пореза, один на правом боку, другой, проникающий укол в верхней части груди. Легкое, скорее всего не сильно повреждено, но наверняка сабля стрельца могла его немного задеть. Ну, и помимо колото-резанных ран опасность для жизни поляка представляла огромная потеря крови.

Пока немец возился с ранами, видимо, начали действовать снадобья понижающие телесный жар и больной пришел в себя. Он открыл глаза и ничего не понимая, стал водить взглядом по сторонам, потом на немца. Его сухие губы прошептали на родном языке.

— Де я?